Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)
– А где же Спиридон? – спросила женщина, не выпуская чемодана.
– Он ждет вас дома, дайте, я понесу чемодан!
Женщина недоверчиво опустила руку.
– Пойдемте, – сказал Адам, потому что она опять не двигалась с места и оглядывалась по сторонам, видимо надеясь на появление Спиридона.
– Ну что же, пошли? – женщина вопросительно взглянула на Адама. – Что-нибудь случилось?
– Нет…
– А все же? – она попыталась улыбнуться.
– Вы промокнете, – Адам шагнул, надеясь увлечь ее за собой.
– Если он болен, вы лучше скажите мне сразу, – «она удержала его за рукав.
Но Адам только зашагал быстрее, женщина едва поспевала за ним. Собака поднялась и побрела следом. Женщина несколько раз испуганно оглянулась на собаку.
– Это моя собака, – успокоил ее Адам, не оборачиваясь назад.
– Меня всегда встречал Спиридон, – тяжело дыша, сказала женщина, видно было, что она не могла идти так быстро.
Адам пошел медленнее. У выхода в город он столкнулся с Вано. За спиной Вано стоял какой-то низенький человек, укрывшийся от дождя мешком. Они уступили дорогу Адаму и его спутнице. Адам услышал, как Вано бросил низенькому:
– Неужто невестка Спиридона прибыла?
– Она каждый год приезжает, – отозвался тот.
– Мы пойдем пешком, – обернулся Адам к женщине, – тут недалеко!
– Я знаю, – сказала женщина, – напрасно вас побеспокоили! – Этим она хотела сгладить то недоверие, которое проявила к Адаму вначале.
– Ну что вы, какое это беспокойство! – ответил Адам.
«Может быть, для него эта женщина по-прежнему молода, – думал Адам, – потому что он живет воспоминаниями. Неужели можно жить одними воспоминаниями?
Наверно, можно. Человек остановит время там, где пожелает. Но и к этому надо привыкнуть. Трудно? Пожалуй. Надо быть все время одному, чтобы суметь так жить. В полном одиночестве. А это ужасно. Хотя совсем не обязательно, чтобы человек был счастливым… Чего только не придумали люди, а себе помочь не могут. А может, и не надо никакой помощи. Просто мы думаем о жизни одно, а она – совсем другое. Вот эта женщина: у нее, наверно, муж, дети. Зачем же она приезжает сюда? А приезжает потому, что и она живет воспоминаниями. Выходит, что у нее две жизни, если, конечно, и воспоминания называть жизнью. А кто знает, может, для этой женщины именно воспоминания являются настоящей жизнью, а вовсе не ее теперешняя семья. Все это как мост. Тем, кто не знает сути дела, кажется, что мост стоит на быках. На самом же деле он опирается еще на многое другое, даже на собственную тяжесть».
В доме зубного врача их ждали, это было заметно хотя бы по тому, что дверь была оставлена открытой. Адам все же постучал, но никто не отозвался. Женщина не вытерпела и вошла в коридор. Адам последовал за ней. Он закрыл за собой дверь и Куршу в дом не впустил. Когда они вошли в комнату, раньше всего увидели милиционера, сидевшего у стены.
Милиционер встал и вежливо прищелкнул каблуками.
– Все в порядке! – поспешил он обрадовать Адама и улыбнулся.
При виде милиционера женщина вздрогнула и остановилась. Потом она сорвалась с места и влетела в кабинет Спиридона.
Адам поставил чемодан на пол. Милиционер поднялся, взял чемодан и отнес его в угол комнаты. Он изо всех сил старался завоевать расположение Адама.
– По пути ему стало лучше, – сказал он и, увидев у Адама сигарету, неодобрительно покачал головой. Но когда Адам собрался положить сигарету обратно в пачку, он великодушно позволил: а впрочем, курите, ведь и доктор курит. Адам закурил и предложил милиционеру сигарету, но тот отказался, гордо улыбнувшись:
– Не курю!
Адам присел на краешек стула. Милиционер пристроился возле него.
– А вы знаете, как меня зовут? – спросил он Адама.
– Что? – очнулся от своих мыслей Адам.
– Меня зовут Бежан! – сообщил милиционер и тут же предупреждающе поднял руку, чтобы его не опередили: – А ваше имя Адам, верно?
– Верно…
– Моего деда тоже звали Адамом, – радостно засмеялся милиционер.
– Что вы говорите? – улыбка у Адама получилась деланная. Все его внимание было обращено к той комнате, куда вошла женщина.
– Представьте себе, его на самом деле звали Адамом! – смеялся милиционер. – Только он был паромщиком…
– Паромщиком?..
– Однажды он переправлял на пароме цыган. Ему понравилась одна девушка, и он женился на ней.
– Кто?
– Да мой дед, вот я и говорю, бабушка моя была цыганка. И сейчас помню, как она напевала под бубен…
«Нет, я определенно помешаюсь, – подумал Адам. – Что я буду делать, если он сейчас заведет «цыганочку»!..»
– Так вот, значит, деда моего звали Адамом…
– А как звали вашу бабушку? – осведомился Адам.
Милиционер не успел ответить, дверь открылась, и из кабинета вышла старуха. Дверь за собой она оставила полуоткрытой. Милиционер встал и подошел к старухе, чтобы спросить, как дела. Она что-то ответила ему и посмотрела на Адама, который тоже успел встать и подойти к двери. Спиридон лежал, вернее, не лежал, а сидел, высоко поднятый тремя пухлыми подушками. Сейчас он выглядел так же бодро, как и в ту ночь, когда у Адама болел зуб. В одной руке он держал зажженную сигарету, вторая его рука лежала на коленях у женщины. Она сидела у самой кровати. Прижимая к лицу скомканный платочек, она громко всхлипывала. Над кроватью висела большая фотография, которую Адам в ту ночь не заметил. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати в легкой сорочке с отложным воротником доверчиво улыбался.
Адам прислушался, женщина говорила сбивчиво, и он с трудом разбирал слова.
– Автандил на будущий год кончает школу… Младшего хотим определить на завод, все равно он учится плохо… А Степанэ… Целыми днями стучит по своим колесам… Жаль мне его, бедняжку. У него ведь ноги больные… Ему в Цхалтубо надо. А где у нас деньги! Столько лет мы в одной комнатенке задыхаемся, никак очередь не подойдет, все обещают, обещают, а толку мало… Что делать – не знаю…
– Я же сказал тебе, переезжайте и живите здесь, – тихо сказал Спиридон, – такой дом громадный и совсем пустой…
– Не соглашается Степанэ… Упрямый – подбросит камень и сам подставляет под него голову.
– А он ничего не говорит, когда ты меня навещаешь?
– Нет, как он может что-нибудь сказать! У него такое сердце! Он меня заставил повесить в комнате портрет Учи…
– Хороший человек Степанэ…
– Эх, появились какие-то новые папиросы, он купил и прислал вам, может, говорит, ему понравятся…
– Большое спасибо, Маро!
– Да не за что!
Адам повернулся, подошел к старухе и милиционеру.
– Пошли, Бежан?
– Пошли.
– Куда вы? – всполошилась старуха. – Спиридон велел вас не отпускать. Вы же знаете, какой сегодня день?
– Я никак не могу остаться, спасибо, у меня неотложное дело.
Бежан поддержал Адама:
– Ты же знаешь, мать, мою службу: воры и всякие темные личности только и ждут, чтоб я уши развесил!
– Хорошо, сынок, – старуха уступила мужчинам, обремененным столь важными делами. – Что поделаешь, Спиридон будет очень огорчен, но…
Когда они вышли, Бежан предложил Адаму подвезти его на мотоцикле.
– Нет, я пешком, – ответил Адам, – на стройке все равно уже никого не будет.
– Ну, счастливо! – махнул ему рукой Бежан.
Адам шел под дождем.
За сегодняшний день он многое пережил. Ему было очень жаль старика врача, и эту женщину, и старуху, которая смотрела всем в глаза в страхе – не случилось бы с ее сыном беды.
«Сколько таких трагедий разыгрывается вокруг нас, а мы ничего не замечаем. И близко не подойдем, пока не услышим крика о помощи. А человек горд. Уж не знаю, что должно случиться, чтобы он позвал на помощь. Да, но если он не позовет, как же узнать, что ему надо? На лице у него не написано, счастлив он или несчастлив. Вот я, например, как бы мне ни было плохо, а кричать не буду. Разве можно помочь горю Спиридона? Нет, конечно, но и оставлять его одного тоже нельзя.
Вот и я знаю, что мне никто не поможет, и никого не могу просить об этом, потому что моя любовь – это безумие. И все же мне хочется, чтобы кто-нибудь выслушал меня, хочется рассказать вслух о моей злосчастной любви. Но только, чтобы он не смеялся, даже про себя не смеялся, в лицо мне и так никто не смеется. Ведь может же быть на этом свете кто-то, перед кем я смог бы так же смело произносить имя Тины, как произношу его в душе. А сказанное в душе, про себя, складывается, как камни – в каменную кладку, тяжелеет и вот-вот разорвет сердце. А когда тебя кто-то выслушает, ты как будто вынимаешь из сердца эти камни, освобождаешься от них, отбрасываешь их подальше и вздыхаешь наконец свободно и глубоко. Может, так и должно быть, может, каждый должен сам, в одиночку справляться со своим горем, может, от людей он требует больше того, что им под силу. Да, но почему же тогда пришел сегодня ко мне Спиридон? Почему… Почему… Почему?!..»
Адам обернулся. Курша больше не бежала за ним; он остановился, задумавшись, куда она могла пропасть? Потом решил, что она осталась там, в доме Спиридона. Почему-то мысль, что собака осталась именно там, была ему чрезвычайно приятна.
Шел дождь… Уже стемнело, и уличное освещение было включено, желтые пятна лампочек мутно светились в зимних сумерках. К станции вела узкая улочка. По одну сторону улицы стояли в ряд новенькие одноэтажные домики. Вдоль другой стороны тянулась садовая ограда, щедро выбеленная известкой. Одни домишки были заперты, в других горел свет. Свет, льющийся из окон, расстилался по тротуару лоскутами блестящей клеенки. Портной, сапожник, плотник, ювелир, гробовщик и парикмахер трудились на этой улице бок о бок. Сейчас свет горел только у гробовщика и парикмахера. И еще в одном доме светились окна, дом этот стоял в самом конце улицы и замыкал вереницу мастерских. На нем была большущая вывеска, на которой была изображена гроздь винограда и неровными буквами было выведено «Столовая».
Перед столовой стоял мотоцикл, Бежан разговаривал с парикмахером в белом халате. Парикмахер словно не замечал, что идет дождь, он оживленно размахивал руками и громко смеялся.
Стоило Адаму поравняться с ними, как Бежан вдруг повернулся к нему, словно только и ждал, когда он к ним приблизится.
– Адам!
Адам остановился. Бежан подошел к нему и сказал:
– Я вас поджидал, знал, что вы здесь будете проходить. Если вы не очень спешите…
Бежан рукой показал в сторону столовой. Адам не смог ему отказать.
Парикмахер некоторое время продолжал стоять на улице, видимо, не теряя надежды на возвращение собеседника.
Но когда Бежан взял Адама под руку и новел его к столовой, он махнул рукой и вернулся в свою парикмахерскую.
В столовой было пусто. Только в углу сидел почтальон Лаврентий. Облокотившись на стол, он смотрел перед собой широко раскрытыми трезвыми глазами. Можно было подумать, что те две пустые бутылки, которые стояли перед ним, выпил кто-то другой.
При виде Бежана Лаврентий встал и вытянулся, потому что в душе считал себя не почтальоном, а сотрудником милиции. Однажды он даже попросил у Бежана разрешить ему носить красные погоны и был крайне удивлен, когда тот выпроводил его.
– Только на один день повесили бы мне кобуру на бок, нашил бы я красные погоны и постоял перед райкомом – большего мне не надо, – говорил Лаврентий. Свою профессию он считал насмешкой судьбы и к обязанностям своим относился спустя рукава, было похоже, что со дня на день его могут уволить. Бежан избегал встречи с ним и считал его сумасшедшим. Лаврентий был одинок. Если кто и знал всю его подноготную, то эго была вдова пожарника.
Пьяный Лаврентий являлся к ней обычно среди ночи, вдова открывала ему дверь и раздевала его, как ребенка. Говорили, будто она даже купала его собственноручно. А Лаврентий будто при этом кричал: посмотрите на меня, я Христос, Христос! Говорили еще, что вдова только потому опекает Лаврентия, что считает его милиционером. Когда Лаврентий начинал кричать, что он Христос, вдова хлопала его по голове: кто слыхал про Христа-милиционера! Из дома вдовы доносились дикие вопли, потом обычно ссорящиеся замолкали, обессиленные дракой.
Когда Бежан и Адам уселись за стол, Лаврентий, раскрыв объятия и просияв, направился к ним. Бежан вовремя заметил это и крикнул ему леденящим голосом;
– Стой на месте, Лаврентий, иначе!..
Лаврентий на какое-то время застыл без движения, потом горько улыбнулся, повернулся и сел на свое место. Он постучал вилкой по бутылке, из кухни выглянул официант. Лаврентий рукой указал ему на вошедших, мол, обслужи клиентов. Официант, увидев Бежала и Адама, быстро подошел к ним.
– Здорово! – кивнул ему Бежан.
– Привет, – ответил официант.
Официант был стройный малый, его длинные волосы были расчесаны на пробор, такой ровный, что казалось, выводили его по ниточке. Он больше походил на танцора, чем на официанта.
– Что у вас есть? – спросил его Бежан.
– А что может быть в такой поздний час?.
– Все же?
– Лобио.
– И кроме лобио, ничего?
– Ничего, но лобио приличное.
– Ну, что же, давай лобио, – Бежан устремил на Адама извиняющийся взгляд. – Вино какое? – обратился он опять к официанту.
– «Одесса»!
– А другого нет?
– Прекрасная «одесса»!
Официант, разумеется, знал Бежана, но держался так, словно видел его впервые. Он знал, что так больше угодит Бежану, который терпеть не мог подхалимажа на людях.
– Принеси водку, – сказал Бежан, – что нам твоя «одесса»!
Официант принес вино, лобио, горячее мчади и маринованный лук.
– А водка? – напомнил ему Бежан.
– У нас чача, очень крепкая! – предупредил официант.
– Слушай, парень, если бы мы хотели выпить воды, – засмеялся Бежан и посмотрел на Адама, – мы бы сюда не заходили!
– Хорошо, сейчас принесу.
Адам был голоден. Лобио с орехами и уксусом ему понравилось. Потом они опрокинули по первой. Когда Бежан собрался налить по второй, Адам выразительно накрыл рукой свой стакан, мол, я больше не могу. Тогда Бежан принялся разливать в чайные стаканы вино.
– Давно я хотел поговорить с вами вот так, по душам, – обратился он к Адаму. – Будем здоровы! Иногда, когда заладит дождь, я не знаю, куда себя девать… Гоняю на своем мотоцикле то вверх, то вниз по грязище…
Адам молчал, слушая Бежала.
«Никогда нельзя доверяться первому впечатлению, – думал он. – Бежан мне казался совсем другим».
Бежан спешил наполнять стаканы. Сам он пил до дна и хотя Адама не заставлял, но все-таки давал ему понять, что пить следует до конца.
– Дома я храню бубен моей бабки, – говорил он тихо, стараясь не выдать слишком скоро наступившего опьянения. Он словно прислушивался к каждому своему слову и, только убедившись в значимости сказанного, произносил следующую фразу. Он близко наклонился к Адаму, стараясь говорить ему прямо в ухо. – Возьму бубен и бью по нему как полагается. А знаешь, почему? Нет, откуда же тебе знать? У меня жена больная, прикована к постели: у нее паралич. Это после родов… И ребенка у нас не осталось… Сижу и колочу в бубен… Что мне еще делать? Скажи, что?
Лаврентий снова сделал попытку подойти к ним. Но Бежан вовремя это заметил и остановил его.
Тогда Лаврентий крикнул им издали:
– Позвольте выпить за ваше здоровье!
Бежан даже не повернулся к нему, Адам кивнул, он не был знаком с Лаврентием.
В это время в столовую вошел Вахо. Он остановился в дверях – никак не ожидал встретить здесь Адама. Вахо был пьян.
– Моя милиция меня бережет! – Он изобразил на лице улыбку. Потом заплетающейся походкой направился к ним. – Удивительно, милиция охраняет тех, кто совершенно в этом не нуждается. А вот я, несчастный, нуждаюсь в охране… Но на меня никто не обращает внимания…
Бежан взглянул на Адама, так как понял, что эта ирония относилась к нему. Адам тяжело поднял голову и спросил Вахо, подошедшего совсем близко:
– Когда ты успел?
– Ха-ха-ха-ха, – захохотал Вахо, – это успеть нетрудно, это же не мост? Можно, я к вам подсяду, начальник?
– Нет, – отрезал Адам, – ступай домой!
– В вагон, да? Ты это называешь домом, да? Разве ты не знаешь, что у меня нет дома? Может, ты и того не знаешь, что я тебя ненавижу! Да, ненавижу! Презираю!
Вахо был пьян, и все же его слова задели Адама за живое.
– За что, Вахтанг, за что ты меня ненавидишь? – Адам искренне удивился.
– За что? – Вахо весь изогнулся, изображая почтительность, и обратился к Бежану: – Разрешите ему ответить?
Бежан недоуменно уставился на него. Неожиданная беззастенчивость Вахо совершенно сбила его с толку. Вахо, не дожидаясь ответа, повернулся к Адаму.
– Почему? Потому что ты развлекаешься! Потому что ничего не боишься… Потому что хочешь меня исправить! Да, исправить! Словно я обезьяна! А ну-ка, Вахо, прыгай! А ну-ка сделай это, Вахо! Молодец, Вахтанг! Нет, дорогой! Я не нуждаюсь в твоем благотворном влиянии! Позволь мне жить, как я хочу!
Потом он взял стакан Бежана и залпом опрокинул его, пролив вино на рубашку.
– Не понимаю, – сказал Адам, – я не понимаю, что ты говоришь!
Вахо обтер рукавом рот, не отводя глаз от Адама.
– Интересно получается: если глубокоуважаемый Бежан увидит меня пьяным, всю ночь заставит меня торчать в милиции. А с тобой… С тобой он вместе угощается. Вам можно все. Не понимаешь?
– Нет, ей-богу, не понимаю.
– Может, ты и того не понимаешь… – Вахо остановился, и Адам почувствовал – сейчас он скажет что-то такое, что выведет его из равновесия, поэтому он предостерегающе поднял руку:
– Вахтанг!
– И этого не понимаешь? – У Вахо заблестели глаза, и он торопливо выпалил: – А как поживает Тина, а?
Не успел он договорить, как Адам вскочил. Бежан успел перехватить его поднятую для удара руку. Адам смотрел на Вахо. Его сердце наполнилось презрением. Вахо тихо попятился, потер лицо руками, словно трезвея.
– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался в углу Лаврентии. Но было ясно, что он не слышал ни слова из того, что сказал Вахо, и смеялся так, без всякой причины, может быть, просто напоминая о своем присутствии.
Появился официант и стал теснить Вахо к двери.
– Постой, – тихо сказал Адам.
– Постой, – повторил за ним Бежан.
– Я ни в чем не виноват, – сказал Вахо, глядя на Бежана.
– Да, но я… что я тебе сделал плохого? – голос у Адама дрожал.
– Ты? Ничего! – пожал плечами Вахо и улыбнулся так, словно ничего не произошло.
– Ничего? – Адам, казалось, думал совсем о другом. – Значит, ничего?
– Ничего…
– Хорошо, – Адам сделал шаг в сторону Вахо.
– Адам! – схватил его за рукав Бежав.
Вахо ударился об стену, глаза у него расширились, затем он едва слышно прошептал: – Помогите. – И тотчас вслед за этим истерически завопил: – Помогите! Помогите! Убивают!
Адам остановился.
– Чего орешь?
Вахо пополз по степе, шаря руками в поисках двери и не сводя глаз с Адама.
– Стой! – сказал ему Адам спокойно.
Вахо нащупал дверь и пулей вылетел на улицу с криком:
– Помогите! Помогите!
Дача Заириного папы. Раз, два, три, четыре… КолодецНад самым морем поднимались две высокие бетонные стены, одна и за ней вторая. Наверно, из-за этой стены голос моря казался необычным: оно глухо стонало.
Вода была грязная и мутная, цвета глины.
Маленькая речушка, впадающая в море, несла с собой ил, и дождь к тому же не прекращался. Ничего не может быть тоскливее дождя на море. Над морем повисла туча – громадная медуза небесного океана, – она волокла свой рваный хвост по морской глади. Когда на секунду сквозь нее прорывалось солнце, она переливалась, сверкала, играла всеми цветами радуги.
Шум дождя постепенно возрастает. Шум этот надоедливее самого дождя. Он беззастенчив, подобно звонку керосинщика на заре, бесследно рассеивающему сладкий утренний сон. И кажется, что этот шум существует независимо от дождя: дождь идет сам по себе, а у шума как будто своя задача – отомстить тебе за твой секундный покой, растормошить тебя в полночь и цепкими ледяными пальцами вытащить из теплой маленькой пещеры, которая зовется сном.
– Не кури! Хоть по ночам не кури!
– Оставь…
– Спи!
– Сплю! – вдруг закричал он.
Заира затаилась и долго не подавала голоса.
Море стонет. Ночью его совсем не видно. Только иногда далеко, очень далеко, во мраке вспыхивает сухумский маяк.
«Если бы не эта стена, – думал я, – если бы не эти две бетонные стены, тогда, может, море одолело бы дождь…»
– Разве мы приехали сюда, чтобы ссориться, – тихо начала Заира.
– Да…
– Наши думают, что я в Сухуми у тети…
– А если они проверят?
– Она скажет, что я в Сухуми. Ты не знаешь мою тетку!..
– Скажет?
– Да, я ей позвонила.
Мы разговариваем шепотом, потому что и дождь сейчас шепчет. Он шепчет, поверяет нам свои тайны, а мы ничего не понимаем. До нас доходят только пустые, абстрактные звуки.
– Да, но… значит, она солжет?
– Дурачок! – расхохоталась Заира.
Я отчетливо увидел накрепко скованные между собой стальные звенья лжи, цепь тесно обхватила мою шею, к я чуть не задохнулся.
– Спи, глупый, – сказал опять голос Заиры.
– Оставь, я же просил…
– Чего ты кричишь?
– Дождь… – я беспомощно, как ребенок, пытался оправдаться.
– Да, дождь… Ну и что же?
– А ты-то почему не спишь?
В комнате темно. В углу стоит холодильник, словно беременная женщина в ночной рубашке.
Мы с Заирой третий день на море, и третий день идет дождь. Всякий живет по-своему, по-своему отдыхает. Люди не похожи друг на друга, но есть одно: из источника счастья каждый пьет ту воду, которая предназначена только ему, вернее, ту, которой он достоин.
– Который час? – спрашивает меня Заира.
Я протянул руку, взял со стула часы и близко поднес их к глазам:
– Половина одиннадцатого.
– Как далеко еще до рассвета!
«Как далеко еще до рассвета… Как далеко еще до рассвета, – повторял я про себя, – как далеко еще до рассвета…»
– О чем ты думаешь?
Почему-то мне не хочется ей отвечать, все, что бы я ни сказал, ей покажется глупостью. А может быть, все это и на самом деле глупость, все то, о чем я думаю…
– Я тебя, кажется, спрашиваю, о чем ты думаешь? – Заира боится что-нибудь упустить, боится, что я скрываю от нее что-то, она упряма и любопытна. И все же я говорю, говорю медленно, как будто думаю вслух:
– У одного древнего народа существовало такое поверье: душа умершего выбирает какое-то живое существо и вселяется в него.
– Ну и что? – заинтересовалась Заира. Я почувствовал, как она притихла. Так с ней бывало всегда, когда она ждала, что ей скажут. Глаза ее сузились, в уголках губ появилось что-то похожее на улыбку, словно она заранее приготовилась выслушать мою очередную ребяческую глупость. Но когда я замолчал, медля с рассказом, она не удержалась:
– Дальше, дальше?
Я замолчал и больше ничего не говорил, то, что я сейчас переживал, было для меня незнакомым и неожиданным.
– Ты начни считать вслух и сразу уснешь, – посоветовала Заира.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Я снова замолчал; вероятно, меня остановила бессмысленность этого счета вслух.
– Семь! – подсказала мне Заира, как будто я замолчал потому, что не умел считать дальше.
– Семь, восемь, девять, десять; раз, два…
– Не так, считай как следует: одиннадцать, двенадцать…
– Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…
Может быть, это души вместе с дождем спускаются с неба? С неба… с неба…
– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес… Заира… Заира… Заза…
– А это о чем? – спросила Заира. – Велосипед, Рамзес?
– Это кроссворд! – ответил я. – Кроссворд! Архимед… Псков… Гарибальди… велосипед… Рамзес…
Заира рассмеялась…
– Заира плюс Заза! – сказала она.
Я видел мелко написанные химическим карандашом буквы: Заира! Заза! Заира! Заза!
«Ты просто дурак, – сказала мне Заира, когда мы сюда приехали, – если мы захотим, отец нам подарит эту дачу. И машину купит… Ладно, ладно, молчу…»
– Заира! Заира! Заза!
Какие только кроссворды не выдуманы на этом свете! Оказывается, существует кроссворд из стальных колец. Стальная цепь лжи. Красивая и холеная, как спящая на солнце змея. Разве может что-либо сравниться с блаженством спящей на солнце змеи?
Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес, Заира… Заза…
– Ты знаешь, что мне кажется? – спросил я вдруг громко.
– Что? – немедленно отозвалась Заира.
– Что я – глубокоуважаемый Валериан!
– Кто-о?
– Начинающий Валериан.
– Ты смешной, и больше ничего, – засмеялась Заира и передразнила меня: – Начинающий Валериан! Что это за Валериан, в первый раз слышу.
– Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, – продолжал я считать вслух. Мысль о том, что в моем существе поселился кто-то чужой, привела меня в ужас. Он пока еще был безликим, его обволакивала слизь, как зародыш цыпленка в яйце, но он уже излучал собственное настроение и, как метастазы, охватывал все тело, грудь, руки, живот.
«Мне тридцать лет, – думал я, – а я еще ничего не сделал. Сижу на стуле помощника режиссера и в ус не дую. Скоро я, наверно, буду засыпать, сидя на этом стуле, как учитель фехтования. Сижу и чего-то жду. А может быть, и не жду, а обманываю себя и постепенно забываю, о чем думал раньше, что хотел сделать. Вот и Магда… Разве я понемногу не забываю о ней? Как будто ее покрывает снег… Снег… Снег…»
«Если мы захотим, – говорит Заира, – то дача будет нашей. Папа купит машину». Разве для некоторых моих приятелей это не предел мечтаний? Неужели все кончается этим? Облачись в теплую пижаму, сунь ноги в удобные шлепанцы, возьми в руки журнал и читай, не думай ни о чем, да и о чем тебе думать? Все блага появились сами по себе, тебе подали их на тарелочке, подали все, чего ты сам должен был добиться. Куда же девались те мечты, которые ты так любил и которые внушали тебе уважение к самому себе? А может быть, правда, лучше закрыть глаза и плыть по течению? Жизнь сама понесет тебя, и пока ты живешь, всегда будешь нежиться на солнышке, как сытая змея. И вся твоя жизнь от начала и до конца будет разгадана и заполнена, как кроссворд. Ни одной самой маленькой клеточки для сомнений и пожеланий… И ты увязнешь и замкнешься в однообразии расшифрованных понятий. Сплошной блаженный процесс пищеварения, беззаботная, благословенная пора. Нет, сюда ничего не проникнет – ни звук, ни цвет, ничего такого, что могло бы хоть на мгновение нарушить твой покой…»
На площади остановился фургон. Это был длинный двухосный фургон. Вернее, домик на колесах, сквозь крышу которого выглядывала труба. От усталых лошадей валил пар. Высокий бородатый мужчина соскочил с козел. Он так легко коснулся земли, словно прыгнул на мат с опилками. Мужчина широко раскинул руки, затем сложил их на затылке и аппетитно потянулся.
Стены фургона были разрисованы – мужчины и женщины в масках. Одни веселые, другие грустные. Но и в тех, и в других лицах проглядывала клоунская улыбка, ярко-красная, как крыло диковинной тропической птицы. Этот красный цвет призывал людей так упорно и настойчиво, как пастуший рожок собирает разбредшееся стадо. Мужчина был голоден. Скитания по дорогам и бездорожью измотали его, но он знал, что публике он должен казаться веселым и полным сил, разумеется, если кто-нибудь придет поглядеть на его мастерство; поэтому он заранее улыбался, чтобы привыкнуть к улыбке, к самой трудной и неподатливой из всех масок. Он наклонялся пониже и касался руками земли, пытался обессиленному от голода телу возвратить былую гибкость.
«Это не так уж трудно, – думал он, – только бы кто-нибудь пришел…»
Но на площади никого не было видно.
Все невыносимее становился голод. Мужчина едва сдерживался, чтобы не закричать – идите, посмотрите на меня, – но это уже слишком походило бы на попрошайничество. Ведь он артист и требовал только вознаграждения за свое искусство. Хотя никто не мог дать ему столько, сколько на самом деле оно стоило! Он получал ничтожную толику – гроши, кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду. Он знал, что ему мало платили не потому, что он большего не стоит, а потому, что не знали цены его мастерству. Да и он сам не знал, потому что он доставлял людям счастье, а цену счастью в этом мире не знает никто…
Наконец со скрипом отворилась дверь одного из домов, и показалась женщина, закутанная в шаль, под фартуком она что-то прятала. Она огляделась по сторонам, словно боялась быть кем-нибудь замеченной, и нерешительно шагнула к фургону, по пути она опять заколебалась, но затем устремилась к мужчине, окаменевшему от ожидания.
Мужчина улыбнулся. Эта улыбка придала женщине смелость. Когда женщина подошла к нему совсем близко, он громко выкрикнул какое-то непонятное слово, из-за этой непонятности таинственное и блистательное, и сделал в воздухе сальто и снова сальто, по на этот раз он стал на вытянутые руки. Он на руках поднял свое большое тело, вытянул и плотно прижал друг к другу ноги. Так он стоял долго и неподвижно, потом на руках обошел вокруг обомлевшей женщины.
– Хорошо, хватит! – прошептала женщина, доставая из-под фартука завернутый в полотенце хлеб. От запаха свежеиспеченного хлеба у него закружилась голова, и он едва не упал, но удержался и снова описал круг на руках.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь», – считал он про себя.
– Хорошо, хватит, – услышал он опять.
Цены его искусству эта женщина не знала – это ясно, но, оказывается, она и цены хлеба не знает! Сколько чего должен сделать человек, чтобы добыть этот хлеб! Как самый настоящий крестьянин, он должен посеять, сжать, смолоть и испечь. А он пока только-только приступил к жатве.
«Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…»
– Довольно! Довольно!
Сейчас он поднимался в гору, нес зерно на мельницу, мешок давил на плечи, как тяжелая медвежья туша. Па вершине стояла ветряная мельница, но мужчина се не видел, потому что не в силах был поднять голову.
«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…»
– Довольно тебе, хватит, – умоляла женщина.
Теперь он обратно с горы пес смолотое зерно. Огромная ветряная мельница за его спиной постепенно уменьшалась. Она бессильно махала крыльями и, как заходящее солнце, тяжело опускалась за гору.
«Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять…»
– Довольно, больше не надо! – умоляла женщина, но по всему было видно, что она хотела, чтобы он продолжал: ведь то, что он делал, напоминало ей труд отца, брата, мужа.
Теперь мужчина опрокидывался в глубокое тонэ, обжигая лицо и опаляя волосы. Раскаленные докрасна угли на дне печи напоминали пекло самого ада.
«Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…»
– Хватит!
А мужчина словно только сейчас увидел буханку хлеба, румяную и теплую, как земля на восходе солнца.
Этот хлеб теперь принадлежал ему!
Он перевернулся в воздухе еще раз, коснулся ногами земли и кивнул женщине в знак благодарности.
Глаза женщины наполнились слезами. Мужчина и за это благодарил ее, хотя она этого не поняла. Она сделала несколько шагов назад, повернулась и убежала. Отворяя дверь, она еще раз оглянулась на мужчину, который жадно принялся за буханку.
