Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

На этом этапе начала вырисовываться несколько иная картина.

Оказалось, что в гетто никто не стрелял. Из-за ограждения бросили какой-то тупой тяжелый предмет, угодивший в трамвай, который как раз проходил мимо по «арийскому» коридору. Тот самый трамвай, который председатель увидел, когда вылез из машины. Прилетевший со стороны гетто камень разбил трамвайное окно, и осколки попали в стоявшего в проходе пассажира. На это можно было бы закрыть глаза, если бы случайно не оказалось, что пострадавший – Карл-Хайнц Крапп, служащий канцелярии главы города Вернера Венцки, стопроцентный ариец.

Крипо сочла, что имело место покушение, и потребовала арестовать пятьдесят человек, бывших свидетелями происшествия; восемнадцать из них привезли в Красный дом, в помещения для допросов. С семи часов следующего утра их собирались расстреливать по одному в час, если к этому времени преступник, бросивший камень, не сдастся.

– Если вы намерены решить это дело, начинайте сейчас же, – посоветовал Бибов Румковскому.

Румковский приказал Давиду Гертлеру обыскать все кварталы по правой стороне Згерской. Люди Гертлера подошли к делу по-научному. Чтобы попасть в трамвайное окно под таким углом, камень должен был прилететь с довольно большой высоты – этажа с третьего-четвертого. Это исключало все жилые дома на Згерской, кроме трех.

Люди Гертлера побежали вверх по шатким, грозящим обвалиться лестницам, выламывая запертые двери и врываясь в забаррикадированные квартиры.

Около половины восьмого Гертлер лично доложил, что преступник окружен. Злоумышленник находился на верхнем этаже дома номер 87 по Згерской. Очевидно, в квартире были и дети: когда полиция ломала дверь, из квартиры явственно донесся детский крик.

– Продолжать ломать? – спросил Гертлер.

– Ничего не делайте, – ответил председатель. – Я уже еду.

Дом номер 87 по Згерской был самым ветхим из тех, что выходили на перпендикулярную Згерской Фисацкую улицу. Четыре ряда окон на фасаде походили на четыре ряда пещер в скале. Ни единого целого стекла. К тому же почти во всех окнах не хватало рам; единственной защитой от дождя и холода служили бумага или натянутые грязные простыни.

Полиция уже оцепила здание, и председатель со свитой торопливо поднялся на четвертый этаж. Возле печки сгорбились двое мужчин, сидевших на чем-то вроде перевернутого эмалированного корыта; возле них стояла женщина, вытиравшая руки о грязный передник. Гертлер направился прямиком к какой-то кладовке или чулану в глубине квартиры и загрохотал в дверь кулаком.

– Уходите, оставьте нас в покое, – раздался из-за двери приглушенный голос.

(Грубый мужской голос.)

Председатель пробрался к двери и внушительно произнес:

– Это я. Румковский.

С той стороны двери стало тихо. Как будто зашептались, кто-то кого-то толкнул. В кладовке явно было несколько человек.

Румковский:

– Мы требуем, чтобы виновный в случившемся вышел. Иначе погибнут восемнадцать невиновных евреев.

Снова тишина. Потом послышался голос. Очень тоненький и слабый:

– Вы правда господин презес?

Ребенок. Люди из команды Гертлера обменялись понимающими взглядами. Председатель откашлялся и сказал, стараясь, чтобы его голос звучал как можно строже и внушительнее:

– Как тебя зовут?

– Моше Камерштайн.

– Это ты бросил камень, Моше?

– Я не хотел, чтобы он в кого-нибудь попал.

– Зачем ты бросил камень, Моше?

– Я бросаю камни в крыс. А тут не получилось.

– С крысой или с камнем?

– Это правда вы, господин презес?

– Это я, Моше, и у меня для тебя подарок.

– Какой?

– Увидишь, когда выйдешь. Подарок у меня в саквояже.

– Я боюсь выходить, господин презес. Меня побьют.

– Никто тебя не побьет, обещаю.

– А какой подарок? Когда я его получу?

Грубый мужской голос за дверью:

– Перестань, тебя просто хотят обмануть…

– Моше, кто там с тобой?

(Тишина.)

– Ничего не говори!

– Там твой папа?

– Да…

– ДА ЗАМОЛЧИ ЖЕ ТЫ!

Стало тихо. Ненадолго. Потом председатель снова взял слово:

– Моше, скажи папе – если ты выйдешь, то сможешь пойти со мной. Я всегда готов брать умных мальчиков на работу в полицию.

(Тишина.)

– Ты большой мальчик, Моше? Скажи мне, ты мужчина?

– Не отвечай!

(Тишина.)

– Моше, скажи-ка, что у тебя получается лучше всего?

– Убивать крыс.

– Тогда будешь убивать крыс у меня.

– Я стану полицейским?

– И даже больше. Я сделаю тебя начальником специальной противокрысиной команды. Только открой дверь и выходи. Никогда не поздно изменить свою жизнь, Моше.

Дверь открылась; в проеме стоял, мигая на свет, тощий мальчик лет тринадцати. У него за спиной сгорбился немолодой мужчина – бледный, небритый. Мужчина выглядел встревоженным. Было ясно, что ему не по себе от внимания всех этих набившихся в тесную комнатушку людей. Мальчик был таким же бледным, как отец, и каким-то перекошенным. Правая сторона лица нависала над левой – вялой и как будто нечувствительной. То же было и с туловищем: мальчику словно всадили в одно плечо мясницкий крюк, и тело вяло и безжизненно повисло на нем. Но живая часть лица излучала счастливое ожидание.

Впоследствии в гетто с охотой обсуждали, как хорошо председатель умеет обращаться с детьми. Этот мальчик разозлил немцев, из-за него жизни многих безвинных евреев оказались под угрозой. Никто бы не удивился, если бы председатель предал его суровому наказанию. Но председатель не стал его наказывать. Вместо этого он присел на корточки и взял руки мальчика в свои:

– Если бы ты был моим сыном, Моше Камерштайн, как бы я, по-твоему, поступил?

Явление председателя было таким ошеломляющим, что мальчик уставился в грязные доски пола и только дернул головой.

– Я бы попросил тебя хорошенько подумать о том, что ты натворил, а потом с достоинством принять наказание. Если у тебя это получится, ты снова заслужишь мое уважение.

Он взял мальчика за руку, провел его мимо цепи полицейских, вниз по лестнице и на улицу. Потом они вместе прошли через все гетто. Первым шел председатель, увлеченно жестикулируя (вероятно, он рассказывал одну из своих бесчисленных историй), за ним – мальчик, подволакивая негнущуюся ногу.

На полпути, возле Церковной площади, им попалась телега Меира Кламма. Позже погребальная контора господина Музыка получит в свое распоряжение большие дроги с тридцатью шестью выдвижными ящиками и потайными ячейками для мертвых; но пока у конторы была всего одна телега на один труп; телегу таскала старая кобыла, которую забирали, если в гетто случался недостаток тягловых животных; кобыла была такая тощая, что ребра на боках торчали, как прутья плохо сплетенной корзины. Кобылу эту узнавали с первого взгляда. Она делала один-два шага и останавливалась, после чего следовали еще один-два вымученных шага, и старый Меир, сидевший на козлах, никак не мог заставить ее двигаться живее.

Председатель вырвал у Меира из рук вожжи и спросил, знает ли тот, что власти объявили комендантский часи что за нарушение комендантского часа его могут расстрелять. Меир ответил, что выехал задолго до того, как комендантский час вступил в силу, – и что же он может поделать?

Комендантский час или не комендантский – люди все равно умирают.

Пока продолжался этот обмен репликами, у Моше Камерштайна было море времени, чтобы сбежать. Председатель даже выпустил его руку. Но Моше стоял и не отрываясь смотрел на него. И когда председатель закончил, рука Моше снова нашла его руку, и оба продолжили беседовать об историях председателя.

Так они шли всю дорогу до Красного дома, где мастер допросов из крипо ждал своего «преступника».

* * *

Через четыре дня председатель созвал совет старейшин, всех resort-laiter’ови прочих служащих администрации в Дом культуры. Он начал совещание речью, в которой изложил свои варшавские впечатления:

– Я был в Варшаве. Многие имеют на меня зуб за эту поездку, говоря, что такие поездки стоят нам слишком дорого.

Но я хочу рассказать вам, что я увидел.

В Варшаве ничего не делается для общего блага. Люди предоставлены самим себе. Правители из юденрата Чернякова бессильно смотрят, как деньги кочуют из кармана в карман за спинами врачей, которые пользуют больных. Пользуют они исключительно тех, кто может заплатить за лечение. Еду и лекарство доставляют контрабандисты. Но только богатые способны заплатить столько, сколько за них просят.

Скажу вам, что в варшавском гетто преступность и контрабанда превратились в самую развитую индустрию. В отличие от нашего гетто, в Варшаве контрабанда – единственная эффективно работающая отрасль хозяйства. Труда на благо общества нет и в помине. Только борьба всех против всех.

Так ли мы, евреи, должны вести себя по отношению друг к другу? Неужели вы хотите, чтобы мы, в моем гетто, стали обращаться друг с другом так же? Я не верю, хотя знаю: и у нас есть люди, которые считают, что это решило бы все их проблемы. Хотят, чтобы мы не делили бремя на всех поровну, а каждый был бы сам за себя.

Я скажу вам, к чему это приведет, – не к мимолетному благополучию этих некоторых, но исключительно ко всеобщей анархии.

В отдалении, на помосте, стоял столик, накрытый белой скатертью. На скатерть председатель поставил свой немаленький дорожный сундук. Два человека из Службы порядка встали с обеих сторон, чтобы предотвратить разграбление сундука. Внутри (что председатель подчеркнул особо) не содержалось ничего ценного – только письма, приветы (набросанные на клочках бумаги); фотографии в выцветших рамках; локон в коробочке; кулон на цепочке, амулет.

Несмотря на предупреждение, люди бросились к столу, едва открылась крышка сундука.

Дежурному полицейскому начальнику пришлось вызвать подкрепление. В разгар беспорядка двери зала распахнулись, и шеф полиции – господин Леон Розенблат собственной персоной – вступил в зал, крепко держа за шею юного господина Камерштайна.

Раздвоенное лицо Моше Камерштайна распухло и было красным с обеих сторон; левая щека раздулась вдвое и свисала почти до ключицы. Но с его главным дефектом палачи из Красного дома так и не справились. Мальчик продолжал корчиться, словно где-то между щекой и шеей у него застрял причинявший мучительную боль крюк.

– Он говорит, что господин презес обещал ему подарок из Варшавы.

Председатель щедрым жестом указал на открытый сундук:

– Так подойди сюда, господин Камерштайн-младший; подойди и выбери что хочешь…

Через три недели прибыл еще один geshenkРумковского – транспорт, доставивший двенадцать варшавских врачей. Соглашения председатель подписал еще в Варшаве, взятки вместе с расходами на дорогу были уже уплачены гестаповскому руководству. «Хроника» перечисляет имена всех двенадцати врачей и их специализации:

Михал Элиасберг и Арно Клещельский – хирурги;

Абрам Мазур – специалист по болезням горла;

Саломон Рубинштейн – рентгенолог;

Янина Хартглас и Бенедикта Мошкович – акушерки;

Юзеф Гольдвассер, Альфред Леви, Ицак Сер, Мойжеш Некрыч; Алиция Чарножилувна и Израэль Гайст – терапевты.

~~~

В июне 1941 года немцы начали вторжение в Советский Союз – операцию «Барбаросса».

В парикмахерском салоне Вевюрки тем летом люди часами стояли в очереди, чтобы послушать, как читают экземпляр «Лицманштедер Цайтунг»– если у кого-нибудь получалось выпросить газету у немецкого часового. Господин Вевюрка читал вслух по-немецки, а какой-нибудь ученик парикмахера переводил на идиш. «Белоруссия, – переводил юный подмастерье, и его голос дрожал все сильнее, – завоевана в неслыханно короткие сроки;немецкие войска начали марш на Москву».

Что будет дальше?

Тем же летом, 7 июня 1941 года, гетто посетил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В числе фабрик и мастерских, которые инспектировал Гиммлер, были Главное ателье на Лагевницкой, 45, и ателье по пошиву униформы на улице Якуба. После поездки в Варшаву председатель твердо решил, что никогда больше не оставит гетто без присмотра, и перед визитом Гиммлера по собственной инициативе ввел комендантский час с восьми часов вечера. Кортеж из эсэсовских машин с телохранителями и лимузина Гиммлера промчался по открытым пустым улицам, на которых не было видно ни единого человека.

В своем дневнике Шмуль Розенштайн отметил следующий обмен репликами между Румковским и Гиммлером.

ГИММЛЕР: Значит, вы и есть самый богатый еврей Лицманштадта, господин Румковский?

РУМКОВСКИЙ: Я богат, господин рейхсфюрер, потому что в моем распоряжении целый народ.

ГИММЛЕР: И что вы делаете с этим своим народом?

РУМКОВСКИЙ: Строю город рабочих, господин рейхсфюрер.

ГИММЛЕР: Но это не город рабочих – это гетто!

РУМКОВСКИЙ: Это город рабочих, господин рейхсфюрер; и мы будем трудиться до тех пор, пока не вернем вам долг.

Членам своего юденрата председатель потом говорил, что немецкие успехи на востоке несколько ослабили давлениена гетто. Из спокойствияоккупационных сил он и собрался извлечь пользу. Пора было потребовать расширения гетто.

Жизнь в тесноте порождает в обществе нищету, а никуда не годные гигиенические условия – постоянный источник болезней, в первую очередь дифтерии, с которой оказалось так трудно справиться. Я лично распорядился привезти в свое гетто нескольких врачей, но это не поможет, если я не помещу целый дом или даже квартал на карантин.

С властями Румковский вел себя скромнее. Он стоял перед немецким начальством как обычно – вытянув руки по швам и смиренно склонив седую голову:

– Ich bin Rumkowski. Melde mich gehorsamst zur Stelle. [8]8
  Румковский. Прибыл в ваше распоряжение (нем.).


[Закрыть]

Это было через два дня после того, как он подал прошение о расширении гетто «по причинам санитарно-гигиенического характера». И вот бургомистр Вернер Венцки склонился с возвышения, на котором сидел вместе с амтсляйтером Бибовым и главой администрации Риббе, и дал Румковскому священный обет:

– Вы получите то, что хотите. Гетто будет расширено. Расширено на двадцать тысяч евреев. Берлин решил выслать их из старых и вновь присоединенных областей Рейха. Двадцать тысяч ваших соплеменников, Румковский! Мы не можем расширить гетто еще больше.

~~~

С наблюдательного поста на крыше кирпичной мастерской Адаму Жепину было видно, как в гетто входят «иностранные» евреи. Длинная вереница идущих терялась за горизонтом. Поверх растянувшейся людской цепи – купол октябрьского неба, широкого и пустынного над равниной. Небо было то душераздирающе просторным и синим, то его мгновенно затягивали черные тучи. Еще через минуту длинная цепочка людей исчезала в темной массе облаков, словно тучи поглощали ее. Когда переселенцы появлялись снова, их багаж, одежда – все было покрыто мелким снежком.

Адам сложил ладони рупором и крикнул вниз Якубу Вайсбергу: «Иностранцы! Иностранцы идут!» Он увидел, как Якуб испуганно вскинул голову; потом Адам, словно контрабандист Завадский, одним махом соскочил с крыши на землю, которую еще не успел запятнать снег.

Похоже, та же мысль пришла в голову сотням жителей гетто. Ведущие к Марысину улицы и переулки были забиты людьми. Впереди, около Марынарской, зондеркоманда Гертлера воздвигла дорожные заграждения. Никто не мог проскользнуть мимо, не заплатив: двадцать марок за то, чтобы тебя пропустили, и еще двадцать марок за тележку. У Адама были с собой только две его израненные руки, но злющий часовой заставлял платить и за них.

«Ни одного носильщика не пропустят, пока он не внесет плату!»

Из-за барьеров и загородок, через которые он не сумел пробраться, Адам видел, как один из новоприбывших – низенький мужчина в шляпе и элегантном габардиновом пальто – роется во внутреннем кармане пиджака в поисках денег. Возле удивительного иностранца стояла иностранцева жена – в узкой юбке, настоящих чулках и туфлях на высоком каблуке, рядом с которой, в свою очередь, стояли трое взрослых детей – двое юношей и молодая женщина. Дети во все глаза глядели вокруг. Было ясно: они не имеют ни малейшего представления о том, где оказались. Жестом, который должен был выглядеть шикарным, но только еще больше выдал растерянность, новоприбывший достал из бумажника пару банкнот и сунул носильщику.

Возле них на тележке носильщика громоздились чемоданы, которые они взяли с собой: гора багажа.

* * *

– Schnell, schnell!

Mach, dass du hier wegkommst, dumme Judensau…

Это было первое, что услышала Вера Шульц: резкий, грубый голос немецкого жандарма, глухо прорезавший многочисленные двери вагона. Потом двери открыли снаружи – темное металлическое «бряк»через весь вагон, и внезапно все сделалось тревожным хаосом: люди, просидевшие неподвижно много часов подряд, тяжело и неохотно пришли в движение.

Она записала в своем дневнике:

4 октября 1941 года; транспорт «Прага-II».

Наверное, ночью шел снег; яркий свет режет глаза, заслезившиеся от непривычного холода. Перрона нет – только голая мерзлая земля. У открытых дверей вагона дощатые мостки, наклоненные, словно для прогона скота. Больные и старики растерянно, неуверенно протягивают руки; им помогают выйти пассажиры, которые уже успели спуститься. А внизу – отчаянная давка: тысячи людей не знают, куда идти.

Немецкие солдаты напирают со всех сторон; отовсюду несутся истеричные вопли:

– Schnell, schnell! Nicht stehenbleiben! Los!

Ни минуты, чтобы перевести дыхание или постоять спокойно.

Возле поезда стоят мужчины в одинаковых фуражках, на рукавах повязки с шестиконечной звездой; Вера сначала приняла их за железнодорожных служащих, но теперь понимает, что они, наверное, что-то вроде полицейских. Полицейские заступают приехавшим дорогу и требуют предъявить удостоверение личности или объявляют, что необходимо показать Gepäck;таким образом (как она поняла позже) много одежды и ценных вещей успело пропасть еще до того, как новоприбывшие двинулись дальше.

Среди польских евреев нашлись подростки, в основном мальчишки, которые, подкупив полицейских, пробрались за заграждения и теперь расхаживают с тачками, предлагая перевезти багаж. Какая-то женщина (но не из вагона Веры) потеряла в поезде мужа или сына и теперь отчаянно выкрикивает его имя в толпу. Другая женщина, прямо позади Веры, внезапно падает на колени и начинает плакать.

Разрывающие сердце, безутешные рыдания: «Куда они нас привезли? Где мы?»

Еще поодаль – горстка немецких солдат в серых шинелях, с винтовками за плечами. Они притоптывают, чтобы не замерзнуть, и улыбаются, хоть и притворяются равнодушными, притворяются, будто ничего не видят. Может быть, они думают о прибыли, которая ждет их теперь, когда евреев (со всего Рейха, со всем, что у них есть, со всем уложенным и зашитым в сумки, узлы и за подкладку пальто) заставят наконец вернуть то, что они задолжали немецкому народу.

* * *

Из дневника:

«Мы идем словно в трансе. Кажется, что переход будет длиться вечно. Облезлые дома-казармы, окна с остатками стекол или вообще без них. Транспорт не ходит; везде давка. Мужчины и женщины тянут нагруженные телеги и вонючие параши – двое впереди, двое толкают сзади. Словно скот!

Но прежде всего – дети. Они вертятся у нас под ногами от самого ограждения, и пока сопровождающие нас полицейские не прогоняют их, они не сдаются.

Вот мы и подошли к „пункту назначения“ – старой школе. Широкий вход залит нечистотами из засорившейся канализации. Кто-то из молодежи укладывает доски, чтобы пожилые люди могли пройти по сухому, потом по цепочке передают вещи через весь подъезд.

Люди, толкаясь, проходят вперед; классные комнаты и коридоры по всему зданию переделаны в спальные места. Деревянные лавки вдоль окон, каждая 75 сантиметров шириной и ровно такой длины, чтобы у человека не свисали ноги. Одна комнатушка отведена для багажа – рюкзаки сверху, чемоданы внизу. В нашей комнате „живут“ около шестидесяти человек. И столько же – в коридоре! Когда все устраиваются, нам раздают хлеб, которого должно хватить на неделю.

Утром – жидкий черный кофе, похожий на бурую воду.

Молодые женщины из гетто приносят огромные кастрюли с бесплатным супом.

Суп никудышный – подогретая вода с чем-то зеленоватым. Однако все набрасываются на еду – даже те, кто раньше говорил, что никогда не станет такое есть! Кажется, это единственная еда за весь день.

Помыться трудно. Приходится выходить во двор, потому что в кранах воды нет. И еще: стоять в снегу в очереди к отхожим местам. Туалетная бумага… забудьте. Те обрывки, которые есть, – только для больных! Говорят, в гетто свирепствуют туберкулез и сыпной тиф. Каждый второй житель обречен на заражение. Руки у меня до самых локтей ноют от боли, и боль становится острее, когда пытаешься стирать в ледяной воде. Опять ревматизм!

Некоторые натянули веревки над своими койками, чтобы сушить мокрое белье. Все пытаются сжаться в комок; дети кричат, плачут, хнычут; стонут больные.

Проходит ночь, наступает день.

И снова ночь. По утрам – жидкий бурый суп, запах и вкус которого одинаково безобразный – аммиачный. Стены пахнут супом всю ночь, этот запах – как боль в желудке, как след от унтер-офицерской фуражки на лбу. Привыкну ли я к нему когда-нибудь?

Но хуже всего – сожаление. Мысли о том, что мы могли успеть уехать в безопасное место, но папа решил, что важнее заботиться о больнице, чем о собственной семье. Что он отказался подумать о нас и о Маман!

Но я не могу говорить так, ибо сейчас папа незаменим на верхнем этаже, где устроили пункт помощи для тех, кто тяжело заболел в поезде! Больные зовут врача! Я не могу спать – так мне страшно: я поняла, что у нас нет будущего…

Откуда-то как-то должна прийти помощь, иначе мы все лишимся сил и перемрем… Откуда-то должна прийти…»