Текст книги "Неудача в наследство (СИ)"
Автор книги: Светлана Романюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Глава 41. Судья
Михаил проснулся резко, как от толчка. За окном серело пасмурное небо, густо затянутое облаками. Вчерашний крайне насыщенный на события день и предыдущая бессонная ночь в этот раз подарили Михаилу не просто крепкий сон, а мгновенное погружение в беспамятство. Никакие душевные метания, тревоги и предчувствия не могли вырвать его из этого состояния. И вот теперь он сидел на кровати, отдохнувший, полный сил и энергии, с пустой до гулкости головой.
Михаил встал, сделал зарядку. Гимнастические упражнения взбодрили тело, но не голову. Умылся и, памятуя о вчерашнем впечатлении, которое он произвёл на слуг, позавтракал у себя в комнате. Дельные мысли по-прежнему не спешили приходить. Так – обрывки, тени, смутные образы. На душе было тягостно. Впервые за много дней он зашёл в кабинет, перелистал записи, отчёты за прошлые месяцы и годы. Слова и цифры, понятные сами по себе, скользили по краю сознания, отказываясь сложиться в цельную картину. В конце концов Милованов осознал, что без помощи приказчика он вряд ли со всем этим разберётся. Положив себе, что непременно с ним встретится в ближайшие дни, Михаил признал, что вряд ли сможет заняться хоть чем-то дельным, пока не узнает последние новости о расследовании вчерашнего убийства.
Коляску заложили быстро. На козлах сидел понурый Прохор, время от времени он тяжело вздыхал, морщился и тёр поясницу. Видно, не до конца оправился после приступа.
– Зачем спешил? Отлежался бы ещё пару дней, – сказал Михаил, когда на очередном ухабе возницу скрутило особенно сильно.
– Отлежишься тут, – буркнул мужик, сквозь зубы прошипев ругательство. – Я на печь, а работать кто будет?
– Ну Фёдор бы тебя ещё на пару дней подменил, иль ревность взыграла? – усмехнулся Михаил.
– Фёдор ваш… – Прохор завернул что-то многоэтажное, Михаил аж заслушался. – Со вчерашнего не просыхает. И он, и приятели евоные. Тьфу!
Прохор сплюнул на дорогу и тряхнул вожжами. Коляска покатила быстрее. По обочинам мелькали серо-зелёные заросли. В вышине ветхим застиранным тряпьём колыхались облака. Воздух был волглый и плотный. Дышать таким тяжело, а надышаться и вовсе невозможно.
Когда подъехали к дому Андрея Дмитриевича, Михаил чувствовал себя так, будто преодолел весь путь пешком, а не проехал в экипаже. Смочил руку в бочке, провёл ладонью по покрытому испариной лбу. Вода оказалась тепловатой и затхлой. Стало ещё муторнее. Михаил вынул платок, отёр лицо и руки. Стукнул в дверь.
В проёме уже привычно возникла давешняя старуха.
– Кого там ещё!.. – не слишком приветливо начала она, но увидев Михаила осеклась. – Ты, что ли? Ну заходи… Его благородие с начальством щас чаи распивать будет, и на тебя накрою…
Она плавно развернулась и медленно пошаркала в глубь дома.
Михаил переступил порог, огляделся и отправился к рабочему кабинету хозяина дома. Благо дорогу он знал. Впрочем, даже если бы и не знал, вряд ли бы ошибся.
Высокий мужской голос хлестал наотмашь. Из-за неплотно прикрытой двери раздавалось:
– Высшая степень непрофессионализма! Идиотизма! Почему к осмотру не был привлечён врач? В этой дыре есть человек с медицинским образованием? Где его подпись?!
Если учесть упомянутое старухой начальство, то в кабинете бесновался судья – Фёдор Николаевич Амос собственной персоной.
Михаил потоптался некоторое время в коридоре, раздумывая, входить иль не входить. Услышал ещё несколько истеричных выкриков, скривился и коротко стукнул в дверь. Голос умолк. Михаил вошёл в кабинет.
В центре комнаты набычившись стоял Андрей. Лицо его раскраснелось, в руках он мял какой-то листок. Михаил оценил степень истерзанности бумажки и искренне понадеялся, что эта бумажка не является важным документом в единственном экземпляре.
– Приветствую! – раздалось со сторон рабочего стола.
Михаил ответил на приветствие и перевёл взгляд на заговорившего. Фёдор Николаевич свысока поглядывал на приятелей, умостив тощий зад на краю столешницы.
– Милованцев Михаил Николаевич, насколько я помню? – уточнил он.
– Милованов, – поправил его Михаил.
– Милованов, – согласился судья, ненадолго заглянув в рассыпанные по столу бумаги. – Это ведь вы присутствовали в качестве свидетеля при первичном осмотре места преступления и тела?.. – запнулся Фёдор Николаевич, вновь нырнул в бумаги, а затем продолжил: – Настасьи Филипповой. Замужем, детей нет, двадцати семи лет от роду.
– Я, – подтвердил Михаил, косясь на не проронившего ни слова приятеля.
– Как вам кажется, – вкрадчиво начал судья, – а не могла ли вышеупомянутая Настасья погибнуть в результате несчастного случая?
Михаил оторопело уставился на судью. Тот, встретившись с ним взглядом, мягко улыбнулся и счёл нужным пояснить:
– Мой юный коллега столь неаккуратно сообщил о происшедшем, ворвавшись вчера на приём к градоначальнику, что вверг в панику супругу дражайшего Иван Иваныча. Мне пришлось экстренно выезжать сюда. В дороге было уже темно, так что условия для внимательного изучения… – судья указательным пальцем брезгливо пошевелил бумаги на столе, – условия для ознакомления с документами появились у меня только сейчас. И признаться, у меня сложилось впечатление, что Андрей Дмитриевич, по молодости лет и следуя своей впечатлительной натуре, несколько сгустил краски. И вот, я хочу уточнить у вас, как у человека чуть более старшего по возрасту и гораздо более разумного, не допускаете ли вы мысли, что эта… Настасья могла погибнуть в результате несчастного случая. Из-за трагической случайности, так сказать…
– Это не то что маловероятно, это вовсе невозможно, – произнёс Михаил. – Эту женщину убили. Зверски.
Фёдор Николаевич изгнал из взгляда остатки мягкости и желчно каркнул:
– И вы туда же! Какая ноне впечатлительная молодёжь пошла!
Если учесть, что Михаила он по возрасту превосходил всего лишь лет на пять, от силы десять, прозвучало это и вовсе насмешливо.
– С такой трепетной нервной системой не в уездные заседатели нужно было идти, а стишки в газетки марать. Никакого зверства. Никакой тайны! Рядовая бытовуха. Знаю я. Навидался. Убитая или любительницей шашни крутить была, или просто муж из ревнивых. А может, и полюбовник покромсал. Стоит пару человек соседей опросить, и всё как на ладони будет, – буркнул Фёдор Николаевич и, переводя взгляд на Андрея Дмитриевича, со значением продолжил: – Что вам, мой юный друг, и следовало сделать, до того как в Крыльск мчаться и сердобольных дам пугать. Глядишь, и мне бы в эту… и мне бы сюда ехать не понадобилось. Ордер на арест я и из Крыльска выписать могу.
Андрей продолжал мять листок и алеть ушами.
– Уверен, Марии Андреевне будет спокойнее, если это дело вы лично вести будете, – осторожно подбирая слова, произнёс Михаил. – Княгиня и без того опечалена, а уж когда узнает, а узнает она непременно, здесь вести не иначе как ветром передаются, что у неё под боком такие страсти происходят, и вовсе огорчится.
– Княгиня Невинская здесь? – оживился Фёдор Николаевич.
– С младшими дочерями, – подтвердил Михаил.
– Ну что ж, это несколько меняет дело, – задумчиво протянул судья, взгляд его, обращённый на подчинённого, стал гораздо снисходительнее. В нём даже одобрение мелькнуло. – Давайте прервёмся. Вы, кажется, по поводу чая распорядились? Ну так ведите нас в столовую. Попотчуйте гостей, как радушный хозяин.
Глава 42. О мужском коварстве
Сутки понадобились Кречетовым, чтобы прийти в себя. Приступы у детей, известие о том, что у Николеньки открылся дар – всё это изрядно измочалило и расшатало и без того не слишком устойчивую нервную систему родителей и основательно потрясло их тонкие впечатлительные натуры. Страх, беспокойство, трепет, гордость – чувства и эмоции Ивана Петровича и Татьяны Михайловны переплелись и сложились в такой замысловатый узор, что не всякой кружевнице под силу исполнить.
– Эх и подсуропил мне Иннокентий Павлович! Некстати-то как! Кто теперь Николая будет к поступлению в лицей готовить? Это ежели он экзамен вступительный не выдержит, получается, будет в одном классе с босоногими крестьянами науку видящего постигать? – метал громы и молнии Иван Петрович.
В пылу пламенной речи своей он или забывал упомянуть, или намеренно умалчивал как о том, что гувернёра сам лично уволил, так и о том, что босоногих крестьян в Императорском Софийском лицее днём с огнём не сыщешь.
Во-первых, любому, в ком дар видящего обнаруживался, тотчас же личное дворянство жаловалось, ежели, конечно, потомственного не имелось. Во-вторых, все лицеисты находились на полном государственном обеспечении с момента поступления и до выпуска. Так что Николеньке не грозило встретиться ни с крестьянами, ни уж тем более с босоногими.
Форма, еда, условия проживания для всех были равными. Но некое разделение в лицее, разумеется, существовало. После вступительного экзамена всех распределяли на первой ступени по трём уровням. На нижний уровень попадали вовсе уж малограмотные, те, кто читал с трудом, а то и вовсе грамоты не знал. Таких было немного, и каким бы разгильдяем Николенька ни был, попасть в эту группу ему уж точно не грозило. Аннушка искренне верила, что брат легко пройдёт испытания на средний уровень, как, впрочем, и большинство его одарённых сверстников. Метить на верхний уровень смысла особого не было. Туда в основном поступали те, в ком дар проснулся позже обычного и кто уже успел поучиться где-то ещё. Да и не было великой трагедии в том, чтобы на нижний уровень поступить, до верхнего всё равно все лицеисты доходили, естественным путём в процессе обучения. Просто времени на это чуть больше требовалось. После первой ступени Николеньке предстояло покорить вторую. Там тоже делили, но уже по силе дара, а не по объёму и глубине знаний. А выпускались из лицея, закончив третью ступень, где занимались специализацией.
Аннушка вздохнула, за брата она переживала, радовалась и немножко завидовала. Для неё эта дорога была закрыта. Домашнее обучение и монастырь – вот и всё, что полагалось тем девушкам, у которых проснулся дар. В своё время Аннушка мечтала о том, что в Славии и для женщин откроют подобный лицей, но теперь, даже если её мечта осуществится, лично ей это ничего не даст. Возраст уже не тот. В Императорский Софийский лицей принимали молодых людей до 18 лет. Если дар обнаруживался позднее, то юношам грозило такое же обучение, что и даровитым барышням. Минимальный объем знаний для нелицеистов и нелицеисток был закреплён законодательно: несколько уроков по контролю, активации, азы составления и начертания знаков. Диплом прошедшим лишь домашнее обучение не полагался, но в реестр их включали, свидетельство давали. Без диплома на службу государственную не брали, но в качестве эксперта привлечь могли. Мужчинам ещё контору частную дозволялось открыть. Определённые обязательства в быту накладывались на всех.
Аннушка вспомнила Настасью и отправленное заявление. На сердце словно камень повесили. Даже дышать тяжко стало.
– Как я теперь так быстро гувернёра нового найду? – Иван Петрович стенаниями разогнал нелёгкие думы Аннушки. – Пока в ведомости объявление подам, пока напечатают, пока с кандидатами спишемся… Уж и лето пройдёт. Ежели бы не новые обстоятельства, то можно было бы и не спешить. Но теперь-то! Эх, любит род Кречетовых Шестиликая! Двое из детей – видящие. Не подвести бы теперь, не посрамить! Ни Божественное семейство, ни отечество!
Папенька метался по комнате из угла в угол, время от времени воздевал руки к высокому недавно белёному потолку.
– Не переживайте так, папенька. Николенька справится. Уж я-то знаю! И темы экзаменационные в своё время смотрела, и, чему Николенька обучен, оценить могу.
– Можешь?
– Конечно, и бабушка с Николенькой позаниматься рада будет. А по точным наукам можно Петра Ростиславовича привлечь, он давеча обмолвился, что начертательной геометрией и астрономией увлекается…
Отец постоял, покачиваясь с носка на пятку, поразмышлял, ухватив себя за подбородок, а затем перевёл на дочь посветлевший взгляд и милостиво разрешил:
– Хорошо, ты у меня девочка серьёзная, не подводила ещё ни разу! Доверюсь тебе и брата доверю. Занимайся! Он теперь на твоей ответственности! Готовь к экзаменам. Ты только учти, что до столицы путь долгий, недели за две в путь тронемся. Так что к этому времени, будь любезна, братца натаскай.
Иван Петрович ласково потрепал дочь по плечу и вышел из комнаты, мурлыча себе под нос что-то приятное и мелодичное. Аннушка смотрела ему вслед и мысленно пыталась ответить себе на вопрос, а собирался ли папенька всерьёз нового гувернёра искать или сразу на неё надежды возлагал?
Так, размышляя о мужском коварстве, она добрела до комнаты брата. Там было весело. Александра Степановна наслаждалась внезапно увеличившимся кругом общения, Ольга тоже пришла навестить брата, и Николенька разговаривал с обеими, иногда выполняя роль толмача. Аннушке все кивнули, но беседу прерывать не стали.
– А ведь чувствовала я что-то в последнее время! Замечала за тобой! Почто таился? Не признавался? – вопрошала Александра Степановна у внука.
– Да я сам не знал, бабушка! – бубнил тот, отводя глаза. – Мелькнёт, бывало, перед глазами что-то и погаснет… А то вдруг голос послышится и смолкнет. Я думал, мне с недосыпу мерещится! Я ж несколько ночей трактат Пирли читал… Я не знал, что это дар… Я вообще не думал, что в одной семье двое видящих одновременно могут случиться…
– Это да, это ты прав… Редкость неимоверная, – кивала полупрозрачной головой бабушка.
Ольга же, не слыша и не видя её, но догадываясь, о чём она толкует, спросила у сестры:
– А ты почему дар у брата не заметила? Я думала, вы, видящие, сразу друг друга замечаете...
Аннушка развела руками.
– Не сразу. И не всех. Когда дар просыпается, он нестабильный, горит всплесками, иной раз вовсе прячется. Заметить в первые месяцы очень трудно, только или случайно, или при помощи специального артефакта.
– Это ты длань Шестиликой имеешь ввиду?
– В том числе. В нашем храме – это длань Шестиликой, где-то – око Трёхликого, след Девятиликого… Дети их при входе в храм всегда касаются…
– Я думала, это обычай просто, – призналась сестра.
– Отчего? Отец Авдей не раз о том сказывал.
– Ну я его не слишком слушать люблю, ты знаешь. От его речей в сон клонит. Вот поёт когда, тогда – да! Душа летит! А рассказывает – скучно. Да и не помню я, чтобы от твоего прикосновения длань светилась…
– А мой дар обнаружился, когда мы в Крыльск с папенькой и бабушкой ездили. Ты мала была, с маменькой дома осталась. Мы в храм зашли, я след только тронула, там так сверкнуло! В нашем храме потом тоже дотрагивалась, чтобы ошибку исключить… Отец Авдей посмотрел, как оно всё мигает, и наказал мне больше длани не касаться, а то я эдаким представлением ему каждый раз службу срывать буду. Я и не касалась. Вид делала. А потом и возраст вышел.
Николенька внимательно прислушивался к словам сестры. При упоминании световых эффектов на его лице промелькнуло столь лукавое выражение, что и сёстрам, и бабушке стало ясно: следующий его поход в храм будет ярким.
– Николенька же в храме, почитай, месяц не был… Так ведь? – уточнила Аннушка.
Брат кивнул.
– Но сейчас же он бабушку всё время видит, значит, не мигает дар, – продолжала допытываться Ольга.
– Не мигает.
– После приступа не мигает. Но ты его ведь после приступа не заметила. Его бабушка вычислила! Почему?
Аннушка руками развела:
– Может, потому, что и у меня примерно в это время приступ был? Я не слишком хорошо себя чувствовала… Вообще на Николеньку взгляд видящего не бросала…
– А Ольга-то права! Странно это всё, – задумчиво произнесла Александра Степановна. – Всё-таки у меня все внуки умом не обижены. Слава богам, не в родителей пошли.
Николенька закашлялся, а Аннушка с укоризной посмотрела на бабушку. Та лишь отмахнулась.
– Это чрезвычайно странно. Одновременный приступ у двух видящих. Что бы там Поликарп Андреевич ни кудахтал…
Раздался сердитый резкий стук, дверь отворилась и в комнату вошла хмурая Марфа.
– Гость пришёл, – буркнула она.
– Кто? К кому? – миролюбиво уточнила Аннушка.
– Турчилин. Николай Дементьевич. Хотел с родителями вашими повидаться, да те сами на прогулку отправились. И четверти часа не прошло, как укатили. Как они по дороге не встретились, ума не приложу? – продолжала ворчать Марфа. – Теперь генерал любую из барышень ожидает. Говорит, что с дороги отдохнёт, почтение своё выкажет и отбудет…
Аннушка мученически вздохнула. Спускаться вниз, вести пустые разговоры не хотелось до ужаса.
– Я Николая Дементьевича встречу, – успокоила Ольга сестру.
– А и я с ними побуду, для порядку, – подхватилась бабушка. Видимо, то, что ни Турчилин, ни внучка её ни видеть, ни слышать не смогут, Александру Степановну не особо смущало.
Обе стремительно удалились. Одна по коридору. Вторая – в пол.
Марфа проводила взглядом Ольгу и прошипела:
– Ходит и ходит… Стыдоба!
– О чём ты, Марфа? – удивилась Аннушка. – Что ж ты сердитая сегодня такая?
Марфа фыркнула, сверкнула на неё пылающими глазищами, но, встретив искренне сочувствующий и непонимающий взгляд, сдулась.
– Не сердитая я, показалось вам, – тихо произнесла служанка и всхлипнула. – Иннокентий Павлович ещё утром уехал… и даже не прости-и-ился…
Аннушка, увидев, что дело движется к обильному слёзоразливу, махнула Николеньке рукой, взяв Марфу под локоток, вывела её из комнаты брата и потащила в свою. Там-то та и дала волю слезам и всхлипываниям. Успокоилась, лишь когда все обиды были высказаны и десятью разными способами сформулирована мысль о том, что все мужчины не люди вовсе, а так, животные, а парнокопытные или хищные – тут уж кому как повезёт.
Аннушка гладила заплаканную Марфу по голове, словно ребёнка, та шмыгала распухшим носом и прятала покрасневшие глаза.
– Простите, барышня! Простите глупую… Эх, все мужики одинаковы! От крестьянина до генерала!
– А Николай Дементьевич-то тебе чем не угодил? Ты ж сама говорила, что он мужчина солидный, обстоятельный…
– Так-то оно, конечно… Только… Стыдно в столь преклонном возрасте молодым козликом скакать! Да несчастье нести…
Марфа осеклась. Зыркнула испуганным взглядом. И засуетилась, засобиралась.
– Постой! Какое несчастье? О чём ты?
– Ой, да не слушайте меня, сущеглупую. Сами знаете, язык что помело…
– Марфа!
– Что Марфа? Чуть что – сразу Марфа!
– Марфа, начала – договаривай!
– Ой, ну слухи же да бабьи россказни! Просто вот вы, барышня, сами подумайте, сколько жён у генерала нашего было? А где они все? Все до единой! А Настька где? Баба лихая, конечно! Сколько мужиков у ней было! А вот поди ж ты… Два дня, как перед генералом хвостом махнула, и вчера уж и померла! Да как померла! Страсти! Аграфена её, сказывают, в лесу видела, так до сих пор воет! А… Ой, барышня, чегой-то вы побелели так? Ох, матушка! Спаси Шестиликая! Давайте я вас усажу на постелю… Уложу лучше… Утомились вы! Да я тут со своими глупостями… Забудьте, что я вам наплела! Может, за Поликарпом Андреевичем снова послать? Нет? Чаю? Ну чаю так чаю… Я мигом! Я мухою! Вы только держитесь! Не падайте…
Аннушка лежала на кровати поверх одеяла, раскинув руки в стороны. Слушала дробный перестук башмачков Марфы. Смотрела в потолок. В голове было пусто и гулко.
Глава 43. Сапоги
Чаепитие не затянулось надолго. Фёдор Николаевич покидал в рот блинов, споро прожевал кусок пирога и встал из-за стола, прихватив горсть орехов в сахаре.
– Ну-с, мои наивные друзья, дабы не терять время, предлагаю разделиться, – произнёс он, перекатываясь с пятки на носок и со скрытой насмешкою поглядывая на Андрея. – Вы наведайтесь в деревню, где до недавнего времени проживала убитая, поговорите с родными, соседей опросите, а я по округе проедусь. Общую обстановку оценю. С Марией Андреевной повидаюсь.
Он ловко закинул в рот один из орехов и, звучно хрустя, вышел из столовой. Андрей беспомощно посмотрел на Михаила и едва ли не впервые за утро открыл рот:
– Ты езжай домой, я и сам справлюсь. Не твоя то забота. Фёдор Николаевич запамятовал, видать, что ты к судейским отношения не имеешь.
Михаил хмыкнул.
– Вот ты сейчас искренне считаешь, что я смогу спокойно дома сидеть и вестей от тебя дожидаться? Нет уж! Едем вместе. Тем более что разрешение от судьи о допуске меня к расследованию мы уже получили. Да что там разрешение, считай – прямое указание!
До Бутафории добрались на коляске Михаила. Деревенька была небольшой, чистенькой, тихой. Низкие дома. Деревянные покатые крыши, кое-где окрашенные масляной краской. В хаотическом расположении строений, лишь приглядевшись и проявив изрядную долю фантазии, можно было угадать контуры улиц, а их в Бутафории аж три было.
Прохор вёз господ молча, изредка шипел на ухабах. Заговорил только в деревне:
– Вам кудась сперва надоть? К храму али в кузню?
Андрей и Михаил растерянно переглянулись и одновременно приказали:
– В кузню.
– К храму.
Прохор озадаченно крякнул.
Михаил бросил вопросительный взгляд на приятеля и уточнил у возницы:
– К храму же ближе?
– Ну дык! Кузня на другом краю, у реки.
– И дорога до неё всё равно мимо храма идёт?
– Вестимо, так.
– Ну так чего спрашиваешь. Давай к храму, а потом уж в кузницу.
Андрей молча признал его правоту.
Храм был старый, с высокой двускатной крышей. Несколько разновеликих срубов-клетей пристраивались, состыковывались друг с дружкой. Возводился храм не один год, не одно поколение. Брёвна центральной, самой просторной части успели потемнеть, на их фоне особенно ярко светились мягкой желтизной стены недавно обновлённой колоколенки.
– Кто мог подобное совершить – то мне неведомо, – скорбно отвечал отец Авдей на осторожные вопросы Андрея Дмитриевича. – Настасья праведницей не была, на неё многие злились. Но по-простому злились, по-житейскому. За косы оттаскать, ворота дёгтем измазать – это могли, но вот так… Не верю я, что прихожане мои на то способны. Я ж их всех, почитай, с рождения знаю, все как на ладони у меня. С их бедами, страхами, помыслами…
Священник огладил пухлой ладонью седую бородёнку, словно успокоить себя старался. Небесная лазурь глаз тревожно потемнела.
– А ежели вы на Демида думаете, то и вовсе невозможно сие! Он в жене души не чаял! Руки на неё за все годы ни разу не поднял, хоть и было за что, Шестиликая видит! Да что там, голоса не повысил!
– Мы ни на кого ещё не думаем, – примирительно прогудел Андрей.
– Затем с вас и начали, – поддакнул Михаил. – Кто ж лучше вас людей в округе знает?
Отец Авдей прикрыл глаза и вздохнул.
– Знаю! Потому и говорю, что никто из них не мог зверство такое… Чужак это! Как есть – чужак!
Все помолчали минуту. Из распахнутых дверей ритуального зала доносился то ли плач, то ли стон, то ли пение.
– Марья выводит, – пояснил отец Авдей. – Лучшая плакальщица в округе. Душу наизнанку выворачивает… Помру – её обязательно у гроба поставьте!
Священнослужитель отёр большим грубоватым платком навернувшиеся слёзы и взмахом руки остановил лепет молодых людей о том, что ему о смерти рановато думать.
– О том никогда не рано, а вот поздно – случается… Ну да Шестиликая милостива – поживу ещё. А вы сейчас к Демиду пойдёте?
– Да, к кузнецу собирались, – подтвердил Андрей.
– Я с вами. Не спорьте! Демид – мужик спокойный, но от горя в голове помутиться могло. Со мной надёжнее будет.
На окраину деревни, где располагалась кузница, добирались пешком. Отец Авдей отказался в коляску лезть. Михаил и Андрей, переглянувшись и пожав плечами, пошли рядом. Прохор ехал позади. На плетнях, заборах сушились перевёрнутые крынки. То и дело меж ними мелькали чумазые детские мордашки. В широко распахнутых глазёнках светилась гремучая смесь любопытства и страха. Пару раз навстречу попадались взрослые. Они почтительно кланялись, но с расспросами и разговорами никто не лез. Поэтому дошли быстро.
Небольшое чёрное от копоти строение с низкой крышей и маленьким мутным оконцем было закрыто на засов. По утоптанному двору потерянно бродили куры.
– Кузню он сегодня не отпирал, – сообщил очевидное отец Авдей и свернул к жилью.
Светлый дом с резными наличниками был тих и печален. Гости беспрепятственно поднялись на невысокое крыльцо и легко отворили даже не скрипнувшую дверь. Шагнули в пыльный полумрак сеней. Михаил тотчас же зацепился за какую-то утварь, по всей видимости коромысло, раздался грохот, звон. Что-то бухнуло и перекатилось.
– Осторожнее, – прогудел Андрей, распахивая дверь в жилую часть.
Компания перешагнула порог и оказалась в просторной кухне. Вышитые занавески. Кованый замысловатый светец на шесть лучин.
За столом у окна, уронив голову на руки, сидел огромный мужик. Перед ним одиноко стояла бутыль, на дне которой виднелось что-то полупрозрачное, мутноватое. На полу валялись осколки и ошметки. В спёртом воздухе густо пахло потом и перегаром.
– Демид! – окликнул хозяина отец Авдей.
Глыба за столом даже не вздрогнула.
– Что ж творишь ты, прости Шестиликая?!
Кухню огласил басовитый раскат храпа. Отец Авдей потряс хозяина за плечо, вернее попытался, но тот даже не шелохнулся.
– Не получится, видать, поговорить-то, – поджав губы, признал священник.
Андрей согласно угукнул, а Михаил молча кивнул и повернулся к выходу. От вони слезились глаза. Нестерпимо хотелось на чистый воздух. У порога на круглом плетёном коврике стояли громадные сапоги. Взгляд Михаила так и прикипел к этим чёрно-бурым кляксам, чётко выделяющимся на пёстром фоне.
