Текст книги "Дворец Посейдона"

Автор книги: Тамаз Чиладзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

– Мой маленький Цезарь, – хотелось сказать мне ему, – ты, очевидно, еще не понял, что писатели делятся на две категории: к первой относятся те, которые умоляют, чтобы их пригласили на телестудию, а ко вторым посылают редактора на дом. – Но я промолчал, предпочтя педагогическую уловку: пусть ребенок сам обо всем догадается!

Я не любил ходить на телестудию. Должно быть, оттого, что чувствовал – это было единственное место, полностью соответствующее моему творчеству той иллюзией действительности, которая достигалась с помощью волшебных машин.

Как будто телевизор был клеткой, в которую непременно должны посадить меня и где я взаперти должен был провести всю свою жизнь. Представьте себе, в глубине души я боялся, что так оно и случится. Я сидел в металлическом кресле, как любимое дитя на коленях циклопа, и на меня была направлена тысяча прожекторов. Я, разумеется, не видел тех, кто разглядывал меня. Это было единственным утешением. Правда, было нечто, посрамлявшее технику, пробивавшее копьем стеклянный панцирь и впивавшееся мне в лоб. Это был взгляд Лии, исполненный любви и восхищения, и от этого увеличенный в миллион раз. Как-то я чуть было не заорал с экрана: не смотри на меня так! Неудобно!

Главная причина, влекущая меня на телестудию, – Мамука. Мамука любил телевизор больше, чем родителей. Да что родители! Больше, чем мяч. Его до самозабвения увлекал этот странный, очень занятный гипнотизер, столь неутомимый, что только такие энергичные люди, как Мамука, могли поспевать за ним. Каждое мое появление на экране телевизора рождало в душе Мамуки удивление и одновременно гордость. Удивляло его то, что тот самый человек, который целый день шаркал своими шлепанцами по квартире, вдруг становился таким близким, выглянув из окна родного телевизора. А гордился он тем, что этот человек был его отцом.

Вечером, действительно, пришел редактор телестудии. Дверь открыл Мамука. Я сидел у себя в белой сорочке, при галстуке, в парадном костюме, в полной боевой готовности. Ведь за редактором мог появиться и оператор. Однажды по телевизору показывали всю нашу семью. Целый день снимали. Я то сидел за столом и делал вид, будто работаю – пишу, то играл с Мамукой. Сидя на полу мы с ним собирали из «конструктора», кажется, подъемный кран. Мамуку это занятие не интересовало, но возразить режиссеру с телестудии он не посмел. Лия в нарядном платье, причесанная и похорошевшая, то возилась на кухне, то подходила к нам и с любовью на нас смотрела – тоже согласно замыслу режиссера.

– Папа дома? – спросил женский голос.

– Дома. Заходите, пожалуйста, – отвечал Мамука. Такую вежливость с его стороны я мог объяснить только тем, что гостья в самом деле имела отношение к телевидению. Мамука сотрудников телевидения узнает на улице. Иногда показывает на совершенно незнакомого человека и уверенно говорит: он работает на телестудии. Может, по ним и видно, чем они занимаются, я лично не замечаю. Но у сына моего особое чутье на людей этой профессии.

Я вышел в переднюю и увидел женщину, которая гладила Мамуку по голове.

Когда она взглянула на меня, я чуть не упал.

– Софико! – пробормотал я.

– Здравствуй, Гига! – она протянула мне руку.

Мамука счел мое смущение естественным и радостно помчался на кухню.

– Мама, мама! С телевизора пришли!

Лия появилась, вытирая руки о передник (она тоже была готова – жена писателя, образцовая хозяйка). На лице ее играла улыбка, хранившаяся в реквизите до нужного случая:

– Прошу вас, входите.

Лия открыла входную дверь и выглянула, надеясь увидеть оператора:

– Вы одни?

– Да, – сказала Софико.

– Добро пожаловать. Гига, что ты стоишь, принимай гостью.

Первоначальное волнение несколько улеглось. Я знал, что когда-нибудь встречу Софико, но не думал, что она придет к нам. Вот тебе твое телевидение! От него всего можно ожидать. Теперь главное – держаться так, чтобы Лия ничего не заметила.

Мы прошли в кабинет.

– Садитесь, – я подставил Софико стул.

– Благодарю вас, – ответила она, словно понимая, что при жене лучше обращаться друг к другу на «вы». Лия немного покрутилась в комнате: поправила стопку бумаги на столе, переставила пепельницу. Это было молчаливое предупреждение: женщина, явившаяся в наш дом., должна знать, что здесь властвует Лия.

Вслух она произнесла:

– Не буду мешать вашей работе. Меня ждут дела на кухне.

Это тоже имело свой подтекст: мол, я не сую нос в дела мужа, как другие жены.

Я посмотрел на Софико. Она совсем не изменилась, только под глазами появились морщины. Да, еще она выкрасила волосы. Двенадцать лет назад она была блондинка, а теперь выкрасилась в темно-каштановый цвет. Она была в скромном синем платье с длинными рукавами, схваченном в талии золотым пояском. Через плечо висела большая кожаная сумка на длинном ремешке. Эта черная сумка придавала ей деловой, серьезный вид.

Она достала из сумки блокнот и ручку.

– Начнем? – спросила и улыбнулась.

– Начнем.

Она приготовилась записывать, но вдруг положила ручку на стол и снова открыла сумку. Теперь она достала сигареты.

– Сначала покурим.

Я поднес ей горящую спичку.

– А ты? – спросила она.

Я тоже закурил.

– Как ты постарел! – сказала Софико, отгоняя рукой дым, словно раздвигая занавес.

У меня сердце екнуло:

– Ты всегда отличалась жестокостью!

Софико рассмеялась:

– А разве я не постарела?

– Нет.

– Знаешь, к тебе посылали другого редактора, но я сама попросилась и пришла.

– Когда ты начала работать на телестудии?

– Уже два месяца. Как только вернулась в Тбилиси.

– А где ты была?

– Ты даже не знаешь… Я десять лет жила в Москве.

– Десять лет?

– Как видишь.

– Что – видишь?

– Ладно, ладно, хватит…

Мы начали составлять программу моего выступления: о чем меня будут спрашивать, что я должен отвечать (это во избежание недоразумений), какие отрывки из моих фильмов покажут, какие сцены из спектаклей и так далее.

Я продолжал разговаривать с Софико, хотя сам был далек отсюда, воспоминания отбросили меня на двенадцать лет назад.

Я, кажется, уже говорил, что мысленно могу находиться сразу в нескольких местах, так что собеседник и не заметит, что я отвлекся. По-моему, я и пример тогда приводил достаточно убедительный.

Внезапно Софико перестала писать, подняла голову и сказала:

– Слышишь? Это голос Посейдона!.. – Словно разговаривала сама с собой.

– Бойтесь его! – тотчас подхватил я, вспомнил, что такая у нас с ней была игра (со мной все всегда играют!), двенадцать лет назад придуманная игра: кто скажет о Посейдоне что-нибудь остроумное.

– Он самый человечный из богов, – сказала Софико.

– Посейдон живет вдали от Олимпа, как впавший в немилость губернатор на заброшенном острове, – сказал я.

– Поэтому он полубог, полуплантатор, карающий нас плетью за провинности.

Но сейчас это было для меня не только воспоминанием об игре, а своеобразным паролем, вроде «Сезам, отворись», который давал моим воспоминаниям определенное направление и толкал меня на ту тропинку, которую я считал давно и навечно забытой.

Всемогущий брат Зевса Посейдон сидит на изумрудном троне, с неразлучным трезубцем в руке.

Во дворце царит тишина, на ступеньки трона дельфины положили свои умные некрасивые головы. Они готовы исполнить любое желание своего повелителя.

Жена Посейдона Амфитрида вяжет сеть для бедного рыбака. Тишину иногда нарушает звук трубы, это Тритон дразнит морские ураганы, запертые Посейдоном в клетку.

Посейдон вспоминает, как он похитил у Атланта Амфитриду: Атлант держал на своих плечах небесный свод, Амфитрида, любуясь мужем, не сводила с него глаз, тут как раз подскочил Посейдон, схватил женщину за руку и повлек в свой дворец.

Посейдон был богом, и даже коварство его было божественным.

Амфитрида пришла в себя на золотом ложе, когда Посейдон попытался ее поцеловать.

– Ого? – только и произнесла она.

На плоской крыше кофейни стояли сплетенные из соломы стулья. Мы назвали этот уголок палубой, для довершения сходства над кофейней был натянут тент на случай дождя.

В любое время дня здесь можно было увидеть писателя из Казани, он сидел, уткнувшись в шахматную доску, и, по-моему, ничего вокруг не замечал. С ним иногда играл Эдишер и потом ходил ужасно сердитый – проигрывал. На мой взгляд, так и должно было быть. Было бы несправедливо, если бы после такого беспримерного аскетизма писатель из Казани проиграл бы хоть одну партию. Этот человек сидел на «палубе» как живой пример верности долгу и напоминал какое-то древнее индийское божество или монаха, вышедшего из пагоды, готового в любую минуту облить себя бензином и сгореть. Поэтому я всегда почтительно здоровался с этим человеком. Среди нас один Эдишер осмеливался с ним заговорить. Если, конечно, считать разговором несколько фраз, необходимых во время игры в шахматы.

По одну сторону улицы стояли низенькие, побеленные известкой дома, из открытых окон всегда доносился запах жареной рыбы. По другую сторону улицы выстроились новые здания: кинотеатр, универмаг, горсовет, милиция, ресторан, летнее кафе, почта, дом отдыха шахтеров. Рядом с домом отдыха, в глубине двора, высилось трехэтажное здание рыбозавода. За ним начиналась кипарисовая аллея. За кипарисами на оголенной асфальтовой площадке устроили автомобильную стоянку. Багаж, прикрепленный к крышам машин, делал их похожими на жучков. На невысокой каменной ограде сидели пожилые муж с женой и ели арбуз. К берегу подошел катер, громкоговоритель призывал всех желающих совершить морскую прогулку.

Парнишка торговал на пляже вареной кукурузой. Мы купили сразу столько, что корзина его опустела. Парень нам понравился. Он разделся и устроился рядом с нами. Плавал хорошо. Выйдя из воды, лег на камни.

– Как тебя зовут? – спросил Гиви.

– Омар.

Как раз в этот момент на пляже появились девочки – Софико и Манана. Они переоделись в кабинах и направились к нам. Софико несла на плече надувной матрац.

– Я вижу, у вас новый приятель, – сказала Манана.

– Это наш друг Омар.

– Омар, которая из девушек тебе больше правится? – спросил Гиви. Омар смутился и, прикрыв глаза ладонью, стал смотреть в сторону.

– Акула! – сказала Софико.

– Мой отец поймал акулу, не верите? – оживился Омар.

– Откуда акула в Черном море? – удивился Бадри.

– Клянусь матерью, я сам видел. Отец втащил ее в лодку, и мы чуть не перевернулись. Отец ударил ее топором по голове и убил.

– Ты лучше скажи, кто из них тебе больше нравится? – не отставал Гиви.

– Вот эта! – Омар ткнул пальцем в сторону Софико.

Гела обиделся:

– Ты подучил? – спросил он меня.

– Спятил?

Омар с того дня приходил ежедневно, кукурузу приносил бесплатно и хотел вернуть нам деньги, но мы не брали.

– Отец, если узнает, что я кукурузой торгую, убьет! – сказал он. – Но я деньги собираю, в Тбилиси хочу съездить.

– Зачем?

– Погуляю в столице.

– Но где ты варишь кукурузу, если дома не знают? – заинтересовался Эдишер.

– Одна девочка мне варит.

– Ну ты, брат, даешь!

Омар достал из кармана пачку сигарет:

– Угощайтесь!

– На что это похоже! – услышали мы голос Элизбара. – Какое время тебе курить, сопляк!

Элизбар только что появился на пляже. Он приносил с собой уйму вещей: надувной матрац, палатку, транзистор, термос, ласты, книгу, карты. Сейчас он остановился возле нас в шортах и голубой полосатой майке. На голове у него красовалась изящная французская кепочка – специально для пляжа.

– Все могу простить человеку, но распущенности – никогда, – заявил Элизбар. Он включил транзистор и принялся устанавливать палатку. Транзистор производил столько шуму, словно не Элизбар пришел, а нагрянул цыганский табор с шатрами, бубнами, младенцами и медведями.

– Унитаза не хватает, маленького резинового унитаза, – бурчал Гиви, – надуй и сиди себе на здоровье…

Потом полил дождь…

Мы пошли в кафе: я, Софико, Бадри, Эдишер, Гела, Гиви и Манана. За соседним столиком сидела в одиночестве жена известного драматурга, все еще красивая блондинка, лет пятидесяти. У нее была фигура двадцатилетней девушки и вечно удивленные младенчески-голубые глаза. Мне казалось, что у нее должно быть длинное имя, как латинское название цветка. Она иногда поглядывала в нашу сторону с улыбкой, и в этой улыбке было столько мудрости и опыта, что нас невольно охватывало почтительное смущение.

– Я хочу выпить за здоровье Софико, – сказал Гиви, разливая принесенный Бадри коньяк в кофейные чашечки, – потому что сегодня день ее рождения.

– Неправда, – засмеялась Софико, – я родилась в апреле.

– Какое это имеет значение? – отозвался Гиви. – Для меня ты родилась сегодня, потому что в эту минуту я понял, что ты замечательная девушка. Говоря по правде, жалко, что такая девушка пропадает среди таких зверей, как мы.

К нашему столу подошел Элизбар (он всегда появлялся внезапно):

– Что вы, что вы! – начал было он, но, заметив жену драматургам кинулся к ней, приложился к ручке и только после этого вернулся к нам.

– Что вы! – он сел рядом с Софико. – При чем здесь звери?

– Мы дикие кабаны, а Софико – Цирцея! – упорствовал Гиви.

– Я лично, – Элизбар взглянул на Софико, – я лично предпочитаю быть Одиссеем.

– Сейчас дам ему бутылкой по голове, узнает Одиссея! – наклонившись к Бадри, заметил я.

– Делать тебе нечего, – безмятежно махнул рукой Бадри, родственник Софико.

Вдруг Элизбар вскочил с места – это он увидел, что жена известного драматурга собирается уходить.

– Вы уходите, милая Ада?

– Ухожу, – ровные зубы открылись в ослепительной улыбке.

– Так рано?

– Для меня – самое время, я ведь старенькая, – она захлопала длинными ресницами, как это делают маленькие девочки перед тем как заплакать.

– Что вы такое говорите, – закричал Элизбар, – на всем побережье нет никого прекраснее вас!

– Спасибо, – сказала Ада и помахала нам рукой, – до свидания, дети!

Элизбар вернулся к столу:

– Завтра я всех приглашаю в ресторан, – он сделал широкий жест, словно говоря: не нужно благодарности, – все не поместятся в машине, я возьму девушек и… – он обвел нас глазами, – Бадри, если хочешь, поедем с нами. – И тотчас добавил: – Но тогда остальные обидятся.

– Спасибо, я не поеду, – ответил Бадри.

Элизбар посидел с нами еще немного, потом встал и ушел.

– Я так люблю кататься на машине! – сказала Софико.

– Ну и катайся. Никто тебе не мешает, – ответил я.

Мы с Софико сидим на «палубе». Нам холодно, но мы не уходим. Как будто море нас не отпускает, как будто морю нужны зрители, как нужны зрители актерам.

За столом, как всегда, сидит писатель из Казани и смотрит на шахматную доску, словно доска эта волшебная и сквозь нее виден весь мир, в котором ежеминутно происходят какие-то изменения и поэтому нельзя его оставить без надзора.

Писатель один. Никто с ним не играет, всем надоело проигрывать. У него плоское лицо и узкие глаза. Из этих глаз, как сквозь щель в заборе, глядит всезнающее вечное существо, облачившее свой земной двойник в черный костюм из крепа, в желтые сандалеты и соломенную шляпу, всучившее ему в руки шахматную доску и обрекшее его на одиночество.

Я замерз и с удовольствием ушел бы отсюда, но Софико не собирается вставать. Она говорит о чем-то, а я думаю про свое: если завтра будет хорошая погода, поеду в Старые Гагры, посмотрю на лебедей, посижу на солнышке один… Тоскливо без солнца…

В парке все дорожки пронумерованы, туристы ходят группами, группами возвращаются к автобусам, ждущим у входа.

Когда выходишь из парка, попадаешь на пляж. Деревянные топчаны, пестрые тенты. Некоторые места огорожены, туда впускают по билетам. Топчаны и зонтики-грибы как раз там. Хочешь полежать или принять душ – покупай билет. На то и медицинский пляж. Лежишь все равно как в больнице под надзором медсестры. Как будто здесь другое солнце и не Черное море, а цхалтубские ванны.

Я убежден, что ребята меня ищут, а если знают, где я, с нетерпением ждут моего возвращения. Каждый должен ходить по своей пронумерованной дорожке, и кто свернет в сторону – пусть пеняет на себя. В конце концов что ты пристал к этой тбилисской девчонке! Мало здесь женщин, что ли. Вместе – так вместе, если не хочешь быть с нами, оставайся со своей Софико и шепчись с ней сколько влезет…

Танцы устраивались через день. Из кинозала выносили стулья; включали магнитофон, и все, принарядившись, устремлялись на танцы, как олени на водопой.

Записи были старые: танго, фокстрот, вальс. Что-то было в этих мелодиях наивное и волнующее. Это походило на воспоминание о чем-то, навсегда потерянном. Это было как память о детстве: когда ты мал и делаешь то, что тебе запретили, – убегаешь в кино на вечерний сеанс, или пьешь на кухне остатки вина из бутылки, или рассматриваешь в книге непонятную, но явно неприличную картинку: пастух целуется с крестьянской девушкой у забора.

Первыми выходили танцевать москвич Яша и его жена в черном шарфе с блестками, как будто она только что вынырнула из-под новогодней елки. Танцевали с серьезными лицами, как учителя танцев во время урока. За ними выходили в круг остальные. Больше всех танцевала Софико. Один раз она стала плясать одна посреди зала, все остановились, когда она кончила, дружно ей аплодировали.

Я, Эдишер, Бадри, Гиви и Гела сидели рядом, как запасные игроки во время футбольного матча. На лицах наших играла ироническая улыбка: дескать, мы не такие танцы видели и сами не такое еще умеем! На самом деле танцевать умел один Бадри, и то так старомодно, что однажды, пригласив весьма почтенную даму, осрамил нас совсем. Мы не знали, куда деваться от стыда.

Правда, после этого случая нам уже было море по колено, и мы танцевали смело. Все смеялись над нами, но мы имели успех: «какие милые ребята, какие шутники, хорошо, что мы приехали именно сюда, так много мы ни в одном доме отдыха не веселились!»

Софико была в белом вязаном платье. Ее высокие загорелые ноги подчинялись своей собственной мелодии, слышной только им.

У меня пересыхало во рту. Я не мог больше оставаться в зале и уйти оттуда тоже не мог…

Гиви и Бадри ходили на рыбалку. Я стоял на берегу и смотрел, как они возвращались, с какими гордыми лицами подгоняли лодку к причалу. Я сбегал по железной лесенке и помогал им причаливать. На дне лодки трепыхалась мелкая ставридка. Гиви нанизывал рыбу на голубую нейлоновую леску и передавал мне, чтобы я отнес ее на кухню. Там молодой повар, Гивин тезка, добрый и вежливый, непременно похваливал меня за хороший улов, хотя прекрасно знал, что рыбачил не я. Не только повар, все отдыхающие знали про Гиви и Бадри.

Жареная рыба была очень вкусная. Мы всех угощали. Повар жарил ее, обваляв в кукурузной муке.

Куда только мы не собирались съездить, но так никуда и не поехали. На Рицу – и на ту не попали. Опьяненные золотым сентябрьским солнцем, разомлевшие, мы словно были привязаны к этому маленькому, отгороженному от всего мира пространству. Даже дождь не мог сдвинуть нас с места.

А дождь шел часто. И море сразу начинало волноваться, заливало пляж, как будто желая нам напомнить, что лишь на время уступило людям эту узенькую полоску земли, чтобы мы не зазнавались и не забывали, что рядом жил настоящий хозяин побережья – Посейдон.

Волны, как гигантские лампочки, с оглушительным треском разбивались о прибрежные камни. Белыми привидениями взмывали они в небо и опадали так медленно, словно висели на невидимых парашютах.

На берегу стояли маленькие мальчишки с консервными банками, привязанными к длинным бамбуковым палкам, они искали мелочь на полоске суши, которую лишь на короткое мгновение покидало море. Некоторые и в самом деле находили, поэтому вокруг них собирались любопытные, заинтересовавшиеся еще одним способом добычи денег.

– Ты бы женился на Софико? – спросил Бадри.

– Почему ты спрашиваешь?

– Ответь на мой вопрос.

– А ты ответь, почему это тебя интересует.

– Женился бы или нет?

Я обратил все в шутку:

– Бедный, начинающий писатель не должен думать о женитьбе. Это все равно, что ослу мечтать о полете на луну. Вот Элизбар обещает издать мою книжку. Тогда посмотрим…

Манану с воспалением уха уложили в больницу. Софико не отходила от подружки. Я отправился их навестить.

Во всю длину коридора вдоль стен стояли кровати. Видимо, некоторые больные предпочитали лежать здесь из-за прохлады. Двери в палаты были открыты, и я видел больных и посетителей, сидящих на кроватях. Какая-то женщина держала на коленях кастрюлю и рукой доставала из нее вареный картофель.

Я попросил сестру вызвать Софико. Мы сели в коридоре у окна.

– Как она?

– Наконец уснула.

За больничным забором цвело желтым цветом высокое корявое дерево.

– Знаешь, чем пахнут эти цветы? – спросила Софико. – Детской подушкой… Что ты делал эти два дня?

– Спал.

– Спал?

– Да, и видел тебя во сне.

– Лжешь.

– Лгу.

Помолчав, Софико сказала:

– А я видела во сне, как будто купаю новорожденного. Он был такой пухленький, розовый. От него пахло мылом, и такой странный был этот запах, что я плакала навзрыд… Малыш трогал своими пальчиками мое лицо, и я плакала сладкими слезами… Знаешь, Гига, у меня никогда не будет детей.

– Почему?

– Я не смогу тебе объяснить… Смотри, идет врач!

По коридору шел багроволицый мужчина в белом крахмальном халате. Он кивнул, проходя мимо, и его хрустящий халат обдал нас свежестью и прохладой. Он скрылся в дверях палаты, сразу показавшихся темными.

Этого врача я совсем недавно видел у нас в доме отдыха. Он пришел к Элизбару со своими стихами. Элизбар сидел в столовой с женой известного драматурга и, умиротворенный сытным обедом, очищал ножичком персик. Врач нервно прохаживался перед столовой, сжав посиневшими пальцами свернутую трубочкой общую тетрадь. Потом они сидели на «палубе», и нам было слышно, как Элизбар наставительно говорил:

– Поспешность в таком деле смертельна. Работа, работа и работа – вот что главное. Кто ваш любимый поэт?

Врач проглотил слюну и ничего не ответил.

– Понятно, – Элизбар с таким видом улыбнулся, словно врач что-нибудь сказал. – Ладно… – Он легонько ударил рукой по тетрадке, раскрытой на коленях у посетителя. – Судя по этому, вы когда-нибудь напишете хорошее стихотворение. Но только когда-нибудь. Вы меня поняли?

Врач снова шумно сглотнул и молча кивнул головой. По-моему, его больше всего угнетало, что мы сидели очень близко и все слышали. Элизбару, напротив, количество слушателей лишь придавало красноречия.

– Теперь все пишут стихи. Но я не хочу относить вас к этому разряду. Вы серьезный человек. Все считают, что написать стихотворение – пара пустяков. Все! – неожиданно выкрикнул Элизбар и почему-то кинул грозный взгляд в мою сторону. – Ступайте, дорогой Илларион, домой и подумайте над моими словами. Пока я здесь, не стесняйтесь, приносите свои опыты. Воспользуйтесь этой возможностью.

В больнице Илларион, в белом халате и круглой шапочке, казался всемогущим и величественным, как Александр Македонский на поле битвы среди раненых.

– Он прекрасный человек, – сказала Софико, – и прекрасный врач. К нему даже из Тбилиси приезжают лечиться.

Помолчав, она продолжала:

– Я знала, что ты придешь. Уверена была.

После затянувшейся паузы она спросила:

– Почему ты не уезжаешь?

– Куда? – удивился я.

– Я же знаю, тебе не терпится удрать отсюда.

– Софико…

– Молчи.

Мы долго сидели молча и смотрели на цветущее дерево.

– Сегодня Элизбар приходил, – заговорила наконец Софико.

– Вот как!

– Просил меня стать его женой.

– И что же?

– Я сказала, что подумаю.

– Значит, ты уже решила.

– Это все, что ты можешь мне сказать?

– А что еще я могу сказать?

– Ладно. Я сегодня уезжаю в Тбилиси.

– Ты же хотела остаться еще на неделю.

– Посейдон не любит, когда гости засиживаются.

У меня даже от сердца отлегло. Раз она продолжает нашу игру, значит, все еще может оказаться шуткой.

– Посейдон добрый.

– Лучше расстаться с ним вовремя, – серьезно сказала Софико.

Вечером я все-таки пошел на вокзал и увидел, как Элизбар привез Софико на машине. Они меня не заметили, вышли из машины и направились к поезду, который должен был вот-вот отойти. Элизбар в одной руке нес чемодан Софико, в другой – большой букет. Софико поднялась в вагон, и поезд тронулся, Элизбар побежал за вагоном, махая рукой.

Он отпирал дверцу машины, когда, наконец, заметил меня. Теперь уже не имело смысла прятаться.

– Садись, подвезу, – предложил Элизбар.

– Нет, спасибо, – отказался я, – пройдусь пешком.

– Далековато. Десять километров.

– И прекрасно, что так далеко. Слава богу! Вы просто не представляете, как я счастлив, что впереди целых десять километров. Не знаю, что бы я делал, если бы это было чуточку ближе…

Элизбар давно уже уехал, а я все стоял на крыльце и твердил:

– Я счастлив… Я очень счастлив…

И тут Софико сказала такое, что я вздрогнул. Получалось, что она знала, о чем я думал все это время, и вместе со мной все видела.

– Конечно, я мог отбросить небо и последовать за Посейдоном, но вы сначала подумайте, а потом меня упрекайте: если бы обрушился свод небесный, весь мир бы погиб, и в том числе и я, и Амфитрида. А если бы мы погибли, зачем мне тогда Амфитрида или зачем ей я?!

Софико затушила в пепельнице окурок и добавила:

– Никогда я не любила этого дурака-штангиста!

Лия вошла незаметно и при последних словах Софико подозрительно взглянула на меня.

Я отвел глаза, и Лия больше нас не оставляла, почуяв опасность.

– Обязательно должен выступить кто-нибудь из критиков, – сказала Софико. – Кого вы предпочитаете?

Я назвал критика, который был тамадой в день моего рождения.

– Мы ему звонили, но он отказался.

– Отказался? – переспросила Лия.

Я, признаться, тоже был удивлен.

Лия возмутилась:

– Наглец! Вы бы видели, как он изощрялся! Сидел во главе стола, вот здесь, пойдемте, я вам покажу, – она потянула Софико за руку и увела ее в столовую, словно рассчитывала застать там бесстыжего критика с полным рогом в руке. – Бессовестный!

Когда они вернулись в кабинет, Софико сказала:

– Теперь нам нужно подготовить вопросы и ответы. У нас по программе маленькое интервью. Вам лучше знать вопросы заранее.

– Конечно, – согласилась Лия.

– Это скорее для меня, чтобы я могла подготовиться, что-то сказать, пошутить, чтобы получилась непринужденная беседа.

– Конечно, конечно, – закивала Лия.

– Вопрос первый: ваш любимый писатель.

– Руставели, – быстро ответил я. Софико записала.

На этот вопрос мне ответить нетрудно. Слава богу, не в первый раз.

– Назовите еще одного, современного.

– Знаю. Станислав Лем.

– Прекрасно, – Софико опять записала. Лия в знак одобрения наклонила голову.

– Теперь ваш любимый композитор?.

– Палиашвили.

– Еще кто?

– Микис Теодоракис.

Лия удовлетворенно кивнула: значит, пока все шло, как полагается.

– Ваш любимый герой?

– Гагарин.

– Еще!

И вдруг что-то со мной случилось, и я свернул с проторенной дорожки.

– Жанна д’Арк!

– Ого! – удивилась Софико.

Лия недоуменно на меня уставилась.

– Давайте вычеркнем Жанну д’Арк, – предложил я.

– Отчего же, если вам хочется.

– Хочется, но…

– Коперник, – подсказала Лия, которая знала наизусть все мои ответы.

– Конечно, Коперник, – обрадовалась Софико, – он ближе вашему творчеству.

– Нет, не Коперник, – заупрямился я. Но не потому, что был против Коперника. Мне было стыдно, что Лия меня выдала. – Только не Коперник!

Лия встала и в знак протеста вышла из комнаты.

– Тогда надо придумать кого-нибудь, – вздохнула Софико.

– Ты смеешься надо мной?

– Ну что ты?! Чем, например, плох Джордано Бруно или Галилей? Нет, Джордано лучше, его на костре сожгли.

– Пусть, – сказал я, – мне все равно.

– Почему ты сердишься?

Лия снова появилась и села на свое место.

– Мы остановились на Джордано Бруно, – сообщила ей Софико. – Вы согласны?

– Да, – кивнула Лия. Бруно или Коперник – в данном случае для нее это не имело значения.

– Теперь укажите мне, чем вы увлекаетесь, кроме своей работы. Точнее – ваше хобби?

– Охота, – не задумываясь ответил я, хотя в жизни не держал в руках ружья.

– Отлично, – одобрительно улыбнулась Софико, поддерживаемая кивком Лии.

– Любите ли вы путешествовать? – Софико смотрела на Лию, словно от нее ждала ответа, но я опередил жену.

– Очень!

– Какие города вам нравятся?

– Киев.

– Еще!

– Прага.

– Здесь надо будет два слова сказать о Праге.

– Знаю.

– Потом я спрошу, какого вы мнения о развитии фантастики.

– Интерес к научной фантастике будет расти день ото дня.

– Это вы скажете во время передачи. Далее мы покажем отрывок из вашего фильма…

– Передача по цветному телевидению?

– Да.

– Тогда лучше показать «Пленник Сатурна».

– Лия, принеси, пожалуйста, фрукты! – Я не мог слышать ее голоса.

– Сейчас будем ужинать, – сказала Лия. У нее тоже все было предусмотрено программой.

– Не беспокойтесь, – сказала Софико.

– Я вас так не отпущу, – улыбнулась Лия. – Поужинаем по-домашнему.

В это время в кабинет вошел Мамука с толстой пачкой бумаги.

– Папа! – Он остановился в дверях. Его вежливость меня насторожила.

– В чем дело, сынок? – осведомился я как можно мягче.

– Знаешь, я написал книгу!

– О-о?! – В это восклицание я постарался вложить удивление, восторг и поощрение. На этом я хотел закончить беседу с сыном, потому что не знал, что задумал коварный маленький Цезарь. Его вид не предвещал ничего хорошего.

– Пойди сюда, дорогой, – позвала его Лия, – покажи нам!

За меня она была спокойна и теперь пеклась о славе сына. Мамука подошел и протянул мне стопку бумаги. На каждый листок были наклеены страницы, вырванные из учебника истории.

Я похлопал сына по щеке, сдерживая желание отхлестать его, но нельзя! – сочтут за ревность и зависть к сопернику.

– Молодец, Мамука, молодец! – я вложил в это всю свою душевную боль и горький упрек.

– Хватит, Мамука, не мешай, видишь, папа работает, – Лия поспешила взять у меня из рук «сочинение» сына.

– Скоро мы и его по телевизору покажем, – пообещала Софико.

Я по-настоящему испугался: ведь были Дюма – отец и сын, Томас Манн и Клаус Манн? Я представил на телеэкране себя и Мамуку, как мы сидим рядышком и читаем по очереди отрывки из нового романа.

– Идем, идем, Мамука, – Лия обняла Мамуку и увела за собой.

– Славный у тебя сын, – заметила Софико.

– Да.

– Скажи мне, как ты живешь?

– Ты же видишь.

– Как мальчики?

– Какие мальчики?

– Твои друзья.

– Хорошо.

– Гиви защитил докторскую.

– Что ты говоришь?

– А ты разве не знал? Манана родила третьего сына. Ее муж инженер, в Рустави работает.

– Третьего сына?

– Тела…

– По-моему, Голы нет в Тбилиси.

– Давно в Тбилиси, работает в комитете кинематографии, редактором, не женат.

– Гела – редактор?

– Господи, Гига, неужели я должна сообщать тебе местные новости? Впрочем…

– Что – впрочем?

– У тебя, говорят, редкий дар все забывать, это верно?

– Да, – ответил я, – верно. Я все забыл…

На второй день Нового года Бадри привел меня к тебе. Мы не виделись с тех пор, как расстались на море.