Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
– Третий год пошел, как я здесь обосновался. Кого ты ждешь?
– Товарища, он за водой пошел.
– Куда?
– Вот в тот двор.
– К Барамидзе?
– Не знаю.
– Как будто у меня вода не идет! Разве так можно? Совсем отца забыл, а вдруг я умираю, и мне стакан воды подать некому.
– На умирающего ты не похож.
По лицу его разлилась довольная улыбка:
– Это верно. На здоровье не жалуюсь. Пойдем, я покажу тебе дом.
– Не могу. Товарищ будет меня искать.
– Я тебя не задержу. Зайдем на минутку. Странные вы люди, ей-богу! Сын даже не интересуется, как отец живет. Пошли!
Он взял меня за локоть и почти силой потащил за собой. Рука у него сильная, как у землекопа.
Дорожка была посыпана кирпичной крошкой.
– В городе все продал и перебрался сюда. Никто здесь меня не беспокоит. Пенсия приличная. Ты, надеюсь, знаешь, что я всегда занимал высокие посты.
– Знаю.
– С меня довольно! – Он нагнулся и поднял упавшую подпорку, снова подставил ее под свисавшую ветку яблони. – Пусть другие себе шею ломают. А я ушел на заслуженный отдых.
Перед домом на асфальтированной площадке лежала собака. От ее ошейника тянулась длинная цепь. Цепь была приварена к проволоке, которая окружала двор и сад.
Отец остановился и обернулся ко мне.
– А ты что делаешь? Кажется, пишешь. Знаю-знаю, читал. И по телевизору смотрел. Бездарный ты, весь в меня! – Он положил мне на плечо руку и заглянул в глаза, голос его потеплел. – Но это к лучшему – врагов меньше будет. Деньгу зашибаешь?
– Да ничего, хватает.
– Отлично.
Он опять нагнулся, снял шлепанцы, вытряхнул из них песок и снова надел.
Мы спустились в сад. Какая-то женщина высаживала на грядки помидорную рассаду. Отец подкрался и ущипнул ее.
– Бесстыдник! – подарила его улыбкой женщина.
Отец подмигнул мне.
– Приезжай, когда будет время, – сказал он, провожая меня до ворот. – Дети у тебя есть?
– Да.
– Сын?
– Сын.
– Как назвали?
– Мамукой.
– Мог бы и в мою честь назвать.
– Так получилось.
– Привези его как-нибудь, покажи мне. Я все-таки дед.
– У него железки. Мы его никуда не вывозим, – соврал я.
– У всех детей железки, – сказал отец.
– А у меня были? – спросил я, внезапно почувствовав удивительную близость к этому чужому человеку.
– Вот такие, – он согнул обе ладони так, будто держал в каждой по яйцу. – А как же!
Не осуждайте меня. Какое чувство я могу испытывать к человеку, который даже тогда не появился, когда умирала моя мать.
А мама лежала в больничной палате и умирала. Обеими руками я сжимал ее высохшую, изможденную руку, и мне казалось, что она вот-вот испарится, как вода, улетучится.
На подоконнике стоял пустой стакан, прикрытый клочком бумаги. Я смотрел на этот стакан напряженным застывшим взглядом и не мог заставить себя посмотреть на маму. И мне было стыдно, потому что я чувствовал, как она смотрит на меня и беззвучно молит, чтобы я взглянул на нее, взглянул в последний раз, пока она еще дышит, пока еще может видеть меня. Я страшно желал, чтобы она схватила меня за руку покрепче и повлекла за собой на дно, окутанное мраком, куда она сама медленно опускалась. Но в то же время я был готов сопротивляться той, кого любил больше всех на этом свете. Эти два до конца не ясных мне самому чувства, казалось, отвлекали меня от реальных событий, которые происходили у меня на глазах, и я продолжал смотреть на пустой стакан и удивлялся, почему он прикрыт бумажкой. Этот назойливый вопрос так раздражал меня, что я встал, снял бумажку, смял ее и выбросил. После этого вернулся на свое прежнее место и только тогда смог посмотреть на маму. Седые волосы ее разметались на подушке, и казалось, что она лежит в золе, на еще не остывшем пепелище. Губы ее дрогнули едва заметно, и я понял, она что-то говорила мне. Почему-то вспомнилось, как очень давно мама вела меня за руку, в другой руке у нее был большой коричневый чемодан. Она часто останавливалась и садилась на него, а я тянул ее за подол: пошли, мамочка, ну, пошли! И она вставала и шла, и я радовался, потому что знал, что мы уезжаем, и просил маму посадить меня у окна. Дальше я помню зал ожидания с людьми, спящими на полу. На длинных деревянных скамьях сидели недвижные, словно деревянные статуи, женщины с закрытыми глазами. Мерцал синеватый свет, и было чувство, что поезд никогда не придет, хотя за дверью, которую охраняли милиционеры в красных фуражках, все время раздавался крик паровоза, и мне казалось, что там тоже все спят, и паровозы кричат во сне.
Потом в вагоне была такая давка, что мне казалось, будто в вагоне вообще нет окон, а мы сидим в бочке, набитой людьми.
– Мама! – ревел я. – Мама!
А какой-то человек, упиравшийся подбородком и костыль, поставленный между ногами, говорил: «Замолчи, а то придет милиционер и тебя заберег». Потом на верхней полке у кого-то лопнул мешок, и купе наполнилось солью. «Спасите, – вопил пострадавший. – Помогите!» Я ползал по полу, собирал соль и высыпал ее в чью-то пригоршню, бездонную, как большой котел. Потом я просил напиться, но воды не было, инвалид на костылях рассердился на маму: брала ребенка в дорогу, а воды не захватила! И я замолчал. Засыпая, я ощутил в темноте прикосновение маминой щеки, она была влажная и соленая, как все вокруг.
Вот какую историю я вспомнил, когда смотрел на маму. Но она уже не могла меня видеть.
Мамука думает, что я тоже учусь в школе, потому что на моем столе лежат учебники физики, химии и астрономии для восьмого, девятого и десятого классов. Он не знает, что эти книги – источник моего творческого вдохновения. Из них я черпаю сведения для своих фантастических романов. Когда я был молодым или, как у нас говорят, начинающим автором и рассказы мои печатались редко (неужели было когда-то и такое?!), на фантастику я смотрел презрительно и не думал, что когда-нибудь возьмусь за нее. Если не ошибаюсь, эту мысль впервые подсказал мне редактор одного из наших журналов.
Редакцию эту мы называли «Остров Лемнос», потому что за исключением редактора там работали одни женщины. Редактор – невысокий, лысый, хотя и не старый человек в очках – заслужил прозвище «Ганимед» своей неизменной улыбкой и медовыми речами. Комнаты, в которых помещалась редакция, блистали чистотой. Полы всегда были тщательно натерты, на окнах висели крахмальные занавески, на столах стояли вазы с цветами. Даже девушки шелестели, словно хорошо отглаженные крахмальные простыни. Почему-то вся обстановка походила больше на аптеку, чем на редакцию. Но, разумеется, об этом ничего дурного сказать никто не мог. Только ходили слухи, будто Ганимед пишет анонимные письма. Причем не обычные анонимки, полные клеветы, доносов и брани, а весьма странные – льстивые и хвалебные. Почему он не подписывал этих писем, никто не знал. Я в эти сплетни не верил, ибо знал, что авторов анонимок судят и наказывают, а Ганимед был редактором.
Дверь в кабинет преградила молоденькая секретарша:
– Ваша фамилия?
Я объяснил, кто я и зачем пришел.
– Подождите здесь, я доложу.
Через несколько минут она вернулась и сказала:
– Там совещание. Вам придется подождать.
Я присел на стул. Девушка печатала на машинке, изредка поглядывая в мою сторону, словно проверяя, смирно ли я сижу.
Внезапно дверь отворилась и вышел сам редактор:
– Почему вы не входите, я вас жду!
Секретарша подняла на него глаза:
– Вы же сказали…
– Ах, Цисана, Цисана, – редактор ласково погрозил ей пальцем, – когда ты научишься различать авторов?
В кабинете я увидел заведующую отделом Мальвину Тушишвили. В ответ на мое приветствие она кивнула.
– Садитесь, – Ганимед придвинул ко мне стул, а сам сел на свое место.
Мальвина встала обеими ногами на куски войлока, лежавшие в углу, и аккуратно стерла мои следы с паркета.
Видимо, редактор завтракал: на столе стоял чай, на блюдечке – кусок пирога. Мальвина подставила чай поближе:
– Остынет.
Редактор взглянул на меня с виноватой улыбкой.
– Пейте, пожалуйста, – я поспешил его успокоить.
– Спасибо, а то боюсь, остынет.
Он отпил глоток и заметил Мальвине:
– Пересластила!
– Вы должны есть как можно больше сладкого, – строго отозвалась она.
Редактор пожал плечами: смотрите, дескать, как тут со мной обращаются.
Мальвина подняла телефонную трубку и набрала номер, отвернувшись от нас, чтобы мы ее не слышали, но каждое ее слово было прекрасно слышно нам обоим.
Редактор, снисходительно улыбаясь, покачал головой, видимо, понял, с кем она говорила.
– Сейчас он пьет чай, – сказала Мальвина, – у него автор… Есть такой…
Этот «такой» был я.
– Непременно посажу в машину и отправлю домой…
– Если хотите, можете закурить, – обратился ко мне редактор.
– Спасибо, я только что курил…
– Мы рассмотрели ваш рассказ. Правда, мы друзья, а у нас многое делается по дружбе, но…
– Дружба – вещь неплохая, – заметил я.
– Смотря когда…
– Когда она настоящая.
– Кажется, сейчас не об этом речь.
– Простите.
– Так о чем я говорил?
– О том, что вам не нравится мой рассказ.
– Я этого не сказал. Двери нашей редакции всегда открыты для талантливой молодежи. Вы – будущее нашей литературы…
– Я вас умоляю, – продолжала телефонный разговор Мальвина, – не позволяйте ему вечером работать. Я прошу от имени всей редакции…
– Может, вы что-нибудь другое нам принесете, – сказал Ганимед.
– Что именно? – я не скрывал раздражения. Все редакторы встречали меня одинаково, как сговорились.
– Как бы вам сказать… Ну, допустим.
– Допустим – глобус?
Мальвина положила трубку и взглянула на меня с упреком. Видимо, она прислушивалась и к нашей беседе. Ганимед рассмеялся:
– При чем здесь глобус! Хотя, – он стукнул себя ладонью по лбу, – я как раз об этом хотел сказать: глобус, планета, космос. Вы когда-нибудь пробовали свои силы в научной фантастике?
– Нет, – резко ответил я. – И не собираюсь.
– Совершенно напрасно. Мы живем в эру космоса.
Сегодня, когда я вспоминаю его слова, начинаю верить, что Ганимед оказался пророком. Возможно, сыграло свою роль и то, что его прозвище каким-то образом было связано с космосом…
Правда, мы еще не переселились на другие планеты, но уже тоскуем по нашей маленькой Земле, по уютному красивому шарику. Нет, глупо, глупо так думать. Зачем искать грустную подоплеку наших стремлений и мечтаний, величия человеческого разума и, если угодно, – героизма? Разве я не плакал от счастья, когда человек впервые ступил на Луну? Но ведь вполне возможно, через десять тысяч лет случится то, чего мы втайне страшимся. Нет, у нас есть собственное время, которое называется вечностью, поэтому жизнь каждого из нас вечна…
Когда меня посещают такие мысли, я достаю бутылку коньяка, спрятанную за книгами, пью и успокаиваюсь, убеждаю себя, что все это – глупости.
Однако, если задуматься всерьез и внимательно вглядеться, нетрудно заметить, что на этом свете нет ничего вечного. Вот возьмем, к примеру, Ганимеда. Он ведь уже не редактор! Ладно, оставим Ганимеда и вернемся к миру, который на первый взгляд кажется устойчивым и неизменным, – обратимся к космосу. Вот Полярная звезда, самая значительная, центральная точка на небесной карте, светлый ориентир для ученого, путника, надежда, маяк, лампада Вселенной. Впрочем, виноват, это не звезда, а должность, всего-навсего кресло, и то – временное, завладеть которым стремятся многие звезды. Среди них есть такие, которые уже занимали это место. Многие пока в отставке, но вернутся к сверкающему креслу. К примеру, звезда Тубан, которая две с половиной тысячи лет назад была Полярной, а нынче – рядовой член созвездия Дракона. Но она не теряет надежды, ибо знает, что через две с половиной тысячи лет она снова получит титул, отнятый у нее лишь на время. За почетное звание борются три звезды из созвездия Цефевса, им так же гарантирована победа. В следующем порядке – через две, четыре и шесть тысяч лет – каждая из них получит венец Полярной звезды. Большая и блистательная Вега уверенно плывет к своему величию, через двенадцать тысяч лет она тоже станет Полярной звездой.
Я пью коньяк и чувствую, что хмелею.
– Что буду Я завтра? Ничего. Подобно нынешней Полярной звезде сгину в космической урне.
– Что ты делаешь? Ты с ума сошел?! – Это Лия. Она так неслышно вошла, что я и не заметил.
Я стоял посреди комнаты с бутылкой в руке и смотрел на Лию.
– Гига, дорогой, что с тобой?! – она осторожно подошла ко мне, не отводя глаз, взяла у меня бутылку и подняла ее к свету.
– Что это такое?
От мыслей своих я успел отвлечься и сейчас был просто пьян.
– Чай, – ответил я.
– Чай в бутылке?
– Ты разве не знаешь – я наливаю сюда чай, чтобы он остыл.
– Впервые слышу.
Лия говорила со мной очень нежно, с улыбкой вертела в руках бутылку: дескать, какой у меня очаровательный муж, какую забавную вещь он придумал! По я знал, что это продлится недолго. Сначала она проверит, не сошел ли я с ума, потом с осторожностью опытного разведчика подкрадется ко мне и начнет шептать с отчаяньем умирающей. Совсем скоро я и в самом деле услышал:
– А у меня с утра голова прямо раскалывается…
Она села на кровать, поставив бутылку на колени.
Я опередил ее и пошел в атаку – другого выхода у меня не было:
– Пей! – сказал я.
– Что?
– Чай.
– Это чай?
– Выпей.
– Ты в своем уме?
– Выпей, тебе станет лучше. Выпей ради меня, пожалуйста.
Лия некоторое время внимательно смотрела на меня, потом отпила из бутылки:
– Фу!
– Что такое?
– Крепкий же у тебя чай!
Она отпила еще.
– Нравится? – спросил я.
– Хорошо, – она так сморщилась, что я немного испугался, потом повторила – Хорошо. Только ты забыл положить сахар, – она делала вид, что ничего не понимает. – На, пей!. – Она протянула мне бутылку.
По правде говоря, пить мне совсем не хотелось, и я поставил бутылку на ночной столик-. Потом, я сел на кровать рядом с Лией и погладил ее волосы:
– Лия…
– Нельзя, – она попыталась встать, но я крепко обнимал ее.
– Лия!
– Сейчас придет Мамука!
– Еще рано… Лия… Ты не бойся, мы с тобой будем всегда… Не бойся… Всегда… Всегда…
– Хорошо, отпусти меня, – сказала она после.
Теперь она снова владела мной безраздельно, а я, убедившийся в своем бессмертии, курил сигарету.
Лия плакала.
– Бессовестный… Начал коньяк пить тайком. Что я тебе сделала? Или Мамука в чем виноват? Ты меня совсем не любишь, ни капельки со мной не считаешься. А я, дура, всем для тебя пожертвовала. Господи, за что ты меня наказал! Муж пьяница, какой ужас!
Впервые в жизни я с удовольствием прислушивался к жалобам Лии. Они были сильнее всех остальных аргументов, подтверждающих, что жизнь неистребима.
– Назови, кто из жен твоих приятелей сидит дома. Я тоже могла бы работать, как они, ходить на службу! Чем я хуже их? Уж преподавательницей быть я могла бы. Но разве я оставлю семью? Вместо того чтобы лечиться, полы натираю. Я – настоящая домработница, где ты теперь найдешь такую преданную прислугу…
Последние слова Лия произносит в ванной. Я встаю и подхожу к дверям.
– Лия! Ты же знаешь, как я тебя люблю!
– Лжешь, ты никого не любишь, только себя одного.
Я заглянул в Банную. Лия стояла за розовой занавеской под душем.
– Что ты сказала?
Лия не ответила. Может, и ответила, но я не расслышал – шумела вода. А может, и не хотел слышать – Лия раньше никогда не говорила, что я эгоист. Она попала в самую точку, Я тоже думал об этом, особенно в последнее время.
Я вернулся к себе, включил электробритву и сел на кровать. Вошла Лия в банном халате.
– Ты куда?
Я промолчал.
– Я тебя спрашиваю.
– Не твое дело! – крикнул я.
Лия мгновенно преобразилась:
– Гига, я просто так спросила, почему ты сердишься? Я сама хотела, чтобы ты ушел куда-нибудь, мне как раз нужно уборку делать. Какую рубашку тебе дать?
Целую неделю я не выходил из дому. Сел в троллейбус и сошел на проспекте Руставели. В сквере рядом с оперным театром присел на скамейку у фонтана.
«Эгоист, – думал я, – настоящий эгоист. Поэтому у меня нет друзей».
Если эгоизм считать инстинктом самосохранения, то это дурацкий инстинкт. Это все равно, что, подобно ослу с завязанными глазами, кружить вокруг кола, вбитого собственными руками в собственную душу, и в этой тьме провести всю жизнь.
Вот такие мысли, нахлынувшие с утра, вертелись в голове. Потом я решил пойти к кому-нибудь, кто помнил мое детство.
Так же как дерево, устремленное к небу, не видит своих корней и не знает об их существовании, мы забываем о своем детстве, зарываем его в землю вместе с глиняным квеври[1]1
Квеври – сосуд для хранения вина.
[Закрыть]. Только потому, что оно, наше далекое детство, в любой момент готово самоотверженно пойти на риск, повиснуть над пропастью, чтобы подать руку гибнущему другу. Оно может простить все, кроме предательства, потому что предателей нельзя прощать вообще, все, кроме отсутствия совести, потому что и этому нет прощения. Это все хорошо в книжках. Когда за окном дождь, холод, а дома сладко булькает радиатор и ты лежишь после купания с повязанной головой и маленький ночник, как добрый гном, охраняет тебя.
Мне не пришлось далеко идти. Возле магазина Лагидзе жил мой учитель грузинского языка Соломон Тушманишвили. Я не был уверен в том, что он жив, потому что ни разу после окончания школы мне не пришло в голову навестить его.
К счастью, дверь открыл он сам. Я даже не сразу узнал его, так он постарел. Правда, и он не узнал меня, с трудом вспомнил и пригласил в дом. Жил он в большой светлой комнате с высоким, словно в церкви, потолком. Стены были заставлены книжными полками. Только в одном месте не было книг – там висели портреты двух сыновей моего учителя, погибших на войне. Эти портреты я хорошо помнил, потому что был здесь однажды, очень давно, как раз тогда, когда Соломон был моим учителем.
– Как ты поживаешь? – спросил Соломон, надевая очки и пристально в меня вглядываясь.
– Спасибо. Хорошо. А вы как?
– Эх!.. Зачем ты пришел?
И в самом деле, зачем ты пришел к этому старому, одряхлевшему человеку, которого все позабыли. Значит, очень тебе туго или беда стряслась…
– Плохо мне, – ответил я.
– В чем дело? – Мне показалось, он оживился, глаза заблестели.
Я замолчал, потому что испугался своих собственных слов. Я считал, что пришел сюда вспомнить те дни, когда его уроки доставляли мне неизъяснимое блаженство, а получилось, что я пришел исповедаться.
– Что ты делаешь? Где работаешь? – спросил учитель.
Ничего удивительного в том, что он не знал о моей карьере. Ведь он не относится к числу моих читателей. Все, что надлежало ему прочесть в свое время, он прочел.
Собираясь уходить, я спросил:
– Учитель, я не помню, чьи это слова: «Корни умирают раньше нас». Как это понимать?
– Когда ты сам станешь корнем, поймешь.
– У меня есть сын.
– Это еще не все.
Я взял такси и поехал за город.
Может быть, вы замечали когда-нибудь одноэтажный дом на Кахетинской дороге у поворота на Лило. В этот дом я и приехал.
Ни в коем случае не следует давать волю памяти. Она может сыграть злую шутку. До этого дня она была у меня надежно запечатана в бутылку, как джинн, а теперь я сам вынул пробку – случайно или сознательно – не знаю – и вот что из этого получилось.
В этом одноэтажном доме, по моим расчетам, должен был жить мой одноклассник Дато Муджири. Мы с ним были неразлучными друзьями. Он часто приходил к нам домой и оставался допоздна. Маме Дато нравился. Хороший мальчик, – говорила она. Сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать три года. После окончания школы я не видел Дато. Куда он пропал? Неужели не вспомнил обо мне ни разу? Я-то помнил о нем, очень долго помнил, только…
В доме жили другие люди – железнодорожник с женой. Они мне сказали, что Дато с родителями давно отсюда переехал в какую-то деревню. Причины переезда им не известны.
– Дато попал под поезд, и ему отрезало ногу, – сказала женщина.
– Когда это случилось?
– Как раз когда мы покупали у них дом…
Машина ждала меня у ворот, я расплатился с водителем и отпустил его. Я шел пешком так торопливо, как будто твердо знал, куда иду. Шел я по шоссе довольно долго, потом свернул с дороги в поле и шел до тех пор, пока не появились выжженные солнцем холмы и все вокруг не уподобилось пустыне.
Я ни о чем не думал, машинально переставляя ноги, как будто от чего-то убегал. Стемнело. А я все шел. Потом присел на камень и сидел, опустошенный и отрешенный от всего на свете. Пришел я в себя оттого, что почувствовал холод. Я весь дрожал от ночной прохлады. «Как я здесь очутился? – подумал я. – Что меня сюда привело?» Я решительно не знал, где нахожусь, повернул в обратную сторону и пошел наугад, в темноте не разбирая дороги. Потом я запутался в колючих зарослях ежевики. Расцарапал лицо и руки, изорвал одежду. Наконец выбрался на дорогу, зажег спичку и посмотрел на часы. Была половина второго ночи. Конечно, никаких машин. Я продолжал идти в надежде на какой-нибудь дом у дороги. И в самом деле, скоро вдалеке замерцало огнями какое-то строение. Я бегом добрался до него и увидел, что это станция Вазиани.
Не обнаружив ни одной живой души, я постучал к дежурному.
– Войдите, – ответили мне изнутри.
Я вошел. У стола сидел худощавый парень. Мне сразу бросились в глаза его огромные оттопыренные унта, как будто вместо ушей у него были ангельские крылья. Видимо, я выглядел неважно, потому что он быстро встал и застыл у стены.
– Не бойтесь, – сказал я, – я немного исцарапался в ежевике.
Мое сообщение насторожило его еще больше. Тогда я достал из кармана документы и протянул ему. Он читал их очень долго, исподлобья поглядывал на меня, наверно, проверял сходство с фотокарточкой. Потом поспешно сказал:
– Садитесь, пожалуйста!
Я сел на стул.
– На Тбилиси, конечно, поездов нет? – спросил я.
– До утра не будет, – ответил он, возвращая документы. – Что с вами случилось? Вы попали в аварию?
– Нет.
– А-а, – протянул он таким тоном, словно ему вдруг все стало ясно.
«Он принял меня за сумасшедшего, – подумал я. – Что ж, глядя на меня, трудно подумать что-нибудь другое».
– У вас найдется что-нибудь поесть?
– Конечно, – быстро ответил он, доставая из ящика банку мацони и кусок хлеба. – Прошу вас.
Я моментально разделался с едой и выжидающе взглянул на него.
– Больше у меня ничего нет, – виноватым голосом сказал он.
– Можно мне позвонить в Тбилиси? – попросил я.
– Пожалуйста, но это не так просто.
Все-таки мы дозвонились. К телефону долго не подходили. «Как спокойно они спят, – рассердился я, – так спокойно, как будто я дома».
– Слушаю!
Наконец-то! Лия отвечала так, словно кроме меня кто-нибудь еще мог позвонить среди ночи! Это взбесило меня еще больше.
– Ты спишь? – Я вложил в этот вопрос как можно больше иронии.
– Гига, это ты?
– А кто еще может быть?
– Ты откуда звонишь? – Я услышал, как она зевнула.
– С того света!
Лия рассмеялась:
– Ты домой не собираешься?
– Нет, и никогда не соберусь.
– Почему, дорогой? – поинтересовалась она так невозмутимо, словно стояла рядом и снимала с моего пиджака обыкновенную ниточку.
– Потому что так надо.
– Ладно, повесь трубку и приезжай. Я хочу спать.
– Не приеду, ты слышишь, никогда не приеду! – закричал я, не забыв взглянуть на дежурного. Он закрылся газетой.
– Где ты? – спросила Лия.
– В Вазиани!
Дежурный высунулся из-за газеты и кивнул, подтверждая, что я действительно нахожусь в Вазиани.
– Хорошо. Оставайся там.
– Подожди, не вешай трубку! – я испугался: она могла все принять за шутку и дать отбой. От нее всего можно было ожидать. А я хватался за телефонный провод, как утопающий за соломинку, и если прервется связь, что со мной будет – подумать страшно!
– Я в самом деле нахожусь в Вазиани, на станции, – сказал я как можно спокойнее.
Лия долго смеялась от души, и я терпеливо ждал. Потом голос у нее изменился, и она замолчала. Я тоже молчал и ждал, когда же она поймет, что я не шучу. Я молчал и думал: недопустимо, чтобы женщины работали телефонистками.
– Где-е? – спросила Лия.
Наконец-то мои слова угодили в какую-то клеточку ее сознания, как биллиардный шар в лузу.
– На станции Вазиани, – я говорил очень спокойно, не хотел ее пугать. – Потом я тебе все объясню.
– Ты жив? – закричала Лия.
– Жив. Не бойся.
Не следовало говорить ей – не бойся! Этим я напугал ее вконец, и она расплакалась:
– Гига… Гига…
– Я цел и невредим! – уверял я тщетно.
– Я еду сейчас же! – твердо проговорила она.
– Постой…
Но она положила трубку.
Дежурный повел меня умываться, потом я предложил ему поиграть в шахматы, заметив на шкафу игральную доску. Я сделал это для того, чтобы он не считал меня сумасшедшим. Он выиграл у меня две партии и потерял всякий интерес к игре. Поскучнел заметно и предложил поиграть в города. В эту игру я часто играл с Мамукой.
– На какую букву? – спросил я.
– Все равно, давайте на «б».
– Хорошо.
Он дал мне бумагу и карандаш, и я начал перечислять все города на «б», какие только знал: Батуми, Берлин, Брянск, Братислава, Барселона, Бомбей, Брно, Баку, Боржоми, Брест, Буэнос-Айрес, Багдад, Бонн, Бейрут, Белград, Белореченская, Бильбао, Бирменгэм, Бордо, Бостон, Бухарест, Бухара, Бразилиа, Брюссель, Будапешт…
«Господи, – думал я, – сколько городов на свете, а я почему-то сижу в Вазиани!»
Лия распахнула дверь, увидела меня и стала сползать на пол. Мы с дежурным кинулись к ней, подхватили, усадили на стул. Она не сразу пришла в себя. Первое, что она спросила, открыв глаза, было:
– Тебя побили?
Мне стало стыдно перед дежурным.
– Кто это мог меня побить!
– Я вижу, что побили, – упорствовала Лия, ощупывая мое лицо руками, – больно?
– Нет.
– Ну скажи, кто тебя побил?
– Да никто, поверь мне! Почему ты считаешь, что меня непременно должны избить?
– Поехали домой.
Я поблагодарил дежурного. Мне кажется, он не только меня, но теперь и мою жену считал сумасшедшей, и на всю жизнь сохранил это убеждение.
Лия молча вела машину. Я сидел рядом, закрыв глаза, как будто спал: не станет же она скандалить со спящим. Но Лию не так-то легко обмануть.
– Так я и знала, – сказала она. – Так я и знала.
Она заинтриговала меня, и я не удержался, чтобы не спросить.
– Что ты знала?
– Ты с утра был сам не свой…
До самого дома мы не проронили больше ни слова. Поставив машину в гараж, Лия сказала:
– Гига, я хочу предупредить тебя, чтобы это больше не повторялось.
Потом я лежал в темной комнате и думал: каждый пусть смотрит за своим носом. Угрызения совести без причины – признак глупости. Надо сидеть и по рыпаться, пусть каждый отвечает за себя.
Я услышал шепот Лии:
– Гига, Гига.
– Что?
– Ты все об этом думаешь?
– Нет.
Откуда она знает, о чем я думаю?
– Спи.
– Ладно.
Но я не так уж глуп, и угрызения совести пс бывают без причины…
– Спи.
– Да… Да…
Лия наконец заснула. Теперь никто не мешал мне думать.
Сегодняшнее происшествие потрясло меня. От себя я такого не ожидал. Что со мной творится? Может, Соломон Тушманишвили давно умер, и я беседовал с ним в своем воображении? Надо обратиться к психиатру. Нет, только не это. Сразу пойдут слухи, что я свихнулся. Лучше заняться гимнастикой йогов: встану на голову и буду себе стоять – кому какое дело! Все это от переутомления. Только вот, отчего я устал? Два года не садился за машинку. И не хочу, видеть ее противно. Лия каждый день демонстративно стирает с нее пыль, хочет меня завлечь. Не выйдет! Я найду себе другую работу. Попрошусь редактором в издательство. Неужели не возьмут?
Вдруг я остро позавидовал всем, кто по восемь часов в день работает, склонившись над станком или над столом, позавидовал даже вазианскому дежурному с ангельскими крыльями вместо ушей. Большая часть человечества трудится. А я царапаю какую-то ерунду, вычитанную из учебника 8-го класса, и могу целый год сидеть сложа руки. Понимаю еще, был бы настоящим писателем. «Впрочем, время покажет, кто писатель, а кто нет, – услужливо подвернулась предательская мыслишка – оглянись, что вокруг делается. Ты, по крайней мере, за чинами не гонишься, никому дорогу не перебегаешь. Лучше о семье подумай, чем терзаться беспричинными угрызениями совести».
Я тихонько встал и босиком пошел в ванную. Зажег свет, закрыл дверь и остановился перед зеркалом.
– Привет, – сказал я себе, – всыпали тебе, наконец?
– Поделом, если б и досталось, заслужил.
– За что же, дурак?
– Потом скажу.
– Когда все-таки?
– Когда-нибудь.
На меня смотрело уродливое, исцарапанное лицо, наспех склеенное неумелым иллюзионистом. Он как будто из разных коробок достал нос, глаза, рот и уши. Я отвернулся от мерзкого зрелища и сел на борт ванны в твердой решимости остаться здесь до утра. Нет, навсегда. В ванне лежало замоченное белье, я разглядел полосатую майку Мамуки.
– Но я обязан, – вдруг осенила меня спасительная мысль, – обязан заботиться о семье.
Настроение у меня тотчас исправилось, и, позабыв об осторожности, я запел. Очень скоро в дверь ванной постучали:
– Гига!
– Что тебе, дорогая? – говорил я очень сдержанно. – Почему ты не оставишь меня в покое? Могу я иметь в этом доме свой угол? Вот я его нашел и прошу меня не тревожить.
– Открой на одну минутку.
– В конце концов кто ты такая и что тебе от меня надо?!
– Козлятушки-ребятушки, – запела тоненьким голоском Лия. – …Ваша мать пришла, молочка принесла.
Моя жена и сын обращаются со мной так, будто я их ребенок, а они мои родители.
Я не открывал дверь только потому, что мне было стыдно: разорался среди ночи, как идиот! Но чем большую неловкость мы ощущаем, тем грубее становимся.
– Иди спать, оставь меня в покое!
– Гига, родной, умоляю, впусти меня на секунду, а потом пой, сколько хочешь!
– Что за такое неотложное у тебя дело? Можно подумать, что ты забыла постирать мне сорочку и среди ночи об этом вспомнила!
– Тебе не стыдно? Как будто я не стираю твоих сорочек! Разреши мне взять одеколон.
– Зачем он тебе?
– Нужен… Вот и Мамука проснулся. Ступай, сынок, спать.
– А почему папа поет? – спросил Мамука.
– Мамука! – окликнул я сына.
– Чего! – грубо ответил он, видимо, рассерженный моим недостойным поведением.
– Мамука, у тебя есть друзья?
– А у тебя?
– У меня есть.
Дальше все пошло обычным путем.
– Тебе завидуют, – внушала мне Лия. – Но это ничего. Всем великим писателям завидуют.
По-моему, наступило время рассказать еще одну историю, которая также нарушила мирное течение моей жизни. Здесь же я хочу повторить то, с чего начал эту повесть: во всем виновата память, которую я невольно растревожил.
В один прекрасный день позвонили с телестудии. Трубку подняла Лия, переговорив с кем-то, она сообщила:
– О тебе готовится передача – «Писатель в студии». Сегодня вечером приедет редактор.
– Если папа выступит по телевизору, зачем приходить сюда редактору? – спросил Мамука. – Лучше пусть папа пойдет на студию.
Вопрос мне показался неуместным. Лгут, когда утверждают, будто устами младенца глаголет истина. На какое-то мгновение я даже усомнился в гениальности своего сына. Ему следовало бы знать, что к его отцу всегда приходят сами, а не он бегает куда-то.
