Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
– Выпей вина и уснешь! – сказала Заира.
Она встала, босиком, в одной рубашке подбежала к холодильнику и вытащила бутылку:
– Вот нашла, уже початая!
Так же бегом она возвратилась к кровати.
– Холодно! – И посмотрела на бутылку: – «Мукузани»! То, что ты любишь!
Заза чуть не закричал, что он ничего не любит, ничего, и хочет только, чтобы его оставили в покое, что он и так сыт по горло… Но он не сказал ни слова.
Заира зубами вытащила пробку, отпила один глоток прямо из горлышка и протянула бутылку Зазе:
– Пей!
– Не хочу.
– Не хочешь? – она удивилась.
Это означало провал целого кинематографического кадра, которому она даже название подыскала про себя: «Влюбленные, бежавшие из города, пьют в постели вино».
– Не хочу.
– Ведь ты сам просил купить именно это вино?
– Ну, просил…
– А почему же не пьешь?
– Не хочу.
– Выпей и сразу заснешь.
«Отец мой ложится в одиннадцать, – говорила Заира, – но зато в семь утра он уже на ногах. Ты тоже должен засыпать раньше, должен соблюдать режим…»
«Режим… Режим, – думал Заза, – я должен соблюдать режим».
– Папуна тоже любит «Мукузани», – сказала Заира, – помнишь, в мастерской мы видели у него бутылку.
– Помню…
– Он пьет втихомолку… Лейлу боится!
– А почему он должен бояться?
– Он импотент! – сказала Заира.
– Что-о? Кто это импотент?
– Да твой Папуна! Когда он встречает меня на улице, делает вид, что не узнает.
Заза вспомнил, что Заира это слово употребляла не в прямом смысле. Когда она хотела кого-нибудь обругать, обязательно называла импотентом.
– Холодное как лед, – сказала Заира, – ну-ка отпей!
– Для чего тебе холодильник в такой мороз?
– О-о-о! Что ты понимаешь!
Потом она поставила бутылку на пол, легла, прижалась щекой к щеке Зазы и тихо спросила:
– Я тебе нравлюсь?
К стальной цепи прибавилось еще одно звено. Она стала еще крепче и лязгала, смыкаясь у горла.
– Нет! – Заза отстранил руку Заиры.
Заира тихонько засмеялась и снова положила руку ему на грудь:
– Значит, нет?
– Нет! – Заза убрал руку Заиры, привстал на постели и повторил:
– Нет!
– Заза!.. – в голосе Заиры слышалось удивление.
Он не ответил. Надел сорочку и свитер, взял со стула сигареты и спички и положил их в карман.
– Куда ты идешь? – спросила Заира.
– Я уезжаю…
– Куда? – Заира вскочила и зажгла свет.
– В Тбилиси!
– В Тбилиси?
– Да, в Тбилиси.
– Ты что, рехнулся?
– Не знаю…
Он вдруг почувствовал себя в прекрасном настроении. Он знал, что никакая сила не заставит его передумать и отложить отъезд. Заира повисла у него на шее:
– Заза!
Он терпеливо ждал, когда она уберет свои руки.
– Скажи, что произошло?
– Ничего, что могло произойти? – спокойно улыбался Заза.
– Ты шутишь, да?
– Нет.
Заза наконец высвободился из ее рук, открыл дверь и сказал:
– До свидания!
Теперь Заира схватила его за локоть.
– Куда ты? Я не пущу тебя!
– Я уезжаю.
Заира выбежала за ним. Балкон был засыпан мокрыми увядшими листьями. Когда он открыл дверь, море так взревело, словно он открыл окно поезда, проезжавшего через тоннель.
– Заходи, простудишься! – повернулся он к Заире. – Какой сильный дождь! – проявленное о ней беспокойство ободрило ее: может, он все-таки не уедет!
Она дрожала от холода.
– Идем в комнату, я замерзла.
– До свидания! – сказал Заза и сбежал по лестнице.
– Ты оставляешь меня одну? Я боюсь! Заза! Заза! Я боюсь! – Заира припала к перилам. – Заза, вернись! Заза!
Он как будто не слышал.
– Бессовестный! Бессовестный! Вернись! Я боюсь!
Заза шагал по тропинке. Казалось, она покрыта ковром, так легко и бесшумно утопала йога в ворохе мокрых листьев.
Шел проливной дождь.
В темноте он разглядел колодец. Схватился за ворот, опустил ведро, наполнил его и медленно поднял. Затем обеими руками ухватился за полное до отказа ведро и поднес его к губам. Вода потекла ему за пазуху, но он даже не почувствовал, потому что дождь уже успел промочить его до нитки. Напившись, он сразу выпустил ведро из рук и перегнулся в колодец, чтобы проследить за падением ведра в глубину. Ведро сорвалось в воду, и Заза почему-то обрадовался, словно в этот бездонный колодец должен был свалиться он сам, но чудом спасся. Он должен был упасть туда с цепью на шее…
– Бац! – воскликнул Заза громко. – Вот так!
– Заза! – кричала Заира.
– Вот так! – повторил он, отворяя калитку. Выйдя на дорогу, он увидел море, оно пряталось за бетонной стеной, и только пенистые чубатые волны выдавали его присутствие.
Заза долго шел под дождем и наконец вышел на шоссе. Деревня спала. На покрытой щебнем дороге стояли необъятные лужи. Их можно было заметить, только подойдя к ним совсем близко, в темноте лужа блестела, как спина лягушки. Когда он ступал в нее ногой, она чмокала по-лягушачьи и исчезала, и потом снова объявлялась впереди, и получалось, что лужи скачут. Потом он выбрался на асфальт. Отсюда до Сухуми было девять километров. Если не будет машины, вполне можно дойти пешком. Идти под дождем было даже приятно, вот только холодно.
«Если шагать быстро, холода не почувствуешь!» Долго ему идти не пришлось. Сзади загромыхал грузовик, Заза неуверенно поднял руку. Грузовик не убавил скорости. И когда Заза уже подумал, что машина не остановится, как раз в это мгновение она резко затормозила. Вероятно, шофер вначале не хотел останавливаться, но потом передумал.
Машина дала задний ход и, поравнявшись с Зазой, стала. Шофер толкнул дверцу кабины:
– Влезай!
Заза поднялся в кабину и захлопнул дверцу. Дождь не проникал сюда, было сухо и тепло.
– Жаль, думаю, беднягу, – улыбнулся шофер.
Заза вытащил сигареты и протянул шоферу, тот отказался: только что курил. Сигарета размокла. Заза опустил стекло и выбросил ее. Потом вынул носовой платок, тщательно вытер руки, взял новую сигарету, закурил и, выпуская дым, сказал:
– Ну и дождь!
– Да, – кивнул ему шофер, – в Сухуми едешь?
– Хочу поспеть на поезд.
– На какой?
– Все равно. Утром я должен быть в Тбилиси.
Шофер довез его до станции. Заза выбежал на перрон и, на счастье, увидел поезд. В дверях одного из вагонов стоял проводник с зажженным фонарем в руках.
– Какой поезд? – крикнул Заза.
– Ереванский.
– До Тбилиси довезешь?
– Почему нет, а билет у тебя есть? – И торопливо добавил: – Поднимайся, билет купишь здесь.
«Начало недурное!» – подумал Заза, сам не зная твердо, что он имел в виду.
ТеатрДома его дожидалось письмо: срочно вызывали в театр. Число стояло вчерашнее. Заза поспешил в театр. У входа за стеклянной перегородкой сидел вахтер, угрюмый, как бюст Гиппократа в аптеке.
– Вах, Заза! – при виде Зазы он так и подскочил. – Весь театр тебя разыскивает, где ты?
– Что случилось?
– Почем я знаю. – Он засуетился: – Пойду доложу!
Он побежал тяжело и неуклюже, словно нес посуду, которую боялся уронить. Заза улыбнулся. Наверное, дело серьезное, иначе вахтер не стал бы бегать. Он направился к кабинету директора.
В дверях он столкнулся с вахтером:
– Входи, входи, – зашептал он.
Георгий Гобронидзе был один. Вначале он вроде и не заметил, что вошел Заза, даже головы не поднял. Потом взглянул на Зазу и спросил:
– Явились?
Он опять вернулся к бумагам и небрежным жестом предложил ему сесть. Заза опустился на стул.
Георгий Гобронидзе отложил бумаги в сторону, снял очки и взглянул на Зазу:
– Вы, вероятно, слышали, – начал он, – что Сандро Канчавели заболел…
Заза, разумеется, знал об этом. Потому-то он и взял отпуск: это был первый случай, когда в середине сезона кто-нибудь уходил в отпуск.
– Да, я знаю, – ответил Заза.
– М-да, – Георгий помолчал, он как будто не ожидал, что Заза знает об этом.
Наступило молчание.
– Вы сейчас в отпуске, верно?
– Да…
– Есть решение, чтобы вы продолжили работу над спектаклем.
– Я?
– Мы надеемся, что вы серьезно отнесетесь к делу.
Этого Заза никак не ожидал. Он прямо остолбенел от неожиданности и не знал, что отвечать.
– Вот так, – произнес директор, давая попять, что разговор окончен.
Заза встал.
– Да, по…
– Посмотрим, на что молодые способны. Хотя делать там уже нечего, и я надеюсь, что вы ничего изменять не станете.
– Тогда зачем же я нужен? – спросил Заза.
– Нет, вы меня не так поняли…
– Я прекрасно вас понял…
– Машина уже двинулась, – сказал Георгий Гобронидзе, – не можете же вы ей на ходу менять колеса? – засмеялся он. – Вы должны немного подтолкнуть ее.
– Но ведь я в отпуске.
– Вы должны вернуться. Так нужно для театра. Свой отпуск используете потом. Кстати, учтите, вас прикрепили к этому спектаклю по моему предложению.
– Благодарю.
– Я надеюсь, вы оправдаете доверие, – директор тоже поднялся, – вы можете сейчас же приступить к делу, актеры уже предупреждены.
Заза ничего не ответил.
Полоний: Если через час я не уйду…
Горацио: Свидание?
Полоний: Я должен взять билеты в цирк для детей…
Горацио: Завидую тебе!
Офелия: А эта девочка что тут торчит?
В самом углу съежившись сидела Нинико.
Королева: Откуда я знаю! Ты видела Этери?
Офелия: Видела.
Королева: Ну и что?
Офелия: Тот отрез на платье она возвращает обратно, тс-с!
Вошел Заза и сел за режиссерский столик.
Король: Начнем?
Заза кивнул.
Король: Как здравствует принц крови нашей, Гамлет?
Гамлет: Верите ли – превосходно. По-хамелеонски. Питаюсь воздухом, начиненным обещаниями. Так не откармливают и каплунов.
Король: Этот ответ без связи, Гамлет. Он ко мне не относится.
Гамлет: А ко мне и подавно.
Заза: Почему он с ним так разговаривает?
Гамлет: Простите?
Заза: Я спрашиваю, почему Гамлет так отвечает ему? Хорошо, продолжайте!
Гамлет: А ко мне и подавно (Полонию). Милорд, вы играли на сцене в бытность свою в университете, не правда ли?
Полоний: Играл, милорд, и считался хорошим актером.
Гамлет: Кого же вы играли?
Заза: Живее!
Гамлет: Вы что-то сказали?
Заза: Я сказал – живее!
Гамлет: Ясно!
Заза: Продолжайте!
Зазе иногда казалось, что эти знаменитые актеры с ленивыми движениями льва проглотят своего новоиспеченного режиссера, как глотают львы надоевшего дрессировщика. Он их боялся так, как боятся дети с нотными папками – маленькие музыканты – уличных мальчишек. Но он понимал, что ни в коем случае не должен дать почувствовать своего страха артистам. И он боролся с ними изо всех сил, боролся с застенчивостью, неуместной сейчас, и потому становился чрезмерно строгим.
Заза: Я сказал – продолжайте!
Офелия: Чего ради эта девочка тут торчит!
Заза: Она смотрит и учится.
Офелия: Ах, учится! А я не хочу, чтобы на меня смотрели посторонние!
Заза: Она не посторонняя!
Офелия: Не знаю, кому как…
Заза: Продолжайте!
Офелия: Я не могу так работать!
Странная девушка Нинико. Когда она смеялась, можно было подумать, что она на самом деле счастлива. Но достаточно было внимательно присмотреться к ней, чтобы заметить, что она постоянно о чем-то думает. И при этом у нее бывало такое лицо, словно она напряженно и сосредоточенно слушает кого-то невидимого и не может понять, что он ей говорит. Торнике несколько раз наведывался к ней в театр. Катал ее с подругами на машине. Иногда он как бы случайно встречал ее на улице и, не переставая ежеминутно поглядывать на часы, все же провожал ее до самого дома.
Нинико: День-то какой хороший!
Торнике: Какой хороший день!
Нинико: Снег белый какой!
Торнике: Какой белый снег!
Нинико: Значит, так нельзя, Торнике?
Торнике: Нельзя.
Нинико: А мне почему-то хочется разговаривать именно так. А если ты обижаешься, я замолчу.
Нинико чувствовала, как внезапно изменились к ней все. До сих пор, пока она дожидалась за кулисами своей немногословной роли, все ласково называли ее: «Нинико! Нинико!» – и говорили: «Чудесная девушка эта Нинико». Теперь же все отвернулись от нее. Может, это случилось оттого, что нарушилось раз и навсегда установленное правило: выдвигали того, кто должен был остаться позади. Беда в том, что у нее не было никаких претензий.
Совсем другое дело, когда претендуешь на что-то и сам говоришь о своих способностях, тогда все смотрят на тебя с уважением.
Розенкранц: Девушка! – словно до сих пор он не знал Нинико и сейчас увидел ее впервые. – По нерешительным шагам вашим чувствуется, что вы начинающая актриса. А-а-а! Вы же будущая Офелия! Узнал вас, узнал!
Нинико: Здравствуйте!
Розенкранц: Хорошенькая карьеристка!
Нинико: Что вы сказали?
Розенкранц: Карьеристка! Удивляетесь? Не надо удивляться! А ну-ка взгляните на меня! Скок, скок, скок! Сначала простая актриса, потом заслуженная, потом народная, потом… Ты знаешь, что это значит? А это значит, что, как бы плохо ты ни играла, все равно все твои роли будут являться достижением. А это покой, блаженство, счастье. О, мое юное, хорошенькое дитя, твой рассудок и душа полны сейчас самыми тщеславными помыслами. Ты хочешь играть роль Офелии! Нет, нет! Не перебивай. Разве это плохо? Совсем не плохо, но мне тебя жаль, ты кажешься такой наивной! Где твои стальные коготки, почему я их не вижу?
Нинико: Какие коготки? Я что-то не понимаю…
Розенкранц: О бедная, начинающая Офелия! Мне тебя жаль! Почему ты так смотришь на меня? Я ненавистен тебе, потому что говорю правду. Меня называют театральной крысой, я знаю каждый уголок театра, все его темные норки. Вот послушай меня и запомни: пока ты достигнешь исполнения своих желаний, ты должна будешь истоптать все дороги между радио, телецентром и киностудией, ты должна дублировать кинофильмы, читать стихи и рассказы в концертах, играть роли барсука или барашка на радио, а потом томиться в очереди за гонораром. И если после всего ты сможешь подняться по этой лестнице, окажешься такой пустой, как я. А ну-ка, посмотри на меня, разве я похож на артиста? Я крыса, сорокасемилетняя крыса! Пока еще есть время, спасайся, спасайся! Что может быть лучше пара, клубящегося над стиркой, детского плача, храпа плотно пообедавшего мужа. Поверь мне, бедная детка, поверь…
«Неужели конец, – думала Нинико, – конец одиночеству? Неужели исполнилась моя мечта? Я же чувствовала, что-то должно случиться. Вот и я готова! Но может быть, мне все это кажется, или… меня обманывают? Да, но для чего им обманывать меня? Разве можно так жестоко обманывать? Нет, нельзя. Вот, если до этого угла окажется пятнадцать шагов, мечты мои сбудутся… Какая я дура! Разве можно так испытывать судьбу!
Лишь бы мне не пропасть, не затеряться во мраке, где возятся крысы… Света… Света… и… Чего тебе еще надо, чего? Боюсь… «Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка… я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли…»
Заза, король и королева:
Король: Он говорит, Гертруда, что нашел, на чем ваш сын несчастный помешался.
Королева: Причина, к сожалению, одна: смерть короля и спешность нашей свадьбы.
Король: Увидим сами.
Заза: К чему здесь такой спесивый и гордый тон?
Король: Я король, а она – королева!
Заза: Нет!
Король: А как?
Заза: Вы – братоубийца, она – распутница!
Король: Но мы венценосцы!
Заза: Вы думаете, что венец скрывает преступление?
Король: А как же мы должны разговаривать?
Заза: Шепотом, пряча глаза, со страхом. Вы должны быть напряжены, как ночью, в джунглях.
Король: Но здесь они одни!
Заза: Тем более! Теперь они без масок!
Король: Я понимаю это не так!
Заза: А я хочу, чтобы это было именно так!
Король: Ах, вы так хотите? Но я, если помните, предупреждал вас, машина уже тронулась, и не время менять на ходу колеса.
Заза: Помню.
Король: Очень хорошо… (Вдруг заметив Нинико):
– А вам что здесь надо?
– Я попросил ее прийти, – вмешался Заза, – а вам лучше разговаривать шипя, как змеи.
– Формализм! – определил Георгий, отводя взгляд в сторону.
– Разве змеи разговаривают? – засмеялась королева.
Заза смотрел на Нинико. Вся съежившись, она стояла, опустив голову, испуганная и побледневшая. Он вдруг разозлился, что Нинико так испугалась, что он должен молчать, должен делать то, что ему не нравилось. «Машина уже тронулась!» И впрямь все походило на машину. На огромную, чугунную, позолоченную машину, которая ползла на гусеницах и оставляла на сцене свой тяжелый и глубокий след. Заза чувствовал, что не остановить ему этой машины, ему не хватило бы голоса, чтобы перекрыть этот шум и грохот, не достало бы сил, чтобы преградить ей путь. Эта машина была собрана, как робот, могла говорить, петь, даже танцевать, но слова ее, пение и танцы были тяжелые, как чугун… чугун… чугун…
А Нинико боялась…
«Чего ты боишься, почему дрожишь? – хотелось крикнуть ей. – Почему мы должны бояться. Почему должны стоять съежившись, как бедные родственники, почему мы так покорно выслушиваем наставления, словно боимся, что нам не нальют щей! Почему они не боятся, они – чугунные актеры, чугунные директора, с чьих уст не сходит это словечко – «формализм». Разве их чугунная машина не есть настоящий формализм?
А мы боимся…» – рассердившись на самого себя, он закричал на Нинико:
– Почему вы опоздали?
Нинико совсем стушевалась и, казалось, стала еще меньше.
Заза повернулся к Георгию и сказал:
– А вы, пожалуйста, запомните, что змеи тоже разговаривают!
Нисколько не меняясь в лице, Гобронидзе медленно и отчетливо произнес:
– Вы забываете, что я директор театра!
– Нет, не забываю, напротив, я всегда помню, Вы слишком часто напоминаете мне об этом.
Затем он повернулся к Нинико и крикнул ей:
– Садись!
Стоя, она выглядела еще более жалкой и беспомощной. А Зазе хотелось, чтобы она была такой же смелой, как там, среди своих товарищей. Что с ней творится? Неужели она не чувствует, что по-настоящему талантлива, что Офелию в этом театре может сыграть только она одна. Эта вера должна придавать ей силы. Тогда Заза смелее вывел бы ее вперед и бросил бы всем в лицо: вот, смотрите, смотрите, смотрите, разве это не настоящая Офелия?
Нинико нерешительно присела на стул и положила руки на колени. Губы се дрожали, казалось, она вот-вот расплачется.
– Вот и этот факт! – сказал Георгий Гобронидзе. – Разве вы не должны были меня спросить?
– О чем?
– О том самом! Как я вижу, вы готовите Нинико на роль Офелии.
– Вы угадали…
– А я против!
Раздражение заставило Георгия высказаться столь определенно. Он совсем не собирался говорить об этом в присутствии Нинико. Но даже сейчас его трезвый и тренированный рассудок сработал безошибочно. Рано или поздно ему пришлось бы сказать это во всеуслышание: по театру ходили слухи, что роль Офелии дают Нинико потому, что она будущая невестка директора.
– Почему? – спросил его Заза. – Почему вы против?
– Я объяснюсь с вами после, теперь не время и не место!
– Вы, я вижу, на самом деле возомнили, что вы король? – бросил ему в лицо Заза и почувствовал, что пенал в самое больное место.
Георгии побагровел, шагнул в сторону Зазы, но вовремя сдержался и очень спокойно ответил:
– Нет, я всего лишь директор театра!
Это было сказано тоном человека, который ни перед чем не останавливался. Титулы, предшествовавшие его фамилии, придавали ему такую же угрожающую силу, как копье закаленному в боях воину. Вообще от такого лучше держаться подальше. Об этом говорило надменное выражение его лица: смотри не оступись, иначе не знать тебе пощады. Однако в последнее время Георгий Гобронидзе чувствовал себя несколько растерянным, в особенности после своего выступления на партконференции. Когда заседание кончилось, секретарь райкома сказал ему: пора отказаться от старых методов, товарищ Гобронидзе! Это он сказал ему совершенно серьезно, без всякого намека на улыбку… «Старые методы, – думал потом Георгий, – что он знает, этот только что вылупившийся птенец… Старые методы…»
В это время к ним подошел артист Амиран Багдавадзе. В этом спектакле Амиран исполнял роль Лаэрта. Он был председателем месткома и считал своим долгом принимать участие в решении всех спорных вопросов. Он издали услышал разговор Зазы с директором. И теперь, когда они ненадолго замолчали, решил вмешаться.
– В конце концов мы имеем дело с классикой! – сказал он.
– Что вы хотите этим сказать – не понимаю? – обернулся к нему Заза.
– Я говорю о пьесе, – Амиран замолчал, заложил
?уки за спину и посмотрел на директора. Удивленный аза пожал плечами:
– Не понимаю…
Амиран ухмыльнулся:
– Вот я тоже молод, – продолжал он с таким выражением лица, словно сам удивлялся своей скромности. – но с классикой надо быть осторожнее!
– Верно, – согласился Заза, он все еще не понимал, куда клонит Амиран.
– Насчет Нинико, – сказал Амиран и снова посмотрел на директора, – конечно, против самой Нинико мы ничего не имеем, но… Ия Сихарулидзе – опытная актриса, а времени для экспериментов у нас не осталось.
– Вы правы. К сожалению, времени у нас не остается, – ответил в тон ему Заза, – иначе я вас непременно бы заменил!
Амиран опешил: такого он не ожидал. Весь его апломб исчез, он попытался улыбнуться, но безуспешно.
– Это не ваше дело!
Амиран опять посмотрел на директора, словно просил его о помощи.
Георгий глядел в сторону. Он не любил мелких карьеристов. Они были совершенно иной породы. У них не было своего собственного голоса. Для приведения в порядок своих личных дел они нуждались в ком-то другом, кто бы указывал им путь, вел их за собой. Они чувствовали себя хорошо только тогда, когда следовали за кем-то другим, раболепно заглядывая ему в глаза. Но делали это с видом, выражающим чрезмерную принципиальность. Ими хорошо усвоен старейший, многократно проверенный метод: товарищам они в лицо говорили об их недостатках и, не стесняясь, делали замечания (разумеется, если на все остальное закрыть глаза, это не так уж плохо, но здесь имеет значение – кто делает замечание); но поскольку читать нотации – дело трудное и мало приятное, к тому же не все это могут, и не всякий позволит себе это, таких людей начинают бояться все больше и больше. На собрании они могли выкрикнуть что-нибудь такое, что могло публично опозорить человека: сказать во всеуслышание о вещах, о которых обычно умалчивают.
И все это делается с высоты самой благородной принципиальности.
– Вот, например, – сказал Зазе Амиран, – вы не женаты.
– Ну и что? Что вы этим хотите сказать?
– Ничего, – Амиран при этом состроил такую мину, словно скрывал что-то ужасное.
– И все же? – настаивал Заза.
– Ничего… Ничего… – Амиран многозначительно улыбнулся, повернулся и ушел.
Наступила тишина. У всех было такое чувство, что он сказал какую-то непристойность.
Нинико встала и подошла к Зазе:
– Заза… Я пойду…
– Куда? – очнулся Заза. Ему казалось, что его опустили в темную протухшую яму. – Куда ты пойдешь?
– Пойду, – тихо сказала Нинико. – Я пойду!
– Садись на место! – вдруг закричал Заза. И тотчас почувствовал, что срывал досаду на Нинико, которая этого меньше всего заслуживала. И жалость нахлынула на него, он обхватил ее за плечи и повел к стулу: – Никуда ты не пойдешь, Нинико, куда тебе идти?
Куда тебе идти, Нинико? Единственное место, где мы можем говорить о своих мечтах, – оно здесь. Разве где-нибудь еще существует такое место? Нет, нигде. Этот свет, этот бархат, эти старинные кулисы, полные скрипучих декораций, эта тяжелая и холодная, как луна, свисающая с потолка люстра, эти прожектора, сидящие на перилах, словно химеры, эти распятые на пожарном стенде сверкающие топор и лом – самые драгоценные, самые неповторимые предметы на этом свете. И только здесь, только в этих стенах, мы можем почувствовать, что мы не одни, что с нами все, что создано сердцем и разумом человеческим. Куда ты можешь уйти, Нинико, куда? Разве ты не знаешь, что сцена усыпана осколками бутылок? Но вспоротая осколками ступня болит меньше, чем разбухшее от невысказанных слов сердце. Мы здесь останемся до тех пор, пока наше сердце не освободится, пока мы не выскажемся до конца… До конца… До конца…
– До конца! – сказал Заза. – Пока мы не выскажемся до конца.
Нинико вскинула на него удивленные глаза. Теперь они были одни в комнате. Рука Зазы лежала на плече Нинико.
– Ты о чем-то думал? – спросила его Нинико. – И ничего не слышал…
– Я произносил речь, – улыбнулся Заза, – я стоял на площади и перед целым океаном людей держал речь.
– Заза, – нерешительно сказала Нинико, словно опасалась, что он опять на нее накричит.
Заза подошел к столу, взял сигарету и закурил.
– Заза…
– Что?
– Может, из меня ничего не получится… Может…
– Все может быть, – сказал Заза, – может, и ничего не выйдет…
– Может, они правы?
– Может…
– Тогда зачем ты упрямишься?
– А как ты думаешь? Главное то, что ты сама думаешь.
– Не знаю… Может, они и правы… Тогда все должно кончиться…
– Как это все?
– Тогда у меня ничего не останется!
– Глупости!
– Да, все кончится.
– Не дури.
– Я убежала из дому, потому что думала, что я совсем другая, не такая, как все. Я, как звездный мальчик, ненавидела своих родителей. Мне казалось, что я не могу жить с ними. Если эти люди правы, значит, я неправа… Я обманывала других, и все было у меня выдуманное и фальшивое: и вязанье, и слезы за кулисами. Все.
– А я верю, что выйдет!
– Ты думаешь, я брошусь в Куру? Нет, ничего со мной не случится, просто я буду презирать себя за то, что лгала себе и обманывала других.
– Хватит об этом!
– Куда я могу уйти, – начала снова Нинико, – некуда мне уходить. Знаешь, теперь в театре меня все ненавидят, главным образом мои сверстники. До этого я для них для всех была горячо любимой Нинико и исполняла бессловесные роли. Теперь же я – Офелия! Все думают, что это по милости Торнике. Представляешь? Хотя… Может, это так и есть. Может, и ты из-за Торнике делаешь это? Скажи мне, скажи, не скрывай от меня!
– Ты что, совсем спятила?
– Хотя Торнике умоляет меня оставить театр. Элеоноры Дузе из тебя все равно не выйдет, говорит он мне. Я же не могу кричать, не могу каждому доказывать, что я справлюсь с этой ролью, что я… я…
Видно, горечь подступила к самому ее сердцу, она не могла продолжать дальше. И у Зазы невольно вырвалось:
– Что ты похожа на Офелию, да?
– Что?
– Что ты похожа на Офелию…
– Вот видишь, и ты смеешься надо мной.
– Нет, я в самом деле так думаю… Офелия, наверно, была такая же…
– Такая же некрасивая? – прервала его Нинико с печальной улыбкой, но в голосе ее звучала надежда, потому что в глубине души она вдруг поверила Зазе.
– Да, такая же некрасивая, как ты! – твердо ответил Заза.
Сейчас он говорил правду. Офелия представилась ему худенькой, невзрачной девушкой. Он решился так прямо сказать Нинико, что она некрасива, потому что понимал – сходство с Офелией больше обрадует ее, нежели признание ее самой красивой девушкой в театре.
– Да. Офелия, наверно, не была красивой, – начал Заза, – худенькая, веснушчатая… Наверно, у нее были большие глаза, удивленные и печальные. Вообрази себе ангела во власти карьериста и льстеца или слепую – в одной камере с убийцами. Представь себе девушку, которая боится любви, потому что тот, кого она любит, сам насмехается над своей любовью. Представь себе мрачный Эльсинорский замок, бедный царский двор, а они явно были не богаты. Королеве, небось, приходилось штопать рубашки королю. Здесь я не вижу расфранченной и расфуфыренной царской челяди, не вижу шута – этого любимого шекспировского персонажа. Йорик скончался двадцать лет тому назад, после него другого шута не нанимали, значит, было не до веселья. Появление бродячих актеров вносит в замок оживление, пожалуй, это единственное развлечение. Представление посещает весь дворец.
Я вижу мрачные коридоры, витые каменные лестницы, факелы и летучих мышей в их свете, множество черных сталактитов. Ночами по опустевшим коридорам с писком бегают крысы. Офелия сидит перед узким окном, забранным решеткой, встревоженная и напряженная… Холодно, тускло мерцает тонкая свеча. Замок Эльсинор похож на эскимосскую хижину. Стены его из снега, из черного снега, окаменелого и еще более холодного, чем лед.
Погляди, ома вяжет так же, как и ты, и со страхом прислушивается к звуку шагов. Это по пустынным коридорам ходит одетый в черное, измученный бессонницей Гамлет, ходит как грядущее возмездие. Бродит бездумно и бесцельно, как лунатик. Офелия постоянно мечтает о цветах! Вероятно, потому и гибнет она с цветами в руках.
Нет, пи на одну минуту не допускай мысли о том, что она безумна! Нет… Как и у Гамлета, ее безумие было притворством, потому что, выросшая во мраке и одиночестве, она побоялась признаться, что увидела свет. На несколько веков раньше срока ее озарил тот свет, который зовется свободой, и она погибла, как гибнет под снегом ранний подснежник.
Офелия – тот же Гамлет, лирическая частица его души, которую Гамлет заглушал своим философским скептицизмом, скрывал и даже потешался над нею. И все же с великой болью он чувствовал, не мог не чувствовать, что это частица его души, без которой немыслима жизнь. Интересно и то, что Гамлет и Офелия напоминают нам больше брата с сестрой, чем возлюбленных. Это новый вариант Электры и Ореста. Это классическая пара, созданная человечеством для того, чтобы судить виновных родителей.
– Ты знаешь, как странно, – вдруг засмеялась Нинико, – мне всегда казалось, что ты мой брат.
Заза словно не расслышал этих слов и продолжал:
– Вместе с тенью Гамлета появляется Офелия со своими белыми цветами, теплом и нежностью.
– Появляется, чтобы потом снова вернуться в реку? – тихо спросила Нинико.
– В реку?
– Да, чтобы снова вернуться в реку! – повторила Нинико.
Так они разговаривали долго. Потом Нинико ушла домой. Зазе не хотелось уходить. Он поднялся на второй этаж в концертный зал. Дежурная узнала его и впустила. Играла Элисо Вирсаладзе. Зал был набит битком. Заза стал около стены. Он постарался напрячь все свое внимание, но усталые мысли разбегались и с трудом подчинялись организованной эмоции, тонко отграненным и прозрачным, как хрусталь, звукам музыки Моцарта, которые разбивались о черную поверхность рояля.
Потом Заза почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд. Он медленно повернул голову и увидел Лизико. Лизико сидела совсем близко, в последнем ряду, она поманила его рукой: рядом с ней было свободное место. Заза подошел и сел.
– Привет! – шепнула ему Лизико, – Куда ты пропал?
– Работа… Хорошо играет?
– Очень! Знаешь, Магда приехала!
– Что?
– Насовсем приехала, она должна была прийти на концерт вместе со мной, но у нее разболелась голова.
«Приехала Магда! Магда приехала! Магда! Магда!»
Он чуть не вскочил и не выбежал из зала, он не мог больше тут сидеть, заерзал на стуле и почувствовал, что ему жарко. Лизико надела очки. Заза подумал, что она надела их, чтобы получше видеть, что с ним творится, но Лизико смотрела не на него. Заза невольно повернулся в ту же сторону.
– Магдины предки! – шепнула ему Лизико. – Видишь?
Мужчина был уже седой. Заза часто встречал его на улице, замечал восторженные и слегка удивленные взгляды, которые прохожие бросали ему вслед. Это был известный физик. Он обычно проходил по проспекту Руставели со спортивной сумкой, означающей, что он возвращается с теннисных кортов.
