Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)
Часть вторая
Пятнадцать минут из жизни Георгия ГобронидзеГеоргий Гобронидзе брился в ванной перед зеркалом. Эленэ, Торнике и Лизико еще спали. Георгий был уверен, что его никто не слышит, и поэтому тихонько, про себя, напевал. Если бы кому-нибудь из домашних довелось услышать это мурлыканье, он, по всей вероятности, был бы крайне удивлен.
Сейчас Георгий был один. Одиночество для него означало свободу. А свободным он бывал только по утрам, в ванной комнате. Здесь его никто не видел.
Георгий Гобронидзе строил гримасы перед зеркалом, и, представьте себе, он даже показывал язык своему отражению! Больше всего любил Георгий Гобронидзе эти пятнадцать минут своей свободы. Может быть, потому он и поднимался так рано. Он уже успел побриться и теперь, двумя пальцами оттягивая кожу, машинально водил но лицу бритвой. Прикосновение холодной стали к гладкой, упругой, как резина, коже доставляло ему удовольствие. Он был доволен, что лицо у него такое молодое. Ведь уже больше тридцати лет накладывает он на лицо грим!
Георгию Гобронидзе было пятьдесят восемь лет. Еще два года, и ему, наверно, справят юбилей. Сам Георгий был всегда готов к этому торжеству и давал почувствовать эту готовность всем коллегам, сотрудникам, просто знакомым. «Если ты сам себя не будешь ценить, другие тем более тебя не оценят, – думал Георгий. – Какой бы высокой ни была награда, не удивляйся. Знай, что ты ее достоин! Скромных не уважают. Скромность – черта гения, а гении больше не рождаются!»
И тем не менее, оставаясь наедине с собой, он удивлялся, что скоро ему стукнет шестьдесят. Он, как юноша, был полон энергии и желаний. Он не чувствовал усталости и не жаловался на болезни. Он даже не знал, где у него сердце. Мог взбежать по лестнице, как мальчишка, мог плавать, танцевать, не спать ночами. Но об этом знал только он один! Другие видели его утомленным, пожилым, обремененным множеством забот, как и полагается в таком возрасте.
Сейчас он был раздет до пояса и с нескрываемым удовольствием разглядывал свое тело, мускулистые руки, широкую грудь, покрытую чуть седеющими волосами, белую крепкую шею, на которой надежно и уверенно сидит круглая маленькая голова. Волосы – густые, упрямые, гребенка трещит, когда он причесывается.
«Ха-ха-ха-ха, – смеется про себя Георгий, – ведь я совсем молод! Моложе, чем Торнике!» От мурлыканья он постепенно перешел к пению, все более и более громкому, он словно видел, как звук выходил из его горла, надувался и сверкал, как мыльный пузырь.
Георгий не курил! Георгий не пил!
«Ах, – пело внутри, – ах, какой я еще молодец!» Он положил бритву на полку, отвернул кран, подставил под струю обе пригоршни и облил лицо водой. Потом мокрой ладонью обтер шею и плечи.
«Ох, ох, ох, – блаженно крякал Георгий, – юбилей… юбилей…»
Затем он перешел на фальцет и тоненько пропищал:
– Юби-ле-е-е-й!
Здорово он их всех провел! Где слыхано справлять юбилей такому молодому человеку? Хотя, кто знает, что я молод? Это и ни к чему! Он и эту фразу пропел:
– Ник чему-у-у!
Таким веселым он бывал каждое утро. Таким он был бы, наверно, всегда…
Мог бы сыграть Гамлета. Если дело пойдет на принцип – он сыграет! Но немного неловко перед другими. Ведь они считают его пожилым. Пожилым…
Нет, роль короля лучше роли Гамлета. Если бы ему предоставили выбор, он все равно выбрал бы короля. Так солиднее. Он не любил Гамлета. Вероятно, так же, как в пьесе король не любил своего племянника.
Георгий считал Гамлета выскочкой и ветреником, таких и теперь уйма по улицам шатается. Они его раздражали своей смелостью и любопытством.
«Нет, Торнике совсем другой, – думал Георгий, – Торнике весь в меня, хоть я и моложе его, на самом деле моложе. А что вы называете молодостью? Ревность? Ха-ха-ха-ха! Любовь? Ха-ха-ха-ха! Мечты? Нет, Торнике весь в меня…»
Потом он вспомнил свою жену Эленэ. Она еще в постели – спит лицом вверх, вся вытянувшись. Постарела! Как быстро постарела Эленэ!
При этой мысли Георгию стало грустно, и в то же время он почувствовал какую-то тайную радость: вот Эленэ постарела, а он…
Конечно, Эленэ пока еще не чувствовала старости. Женщины, которые особенно не утруждали себя воспитанием детей, так легко не мирятся со старостью. Несмотря на то что они вечно сидят перед зеркалом, все же ничего не замечают: ни морщин, ни седины. Словно старость была выдумана только для других. Те комплименты, которыми их частенько осыпают, воспринимаются ими в прямом и полном смысле, они верят тому, чему хотят верить.
А время не ждет. Торнике уже тридцать лет. Кем был Георгий в тридцать лет? Никем. Несчастным актеришкой. Георгий содрогнулся, как, впрочем, всегда содрогался при мысли, что мог на всю жизнь остаться простым актером.
Простым актером…
Медленно, упорно, уверенно продвигался он вперед:
Заслуженный артист республики!
Народный артист республики!
Лауреат Государственной премии!
Директор театра! Это звучало наиболее солидно!
Директор!
Директор!
Директор!
Где-то, в одном из уголков его сознания, под грохот барабанов и звуки фанфар кто-то восторженно выкрикивал:
– Народный артист! Директор театра!
Одна только мысль о том, что он мог остаться простым актером, наполняла его ужасом. Он знал, что создан для административной деятельности, а не для искусства.
Но об этом знал только он одни!
В свои тридцать лет Торнике уже заместитель директора института. О чем говорить, он пойдет еще дальше. А представить себе, если бы Торнике остался простым врачом, простым районным врачом! Нет, Торнике никогда не стал бы работать в поликлинике.
«Весь в меня! – думал Георгий, – Он пойдет в гору, непременно министром станет! У него все впереди».
А Эленэ постарела. Да что там Эленэ, у Торнике уже побелели впеки. Торнике изо всех сил старается не быть похожим на своих сверстников, ничем не походить на них. Это ему так удается, что на вид ему дашь не меньше сорока. А сорок лет – это самый подходящий возраст для солидной должности.
Торнике мешает то, что он не женат. Семья нужна обязательно. Холостяк вызывает недоверие. А чтобы получить хорошее назначение, нужно быть идеальным, без недостатков.
Эленэ мне сказала, будто Торнике правится Нинико. Странно, почему именно Нинико? Девушек теперь – пруд пруди! Но все же ничего… Может быть, это и к лучшему. Но только Нинико должна помириться со своим отцом… Мне не нужна бездомная невестка! Может быть, я заставлю ее и из театра уйти. Возможно… Посмотрим… Она с радостью покинет сцену. Ну что ж, Нинико так Нинико! Нинико, Циала, Мзия, Нана – все равно, лишь бы у Торнике была жена! Откладывать больше нельзя. Сегодня же спрошу, чего он тянет.
Эленэ… Эленэ… И Эленэ была актрисой, певицей. Недурно, между прочим, пела, Георгий почему-то улыбнулся и пропел:
– Элен-э-э-э!
Эленэ поверила тому, что она идеальная хозяйка. Уверовала она и в то, что должна посвятить детям всю свою жизнь. Верила, хотя Георгию это обошлось недешево. Эленэ стала устраивать домашние концерты.
Георгий, конечно, мог ей это запретить: Эленэ легко подчинялась его воле, но он ей не запрещал – на этих вечерах собирались такие люди, от которых многое зависело.
Лизико тоже, пожалуй, будет походить на мать, станет такой же сговорчивой и уступчивой. Иначе нельзя! Она уже очень изменилась. Кому это виднее, чем отцу! Мы – порядочные люди, нас знают в городе. Вот про Нинико говорят, что она странная девушка. Это ничего. С возрастом пройдет. Странная… Гм… Странная.
Эленэ тоже была странная. Помнишь, Эленэ, когда у тебя был какой-то поклонник? Помнишь? Да, поклонник. Ты сама называла его своим поклонником. Такой юноша с растрепанными волосами. Кажется, он стихи писал. Ха-ха-ха-ха, стихи! А я делал вид, что ничего не видел, что я ослеп. Помнишь? Ты получала письма, читала их по ночам и плакала. А меня вроде это не интересовало, и букетов я старался не замечать, а сколько их было, букетов, помнишь? Я же не мог тебя спросить: чьи, мол, эти письма, это не принято в порядочном обществе. Я как будто и не ревновал вовсе. И вот теперь – ты только и знаешь, что преданно смотришь мне в глаза. Правильно я поступал? Правильно, и для тебя оно так лучше!
Георгий обтер лицо полотенцем, вышел в спальню и стал одеваться. В комнате был полумрак, плотные занавеси на окнах были задернуты.
«Канчавели именно сейчас понадобилось заболеть, – думал Георгий – инфаркт! Значит, спектакль должен заканчивать Заза! Так постановил худсовет: надо доверять молодым… молодым. Хотя пусть продолжает, что там осталось, спектакль почти готов!»
Георгий подошел к гардеробу, завязал галстук и оглядел себя в зеркале. Затем ладонью провел по животу, прикосновение накрахмаленной, отутюженной сорочки было прохладным и приятным. Живота у него совсем не было. Он повернулся, взял повешенный на спинку стула пиджак и, не отходя от зеркала, надел его. Застегивая пуговицы, он все так же не сводил глаз со своего отражения. Он был в хорошем настроении, но это следовало искусно скрывать в течение целого дня. Никто не должен догадываться, что народный артист республики, лауреат Государственной премии, директор театра Георгий Гобронидзе в душе напевает:
– Я молод! Мол-о-о-д! Мо-о-о-л-о-о-д!
Эленэ открыла глаза. Слегка повернув голову, посмотрела в сторону гардероба. Так она просыпалась всегда, каждое утро, и видела всякий раз одну и ту же картину: ее супруг перед зеркалом поправлял галстук.
Эленэ не могла так сразу расстаться с тем теплим мирком, откуда она только что вынырнула. Глаза у нее слипались, сон тянул ее снова в свои объятия. Только и такой момент – в момент пробуждения – она сознавала, что в доме все равно все пойдет споим чередом, если даже она будет лежать в постели до самого вечера. Пожалуй, мешать она могла бы всем, а вот пользы от нее – никакой. Поэтому лучше всего – опять заснуть. Да, но если она заснет, то перестанет испытывать то блаженство, которое она ощущает, сознавая, что может спать сколько угодно. А это было наслаждением почище самого долгого сна. Поэтому лучше не поддаваться соблазну! Когда эта минута подходила и Эленэ уже окончательно просыпалась, она совершенно преображалась. Эта Эленэ, в отличие от прежней, была убеждена, что без нее в доме все пойдет вверх дном. И чем дольше она будет лежать в постели, тем больше несчастий обрушится на семью.
Като (так звали домработницу) наверняка забыла взять молока, а если взяла, то оно у нее выкипело. Като небось сейчас на кухне раскладывает пасьянс и, если выпадет трефовый король, плачет от радости.
Эленэ огорчилась, что муж поднялся раньше ее. Так она огорчалась каждое утро. Это огорчение давно стало приятной привычкой, потому что оно являлось частью со мнимой суетливости и заботливости.
Точно так же ее волновала грязная рубаха Торнике, которую приходилось стирать Като, обед, который в конце концов готовила Като. Эти огорчения были для нас заменой всей ее деятельности.
«Ой-ой-ой, – думала со страхом Эленэ, – и завтрак надо приготовить!»
Страх пробежал по всему ее телу легкой, приятной дрожью – и тотчас бесследно исчез.
Потом Эленэ внимательно посмотрела на мужа:
«Надел ли он свежую рубаху?»
И об этом она сразу забыла, потому что взгляд ее был пленен молодецким видом мужа. Сердце ее наполнилось радостью. Она подумала, что, вероятно, и она выглядит так же.
– Георгий! – тихо позвала она и проснулась окончательно.
– Да! – откликнулся Георгий, не оборачиваясь.
Он не любил смотреть на заспанное лицо жены.
– Ты уже встал? – спросила Эленэ, не найдясь, что сказать.
– Да…
– Знаешь что?
Эленэ замолчала. Георгий терпеливо ждал, пока она скажет, что ей нужно.
– Если хочешь, я встану, – сказала наконец Эленэ.
– Лежи.
– А завтрак?
– Като приготовит.
– Ах, что ты, что ты! – возглас был таким категорическим, что можно было подумать, будто каждое утро завтрак готовила она сама.
– Лежи, – повторил Георгий и еще туже затянул галстук. Для этого ему пришлось приблизиться к зеркалу на один шаг.
Эленэ все-таки встала. Она прямо на ночную сорочку надела халат и сунула ноги в теплые домашние туфли. Георгий увидел в зеркале, как она направилась к нему, ее длинная ночная рубашка волочилась по полу.
Словно раздумав, она присела на стул, поправила растрепанные волосы и спросила:
– Снег?
– Да…
– Знаешь что?
Георгий отошел от зеркала. Подошел к тумбочке, стоявшей у кровати, взял ключи и бумажник и положил в карман.
Вдруг у Эленэ заблестели глаза. Вероятно, ей наконец пришла в голову мысль, которая могла заинтересовать Георгия.
– Знаешь что?
– Да? – теперь уже с нетерпением спросил Георгий.
– Завтра, – начала Эленэ и замолчала, ожидая, когда муж к ней повернется. Но поскольку муж медлил, она сказала: – Повернись же наконец сюда!
Георгий взглянул на жену. Эленэ молча улыбалась ему, словно на ее лице было написано все, что она хотела сказать, а ему, Георгию, оставалось только это прочесть.
– Что такое? – спросил Георгий и опять отвел взгляд.
– Завтра день рождения Лизико!
– Знаю!
– Что-нибудь приготовить?
– Я уже сказал Като!
– Боже мой, да разве Като может?
– Я ей все уже сказал.
– Георгий!
– Да?
– Надо будет пригласить Зазу.
– Что-о?
– Хочу, чтобы ты пригласил Зазу.
– Что за новости!
– Вчера меня Лизико попросила…
Эленэ замолчала. Георгий подошел к ней совсем близко. Эленэ обрадовалась, что ей удалось заинтересовать Георгия. Теперь она нарочно молчала.
– Что ты сказала?
Георгий о чем-то думал. Эленэ не отрывала от него глаз.
– Нив коем случае! – проговорил Георгий!
– Что?
– Чтобы я больше не слышал об этом, понятно?
– Понятно, – ответила испуганная Эленэ, – понятно.
Спиридон у Адама. Адам встречает на станции невесту Учи. Бежан. Лаврентий. ВахоШел дождь. У Адама замерзли руки. Он еще немного постоял и посмотрел, как сбрасывали бревна с грузовика, а затем повернулся и ушел. Там, где начинался мост, стояла наскоро сколоченная деревянная сторожка. У будки было одно окно, через которое высовывалась труба. Из трубы уютно струился дым, словно приглашая Адама войти.
Адам как раз собирался немного обогреться, а потом снова вернуться на стройку. Он вошел в сторожку. Здесь никого не было. В раскаленной докрасна печурке потрескивал огонь. В будке стояла железная кровать и один колченогий стул. У кровати стоял перевернутый ящик из-под бутылок. Строителям он заменял стол – на нем были разбросаны головки чеснока и куски хлеба. На кровати валялся бараний тулуп с раскинутыми рукавами. Можно было подумать, что на постели лежит пьяный.
В будке было тепло. Несмотря на щели в стенах и земляной пол, огню все же удалось согреть ее. Адам придвинул стул поближе к печке и сел. Он расстегнул пальто, а вскоре снял его совсем, блаженно прислонился спиной к стене, протянул ноги к самому огню, и его мокрые сапоги начали шипеть, от них пошел пар.
– Едва отогрелся, – проговорил он вслух. От тепла его потянуло ко сну. Это случалось с ним всегда – стоило только согреться; он постоянно недосыпал. Чтобы не задремать, он достал сигарету, щипцами выхватил из огня головешку и прикурил от нее. Он долго смотрел на тлеющие уголья.
«Похоже на сердце, – думал Адам, – ей-богу, похоже на сердце. На маленькое сердце, рассерженное и надутое».
Головешка и впрямь словно пульсировала: то потухала, то разгоралась.
Адам подул на нее – она ярко вспыхнула и заалела.
Он бросил головешку обратно в печку.
Пора уходить. Бревна, наверно, уже разгрузили. Теперь надо проследить, чтобы их уложили. Он всегда так волнуется, как будто без него не сделают.
«Уважаемый Адам, – говорил ему Симон, – авторитет надо беречь!»
«А что такое авторитет? Что вы называете авторитетом?»
«О, авторитет это большое дело, большое!»
Адам попытался встать, но даже и приподняться не сумел, казалось, огонь не отпускал его.
«Еще побуду немного, – сделал себе поблажку Адам, – совсем немного… минут пять».
Дверь отворилась, и кто-то вошел в будку. Адам даже оборачиваться не стал – был уверен, что это сторож. Но шаги вошедшего ему показались незнакомыми, он обернулся и увидел зубного врача. Решив, что Адам спит, тот застыл на месте, боясь разбудить его. Он пришел сюда, чтобы узнать, где найти Адама, и наткнулся прямо на него.
Появление врача удивило Адама, он встал и пошел ему навстречу.
– Чем могу служить? – Адам предложил гостю единственный стул. Врач сел, опершись на палку с такой силой, что ее острый металлический наконечник вонзился в земляной пол.
– Холодно!
Адам кивнул, не переставая удивляться: что привело сюда этого человека?
Врач снова повторил:
– Холодно.
И Адаму показалось, что он обращается не к нему, а к огню.
Затем врач двумя пальцами извлек из кармана сигарету.
– Есть ли у вас спички, молодой человек?
Адам зажег спичку и почтительно поднес ему, старику даже не пришлось наклоняться. Он прикурил, глубоко затянулся и спустя некоторое время произнес удовлетворенно:
– Так!
– Да-а! – не совсем понимая, о чем речь, подтвердил Адам, чтобы не обидеть гостя.
Зубной врач показался Адаму очень изменившимся. Он как будто еще больше постарел, поседел.
«Болеет, наверно», – подумал Адам.
Старик и впрямь был похож на больного. Или беда какая с ним стряслась, и тает он от нее, как свеча?
«Если он болен, чего на стройку пришел?»
– И дождь заладил – не остановишь!
– Что? – Адам не был уверен, что врач обращался к нему; может, он сам с собой разговаривает?
– Дождь! – сказал старик.
Адам бросил сигарету в печку, тут же достал другую и закурил.
– Лучше бы уж снег пошел, – сказал он больше для того, чтобы проверить – к нему ли в самом деле обращается старик.
– А здесь тепло, – старик сделал неопределенный жест рукой, в которой держал сигарету.
В это время в дверях показалась чья-то голова:
– Адам, слушай, где ты?
– Здесь, а что случилось?
– Бревна под дождем оставлять?
– Сейчас приду.
Голова исчезла.
– Вы уходите?
Нет, нельзя так оставлять старика!
– Подождут, – сказал Адам и присел на кровать.
Старик долго молчал.
Адам терпеливо ждал. Он понял, что зубной врач не хотел его отпускать.
Гость вдруг закашлялся, бросил сигарету, достал из кармана похожий на обрывок афиши большой зеленый платок и прикрыл им рот. Лицо его покраснело, на висках и на лбу выступили и набухли жилы. Адам невольно нагнулся к нему, старик рукой подал ему какой-то знак, Адам его не понял, старик перевел дух и сказал:
– Воды, пожалуйста!
Адам, не найдя стакана, подал ему воду прямо в кувшине. Старик с трудом поднял кувшин, на секунду приложился к горлышку и тут же вернул Адаму. Кувшин был тяжелый, и у старика дрожали руки.
– Вы испугались? – он взглянул на Адама с улыбкой.
– Нет…
– Это все курение, – проворчал он.
– Конечно.
– Вы много курите?
– Много!
– Не годится…
Его голос никак не соответствовал внешности, он был бодрый и совсем не хриплый. Словно он подносил ко рту невидимый микрофон, который изменял его голос.
– Я тоже много курю, – сказал старик, – очень много… И по ночам тоже… Всю ночь напролет… Ведь я же не сплю…
– Не спите?
– Я никогда не сплю! – холодно ответил старик, словно обидевшись, что кто-то до сих пор об этом не знает.
– Разве это возможно? – Адам удивился, чтобы сделать гостю приятное, в душе он сразу ему поверил.
– Возможно! – сказал старик с довольным лицом. – Поверьте мне… Я никогда не сплю.
У старика был большой лоб и ввалившиеся виски. Он так близко придвинулся к печке, что почти прикасался коленями к ее раскаленному боку, но, казалось, не чувствовал жара.
Адаму почему-то припомнился один старик, живший с ним по соседству в Тбилиси. Несколько лет назад сын привез его из деревни, и он целыми днями просиживал у окна. Адам всегда отводил от него глаза, потому что жалел его. А почему жалел – и сам не знал. По правде говоря, старика жалеть было не за что. Он не походил на заброшенного, оставленного без внимания, на нем была белоснежная рубаха, темно-красный галстук, завязанный толстым узлом, он всегда был чисто выбрит.
Странно, может, Адам жалел его только потому, что он целыми днями сидел у окна?
«Неужели старость означает одиночество?»
Адам бросил в печку несколько поленьев и снова сел. Старик, казалось, совсем забыл про него. Жалкий, сгорбленный, сидел он на колченогом стуле. Палка его все так же вонзалась в землю. Обеими руками он крепко опирался на нее. На руках покоился его подбородок.
Но вдруг он выпрямился, снял шапку и огляделся, не зная, куда ее положить. Потом отодвинул в сторону головки чеснока и хлеб и положил шапку на ящик.
В сторожку вошел промокший до нитки Вахо.
Он ежился от холода и, стараясь согреться, прятал руки под мышки. С ног до головы он был вымазан в грязи.
Ни на кого не обратив внимания, он вошел, направился к печке и присел возле нее на корточки.
Старик посмотрел на Вахо:
– Здравствуй!
Вахо небрежно кивнул.
– Вы его знаете? – спросил Адам старика.
Теперь Вахо кивнул Адаму: да, он меня знает.
– В бильярд больше не играешь? – спросил старик у Вахо.
– Эх, – вздохнул Вахо.
– Что ты тут делаешь?
– Я тут исправляюсь, – усмехнулся Вахо, – перевоспитываюсь, уважаемый Спиридон!
Потом он торопливо поднялся и вышел из будки, но вскоре опять появился в дверях.
– Я совсем забыл, – обратился он к Адаму, – вас зовут!
– Скажи, что я скоро приду.
Вахо почтительно приложил руку к груди и осторожно прикрыл за собой дверь.
– Я сейчас уйду, – негромко проговорил врач.
– Ничего, они и без меня справятся…
Снова заметив в пальцах у старика сигарету, Адам вынул коробок со спичками. Спиридон протянул руку и взял у него коробок, высыпал все спички на ладонь и коробок вернул Адаму обратно. Потом он взял шапку и надел ее, а на место, где она раньше лежала, высыпал спички. Адам с удивлением смотрел: что он собирается делать? Спиридон с большим усердием стал раскладывать спички, выводил связанные друг с другом треугольники, потом нервным движением руки разрушал их и опять начинал сначала. При этом он даже не смотрел в сторону Адама. «Он хочет мне что-то сказать и не решается!» – понял Адам. Из вежливости он сделал заинтересованный вид, наклонился вперед и стал смотреть на разложенные спички. Старик взглянул на него:
– Ну-ка, и вы попробуйте!
Адам взял одну спичку, подержал ее немного, как бы выбирая для нее место. Этим он хотел показать, что игра, затеянная стариком, его в самом деле увлекла.
– Положите вот сюда! – Спиридон постучал пальцем по ящику, словно если не положить спичку точно на это место, ничего не получится. Вокруг первой спички Адам разложил другие, у него получилась более сложная комбинация, чем у старика, хотя Адам и не думал состязаться с ним.
– Ого? – старик удивился.
– Это получилось случайно, – Адам оправдывался, – второй раз я так не сумею.
– В серединку кладешь одну спичку, так? – спросил старик.
– Да.
– Потом?
– Не помню, – улыбнулся Адам, – честное слово, не помню… кажется, так!
Теперь они вдвоем принялись раскладывать спички.
– Ничего не получается, – сказал Адам.
– Получится!
Ничего у них, конечно, не получилось.
– Теперь можно закурить, – сказал старик. Он осторожно собрал спички и подал их Адаму: – Положите обратно!
Адам сложил спички в коробку, предложил старику сигарету.
– Благодарю, – ответил Спиридон, – у меня есть! Он вынул из кармана сигарету. Адам зажег ему спичку.
Чем дальше, тем все большей симпатией проникался к старику Адам.
«Честное слово, он что-то хочет мне сказать», – думал Адам. Он не знал, как себя повеет, чтобы старику легче было высказаться. Не успел он об этом подумать, как Спиридон проговорил:
– Вас, наверно, удивляет мой визит…
Адам не ожидал такого прямого вопроса и растерялся:
– Да… то есть…
– Сегодня день рождения моего сына, – сказал старик.
– Сына? – Адам удивился еще больше – он никогда прежде не слыхал, что у Спиридона есть сын.
– Да, сына… Ему сегодня сорок два года…
Адам собрался спросить Спиридона, где его сын, но тот опередил его:
– Его звали Уча, – несколько раз повторил, – Уча… Уча… Уча…
Адам открыл было рот, но старик опять прервал его:
– Вот потому я и пришел сюда!
– Да-а, – сказал Адам, как будто ему сразу все стало понятным. На самом деле он решительно ничего не понимал.
– Может быть, это со мной происходит по старости, – продолжал Спиридон, – ведь война давно кончилась.
– Да, давно кончилась, – Адам начинал кос о чем догадываться, – давно…
– Нет, – вдруг очень твердо произнес старик, – война так скоро не кончается!
– Двадцать лет, – сказал Адам, – она кончилась двадцать лет тому назад…
– Нет, война не кончается так быстро! Вот поэтому я и пришел сюда… Не удивляйтесь… Потом я должен пойти на станцию, приезжает невеста моего сына… Который час?
– Половина четвертого.
– Ровно в пять я должен быть на станции… она всегда приезжает…
Он как будто вспомнил, что так и не назвал причины своего визита, и едва слышно добавил:.
– Вы мне напоминаете сына.
– ?
– Он тоже был, как вы… Высокий… Решительный… И он, как вы… Господи, что это я говорю? Для чего все это…
– Говорите! – попросил Адам.
– В ту ночь, когда у вас болел зуб, помните?
– Помню.
– Когда вы уходили, я не хотел вас отпускать, сдержался, еле сдержался, чтобы не показаться вам сумасшедшим… Так темно было.
– Темно? – улыбнулся Адам. – Я ведь не маленький.
– Разумеется, но… Я всегда так боялся, когда мой сын куда-нибудь уходил… Странно, я смотрел и не верил, что он существует на самом деле… И вы такой же… «Не смейтесь! Это не старческий бред, ведь так и случилось – он исчез… – Он немного помолчал и потом повторил:
– Исчез!
Наступило молчание. Столько боли было заключено в этом слове, столько горечи и сожаления, что для другого слова просто не оставалось места.
Послышался громкий плач, беспомощный, сдавленный, так неумело обычно плачут мужчины.
Да, в отличие от Адама он мог плакать, наверное, он был мягче и жалостливее. Он знал еще много такого, о чем Адам даже и представления не имел. И еще – он боялся смерти, о которой Адам до сих пор ни разу не думал. Смерть казалась ему такой чепухой, что он вовсе не считал ее неизбежной. Казалось, что однажды он уже пережил смерть и потому отлично знал, что это такое.
– Мой сын плакал всегда как ребенок. Я часто слышал, как он рыдал, повалившись на постель в своей комнате, когда его предавали товарищи или он сталкивался с чьим-нибудь горем… Он был… как бы это сказать, как свеча, что ли… И я знал, что он скоро угаснет. Мне хотелось постучать ему в стенку и крикнуть: «Не плачь, такова жизнь, и слезами тут не помочь!» Но я не мог вымолвить ни слова, боялся причинить ему еще большую боль… Вот и нету его… Нету… Нету…
– Адам, – откуда-то издалека донесся голос Спиридона.
– Что…
– Адам… – старик встал и старался открыть окно.
– Что с вами? – спросил Адам.
– Мне плохо, – сказал Спиридон.
Адам едва успел поддержать его, осторожно уложил на кровать и расстегнул ворот. Старик был бледен как полотно.
– Ничего, – с трудом шевельнул он побелевшими губами, – пройдет… так бывает… Пройдет…
Адам выскочил из будки: машину, машину!
Машин возле моста не было. Они проходили здесь редко, старое шоссе было далеко отсюда. Наконец вдали он увидел мотоцикл, который медленно переезжал через старый деревянный мост. На мотоцикле сидел милиционер. Адам помахал ему рукой.
– Что случилось? – спросил милиционер, притормозив.
Адам узнал его, это был тот самый лейтенант, который однажды ворвался к нему в вагон. Но сейчас выражение лица его ясно говорило о том, что он-не намерен вспоминать ту неприятную историю и готов исполнить любую просьбу Адама.
– Нашему зубному врачу плохо, Спиридону! – Адам волновался. – Я должен отвезти его в больницу.
– Где он? – спросил милиционер.
– В будке.
– Тогда чего же мы ждем?
Они вошли в будку. Спиридон уже сидел на кровати и виновато улыбался.
– Все прошло!
– Уважаемый доктор, – обратился к Спиридону милиционер, приложив руку к козырьку и пристукнув каблуками, словно перед командиром. – Вы должны последовать за нами!
– А в чем я провинился? – улыбнулся снова Спиридон.
Милиционер недоуменно посмотрел на Адама.
– Мы должны отвезти вас в больницу, – вступил в разговор Адам, – мотоцикл стоит у двери.
– Нет, – замахал руками Спиридон, – только не милицейский мотоцикл, не буду я на старости лет людей смешить, – он опустил ноги на пол, – я и сам прекрасно доберусь, – но тотчас лицо его исказилось от боли, и он схватился за сердце.
– Помогите-ка мне, – кивнул милиционеру Адам. Они взяли Спиридона под руки и вывели из будки.
– Я должен пойти на станцию, – сказал Спиридон и взглянул на Адама. – Вы же знаете, что я должен пойти на станцию!
– На станцию пойду я, – ответил Адам, – и встречу ее, не волнуйтесь.
– В больницу я не поеду, – сказал Спиридон, – отвезите меня домой. Так будет лучше.
– Хорошо.
Милиционер козырнул Адаму, потом повернулся и сел на свой мотоцикл.
– Мне уже совсем хорошо, – сказал Спиридон, намереваясь вылезти из коляски. Милиционер положил руку ему на плечо и вопросительно взглянул на Адама. Адам подал знак ехать. Мотоцикл затарахтел и двинулся.
К пяти часам Адам был на станции, он прогуливался по платформе в ожидании поезда. Курша улеглась у забора возле хлебного ларька.
– Кого поджидаешь, инженер? – спросил Вано.
– Да знакомый один должен приехать…
– Как мост?
– Ничего…
– Надоел этот дождь…
– Да…
– Поезд вот-вот подойдет.
– Он долго здесь стоит?
– Три минуты.
– Хорошо, – сказал Адам, – очень хорошо.
– Здесь Мамия был, – сказал Вано.
– Да?
– Он каждый день приходит, стоит и смотрит. В чем дело, не пойму!
– А что тут понимать, стоит человек и смотрит.
– Ну да, стоит и смотрит…
– Ну и что с того?
– Ничего, ничего, извини, если не то сболтнул.
Тут как раз подошел поезд. Кроме одной женщины, с поезда никто не сошел. Пока поезд не тронулся, Адам не решился подойти к ней: он ждал, может, еще кто-нибудь появится. И потом, женщина совсем не была похожа на ту, которую он себе представлял. Воображение рисовало ему молодую девушку, а этой не меньше сорока. Она была высокая, начинающая полнеть, лицо бледное, измученное, вероятно, не выспалась в поезде; на ней было черное измятое пальто с потертым меховым воротником. Выйдя из вагона, она, не опуская чемодана на платформу, оглядывалась по сторонам.
«Какой же я дурак, – подумал Адам. – Разве его невеста сейчас может быть молодой?»
Когда поезд отошел, Адам направился к женщине:
– Вы приехали к доктору Спиридону?
– Да, – женщина удивленно взглянула на него. Видно было, что перед тем, как выйти из вагона, она второпях напудрилась, и на кончике носа, а также в глубоких морщинах оставались следы небрежно наложенной пудры.
Адам отвел от нее свой взгляд. Он не мог отделаться от чувства, что встретил другую женщину, совсем не ту, которую ждал.
– Позвольте мне чемодан… – протянул он руку.
