Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
ПОСТОЯЛЬЦЫ
После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.
Вид у мужчины был болезненный. Голубые глаза его смотрели из глубины, словно звезды со дна колодца. Худые щеки окрашивал легкий румянец – милость щедрого летнего солнца. Жил он здесь же, неподалеку. Осторожно и неторопливо переходил улицу, прихрамывая и волоча ногу, словно отлетевшая подметка мешала ему идти. В руке он всегда держал газету, хотя в парке почти никогда ее не читал. Расположившись на скамейке под деревом, он отдавался во власть дремы. Или воспоминаний? Этого он сам не знал, потому что воспоминания его походили на сон.
Солнце, как вино, медленно, но упорно пьянило его, да он и не думал сопротивляться. В густой тени жаркие лучи не настигали его, только знойным дыханием обдавало руки и ноги. На коленях он расстилал газету, прикрывая ее длинными худыми пальцами, словно пряча от любопытных прохожих. По руке полз муравей, но мужчина ничего не чувствовал. Лицо у него было такое, словно он прислушивался к чему-то отдаленному и невнятному.
О чем он думал? Силился вспомнить неоконченную мысль или прерванный сон.
Вечерний вокзал кишел беженцами.
Нет!
Был солнечный, мартовский день.
1. МартБыл солнечный мартовский день. Иона сидел на берегу. Море, едва затихшее после сильного волнения, было вялое, грязновато-серое. Пронизывающий ветер, не решаясь войти в воду, неистовствовал на берегу.
Справа, вдали виднелись горы, подножиями уходящие в море. К основанию горы приткнулся желтый пароход. Из трубы его валил дым и распускался в небе черным зонтом. На мысу, глубоко врезающемся в море, высилась белая башня маяка. Еще дальше, в открытом море, покачивался на волнах танкер. Выглядел он почему-то одиноким и покинутым. За танкером тянулась цепочка военных кораблей.
Высокий, сутулый старик брел вдоль берега, пустой мешок тащился за ним по земле. Он остановился в нескольких шагах от Ионы. Иона поднял голову и узнал своего соседа Силована, актера местного театра.
– Здравствуй, – сказал Силован.
– Здравствуйте, – ответил Иона, продолжая разглядывать соседа.
Силован похудел, на осунувшемся лице нехорошим, лихорадочным блеском горели глаза. Если бы Иона не знал твердо, что актер не пьет, мог бы подумать, что он просто пьян. Уж не заболел ли?
– Всю жизнь свою, – заговорил сосед, – прожил я у моря, и все никак к нему не привыкну: нет-нет, да и кажется, что все это во сне, а не наяву. Да что там говорить – вся жизнь прошла, как во сне. Облетел, как одуванчик…
Последовала пауза, тем самым Силован позволял собеседнику возразить. Иона не преминул этим воспользоваться:
– Что вы, что вы, дорогой Силован! Такой заслуженный и уважаемый человек – и вдруг – одуванчик!..
– Ха-ха-ха! – рассмеялся Силован. – Одуванчик облетает, только дунь, мой Иона!
«У него определенно жар», – подумал Иона, а вслух сказал:
– Да, дунешь – и нету.
– Так ведь и я так же: дунули – и нету, – обрадованно подхватил Силован.
Оба помолчали. Иона вынул из кармана пачку папирос:
– Угощайтесь!
Силован посмотрел на раскрытую пачку, словно впервые в жизни увидел папиросы, и сказал:
– «Темпы»… «Темпы» – прекрасные папиросы! – Он взял одну штуку, понюхал ее, потом отвел руку в сторону и поглядел на папиросу издали, небрежно зажав ее двумя пальцами.
Иона чиркнул спичкой, но сосед остановил его.
– Я сам, я сам… Тем более, сейчас ветер. – И затем, выпуская дым с глубоким вздохом: – Прекрасный табак. Сейчас это такая редкость.
Иона смутился:
– Постоялец угостил.
– И постоялец прекрасный, – великодушно похвалил Силован. Ионе стало холодно, и он поднялся, вскидывая на плечо мешок с хворостом.
– Много набрал, – Силован кивнул на мешок. – А я, пожалуй, останусь, подышу. – Изящным жестом он протянул к морю пальцы с зажатой в них папиросой. – Какого оно сегодня цвета, заметил? И чего разволновалось? Не-ет, в моей гибели прошу никого не винить… Только море! Море меня погубило. Не смог оторвать от него глаз, не смог с ним расстаться. А ведь мог в люди выбиться, человеком стать! Но, как известно, под лежачий камень… – голос у Силована так изменился, как будто он стихи декламировал. – Разве перелететь одуванчику море? Страх! Страх губит человека, хотя он и сам не знает, чего боится.
«Подышу! Как же – чистый воздух ему понадобился! За щепками пришел, да гордый, не признается.
А мешок зачем? Чистый воздух в него собирать?!» – думал Иона, прощаясь. Он не сделал и двух шагов, как сосед окликнул его;
– Иона! Сын все не пишет?
Иона оглянулся и долго не отвечал, захлестнутый волной жгучей жалости: бедный Силован, такой одинокий и такой гордый, не может никому признаться, что ходит с мешком на берег за хворостом, как простой смертный.
– Нет. Не пишет, – хрипло ответил, наконец, Иона.
– Не бойся! – успокоил его Силовая. – Все будет хорошо.
Иона вернулся и сбросил мешок на землю. Силован стоял худой и сутулый. Давно не стриженные седые волосы падали на воротник старенького пальто. У Ионы горестно сжалось сердце. Только он хотел сказать соседу что-нибудь хорошее, как тот заговорил сам:
– Вот и еще одну зиму я с грехом пополам пережил. Дотянул до весны.
– Я вас подожду, – сказал Иона. – Нам ведь по дороге.
– Ступай, я хочу побыть у моря, спешить мне некуда, – он щелчком отбросил окурок и засмеялся невесело – Можно подумать, что меня кто-нибудь ждет!
– Я вам помогу…
– ?
– …наполнить этот мешок.
– Зачем? – Силован с таким удивлением поглядел на свой мешок, словно только сейчас его заметил.
– Хворост всегда пригодится…
– Ступай, мой Иона, не жди меня.
Вдвоем они быстро наполнили мешок, и, когда Иона хотел взвалить на спину мешок соседа, тот запротестовал:
– Я еще не умер, друг мой, – он картинно развел руками, – и не так уж дряхл.
– Я вам помогу.
– Ни в коем случае. Я только с тобой за компанию, мне вовсе не нужны щепки, и вообще…
– Вот и хорошо, – спокойно прервал соседа Иона, – и погуляли, и топливом запаслись.
Парк был весь изрыт. Высохшие эвкалипты, казалось, свисали с неба на невидимых ниточках. Пустая танцплощадка была засыпана жесткими листьями магнолий, и на ней странно было видеть два распластанных аэростата. Возле деревянного летнего ресторанчика стояли палатки, на поваленном заборе белело задубевшее на ветру солдатское белье. У походной кухни солдат в белом фартуке колол дрова.
Навстречу Ионе и Силовану шла женщина в черном пальто с оттопыренными карманами, с папиросой в руке.
Старики невольно остановились и поглядели ей вслед. Она резко обернулась:
– Чего таращитесь! – закричала она. – Я вас спрашиваю – чего уставились? Людей не видели?
Силован с Ионой растерянно переглянулись, «Пьяная», – подумал Иона.
– Мне плевать! – кричала женщина. – И на вас плевать, и вообще на всех плевать!
– Бедняжка, – проговорил Силован, когда они вышли из развороченного парка.
– Отчего никогда ко мне не зайдете? Посидели бы, поговорили, – сказал Иона. – Я и то удивляюсь, как вы один живете.
– Друг мой, Иона, – торжественно поднял указательный палец Силован. – Каждый должен нести свой крест до конца. Мой крест – одиночество.
– Но за что? Разве вы причинили кому-нибудь зло? – робко возразил Иона.
– Никогда! – гордо ответил Силован и, помолчав, добавил – Но и добра я тоже никому не сделал.
Иона свалил мешок наземь и опять достал папиросы.
– Спасибо. Не хочется, – отказался Силован.
Иона про себя возмутился: «Не хочется! Небось дыханье сперло, так хочется». По вслух он вежливо повторил:
– Угощайся, сосед, не обижай.
– Разве только, чтоб не обидеть, возьму одну штуку…
Иона жил на улице Джапаридзе в маленьком домике, крытом черепицей. Перед домом росло дерево хурмы с обвисшими ветвями. Ветки лежали на крыше, словно руки усталого человека. Правда, после дождя дерево оживало и влажные листья свежо блестели.
У Ионы был постоялец, морской офицер, Дмитрий. Целыми неделями его не бывало дома. Возвратившись, он не раздеваясь валился на кровать и засыпал мертвым сном.
В комнате постояльца был камин. Во всех старых домах Батуми сохранились камины. За топливом ходили на берег, собирали в мешки тощие щепочки, обглоданные морем, невесомые, как стружка. Какое тепло могли дать эти жалкие объедки? Огонь с трудом загорался в сыром хворосте и больше чадил, чем горел. И все-таки это было лучше, чем ничего.
Постоялец Ионы всегда оставлял и а столе непочатые коробки папирос, сахар, колбасу. Сначала Иона стеснялся принимать эти знаки благодарности, боялся выглядеть попрошайкой. Но потом так получилось, что он брал, понемногу, правда. Чтобы оправдать свой «паек», Иона стал регулярно растапливать камин в комнате постояльца, что, в общем, не входило в его обязанности. Каждый день, а иногда и два раза в день, он шел к морю за топливом. Большой трудности это не составляло – какие дела могут быть у учителя пения во время войны? Он бросал щепки в камин, прыскал на них разбавленным керосином, но керосин раздобыть было куда труднее, чем дрова, поэтому чаще он комкал бумагу, запихивал ее между щепками и поджигал.
Постоялец занимал самую большую комнату с никелированной кроватью, книжным шкафом и столом.
На одной стене висел портрет Руставели, выполненный художником-самоучкой. Портрет Иона купил как-то давно на базаре – понравился голубь, который нахохлившись сидел на плече у поэта. На другой стене Иона приспособил карту и сам аккуратно переставлял маленькие флажки. Рядом с картой висела фотография Наты Вачнадзе.
Сам Иона жил в маленькой боковушке, возле кухни. Стена в комнате отсырела, и постель была холодная и влажная. Иона страдал ревматизмом. Особенно мучили его боли зимой, когда сыростью, казалось, пропитывалось все вокруг. От сырости не было спасения.
Иона заглянул в комнату постояльца. Дмитрий навзничь лежал поверх одеяла одетый и во сне стонал. На полу стояла пепельница с окурками. Иона оставил дверь открытой, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную насквозь комнату, и пошел к себе. В боковушке с трудом умещались кровать, дряхлый комод и старинный громоздкий сундук.
Иона осторожно поднял тяжелую крышку и достал из сундука растрепанный том «Тамариани». Эту книгу он берег как память о жене, Элисабед. Потом он отряхнул от нафталина серый коверкотовый костюм, аккуратно сложил и вспомнил, что после свадьбы ни разу не надевал его. Нет, подсказала память, надевал, когда школьный хор под его руководством участвовал в олимпиаде. В хоре пел его сын Вахтанг.
К вечеру у Вахтанга поднялась температура.
– Не буду петь, не буду! – повторял он, беспомощно размахивая руками.
Тогда-то и заплакал Иона, впервые за долгие годы заплакал, как плакал в далеком детстве, задыхаясь от сознания величайшей несправедливости.
В комнату вошла Элисабед:
– Ты что, спятил? У мальчика обыкновенная простуда. Пройдет.
– Да, – сказал Иона, вытирая слезы. – Да, конечно, пройдет.
Мысль о том, что школьники смеялись не только над его сыном, но и над ним – учителем пения, – пронзала сердце болью.
«Кому нужны уроки пения, да еще в школе? Даже учителя черчения – и того больше уважают».
Вахтанг только оттого и страдает, что отец его жалок и смешон.
«Сейчас он стыдится меня, а со временем может возненавидеть, и тогда будет поздно».
Он глядел на сына, такого худого, нескладного, беспомощного. На тонкой шее резко выступал кадык. Это тоже по его милости! У самого такое адамово яблоко, словно гиря поперек горла встала. Он взял очки Вахтанга со стула и надел их на нос. Преодолевая внезапное головокружение, грустно подумал: «Господи, да ведь он совсем слепой!» Иона долго сидел у постели сына, держал его руку в своей и не сводил с него глаз.
– Ты чего сидишь? – спрашивала жена.
– Ничего.
– Ступай спать. Он завтра поправится.
Всю ночь Иона пролежал, не сомкнув глаз, курил папиросу за папиросой. Назавтра Вахтангу и в самом деле стало лучше, но мать не хотела отпускать его в школу. Иона смотрел, как сын пьет чай, как упорно отворачивается от отца, и думал: «Теперь все. Никого он теперь слушаться не будет».
Вахтанг сидел насупившись. В школу он все-таки пошел.
«Худой какой, – думал Иона, – и одет плохо. Надо приодеть парня – он ведь уже взрослый, совсем мужчина. Затылок вон как зарос, пора вести к парикмахеру».
По дороге в школу он завернул в закусочную и выпил водки. Такого с ним прежде не случалось, С непривычки разобрало его очень быстро. Он шел, пошатываясь, и громко повторял: «В чем я виноват? Я вас спрашиваю, в чем я виноват?» Он никуда не спешил. Пение – всегда последний урок. Сегодня пение в классе Вахтанга. Он попробовал было запеть, но представил себе лицо сына и замолчал. «За что же, господи?» – вопрошал он и жалел, что Вахтанга нет рядом: сейчас он бы сумел поговорить с ним не так, как вчера.
Иона присел на паперти католической церкви рядом со стариком нищим и спросил:
– Разве люди еще верят в бога?
– Убирайся отсюда, пьянчуга! – прошипел нищий, небритый, в драной шинели. Он сидел, вытянув вперед ноги в белых шерстяных носках. Старые тусклые калоши стояли рядом, охраняемые суковатой палкой.
– У тебя есть сын? – не отставал Иона.
В школу идти не хотелось.
– Был.
– Ну и как?
– Что – как?
– Любил он тебя?
– Любил.
– За что?
– За что любил?
– Да. За что любил?
– А за то, что я его отец.
– Ну и что с того?
– Как это: что с того?
– Ты и тогда побирался?
– Я всю свою жизнь побираюсь.
– А где теперь твой сын?
– Помер.
– Отчего?
– Убирайся, пока я тебя палкой не огрел!
Иона встал:
– Что с тобой, человече?
– Отвяжись!
– Я только спросил: отчего умер твой сын?
– Упал в воду и простыл.
– А сколько лет ему было?
– Ты не отстанешь? – нищий угрожающе потянулся за палкой.
– Сколько ему лет было, я спрашиваю.
Старик неожиданно заплакал.
– Не плачь, я ухожу, ухожу! – всполошился Иона.
Он отошел от костела довольно далеко, когда услышал плачущий голос:
– Стой! Куда ты? Двенадцать лет ему было. Ровно двенадцать!
Иона вернулся.
– Садись, – нищий указал на ступеньку, – всем хватит места.
– Я не христарадничаю.
– Все мы христарадничаем понемногу.
– Нет.
– А что же ты делаешь?
– Пою.
– Поешь?
– Да. Пою. – Иона запел вполголоса.
– Ты пьян, – заметил нищий, – иди домой, проспись. Дом-то у тебя есть?
– Есть.
– Счастливый ты человек!
В учительскую он вошел решительно: «В конце концов я не хуже других!» Была большая перемена, но в учительской стояла непривычная тишина.
– Что вы все языки проглотили? – вызывающе спросил Иона, бросая шляпу на стол.
– Возмутительно! – зашептала учительница химии. – В таком виде являться в школу!
К Ионе подошел незнакомый мужчина.
– Кто вы такой? – спросил он строго.
– Я – соловей этой школы! – сострил Иона и, довольный, рассмеялся.
– Это учитель пения, – мрачно пояснил завуч. – Иона Коридзе.
– Какого вы мнения о вашем директоре? – так же строго спросил незнакомец.
– Сукин сын ваш директор, – со смехом проговорил Иона, обводя присутствующих победоносным взглядом, который выражал следующее: я его абсолютно не боюсь, и если хотите знать, вообще никого не боюсь.
– Сукин сын? – повторил незнакомец.
– Нет. Он парень неплохой, но! – Иона подмигнул учительнице химии: «Вот, мол, мы как, Ксения!»
Ксения отвернулась.
– Но? Продолжайте, пожалуйста, – заинтересовался незнакомый мужчина и подошел ближе.
Ионе почему-то вспомнился нищий у костела:
– Оставь меня, братец, в покое, а не то я заплачу.
– И все-таки, – настаивал незнакомец, – почему вы сказали, что ваш директор был сукин сын?
– Как это был? Он что – умер?
– Что ты болтаешь! – прошипела Ксения.
– Как он себя вел с подчиненными? – продолжал допрос неизвестный. – Может, он с кем-нибудь того?.. – Он многозначительно кивнул в сторону женщин.
Иона рассмеялся, но, спохватившись, прикрыл рот рукой:
– Что вы говорите! Разве до этого ему было!
Самое удивительное, что никто, кроме Ксении, не заметил, что он пьян. А он все видел, как в тумане.
Незнакомцев оказалось двое. Второй подошел к первому и сказал:
– Оставь человека в покое, что ты к нему привязался?
– В самом деле, чего тебе от меня надо? – обрадовался неожиданной поддержке Иона.
Нет, он никому себя в обиду не даст. И пусть все знают, что прежний – покорный и безответный Иона умер. Но все-таки – что же случилось с директором? Неужели он тоже умер? Выходит, что Иона с директором померли, поэтому все в учительской такие грустные. А эти двое – наверное, распорядители похорон. Скоро прибудет духовой оркестр и заиграет траурный марш.
– О-о, – застонал Иона, опускаясь на стул. – О-о, – он стукнулся головой об угол стола и моментально уснул, не успев ощутить боли.
Проснулся он оттого, что его ожесточенно трясла за плечи Ксения.
– Что такое? – подскочил Иона. – В чем дело?
– Вставай, несчастный, – свистящим шепотом проговорила Ксения, – твой урок.
– Какой урок? – Иона протер глаза.
– Не следовало тебя в таком виде в школу впускать, но никому теперь до этого дела нет! – Ксения была сильно напудрена, но Иона все равно заметил, какие заплаканные у нее глаза.
– Ты можешь толком сказать, что случилось? – спросил Иона, но вместо ответа Ксения громко хлопнула дверью. Он остался один. Когда успели уйти остальные? Неужели все это ему приснилось? Как попал нищий в учительскую? Нет, никакого нищего здесь быть не могло, но тогда получается, что и его самого тут не было. Он где-то заснул, его притащили спящего и посадили за стол. Ай-ай-ай, какой позор! Спать в учительской! Что будет с Вахтангом, когда он узнает, что его отец так осрамился?! Этого только недоставало!
Войдя в класс, он старался не смотреть в сторону сына, но на протяжении целого урока чувствовал на себе его напряженный взгляд. Он сидел за учительским столом, понурив голову. Дети сначала шумели, как обычно, но потом затихли, и в классе установилась неловкая тишина. Должно быть, Вахтанг жалеет его. Но это еще хуже! Не жалеть отца полагается сыну, а гордиться им. И все-таки пусть лучше жалеет, чем ненавидит. Любить такого никчемного человека, такого неудачника невозможно – он понимал это и все равно страдал ужасно, сердце прямо разрывалось от боли. В целом свете не было никого, кто мог его понять. Нищего, попрошайку, последнего бродягу сын любил, а он наказан, обречен, за что? Как это за что? Разве не он доставлял сыну бесконечные страдания? Впрочем, нет, причина не в нем, а в удивительной жестокости детей, его учеников, которых он так искренне любил. Откуда в них такая безжалостность? Ведь он прощал им все шалости, никогда на них не ябедничал, не бегал, как другие учителя, к директору. И вдруг он догадался: потому-то они и не любят его, что он с ними цацкается. Будь он построже, ставь он двойки… Эх, кому нужны двойки или пятерки по пению! На что оно им нужно, твое пение! Наверное, не только дети, но и родители потешаются над тобой! Ладно. Хорошо. Но при чем Вахтанг? Ведь он их товарищ, одноклассник, и он – слава богу! – не учитель пения!
Иона вспомнил (раньше он не обращал на это почему-то внимания), что к Вахтангу никогда не приходили друзья. Хоть бы раз кто-нибудь зашел и позвал в кино или в футбол поиграть. Впрочем, Вахтанг в футбол не играл. Может, матери боялся? Но какая мать хочет, чтобы ее сын гонял мяч? И все-таки все гоняют. Не в этом дело. Вахтанг, правда, близорук, носит очки. Но в классе есть мальчик в очках, и он заядлый футболист. Значит, просто Вахтанг слабенький, весь в отца, бегать не может… А девочки? Как же девочки? Медико, Лейла, Цисана, Мзия?.. Вполне возможно, что одна из них ему нравится. Они тоже небось над ним смеются…
Когда после звонка ученики выбежали из класса, Вахтанг подошел к столу:
– Что случилось?
Иона поднял отяжелевшую голову. Он больше не ждал от сына сочувствия, теперь он сам жалел Вахтанга, такого же беспомощного и одинокого.
– Ты заболел? – спросил Вахтанг.
– Нет.
– Пошли домой.
– А почему ты не ушел с товарищами?
– Они не ждут меня.
– Почему?
– А зачем им меня ждать?
По дороге домой Иона спросил:
– С кем ты дружишь?
– Со всеми.
– А все-таки?
– Я же сказал – со всеми.
– Друзья у тебя есть?
– Конечно.
– Кто же?
– Все в классе – мои друзья.
– Друга иметь хорошо, – сказал Иона.
– Да, у меня хорошие друзья, – подтвердил Вахтанг.
Разве не этого добивался Иона? Сын лгал, чтобы успокоить его, потому что он уже знал, как ужасно одиночество. Что может сделать Иона? Не ходить же по домам, не просить каждого: дружите с моим сыном, не оставляйте его одного. Нет, с детьми надо держать ухо востро, они, оказывается, умеют быть безжалостными.
– Вот, например, Медико, – начал Иона. – Медико Схиртладзе… Прекрасная девочка…
Вахтанг и бровью не повел.
– Да, – согласился он. – Хорошая.
И здесь Иона допустил непоправимую ошибку, он сказал:
– И поет хорошо.
Вахтанг промолчал.
Наутро, выйдя на кухню, Иона увидел сына, болтающегося в петле. Иона дико закричал, вскочил на табурет, прижал к себе еще теплое тело мальчика, пытаясь поднять его повыше и одновременно стараясь вынуть его голову из затянувшейся петли.
Осторожно положив Вахтанга на пол, Иона выбежал во двор:
– Помогите! Помогите!
Врач сказал:
– Вы подоспели вовремя. Еще секунда – и все было бы кончено.
– Но почему, почему он это сделал? – рыдая, спрашивал Иона.
Врач пожал плечами.
Вахтанг пролежал неделю. Шея у него вздулась и болела.
«Может, он сошел с ума, – думал Иона, – или влюбился?»
Чем еще он мог объяснить несчастье, случившееся с сыном. Элисабед в первый же день свалилась и никак в себя не приходила. Он ходил по комнате и рассуждал вслух: за что? За что такое наказание? Что он сделал дурного? Почему собственный сын презирает его, как последнего подлеца? В глубине души Иона был уверен, что Вахтанг хотел покончить с собой, потому что ненавидел и стыдился отца. Как выяснилось позже, Иона был недалек от истины. Оказывается, учительница химии объявила всему классу, что Иона оклеветал директора и явился в школу пьяным, потому что трезвый боялся людям в глаза смотреть. Вахтанг сопоставил новость с настроением отца во время урока пения и решил, что это правда.
– Погубила ты меня, Ксения, – сказал Иона учительнице химии, – только не пойму, за что? Что я тебе сделал плохого? Или мой сын? Ты ведь и его погубила.
– Прости, Иона, – каялась Ксения, – от горя у меня рассудок помутился. Так было жалко нашего директора! Ведь святого человека оклеветали.
– А что с ним теперь?
– Теперь все в порядке. Даже извинились перед ним: дескать, произошло недоразумение. На него кто-то донос написал, и оттуда прислали в школу людей, чтобы справки навести: что и как. А тут ты явился пьяный, ну, я и подумала. Прости, Иона, если можешь.
– Я-то прощу… Но сын у меня пропадает…
– Сыну твоему я сама в ноги упаду и все объясню, ты не бойся…
– Он чуть не умер – ни за что чуть не пропал.
– Прости, Иона, твоим единственным сыном заклинаю. Разве я могла подумать, что ребенок будет так реагировать.
– Он уже не ребенок.
– И то правда. Прости, бога ради, глупую бабу…
– Эх, Ксения, погубила ты меня, и честь мою, и доброе имя мое с землей сравняла.
Что поделать? Ксения бежала за ним до самых ворот и все прощения просила, как будто Ионе от этого легче.
Навестить Вахтанга пришла Медико Схиртладзе.
– Заходи, заходи, детка, – обрадовался Иона, – только ему разговаривать еще нельзя, горло…
Иона не удержался, чтобы не заглянуть в комнату, где лежал сын. Медико сидела выпрямившись и положив руки на колени. Вахтанг не сводил с нее глаз. Ионе захотелось плакать от радости, переполнявшей сердце.
– Я же говорил, – твердил он жене, наконец оправившейся от потрясения, но еще бледной и слабой. – Я же говорил!
– Что? Что ты говорил? – не понимала и сердилась Элисабед.
– Я же говорил… – Больше он ничего сказать не мог.
Иона проводил Медико до ворот.
– Заходи к нам еще. Вахтанг будет рад, – сказал Иона.
Медико потупилась.
– Вахтанг неплохой парень, ты же знаешь, Медико.
– Вахтанг очень хороший…
– Ну вот и приходи к нам почаще. Ты не боишься темноты? А то давай, провожу.
– Спасибо. Я не боюсь.
Постояв у ворот, Иона раздумал возвращаться домой и направился в театр. Театр находился на улице Коминтерна, рядом с почтой, в небольшом старом доме, выкрашенном желтой краской.
Иона пошел за кулисы и сел рядом с пожарником Эрмилэ на деревянный ящик.
– Эх, жизнь человеческая гроша медного не стоит, – махнул рукой Эрмилэ.
Иона не понял, что имеет в виду пожарник. Тот и сам чувствовал, что его высказывание требует разъяснения, поэтому протянул руку к сцене, откуда доносился женский плач и грозный голос. Иона узнал Силована.
– Да-а, – согласился он, чтоб не обижать Эрмилэ.
Вскоре за кулисами появился Силован в царском одеянии. Он снял корону и отер со лба пот.
– Приветствую вас, – поздоровался он с Ионой. – Как сын?
– Спасибо. Лучше. У меня к вам маленькое дело… – Иона замолчал. Эрмилэ встал и деликатно удалился.
– Я тебя слушаю, Иона.
– Как мне дальше быть?
– Ты о чем?
– Как людям в глаза смотреть? Все меня доносчиком считают. Я же не могу весь город обойти и каждому объяснять, как все получилось. Я даже в школе никому не сказал.
– Да брось ты. Все уже забыли об этом.
– Мне сына жалко.
– Он ведь знает правду?
Знает.
– Ну, так чего же ты еще хочешь?
– Он ведь чуть не умер у меня…
– Если бы ты знал, какой ты счастливый, – сказал Силован, садясь на ящик. – Ух, устал…
Иона, удивленный, ждал, что скажет Силован дальше. О каком таком счастье он говорит?
– Да, да, – повторил Силован, встречая вопрошающий взгляд Ионы. – Ты счастливый человек: у тебя есть сын. А я сейчас должен своей рукой собственное дитя убить, – Силован смеялся. Но вот лицо его стало серьезным, он положил руку на плечо Ионы и сказал: – Не бойся, все будет хорошо.
– Может, вы зайдете, – робко предложил Иона, – поговорите с ним. Он вас любит.
– Зайду непременно, – пообещал Силован. – А ты возьми себя в руки, не обращай внимания на бабьи сплетни!
Иона заглянул к жильцу, тот все еще спал, хотел было разбудить его, но передумал. Вышел из комнаты на цыпочках, завернул костюм в газету и отправился на базар. Автобусы ходили редко и такие переполненные, что ждать на остановке не имело смысла, Иона пошел пешком.
Весь город был какой-то серый. Серыми были дома, улицы, деревья, небо. Некоторые многоэтажные здания в центре были окрашены в желтый или зеленый цвет, но это ничего не меняло – господствовал серый. Словно кто-то прошелся по городу кистью, огромной, как облако. Можно подумать, что во всем виноват безрадостный месяц март, но на самом деле это был цвет войны. Стены пестрели афишами – эвакуированные театры давали свои представления. Таинственно улыбались прохожим иллюзионисты в восточных одеяниях – больше всего зрителей собирали они.
Возле хлебных и керосиновых лавок стояли длинные очереди. Если кто-нибудь отходил ненадолго – оставлял вместо себя камень с номером.
За цирком – в палатках, шатрах, кибитках – жили цыгане. Они обычно выступали после классической борьбы. Боролись старые, всемирно известные мастера.
У цыган был медведь Боря, который ходил на задних лапах. Из-за этого Бори на дневных представлениях яблоку негде было упасть – собирались дети со всего города, медведя знали все.
По улице Горького, соединяющей вокзал с новым зданием «Интуриста», провели железнодорожную ветку, и раненых доставляли прямо в госпиталь, занявший место гостиницы.
На вокзале всегда толпились беженцы. После карантина их распределяли по домам, но городские власти все равно были вынуждены освободить для них почти половину всех помещений, отведенных под школы и другие учреждения.
Когда началась война, Вахтанг учился в десятом классе. Весь выпускной класс решил отправиться на фронт. В классе было семнадцать мальчиков – семнадцать добровольцев. Вахтанг пришел домой сияющий.
– Ухожу на фронт, – объявил он отцу. – Мы всем классом идем.
Элисабед ушам своим не поверила.
– Детей на войну не берут, – пыталась возразить она непослушным от волнения голосом.
– А я не ребенок, – ответил Вахтанг, – все идут.
– Оставь парня в покое! – прикрикнул на жену Иона.
– Но, сыночек, ведь не всех берут на фронт, – беспомощно улыбнулась Элисабед.
– Отстаньте от меня! – закричал Вахтанг, чуть не плача, но, словно испугавшись своего голоса, под молящим взглядом матери опустил голову и с вымученной улыбкой спросил: – Ты что – никогда солдата в очках не видела?
– Нет! – крикнула Элисабед в отчаянии.
– Но японцы все в очках, – заметил Иона.
Жена его без сил опустилась на табурет, платком прикрыв рот.
«Может, Вахтангу кажется, что я его но люблю, – думал Иона, – но почему? Элисабед абсолютно права – ему нельзя идти на фронт. Его там убьют в первый же день. Зачем мне тогда жизнь?..»
В ту ночь Вахтанг не пришел домой. Иона не выдержал и отправился на поиски, он обошел весь город и не нашел его. Было очень поздно, когда он очутился и приморском парке. Ночь была лунная, затихшее море, как зеркало, отражало струящийся лунный свет. И казалось, что не море блестит, а светится сама тишина. Вся природа дышала бесшумно и мирно, как спящий ребенок.
– Господи, спаси мне сына! – простонал отчаявшийся Иона.
Он был уверен, что война скоро кончится и мы непременно победим, но разве одной минуты недостаточно для того, чтобы убить долговязого, близорукого подростка?
В человеческой жизни бывают мгновения, когда кажется, что просьба твоя услышана. К кому она обращена – к богу, к природе – не важно. Важно, что кто-то всемогущий, держащий в своих руках судьбы мирские, услышал, внял. И в хаосе просьб, упований, молитв беспомощным цыпленком вылупилось еще одно имя, еще один человек, о спасении которого молили. Но сейчас все просили за мужа, сына, брата. Кого же возьмет бог под свою защиту, на чью голову опустится его рука? И мог ли он вообще спасти кого-нибудь, вырвать из этого пекла?.. Никто этого не знал, но многие уснули в ту ночь успокоенные, втайне веря, что с их близкими ничего не случится.
Потоки раненых, не умещающиеся на дорогах, как вздутые половодьем реки. Поезда, переполненные женщинами, стариками, детьми. Грузовики, повозки, фургоны со скарбом. Горящие города и села. Пыль, пепел, кровь, вулканической лавой изливаясь из жерла войны, покрывают стонущую землю.
Вахтанг идет один среди пустынного поля. Он ничего не видит, потому что потерял очки. Он зовет Элисабед, но она не слышит его, потому что сама тоже стоит посреди такого же безлюдного поля и вешает выстиранное белье на веревку, протянутую через огромное пустое пространство. «Где же я? – лихорадочно думает Иона. – Почему меня нет с ними?» Себя он и в самом деле не видит, хотя чувствует, что каким-то образом тоже участвует в происходящем.
