Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)
– Кети, – позвала ее старшая дочка хозяйки – Нора, – иди к нам, в карты играть!
Кети лежала на кровати, свернувшись калачиком. Может, у нее зуб болит? И я решила быть великодушной.
– Ты не проголодалась хотя бы? – спросила я.
Этим я хотела дать ей понять, что без нее я куска в рот не положила, будучи уверенной, что и она без меня есть не станет.
– Я обедала, – прохныкала Кети.
– Что-о? – Это было уже слишком.
– Я вместе с Нани обедала, – она, кажется, наконец заметила, в каком я настроении, и поспешно добавила: – Если бы ты знала, какая Нани несчастная!
– Несчастная не твоя Нани, а я, с голоду чуть не умерла, все тебя ждала…
– Несчастная, несчастная, – твердила Кети. Она поднялась, включила свет и снова села на кровать бледная, с опухшими от слез глазами.
– Голову тебе она морочит, – сказала я, но подошла и села с ней рядом. – Чего ревешь?
– У Нани будет ребенок, – каким-то чужим голосом проговорила Кети.
Я могла предположить что угодно, только не это.
– Ребенок?!
– Да.
– Ну и дальше?
– Что – дальше?
И вдруг, совсем неожиданно, я тоже разревелась. Мы сидели на кровати, обнявшись, и плакали, и чувствовали, как сильно мы любим друг друга, и совсем не помним о той, из-за которой плачем.
– Так и надо! – вдруг крикнула я. – Так ей и надо!
– Нет, Майя, если б ты выслушала ее…
– А почему она мне ничего не рассказала? – Я еще гостинице поняла, что Нани оставила Кети у себя специально, чтобы ей все рассказать.
Кети как раз такая, что ей все можно рассказывать и она всегда будет на твоей стороне.
– Не знаю…
– Почему же она замуж за него не выходит?
– Он не любит ее…
– Не любит?..
Этого я уже не могла себе представить!
– А Нани любит его?
– И Нани его не любит…
– Врет! Врет! Врет! – Я вскочила и стала нервно ходить по комнате – из угла в угол. – Тебе голову морочит!
– Клянусь чем хочешь, она его не любит, – Кети поклялась с таким чувством, что я сразу услышала голос Нани: «Кети, клянусь чем хочешь, я не люблю его!»
– Не любит, а с ума сходит, вот что! Это тот самый высокий идиот, с которым они на пляже лежали?
– Да.
– Так ей и надо!
– Ты бессердечная, – Кети снова заплакала, – каменная.
– Да, – подтвердила я, – каменная, безжалостная. Иван Грозный! А ты – гусыня и только умеешь, что реветь. Меньше бы хвостом вертела твоя Нани…
– Майя, как ты не понимаешь, у нее профессия такая!
– Это, видимо, новая профессия – делать детей…
– Не завидуй ей! – вдруг сказала Кети и торопливо добавила: – Я тоже завидую…
В самое сердце мне угодили эти слова, но я не подала виду и спокойно спросила:
– С чего это я должна ей завидовать?
– Прости меня… – покорно сказала Кети.
– Ладно. Что она собирается делать?
– Завтра я иду с ней к врачу.
– При чем здесь врач?
– При том.
– А все-таки?
– Так надо.
Было ясно, что Кети знает больше моего и страшно этим гордится.
– Не смей! – сказала я. – Поняла? Не смей!
– Что – не смей?
– Не смей ходить! До нее мне нет никакого дела, но тебя я не пущу.
– Разве она и не твоя подруга?
– Нет.
– Ты и от меня так легко откажешься?
– Возможно.
– Ты гордячка и считаешь себя лучше всех.
– Наверно.
– Нани лучше тебя в тысячу раз и потом… потом она несчастна… Выходит, что если со мной такое случится…
– С тобой не случится, – отрезала я безжалостно.
Она поняла:
– Потому что я уродка, да? Ты это хотела сказать?
– Нет, просто ты рождена быть сестрой милосердия, и все это чувствуют. Почему она тогда о тебе не вспомнила, когда отплясывала с московскими артистами?
– А если с тобой такое случится? – вдруг спросила Кети. – Ты же красивая!
– Не волнуйся, это исключено.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
– Она просила, чтоб я не говорила тебе, а я сказала.
– Лучше бы не говорила.
На другой день Кети, конечно, побежала к Нани. А через неделю Нани выволок на берег какой-то парнишка – посиневшую, без сознания. Кети кричала: она умерла, умерла, покончила с собой! Какой-то седой дядька цыкнул на нее:
– Да замолчи ты, бога ради!
Приехали родители Нани и увезли ее в Тбилиси. Мы тоже очень скоро уехали из Батуми – больше не могли там оставаться.
И вот теперь, когда я смотрела на морс, мне хотелось войти в него, затеряться в волнах, но удерживало другое желание, более сильное. Конечно, ощущала и его и раньше, но с такой силой и ясностью не переживала его никогда: я хотела жить, быть живой все время, всегда, вечно. И желание это казалось мне странным, может, потому, что прежде я никогда над этим не задумывалась.
Теперь я поняла, что Нани не лгала. Она не любила этого парня, так же, как я не любила тебя. Я даже вспоминать о тебе не хотела, но это длилось недолго, и когда я однажды вернулась в гостиницу и увидела тебя в вестибюле сидящим в кресле, я закричала:
– Резо, я здесь! – потому что я была уверена, что ты искал меня, а я, как ребенок, пряталась в темной комнате до тех пор, пока сама не испугалась.
Мы поднялись ко мне в номер. Потом ты стоял у окна и курил, а я лежала и смотрела на тебя. Волосы у тебя на затылке отросли, и ты был худой, и сердце мое переполнялось счастьем и не умещалось в груди.
– Куда ты ушел тогда? Почему оставил меня одну? – спросила я, но ты не ответил, словно и не слышал вопроса.
Я и сама знала, что говорю это просто так, чтобы упрекнуть тебя… Потому что, если бы ты был рядом в то утро, наверно, я бы опротивела тебе навсегда. И я была благодарна, что ты ушел, оставил меня одну, и еще за многое была я тебе благодарна, но если бы ты спросил, я бы не сумела сказать, за что.
Потом мы долго бродили по городу. Стояли в порту и смотрели на море. На берегу, на больших камнях, черные, как негритята, мальчишки ловили крабов. Вокруг ресторана, врезавшегося в море, колыхались рыбацкие сейнеры. Вдали, под подъемными кранами, похожими на гигантских роботов, стоял белый танкер. Море здесь было спокойное, какого-то особенного цвета – зеленоватое с радужными разводами. Порт кишел чайками, они так отчаянно и бессмысленно кидались из стороны в сторону, словно только что вырвались из клетки.
Справа виднелись зеленые горы, освещенные солнцем, усеянные домиками под красными крышами, и стекла в окнах сверкали на солнце. Над вершинами гордо стояло белое облако, такое плотное, словно его высекли из мрамора.
– Ты не думай, Резо, – сказала я, – если что-то случилось, то ты обязан… – Голос у меня задрожал.
Я совсем не собиралась говорить об этом, и вот почему-то сказала. Ты все понял и очень спокойно, даже не оборачиваясь ко мне, сказал:
– Я люблю тебя!
Такими естественными были эти слова, что мне даже не надо было прислушиваться, они вошли в мое тело, как лучи. Но я продолжала свое, сама удивляясь, зачем все это говорю…
– Не хочу, чтобы ты меня жалел. Понимаешь? Не хочу, чтобы ты чем-то поступался ради меня. Со мной ничего не случится. Ты знаешь, я боюсь – ведь нас почти ничего не связывает. Что же будет дальше?
Может, оттого я говорила так, что все мое существо, как пьяница, жаждущий вина, с болезненным упорством требовало одного – чтобы ты твердил мне: люблю, люблю?! Ты сам пробудил во мне это желание.
– Я не думаю об этом, – сказал ты, – главное, что сейчас я люблю тебя.
– А я не могу не думать. Нет, я не о том беспокоюсь, как мы будем жить и воспитывать детей. Я о другом – будешь ли ты любить меня всегда, пока я жива!
Я лгала, думала я как раз о том, как мы будем растить детей.
Ты засмеялся.
– Почему ты смеешься?
В это время танкер загудел – тяжело и протяжно. Густой звук рассек горы и осколками эха вернулся в порт, и поглотил мой нетвердый голос, и потом долго звенел среди канатов, волн, проволоки и больших камней.
В нем было что-то трагическое – так звучат гудки всех пароходов на свете.
В ту ночь мы с мамой вернулись в Тбилиси. Ты поехал тем же поездом, только в другом вагоне. Утром, когда я проснулась, мы уже приближались к Гори.
Я оделась и вышла из купе, ты стоял в коридоре у окна.
– Доброе утро!
Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.
– Ну как? Ты будешь меня любить всегда, пока я жив? – спросил ты, продолжая улыбаться.
– Ты всю ночь об этом думал?
– Конечно, только об этом и думал.
– Не издевайся.
А дальше наша жизнь пошла совсем непонятно. Мы стали мужем и женой, но встречались теперь еще реже. Ты не захотел переезжать к нам, хотя всякий разумный человек согласился бы на то, от чего ты категорически отказался. У нас была трехкомнатная квартира, мы все разместились бы свободно, а у тебя жить было невозможно, и не потому, что я не желала тесниться в одной комнате.
Я так же, тайком, приходила к тебе ночевать, когда ваш общий балкон пустел, и мне было так стыдно, словно я – не твоя жена. Рано утром я убегала домой, правда, теперь я возвращалась не одна – ты провожал меня. Ты никогда не просил остаться. Я бы осталась, но ты ничего не говорил, и я уходила. Может, ты не хотел? Я чувствовала, что ты очень хочешь. Но в тот день, когда мы расписались, я опять побежала к маме, домой, и ты, наверно, решил, что никогда не попросишь меня остаться. Мы с тобой состязались в упрямстве.
А после я совсем перестала к тебе приходить, потому что ждала ребенка. Ты звонил поздно вечером, я выходила, и мы гуляли по улице. Раньше почему-то мне всегда бывало жалко мужчину, идущего рядом с беременной женой. И я думала, когда буду беременная, ни за что не позволю мужу провожать меня. А сейчас я шла, крепко вцепившись в твой локоть, и по-настоящему боялась, что ты убежишь. Мне хотелось, чтобы ты был все время рядом. На свете, казалось, существовала тысяча опасностей, а раньше я их не замечала. Асфальт на тротуаре перерезали глубокие трещины, я могла угодить в любую из них ногой. Горшок с цветами вот-вот сорвется с подоконника, да прямо мне на голову. И еще бог знает какие опасности меня подстерегали! Вместе с живым существом, которое постепенно заполняло всю мою жизнь, казалось, растет и страх. Страх этот будил меня по ночам, как зубная боль. Спала я в маминой комнате. И совсем не думала о том, кто должен у меня родиться. Мне было очень себя жалко.
Потом я лежала в родильном доме и получала твои забавные письма. Мне хотелось читать их вслух, всем, но я стеснялась. Зато когда приносили кормить Гию, я шептала ему:
– Если бы ты знал, какой у тебя папа… смешной.
Соседки мои по палате все нахваливали своих мужей, и мне хотелось говорить о тебе. Рядом лежала женщина, которой было уже за сорок. Мы называли ее тетей Маро. Она все боялась, как бы не перепутали детей. Это был ее первенец, и потому, наверное, она так боялась.
– Мой муж настоящий карачохели! – говорила тетя Маро. – Не то, что нынешние стиляги!
В самом деле, в один прекрасный день с улицы донесся звук дудуки, и все, кто мог, бросились к окнам. Только тетя Маро не вставала, лежала с раскрасневшимся сияющим лицом и слушала. Она знала, что играли это дружки-приятели ее благоверного лично для нее.
Я написала тебе об этом и добавила – вот, как любят мужья своих жен, хоть бы и ты был настоящим карачохели!
Если бы мне знать, чем обернутся эти слова!
Когда меня выписали, я нарочно не сообщила маме, только тебе написала, чтобы ты приехал за мной утром.
Ты встретил меня у больничных ворот, подвыпивший. Мне даже почему-то понравилось, что ты выпил в такой день, на радостях. Я поискала взглядом машину, но ее не было, только у противоположного тротуара стоял фаэтон с впряженными в него белыми конями. На облучке сидел кучер в цилиндре с красной лентой, в черном пиджаке с красным галстуком, в зеленых сборчатых шароварах. Он больше походил на артиста самодеятельного ансамбля, чем на кучера.
Мне казалось, что все – решительно все – на нас смотрят. Должно быть, так оно и было. Я держала ребенка на руках и сидела, опустив голову, лицо мое пылало. А ты обнимал меня за плечи и беззаботно напевал. Фаэтон ехал очень медленно. На перекрестках он останавливался при красном свете, как машина. И это мне казалось самым непонятным и неестественным.
Потом целую неделю ты прожил у нас, потому что я тебя попросила об этом. Каждый день ты возвращался домой пьяный и замертво валился в постель. Ты спал как убитый, и разбудить тебя не мог даже детский плач. И все равно я была счастлива. Ночью, укачивая Гию, я смотрела на тебя. Ты беспечно посапывал и казался мне таким же ребенком, как Гия, и я должна была так же заботиться о тебе, как и о нем.
Однажды ты явился среди ночи с товарищами. Их было трое, они на цыпочках вошли в спальню. А ты кричал:
– Идите сюда, я вам покажу моего сына!
А они, твои друзья, всю кровать засыпали шоколадом и цветами. Шампанское, которое они принесли с собой, выпили за мое здоровье и за процветание грузинского народа.
По-моему, они еще пили за чумные ночи, и я опять была счастлива. А утром, еще лежа в постели, я услышала мамин голос:
– Только, пожалуйста, не думайте, что если вам удалось обмануть мою дочь, вы можете вытворять что угодно. В своем доме я не потерплю безобразий.
Я поняла, что она разговаривает с тобой, и выскочила в столовую.
– Мама! Мама!
Потом ты надолго пропал. Даже не звонил, как будто я была в чем-то виновата. Прежний навязчивый страх у меня прошел, зато теперь я убедилась, что совсем одинока и никому на свете нет до меня дела. Я не нужна ни тебе, ни Кети, ни маме, хотя ее поступок я уже оправдала в душе. «В конце концов, – думала я, – почему он считает, что все может себе позволять!» Разумеется, я имела в виду совсем не то, что мама, напротив, те дни стали для меня самым прекрасным воспоминанием. Дело в том, что я сама не знала, на что сержусь, я только чувствовала, что мы никак не освоились с тем, что называли жизнью, висели на подножке трамвая, не сумев втиснуться в вагон. Неужели только мы были такими, а все остальные лгали, притворялись, делая вид, что счастливы. Мои подруги повыходили замуж и засели в своих семьях, как птицы в гнездах.
Вот и Нани вышла замуж за какого-то профессора. Когда я встречаюсь с ней на улице, у нее такое довольное лицо, что я даже не задаю ей обычного вопроса: «Ну, как ты?» Она стала еще красивее, успокоилась. «Если мой муж не возвращается домой до одиннадцати, я ему не открываю», – смеется Нани. А муж ее – знаменитость, часто выступает по телевидению. Вот, мол, смотрите, глупые девчонки, за каких мужчин надо выходить замуж!
При чем здесь любовь? Зачем вы мучаете себя, главное – не остаться одной! Доброе утро, дорогие телезрители, добрый вечер, дорогие телезрители, доброй ночи, дорогие телезрители!
Я чувствую, как все отходит, забывается, как безжалостно стираю я слезы, сказки, мечты, снимаю все это и отбрасываю, потому что больше не могу таскать их за собой, и порой мне кажется, что у меня даже имени нет. Потому что никто не произносит его с трепетом, оно не имеет никакого смысла, оно сухое и холодное, как номер, мое имя. Теперь я «дорогой телезритель», и я сижу, преданно уставившись на экран, похожий на раздаточное окно в диетической столовой.
Я – самая обыкновенная девушка, и мне хотелось самой обыкновенной любви. Любовь представлялась мне праздником, наслаждением, теплом, лаской, но не страданием, которое интересно только в книгах и на экране. Я глажу белье, а ты и малыш сидите на полу и вырезываете флажки из моего старого платья, и оба прячетесь от меня, и я делаю вид, будто не замечаю, что вы кромсаете мое платье. Вот о чем я мечтала. А те страсти, которые разгорались в книгах, волновали меня только потому, что в каком-то потаенном уголке сознания я была уверена, что они не коснутся меня никогда, и потому они даже вызывали приятный ненастоящий страх, как сказочный дракон или землетрясение в Японии, которое не грозит твоему городу.
И сейчас иногда сожмется в груди сердце – не я ли первая из нас двоих обыкновенную жалость спутала с любовью?
– Не звонил? – спрашивала мама.
– Нет.
– Хочешь, я пойду и извинюсь?
– За что ты должна извиняться?
– Если тебе это нужно…
– Нет, мне не нужно.
– Спи, почему ты не спишь?
– Не спится.
– Он придет…
– Не знаю…
– А вообще-то я была права…
– Знаю.
– Для тебя так лучше…
– Как? – закричала я вдруг. – Как лучше для меня?
– Почему ты кричишь?
– Скажи, как для меня лучше? – повторила я спокойнее.
– Лучше разобраться теперь.
– Уже поздно.
– Вот видишь, ты уже жалеешь, надо было вовремя посоветоваться со мной…
– Да…
– Я знаю больше тебя, понимаю больше…
– А я вообще ничего не понимаю.
– Разве можно было так слепо это решать. Это ведь не шутка!
«Да, слепо…»
– Такие девочки, как ты, часто ошибаются, – говорит мама, – им кажется, что они любят, но они очень скоро понимают, как горько заблуждались. Посмотри, сколько теперь красивых девчонок, которые вчера вышли замуж, а сегодня разошлись…
– А сколько счастливых? – Я спорю только потому, что не хочу молчать, не хочу, чтобы она безжалостно растоптала мою мечту.
– Ты думаешь? А разве вы знаете, что такое счастье? Иногда то, что вы считаете счастьем, оказывается тоже ошибкой, миражом!
– Резо любит меня! – Это был мой самый главный аргумент.
Мечта моя была уже уничтожена и обращена в прах. И я уже сожалела об этом и, чувствуя, что вернуть ничего нельзя, все же пыталась сохранить ей верность.
– Может, и он ошибается, – сказала мама.
– Но почему? Почему он обязательно должен ошибаться?
– Поверь мне, любовь изучена во всех подробностях, так же, как, скажем, анатомия человека. Измерена ее глубина, ширина, температура – как у океана. Песок, добытый с ее дна, рассыпан по пробиркам…
Мама увлеклась своей речью, она повысила голос, словно обращалась не ко мне, а к переполненной аудитории. И я испугалась, потому что ее слушали многие, и многие могли поверить, что все на самом деле так, как она говорит. Рассудок мой был взволнован, и я ничего не могла противопоставить этим стройным закругленным фразам. И вдруг я почувствовала, что не люблю маму. Конечно, это длилось всего одну минуту, но я и теперь еще боюсь вспомнить эту минуту. Почувствовала я еще, что и она не любит меня. Холодная она была и чужая. Все, что она говорила, набивалось мне в душу осколками льда, и сейчас не я, а кто-то, запрятанный в глубине моего существа, боролся с ней, а я сама, немного испуганная и удивленная этим открытием, была на стороне того, другого. Я следила за ним и бессознательно радовалась, потому что оказалась не такой слабой, как думала. Может, это был биологический инстинкт самозащиты, борьба за существование.
– Я не могу жить без миражей, – вставила я в паузу маминой речи, как видно, весьма некстати, потому что мама замолчала, обдумывая, стоит ли продолжать разговор со мной, и, наконец, сказала:
– Глупости!
– Нет! – упорствовала я. – Ты не понимаешь! – Мне казалось, что не я выкрикиваю все это, а кто-то другой, стоящий незримо между нами.
– Я не понимаю?! – мама удивленно взглянула на меня, потом улыбнулась и повторила: – Я не понимаю?
– Да, ты! – Я вконец разволновалась и потеряла самообладание, потому что впервые я так разговаривала с матерью. – Ты и отца моего не любила!
– Что ты говоришь!
– И вообще никогда никого не любила! И ты хочешь, чтоб я уподобилась тебе, стала каменной, как ты сама, каменной!
У мамы сделалось такое лицо, что я испугалась, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Сумасшествие мое схлынуло, и я залилась слезами.
– Мамочка! Мама!
Я почему-то ожидала, что она оттолкнет меня, уйдет, но когда я уткнулась головой ей в колени, она погладила меня по волосам.
– Моя девочка, моя глупая маленькая девочка…
И мне долго не хотелось вставать, не хотелось поднимать лица.
Ты появлялся изредка, неожиданно, и тогда я все забывала. Тогда ты один был прав на всем белом свете, ты был прав передо мной и перед всеми, а мы все – остальные – ошибались. Что за дни это были! Если их поставить подряд, то и месяца не получится, но для меня этого было достаточно. Остальные дни были такие бесцветные, что я даже не помню их, они терялись, как листки отрывного календаря.
Мы шли по набережной, и оттого, что вся улица была покрыта сухими листьями платанов, казалось, что она до краев полна желтым шелестом, хрустом, шуршанием.
Ты молча смотрел на Куру. Я стояла затаив дыхание рядом с тобой, и мне казалось, я слышу, о чем ты думаешь. Может быть, и я ошибалась; так бывает, когда слушаешь музыку. Тебе кажется, что ты все понимаешь, потому что она точно соответствует твоему настроению, тогда как композитор, наверно, подразумевал совсем Другое.
Теперь, когда я вспоминаю все, не могу не удивляться тому, как мало ты разговаривал со мной. Когда мы бывали вместе, ты почти всегда молчал.
Тени от осенних туч проходили по поверхности Куры, и река, словно содрогаясь от этих прикосновений, мутнела и очертя голову вбегала под арку моста, как в тоннель, и там пряталась. Обессилевшее солнце лежало на парапете набережной, как выгоревшая желтая ткань.
– Резо! – сказала я прерывающимся голосом, наверно, оттого, что заговорила невольно, неожиданно для самой себя. – Я на работу устроилась.
– Знаю.
– В «Интурист», переводчицей.
– Знаю.
– Для Гии мы наняли няньку, очень славная женщина.
Я замолчала и стала ждать, что ты скажешь. Но ты молчал. И как всегда, когда я тебя особенно любила, мне захотелось сказать тебе что-нибудь горькое, вывести тебя из равновесия. Удивительно, отчего у меня появлялось такое желание? И это в то время, когда все мое существо тянулось приласкать тебя, как ребенка, как Гию…
– Потому что я больше так не могу! – снова заговорила я. – Не могу больше! Пойду, отвлекусь немного, буду заниматься своим делом. В конце концов зачем я должна сидеть дома? Чтобы раз в месяц слышать твой голос по телефону? Теперь у меня будет два телефона, ты сможешь звонить и туда, значит, ты будешь звонить два раза в месяц и мы будем встречаться, соответственно, тоже два раза в месяц. Ты видишь, какую пользу я извлекаю из простой арифметики!
– В «Интурист»? – спросил ты, словно только теперь услышав меня.
Ты даже как будто насторожился. Но тогда я не придала этому значения. Только потом, позже, я поняла причину твоего смущения.
– Да.
– А почему именно туда?
– Там нужны переводчицы.
– А в других местах ты искала?
– Какая разница? Мне все равно, просто я больше не могу.
– Что с тобой?
– Не знаю… Наверно, свихнулась.
– Чего ты хочешь, все-таки?
– Чего хочу? Ничего…
Ты был спокоен и уверен в себе. А я не осмеливалась, не могла сказать тебе о том, что мучило, терзало меня, когда я оставалась одна.
– Ты все равно не поймешь, – сказала я наконец.
– Почему?
– Потому что я хочу, чтобы ты сделал что-нибудь ради меня, хотя бы… хотя бы в этот холод, вот сейчас прыгнул с моста в Куру.
– Это очень просто, – ответил ты спокойно, – очень…
Я и слова не успела произнести, как ты перескочил через парапет, на секунду задержался на узеньком карнизе и прыгнул. Я закричала:
– Помогите! Помогите! – бросилась к парапету, но не увидела ничего, кроме грязной воды, которую выплеснула мне в лицо река.
Собралась огромная толпа. Я прислонилась к дереву, почти теряя сознание, и в голове вертелась одна-единственная мысль: он утонул, утонул…
Потом кто-то крикнул, что ты выходишь из воды на противоположный берег. Я побежала вместе со всеми, как будто меня ветром понесло. Я ничего не видела и не чувствовала. Когда я бежала по мосту, слышала женский крик. Вполне возможно, что кричала я, не знаю. За мной бежали люди, и я не хотела, чтобы кто-нибудь перегнал меня, но потом я от всех отстала, и постепенно ко мне вернулась способность соображать.
Ты стоял и выжимал сорочку.
Я подошла и беспечно рассмеялась.
– Молодец! Ты, оказывается, прекрасно плаваешь!
Мне бы обнимать твое замерзшее тело, целовать твои плечи и грудь, прижиматься к твоим посиневшим губам.
Когда мы сидели в троллейбусе, ты сказал:
– Нет, тебе не этого хочется.
– Почему ты так думаешь? Такой же номер отколол один мой товарищ – мы, правда, тогда в восьмом классе учились.
– Давай выйдем.
– Мы же еще не доехали.
– Я хочу курить.
И сердце мое наполнилось жалостью, потому что ты и вправду вел себя как восьмиклассник, все понимал в прямом смысле и вместо того, чтобы отругать меня как следует, сидел надутый и всю дорогу не разговаривал со мной.
Через месяц мы сняли комнату на Мтацминде. И пока мы ее снимали, еще один день был счастливым – когда строили планы, и все нам казалось очень просто: я буду ходить на работу, а ты, поскольку нигде не служишь, днем приглядишь за Гией. Мы будем вместе и сможем разговаривать без всякого телефона. К черту, к черту все телефоны!
– Майя, как ты?
– Хорошо, а ты?
– Я тоже. Ну, звони…
– Ладно. Пока…
Два-три дня было еще ничего, терпимо. Ты вставал рано, приносил молоко из гастронома. Я с нетерпением ждала окончания рабочего дня, садилась в автобус, который, натужно рыча, взбирался на подъем. На балконе у нас стояла керосинка, на которой мы готовили.
Потом приехал один алжирский писатель, и я показывала ему город. Был он худой, низкорослый, большеголовый. Когда я рассказывала, он скрещивал на груди руки, закрывал глаза и слушал меня. Когда я умолкала, он опускал руки, открывал глаза и обязательно говорил что-нибудь смешное. А вообще, как он мне рассказал, перенес он немало: боролся за свободу Алжира, получил одиннадцать ранений.
Я провела его по всему городу. Поднялись мы и в пантеон на Мтацминду. Мы проезжали на машине мимо нашего дома. Ты стоял у окна с Гией на руках, и лицо у тебя было такое грустное, что я чуть не остановила машину и не бросила гостя одного.
С верхнего плато Мтацминды наш дом был очень хорошо виден.
– Мсье Жан, – сказала я. – Вы видите вон тот дом под красной крышей? Я там живу.
Я думала о тебе, о том, что ты, как узник, стоял у окна.
Обедали мы в ресторане, потом я сопровождала гостя в оперу, после спектакля на машине «Интуриста» мы еще раз объехали город. Мсье Жан почему-то решил проводить меня до самого дома и настоял на своем. Я подписала шоферу путевку, и они вернулись в гостиницу.
Я рассказала тебе, как прошел день. Мы лежали в темноте, и мне казалось, что ты не слушаешь меня. Но ты вдруг спросил:
– Одиннадцать ранений?
– Да, представляешь? – я обрадовалась: если бы ты сердился, то не стал бы задавать вопросов.
Наступила тишина.
– Что ты сегодня ел? – спросила я после паузы.
– Консервы, те, что вчера купил.
– Гия капризничал?
– Нет…
Назавтра я опять допоздна ездила с алжирцем. Вечером наши писатели устроили ему ужин, и мсье Жан опьянел. Наши тоже немного захмелели, и когда все расходились, один из писателей шепнул мне: Майя, не дадите ли вы мне номер вашего телефона? Говоря это, он торопливо оглядывался и делал вид, что вообще разговаривает не со мной. Его друзья и мсье Жан были поглощены прощальными объятиями и не смотрели в нашу сторону.
Я тоже ответила ему таинственным шепотом:
– Нет! Не дам!
Он улыбался в это время мсье Жану и, не глядя на меня, спросил одними губами:
– Почему?
И кинулся к гостю с распростертыми объятиями, потому что все уже распрощались, и остался он один.
– Майя, Майя, идите к нам! – подозвал меня он.
Я подошла.
– Я хочу подарить мсье Жану свою книгу, переведите ему, – он торопливо оглянулся на остальных, видимо, не хотел, чтобы они слышали, и достал из кармана маленькую книжку.
Мсье Жан сказал:
– Я очень вам благодарен, непременно переведу несколько стихотворений.
Я взглянула на книгу, это были стихи в переводе на русский язык.
– Мсье Жан не знает русского! – сказала я писателю.
– Но он и грузинского не знает, – ответил он и жестко добавил: – Переводите, что вас просят.
Он ловко сунул книгу в карман гостю, и когда к нам подошли остальные, сказал как ни в чем не бывало:
– Майя прекрасно владеет французским. Мы можем гордиться ею! – Комплимент относился ко мне.
– Зайдите как-нибудь к нам в редакцию! – предложил мне другой писатель.
Потом все ушли. Мсье Жан опять отвез меня домой. Выходя из машины, я увидела тебя. Ты стоял у ворот с Гией на руках, под мышкой у тебя торчал веник. На тебе были старые брюки – с дырами на коленях, на босых ногах – стоптанные шлепанцы. В таком виде я никогда тебя не видела. Я так и застыла на месте. Ты стоял и вежливо улыбался. Мсье Жан вопросительно взглянул на меня.
– Это мой муж! – ответила я, не сводя с тебя глаз.
Мсье Жан бросился к тебе, затряс твою руку. Гию ущипнул за щеку, распрощался с нами и уехал. Я поняла, что этот карнавал ты устроил мне назло. Я готова была выцарапать тебе глаза, но сдержалась и только сказала:
– Если ты был против, почему позволил мне поступить на службу?
Ты бессмысленно улыбнулся, строя из себя дурачка. И только когда мы вошли в комнату, сказал:
– У него одиннадцать ранений, а у меня вот – веник!
Вскоре мы с Гией перешли обратно к маме. Я снова взяла няню, и все вроде затихло. Я ходила на работу и возила гостей по городу.
– Это великий грузинский поэт восемнадцатого века Давид Гурамишвили. Это основатель Тбилиси Вахтанг Горгасал. Это памятник тремстам арагвинцам, погибшим в битве с Ага-Магомет-ханом. Персидскому шаху тогда удалось взять Тбилиси и разорить его дотла. Здесь начинается Комсомольская аллея. А женщина на горе Мать-Грузия.
С Анной я познакомилась в «Интуристе». Она тоже работала переводчицей и пользовалась особенным уважением. Держалась она так, что обращаться с ней надо было непременно почтительно. Анна оказалась соседкой Кети – жили они в одном доме. Анна была на пять лет старше меня, и, должно быть, это тоже было причиной того, что я с ней говорила только на «вы», в редких случаях, когда мне доводилось с ней разговаривать, потому что она сразу дала мне понять, что даже простого знакомства не желала бы иметь со мной.
Молодые люди обхаживали Анну, но держалась она неприступно. Чего только не говорили о ней, но я не помню, чтоб кто-нибудь звонил или заходил к ней. Или она запрещала звонить на работу, или все это были сплетни. Во всяком случае, я считала, что нет ничего легче, чем оговорить разведенную женщину. Короче говоря, Анна мне очень нравилась. Была она гордая, красивая и очень образованная. И потом, было видно, что она перенесла какое-то большое горе, и это делало ее еще более привлекательной.
Все у нее было своеобразным – походка, манера говорить, смех. Впрочем, смеялась она очень редко. Когда она смеялась, возле уголков ее рта образовывались две глубокие складочки, и они придавали ее лицу сурово-скорбное выражение. Чаще всего она молчала и словно не замечала, что происходит вокруг. Она много курила, одну сигарету за другой. Тогда я в первый раз выкрасила волосы, подражая Анне. Хотела, чтобы у меня были волосы такого же цвета. Анна носила обручальное кольцо, я купила такое же сама, потому что ты мне кольца так и не подарил.
Девочки все время шушукались, сплетничали про Анну. Она сидела, окруженная этим шепотом, и не обращала ни на кого внимания. Нас это еще пуще распаляло, и в конце концов мы поняли, что просто завидуем ей. Каждая из нас ни за что не призналась бы в этом даже самой себе.
