Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
Иона проспал всю ночь на берегу и проснулся с рассветом. Луна растаяла в небе, и выцветшее море, высунув из густого утреннего тумана беспокойные руки, шарило по берегу, словно искало что-то. Иона вскочил с камня и побежал. И пока он бежал по набережной, ему казалось, что он все еще спит.
В военкомате Вахтангу, разумеется, отказали. Он вернулся домой мрачный – зубов ножом не разожмешь.
После обеда Элисабед пошла на кухню мыть посуду. Иона вертел в руках пустой стакан и старался не смотреть на сына.
Узнав, что Вахтанга не взяли, он сначала обрадовался. «Конечно, они не могли поступить иначе», – рассуждал он про себя, и эта мысль как бы делала его радость законной. Но было еще нечто, омрачавшее эту радость: значит, правда, сын такой слабенький и больной, что его не берут. И, думая об этом, Иона уже не знал, радоваться ему или печалиться.
Молчание становилось невыносимым. Как будто на обеденном столе лежал покойник.
– Вахтанг, сыночек, – Ионе показалось, что не он, а кто-то другой произнес эти слова. Сам он говорить не собирался: что он мог сказать сыну? Вахтанг поднял на него полные слез глаза. – Сыночек, ведь не могут же ВСЕ пойти на фронт. Люди нужны и в тылу…
Он понимал, что говорит совсем не те слова, которых ждет от него Вахтанг. Вахтанг и сам знал, что на войну идут не все, вот, пожалуйста, Иона, он ведь остается в тылу.
«Но как можно нас сравнивать! – с отчаянием подумал Иона. – Ведь он страдает оттого, что и здесь оказался в стороне, всех взяли, а его нет».
Жалость к сыну колючим клубком разрывала горло. Сейчас он думал о Вахтанге, как о жертве величайшей несправедливости. И самое страшное – винить некого, кроме самого себя: сам он жалкий неудачник и только он виноват в том, что сын остается дома, когда товарищи всем классом идут на фронт.
Он понимал, что сейчас оборвется последняя ниточка, связывающая их, и тогда все затопит волна ненависти и презрения.
– Помоги мне! – негромко проговорил Вахтанг.
– Как?! – простонал Иона, а сам мысленно уже валился в ноги начальству, цеплялся за халаты врачей, умолял: возьмите, возьмите, возьмите на фронт моего сына. Ничего, ничего, пусть одни удивляются, другие смеются, только бы… только бы не плакал Вахтанг, только бы не чувствовал себя одиноким! Пока он лихорадочно перебирал в памяти нужные знакомства, губы его произносили другое:
– Чем я могу тебе помочь?
– Можешь, – твердо сказал сын, взяв у него из рук стакан, и прижал его к груди как талисман, как сокровище, с которым только смерть могла разлучить его. И от этого случайного жеста сердце у Ионы зашлось от боли и сострадания.
Иона кинулся к Силовану. Актер все-таки, влиятельный человек.
– Как я могу заставить взять его, если не полагается? – удивился Силован.
– Пусть возьмут хоть куда-нибудь, у него почерк хороший и по русскому языку пятерка, он в штабе сможет работать, – уговаривал Иона.
– Но почему бы ему в тылу не заняться делом? Здесь тоже нужны люди.
– И я ему говорю, но он не слушает. Я, говорит, потеряю уважение к себе.
Вахтанг этих слов не произносил, но Ионе казалось, что он именно так думал.
Признаться, Иона, я немного удивлен, что ты так этого добиваешься…
– Эх, – махнул Иона рукой.
Силован повел его к известному в городе врачу, родственнику военного комиссара. Врач жил в уютном двухэтажном домике, утопающем в зелени и цветах. На крыльце сидела собачонка с высунутым языком, похожим на сигнатурку, приклеенную к аптечной склянке. Доктор с супругой состарились без детей. Должно быть, в этом и крылась причина их трогательной и редкостной привязанности друг к другу. Они жили в достатке и покое и пользовались всеми благами, не порицавшимися, разумеется, общественным мнением.
Доктор был высокий сутулый человек с брюшком. Старательно изуродованное интеллигентским образом жизни его обмякшее тело поддерживали тонкие подагрические ноги. Лицом он походил на мудрую и грустную птицу. Большой нос с горбинкой придавал ему вид горделивый и надменный. Впрочем, впечатлению этому противоречили младенчески ясные глаза, полные любопытства и неукротимой жажды жизни. Морщинистый и выпуклый, как глобус, лоб был окружен легкими сединами, напоминавшими поникший ореол святых мучеников или пророков, если, разумеется, можно себе представить поникший, смятый ореол.
– Брат мой любил египетские папиросы, – мечтательно говорил доктор. – Папиросы продавались в блестящих металлических коробочках. Он курил, а я собирал коробочки.
Доктор был братом поэта, скончавшегося очень молодым.
Доктор рассказывал, что пишет мемуары и что большая часть этих мемуаров будет посвящена покойному брату. Никого это не удивляло, несмотря на то Что он прожил в три раза дольше своего брата и никто не знал, сколько еще проживет. (Никто бы не возражал, чтобы он дожил до ста лет, потому что он был совершенно безвредным существом.) И тем не менее все были уверены, что собственное жизнеописание займет у доктора не больше десяти страниц. Он был из той породы людей, которых благодаря железному здоровью и абсолютной незначительности обходят стороной все житейские невзгоды. Ни разу не решившись погрузить хоть копчик пальца в ледяной поток событий, они от жизни даже насморка получить не могут и, естественно, доживают до глубокой старости.
Целый час промучились гости в душной комнате. Здесь не разрешали курить и окон не открывали. Ионе и Силовану рта не удалось раскрыть. Говорили муж с женой, и бутылка, преподнесенная хозяину дома, так и не была распечатана.
От погибшего брата оставалось немного – тоненький сборник, вышедший в 20-е годы, и несколько фотографий – много ли документов бывает при себе у человека, попавшего в катастрофу?!
– Брат не любил сниматься, – объяснил доктор и положил на стол тяжелый альбом в бархатном переплете: – А здесь мои фотографии.
С каждой страницы смотрело одно и то же лицо – большеголовый кудрявый мальчуган, запечатленный на желтоватом картоне, с неизменным бантом на шее. Потом гимназист, еще дальше – студент…
Одним словом, доктор обещал помочь Ионе, хотя и заметил: с такой просьбой к нему обращаются впервые.
Затем муж с женой немного поговорили о театре, вспоминали какого-то одесского певца, наперебой восхищались давно забытыми премьерами и бенефисами.
На обратном пути Силован сказал Ионе:
– Вот тебе, пожалуйста: человек всю жизнь скачет на коне. Конь этот – его брат. А ведь могло быть наоборот. Оба они дети Посейдона. Всадника зовут Хрисаор, а коня Пегас.
– Что это такое? – удивился Иона.
– Это мифология, братец! – ответил Силован.
В тот же вечер Иона, Элисабед и Вахтанг провожали ребят, едущих на фронт. На вокзале собрался весь город. Гремел оркестр, произносились речи. В дверях вагона стоял пожилой лейтенант и платком то и дело отирал пот, ручьями стекающий со лба. Добровольцы высовывались в окна и махали девочкам, растерянно стоявшим в ряд у стены. Женщины плакали. Завидев Вахтанга, кто-то из одноклассников крикнул (наверное, просто так, без всякого злого умысла).
– Эй, Вахтанг, ты что, не едешь?
Элисабед сорвала с сына очки и, чуть не плача, показала их всем – едущим и провожающим:
– Как он может поехать, скажите, как?!
Ребята захохотали. Им уже было все равно.
И вдруг стало тихо. Потому что все скорее почувствовали, чем увидели, что эшелон тронулся. Лейтенант на ходу вскочил в вагон. Толпа с гулом двинулась вслед за набирающим скорость составом. И казалось, что люди несут вагон на своих плечах. Оркестр все гремел. А Вахтанг стоял на том же месте, низко опустив голову.
Домой они возвращались молча.
Смеркалось.
И город казался опустевшим.
Прожектора, как ножницы, кромсали небо.
Через несколько дней Вахтанг уехал на фронт. Элисабед слегла. Она лежала, раскрытыми глазами уставясь в потолок, или плакала, повернувшись к стене.
– Мы с тобой не одни, – утешал жену Иона, – вся страна воюет. И всем жалко своих детей.
Пришел врач, брат умершего в юности поэта. Осмотрел больную, пожал плечами и ушел, не выписав рецепта. «Потому что, – сказал он, – нет лекарства от этой болезни». Он ласково похлопал Иону по спине.
– Жалок человек, – продекламировал он, когда Иона проводил его до дому. – Между прочим, это слова моего брата.
Элисабед не разговаривала с Ионой. Не замечала, как будто его вовсе на свете не было.
«Все меня как-то не так понимают», – думал Иона, смиряясь с мыслью, что все правы, а он просто себя обманывает. Дожил до седых волос, так и не научившись языку, на котором люди поверяют друг другу свои страдания. Это был особый язык, и кто не овладел им, оставался на всю жизнь растерянным и удивленным, как Иона.
Элисабед, должно быть, и раньше презирала его, но терпела, пока сын был рядом. Теперь их ничего не связывало. Иона оправдывал ее: мать всегда тоскует, провожая сына на войну. Но он? Он тут при чем? Разве он мог поступить иначе? Неужели он достоин той ненависти, которую читает во взгляде жены? Ненависть эта не умещалась в ее широко раскрытых глазах, переливалась через край, окутывала комнату липкой паутиной. И он трепыхался в этой безжалостной паутине, задыхался и… тоже молчал.
Иногда он брался за веник и подметал пол. Откуда появлялась эта пыль? Казалось, что предметы сами выделяют ее и потом прячутся под рыхлым мягким слоем. Обескураженный, он садился на стул и спрашивал громко себя, а может, Элисабед:
– Что я такого сделал?
Вахтанг перед отъездом как будто помирился с ним. За это он был бесконечно благодарен сыну, хотя в глубине души считал, что тот обошелся с ним несправедливо – он так же не понимал его, как и все остальные. Но главная беда состояла в том, что он сам не мог разобраться, правильно ли поступил на этот раз.
Иногда заглядывала к ним Ксения. Иона не любил, когда она приходила. Никогда у него к ней душа не лежала, но что делать – не выгонишь ведь. А Ксения после того случая и вовсе другом семьи сделалась: за Элисабед ухаживала, обед готовила, убирала, стирала. Элисабед радовалась ее приходу, в разговорах с ней отводила душу. Стоило появиться Ионе, как они замолкали и откровенно ждали, когда он уйдет. Ксения снова посматривала на него косо и относилась к нему пренебрежительно. Может, Элисабед ее так настраивала? «Чего она вообще повадилась, – сердился Иона. – Кто ее приглашал? Мы уж как-нибудь сами разберемся».
Но Ксения во все вмешивалась: «Дома ни крошки хлеба, а ты сидишь, сложа руки, – сказала она Ионе. – Больной нужно питание. Наши учителя ездят в Самтредиа и привозят оттуда сыр, фасоль, кукурузную муку». Иона пошел в комнату жены и спросил, что из вещей можно отвезти на рынок. Элисабед отвернулась к стене и ничего не ответила. Иона достал из шкафа свое пальто и каракулевую шапку. В Самтредиа он выменял их на мешок муки, сыр и лобио. Все это он с трудом дотащил до дому, обливаясь холодным потом при мысли, что его могут принять за спекулянта.
Ксения испекла мчади – кукурузную лепешку – и сварила лобио. Возле кровати Элисабед Иона поставил маленький столик, накрыл его салфеткой и, когда Ксения внесла дымящуюся миску, потирая руки, сказал:
– Ох-ох-ох, как мы сейчас поедим!
Ему казалось, что таким образом он делает шаг к примирению. Он сел на кровать, отломил кусок от горячей лепешки, подул на пальцы, чтобы показать, какая она горячая, и тут встретил взгляд жены, полный такой неприкрытой ненависти, что кусок застрял у него в горле. Он отставил тарелку и вышел на кухню. Через некоторое время Ксения вынесла ему поесть.
– Спасибо, Ксения, не знаю, как тебя благодарить, – с жалкой улыбкой пробормотал Иона.
– Убить вас, мужиков, мало! – с достоинством ответила Ксения и вернулась к Элисабед.
Иона так и остался стоять с тарелкой в руках. Есть он не мог, поставил тарелку на стол и тихонько вышел.
Шел дождь. Но Иона заметил это только после того, как сосед крикнул ему из окна, что он совсем вымок. Тогда Иона опять улыбнулся покорно и униженно, вытер мокрое лицо ладонями и пошел в город.
В духанчике подле цирка он выпил кислого вина из литровой банки и окончательно пришел в себя. В духане было полно народу. Какой-то моряк сидел на полу, а его дружок шумно и безуспешно пытался его поднять. Острый аромат камфарных деревьев, растворенный в чистом морском воздухе, сообщал телу ловкость и невесомость. «Подняться бы в небо и повиснуть там, как аэростат, в одиночестве, – подумал Иона. – А впрочем… Разве я и здесь не одинок?» Он остановился, испуганный собственным кощунством: «Господи, не слушай меня, дурака. У меня такой сын, а я на одиночество жалуюсь!»
Кто знает: сколько людей умирает ежедневно? Нет, все равно, пока на потеряешь кого-нибудь из близких, не почувствуешь, что такое смерть. За это и не любят меня, что я глупости болтаю. А что им за дело, я ведь сам с собой разговариваю, никому не мешаю. Бедная Элисабед! И чего она убивается? За двадцать лет могла бы понять, что за муж у нее. Правда, иногда он думает одно, а говорит другое. Но разве он виноват, если у него почему-то так получается?
Иона и сам не заметил, как очутился возле дома Силована. Силован уже поужинал, на тарелке оставался только кусок мчади.
– Где ты так промок, Иона? – Силовая придвинул гостю стул. Иона, наморщив лоб, мучительно пытался вспомнить, зачем он сюда пришел. Силован терпеливо ждал, когда Иона объяснит причину столь позднего визита. В такой час люди не ходят в гости просто так. Но Иона молчал, и тогда хозяин осторожно спросил:
– Что слышно от Вахтанга?
– Ничего, – вздохнул Иона.
– Сколько времени прошло, как он уехал?
– Шесть месяцев.
Опять пауза. И снова Силован нарушил молчание:
– Ты слышал, Иполитэ скончался?.
– Какой Иполитэ?
– Чкуасели.
– Остался у него кто-нибудь?
– Никого, – Силован подошел к буфету. – Чем тебя угостить?..
– Я ничего не хочу, спасибо.
– Водочки выпьешь?
– Что ты, что ты! – замахал руками Иона.
– Как же тогда? – растерянно остановился Силован посреди своей тесной комнатушки.
– Да никак. Посижу немного и уйду.
– Сиди хоть до утра, как тебе не стыдно церемониться!
Силован поставил на стол жестянку с табаком, и оба принялись скручивать козью ножку. Это занятие немного рассеяло возникшую было неловкость.
– Хороший табак, – сказал Силован, затягиваясь.
– Хороший, – согласился Иона и посмотрел на горящий кончик самокрутки. – Хороший, – повторил он и, помолчав, сказал: – Почему человек так устроен, никак не пойму.
– Как? – спросил Силован в надежде, что сейчас выяснится, зачем пришел Иона.
– Да вот, сам не знаю, как…
– А-а, – разочарованно протянул хозяин.
– Вот, например… – Иона обвел глазами стол. Силован догадался и подставил ему пепельницу. – Вот, скажем, Иполитэ помер и как будто ничего. А ведь я с детства его знал, каждый день на улице с ним встречались. Здоровались.
– Смерть потеряла свою цену, Иона.
– Потеряла цену?
– Да. Сейчас умирают миллионы людей, и ничья смерть никого не удивляет.
– Но мы-то, мы почему не удивляемся, мы ведь еще живы! Или, может, и мы давно померли, только не знаем об этом?
– Выдумщик ты! – рассмеялся Силован:
– Нет, ты скажи мне, почему человек так устроен?
– Не понимаю, о чем ты?
– Я о том, что мы грызем, жрем друг друга.
– Война, – коротко ответил Силован.
– Я сейчас не о войне.
– Тогда о чем же?
– Не знаю, – Иона умолк.
– Чудак был покойный Иполитэ, – Силован улыбался своим мыслям. – Говорят, когда он женился, один, без жены, отправился в свадебное путешествие. Так, говорит, дешевле обойдется.
– Ну и что же? – заупрямился Иона. – Все равно он был таким же человеком, как все.
– Я шучу. Не сердись.
– Ты мне лучше назови человека, у которого бы не было недостатков.
– Таких не бывает.
– Вот именно! – обрадовался Иона. – Тогда почему же мы не даем житья друг другу?
– Что-то не пойму я тебя сегодня, Иона, выражайся яснее, – попросил Силован.
– Интересно, когда я умру, что обо мне скажут?
– Тебе рано об этом думать. Скоро война кончится, сын вернется, все будет хорошо.
– А я? Как же со мной будет?
– И с тобой будет все хорошо.
– Ты думаешь, кого-нибудь интересует судьба никому не известного человека? Кому-нибудь важно – хорошо ему или плохо? И вообще кто-нибудь разве знает, как следует жить человеку?
– Не поздно ли ты начал об этом думать? – Силован свернул еще одну папиросу и смачивал языком бумагу, чтоб не расклеивалась.
– Тебе хорошо, – сказал Иона. – Ты один.
– Не гневи бога, – нахмурился Силован.
– Потому ты и спокоен. – Иона помолчал и добавил совсем тихо: – Впрочем, я тоже один.
Они долго молчали. Потом Силован снова заговорил о покойнике:
– Рассказывают, что Иполитэ женился по сватовству. Невесту только на помолвке увидел. Она была очень полная, в теле, как говорится. Иполитэ будто бы спросил: «Это все мне?» – Силован засмеялся.
– Оставьте вы в покое этого несчастного Иполитэ! – распалился Иона, хотя сам понимал, что вовсе не на то сердится, что Силован потешается над умершим. Над Иполитэ и при жизни все потешались. В маленьком городе непременно бывает чудак, над которым все смеются. Один умрет, на его месте появится другой Иполитэ. Не в этом дело. Иону раздражало нежелание или неумение Силована проникнуть ему в душу и помять, как он страдает. Странно, почему мы всегда требуем от других того, чего не умеем сами?
Может, прав был Силован, когда говорил, что каждый отдельно взятый человек являет собой частичку мира – и всякую частицу, как двор или дом, сторожит верный пес эгоизма и никого внутрь не пускает. Нет. Если бы так все было, Иона не пришел бы сюда. Хотя кто знает, возможно, собака, стерегущая дом Силована, только потому не лает на гостя, что просто не замечает его?
Вскоре пришло сообщение о ранении Вахтанга. Глупая соседка привела вестника, только что прибывшего с фронта, прямо к Элисабед. Та тотчас потеряла сознание, и ее с трудом привели в себя. Первым чувством Ионы, когда он узнал, что сын ранен, была радость: «Как он, наверное, счастлив!» – подумал Иона, а вслух сказал:
– Спасибо тебе, господи!
Элисабед, услышав это, снова упала в обморок. Признаться, соседи тоже удивились: сын ранен, а отец бога благодарит.
Иона понимал, если он попытается объяснить всем этим людям свое состояние, получится примерно такая несуразица: я, мол, не зверь какой-нибудь, чтобы радоваться ранению сына. Но я знаю, что Вахтанг счастлив, потому и я за него счастлив.
Ксения только руками всплеснула:
– Ты не человек! – воскликнула она. – Ты – чудовище!
А через неделю пришла Медико Схиртладзе и сообщила, что выходит замуж; что делать, сказала Медико, у меня брат с сестрой на руках остались, кто их кормить будет!
Иона растерялся. Он привык, думая о сыне, непременно рядом с ним представлять Медико.
У Ионы язык не повернулся сказать ей, что Вахтанг ранен.
– Посоветуйте, что мне делать, – попросила Медико.
– Ты любишь этого человека? – наконец поднял голову Иона.
Медико не ответила.
– Что ж, девушка должна когда-нибудь выйти замуж, – вздохнул Иона.
– Нет! Я не могу! Я не пойду за него! – Медико плакала. И получилось, что Иона утешал ее и уговаривал:
– Ты должна согласиться, он поможет тебе брата с сестрой на ноги поставить.
«Что я наделал! – думал Иона после ухода Медико. – Уговорил выйти замуж девушку, которую любит мой сын! Разве я после этого человек?! Нет, конечно, Элисабед права, что меня презирает. И все правы, я один дурак. А с чего я взял, что Вахтанг любит Медико? Просто мне хочется, чтобы так было. Если бы Медико любила его, разве вышла бы она за другого? Кто знает. Может, она очень нуждается и у нее нет другого выхода. Все равно я ничем помочь не могу».
Через несколько дней опять пришла Медико и пригласила Иону на свадьбу. Никого, она сказала, не будет, но я прошу вас прийти, потому что хочу видеть на своей свадьбе хоть одного близкого человека.
Она считала его близким человеком! Иона согласился.
За столом и в самом деле было совсем немного народу. Жених с двумя дружками, какой-то старик в башлыке и школьная подруга Медико – Нино Хундадзе.
Иону встретили с почетом, жених усадил его рядом с собой. Иона даже смутился, хотя в глубине души такой встречей был польщен.
По голодным военным временам угощение было роскошное: винегрет, колбаса, сациви, ветчина, рыба под острым соусом.
Между тарелками стояли банки американских консервов. Вино, как сообщил жених, было из его родной деревни. Жених был высокий, полный, в синих галифе, хромовых сапогах и гимнастерке цвета хаки с накладными карманами. Лет ему было далеко за сорок, бритая голова его казалась отполированной, как биллиардный шар. Звали жениха Коция. Дружки жениха были одеты точно так же, как он.
Медико сидела молча, поникнув головой, в цветастом крепдешиновом платье, обнажавшем по-детски тонкую шею.
Брата и сестру Медико, как двух ангелочков, усадили в старое глубокое кресло и сунули им по куску хачапури.
Иона сидел напротив зеркала. Выпив третий рог, он стал думать: где же остальные преподаватели? И сердце его наполнилось гордостью: значит, Медико особенно его уважает, раз изо всех педагогов его одного пригласила на свадьбу. Иона старался не смотреть на свое перекошенное отражение. Медико ласково улыбнулась Ионе, что придало ему необычайной смелости – он даже запеть попытался, но только закашлялся и виновато огляделся по сторонам. Когда тамада выпил за его здоровье, он встал, его стали усаживать: иначе, дескать, все мы будем стоять на ногах. Тамада говорил о нем долго и лестно, хотя было совершенно ясно, что слышал имя Ионы впервые. Потом слово взял жених. Спасибо, говорит, вам за то, что вы так прекрасно воспитали мою жену.
Иона слушал, а сам старался не смотреть на свое безобразное отражение, похожее на какое-то лупоглазое морское животное.
Отражение плавало в зеркале, сталкиваясь с огромным биллиардным шаром. Иона закрыл глаза, борясь с подступающей тошнотой. Голос Медико, предлагающей отвечать сациви, вывел его из забытья. С непривычки он ничей) не мог разглядеть. Головы подвыпивших гостей вылезали из голубого папиросного дыма, как будто из воды. Едва не задохнувшись, Иона закричал:
– Откройте окно! Душно!
Кто-то засмеялся, и от этого смеха дышать стало труднее, чем от табачного дыма. Иона попытался встать, но жених усадил его силой.
– Отпусти его, может, человеку приспичило, – крикнул жениху тамада, и все захохотали.
Иона почувствовал, как его душит гнев – на самого себя, на всех окружающих. А больше всего ненавидел он лоснящийся биллиардный шар, катающийся в зеркале.
– Оставьте меня! – громко сказал Иона, и все опять засмеялись.
«Зачем я сюда пришел?» – подумал Иона и посмотрел на Медико. Она улыбнулась ему, но под неприлично долгим и пристальным его взглядом потупилась.
– Давайте выпьем за здоровье наших героев, ушедших на фронт! – провозгласил тамада.
Иона только было расчувствовался, но тут жених прошептал ему на ухо:
– Если что понадобится, не стесняйся, заходи ко мне – не обижу, буханка хлеба для тебя всегда найдется.
Иона встал и, сопровождаемый удивленными взглядами, направился к выходу.
– Будет тебе, Иона, – окликнул его тамада. – Давай лучше споем!
Самое обидное, что когда Иона крикнул, обращаясь к Медико: «Как тебе не совестно, ведь мой сын любил тебя!» – все дружно расхохотались.
В ту ночь он не вернулся домой, но не потому, что чувствовал себя виноватым: просто еще раз не получилось так, как он хотел. Он ведь соловей. И можно ли обижаться, что люди не понимают его трелей?
На рассвете он заснул в маленьком скверике и увидел во сне, будто по главной улице Батуми едет санитарный поезд, а из вагона выглядывает Вахтанг. Иона бежит за поездом и кричит:
– Прости меня, я не виноват!
Но Вахтанг не слышит и смотрит совсем в другую сторону. Потом Иона увидел длинную, ярко освещенную улицу, по которой, взявшись за руки, шли Медико и Вахтанг. За ними бежал нищий в белых шерстяных носках…
Прошла еще одна неделя.
Элисабед совсем растаяла, лежала восковая, молчаливая, даже с Ксенией не разговаривала и не плакала. Просто смотрела в потолок.
Одних на рынок гнала нужда, других алчность. Многие приходили сюда за легкой наживой и, надо сказать, достигали своей цели. За буханку хлеба люди отдавали дорогие вещи.
Иона пристроился возле стены. Стоял, не разворачивая костюма, борясь с желанием все бросить и бежать отсюда, куда глаза глядят. Покупатель все же нашелся, дал за костюм бязевый мешочек с сахарным песком. Иона сначала хотел проверить, не нафталин ли ему подсунули. Но устыдился своей подозрительности и стал пробираться к выходу, крепко прижимая мешок к груди. У рыночных ворот дорогу ему преградил заросший многодневной щетиной инвалид в солдатской грязной шинели. Широко расставив костыли, инвалид смотрел на Иону и улыбался, как знакомому. Иона тоже улыбнулся, хотя видел солдата впервые в жизни.
– Что это? – солдат поднял костыль и ткнул грязным концом в мешок.
Иона посмотрел на круглый темный отпечаток костыля на чистой ткани и ответил:
– Сахар.
– Давай его сюда! – потребовал солдат.
– Дать? Тебе? – удивился Иона и крепче прижал к груди мешок. – Почему?
– Потому что мне нужен сахар, – продолжал улыбаться инвалид.
Издали, наверное, казалось, что мирно беседуют старые друзья.
– Но и мне он нужен. Зачем я должен отдавать его тебе? – Иона тоже улыбался, хотя уже понял, что его грабят.
Иона много слышал о грабителях, но никогда не мог представить, что они выглядят так обыденно. И главное, никак не ждал этого от солдата.
– А затем, – ответил инвалид спокойно, – что ты спекулянт.
– Я – спекулянт? – изумился Иона. Но у него даже от сердца отлегло: он понял, что солдат явно его с кем-то путает…
– Именно ты! – подтвердил инвалид и, уткнув конец костыля в грудь Ионе, больно прижал его к стене.
– Убери костыль, – попросил Иона.
– Отдай сахар, уберу.
– Но почему я должен отдать тебе сахар? – чуть не плача, спросил Иона.
– Ты сам знаешь, почему. И отдавай скорее.
– Не дам! – вдруг рассердился Иона, но тут же добавил значительно мягче: – Вот если бы ты попросил по-хорошему, я бы дал. У меня сын на фронте.
– Так я тебе и поверил – на фронте! Откуда может быть сын у такой обезьяны! – Инвалид безмятежно улыбался.
– Слушай, братец, оставь меня в покое, – примиряюще сказал Иона, – хочешь, я тебе отсыплю немного?
– А-а, испугался, спекулянт несчастный, сортирная крыса! Давай сюда все, пока я тебе костылем голову не размозжил!
– На, бери! – Иона протянул инвалиду мешочек. И вовсе не потому, что испугался. Наглость и подлость этого человека выхолостили ему душу.
– То-то же! – торжествующе воскликнул солдат и забрал сахар.
– Что здесь происходит? – это был патруль – худой низкорослый лейтенант и два солдата.
– Ничего, – пожал плечами инвалид, – беседуем.
– Почему ты забрал у него сахар? – Лейтенант, должно быть, все видел.
– Какой еще сахар? – поразился инвалид, хотя держал мешочек в руках.
– Верни сейчас же!
– Тебя не спросили! – окрысился инвалид.
Лейтенант вспыхнул, и сразу стало заметно, какой он еще молодой: лет двадцати – не больше.
– Отдай назад сахар, я тебе говорю! – прикрикнул он.
– Ты, значит, на стороне этого спекулянта? – продолжал удивляться одноногий.
– Я – учитель. И у меня сын на фронте, – тихо сказал Иона.
– Врет, сволочь! Спекулянт он! Ради этих тыловых крыс я ногу потерял! – лицо инвалида исказилось, на губах выступила пена, и он завопил, размахивая костылем – Оставьте меня, я контуженый! Убить могу! Я за себя не отвечаю!
– Я сам отдал ему сахар, – вдруг сказал Иона.
– Он сам! – подхватил инвалид. – Слышите? Он сам дал! Что вы прицепились? Я раненый, я контуженый!
– Ты говоришь, что сам отдал ему сахар? – переспросил лейтенант, словно не веря своим ушам.
– Да, – Иона старался не смотреть ему в глаза.
– Ты тоже хорош, два сапога – пара, – махнул рукой лейтенант и, разорвав образовавшийся возле них круг любопытных, пошел к выходу. Солдаты, оглядываясь на ходу, последовали за ним.
– Чего им надо, не понимаю! – как ни в чем не бывало обратился контуженый к Ионе. – Скажи, разве я виноват, – он заглядывал Ионе в глаза, – только честно скажи, без дураков.
– Эх, какой же я спекулянт. – с упреком вздохнул Иона. Сейчас ему хотелось только одного – поскорей уйти отсюда.
– Знаешь, друг, я озлобленный, на всех озлобленный! Был парень – хоть куда, а сейчас – обрубок. Ни жене не нужен, ни детям.
– Тогда отдай мой сахар, – приободрился Иона.
– Сахар? – солдат так изумился, словно вообще не знал такого слова. Он даже повторил его, вникая в забытое значение: – Сахар?
– Да. Мой сахар.
– Пожалуйста, – инвалид протянул Ионе мешочек. – Бери, я не жадный. А еще говорил, что сам мне отдал. Забыл? Скупердяй! Сначала дал, а потом отнимает. Бери!
Иона с отвращением посмотрел на сахар, повернулся и ушел.
Иона рыл убежище на школьном дворе. Его назначили начальником противовоздушной обороны, но в отряде были одни женщины, поэтому работать приходилось ему.
Вода в яме стояла по колено.
«Ничего, – думал Иона, – замажем цементом, и осе будет в порядке. Но спасет ли это от бомбежки?»
К Ионе подошла маленькая девчушка. Мать ее, беженка из Белоруссии, работала в школе уборщицей.
– Это могила? – спросила девочка.
– Нет.
– А что же это?
– Убежище.
– А моя бабушка и моя сестричка в могиле спят. Скажи – они проснутся?
– Проснутся.
– И мама так говорит. Но разве мертвые просыпаются?
«Элисабед тоже, наверное, в воде лежит. Когда могилу вырыли, сразу водой наполнилась. Лежит Элисабед и раскрытыми глазами вверх глядит. Фу ты, сила нечистая, какие только мысли не лезут в голову!»
Элисабед и перед смертью не простила его, не примирилась. Позвала к себе и сказала: «Помни и знай: я в твоем доме была только жиличкой». Странно, что эти же слова повторил Силован над ее могилой.
«Покойница, – сказал он, – была гостьей в этом мире, недолгим постояльцем, и теперь она вернулась под вечный кров». Иона стоял, обнажив голову, и мял в руках шапку. В ушах звенели слова жены, сказанные перед смертью: «Я к тебе по ночам приходить буду, не дам тебе покоя». За что? – удивлялся он, налегая на лопату. – Чем я ее обидел? Что сделал такого?
Каждый вечер он засыпал со страхом, но снов никаких не видел. Только среди ночи просыпался внезапно, как от толчка, садился и, вперив глаза в темноту, спрашивал: «Что я ей сделал?»
От усталости в голове у него гудело, но сквозь монотонный гул все равно пробивались поразившие его воображение слова: «Разве мертвые просыпаются?» Разве мертвые просыпаются? Он отбросил лопату в сторону:
– Ух! Устал!
– Выходи, – сказала девочка. Иона вылез из ямы и пошел в учительскую, где обычно оставлял пальто и ботинки.
Девочка шла следом. На школьном крыльце Иона разулся, вылил из сапог воду и пошел по коридору босиком. Он старательно вытер ступни о тряпку, постеленную у порога, потом надел носки и стал торопливо обуваться.
