Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

~~~

Но внешний мир все же существовал, и выглядел он так, как решил господин презес. Полководец поднялся во весь рост в царской колеснице, и то, на что он указал, – стало.Так перед ними, когда они отправились в ознакомительное путешествиепо гетто, встали больница, превратившаяся в ателье, где шили униформу; детская больница, которая обернулась выставочным залом; ныне запертый на засов (и тщательно охраняемый) склад угля; овощной рынок; разумеется, resorty – множество resortów. «Здесь!»– рек Полководец и простер руку, и перед ними явилась широкая площадь со шлагбаумами, с воротами, и караульными будками, и полицейскими в высоких блестящих сапогах, фуражках и желто-белых нарукавных повязках со звездой Давида.

– Здесь, – сказал председатель, – день за днем трудятся тридцать тысяч мужчин и женщин: они пекутся о делах моих и гетто!

Станиславу хотелось, чтобы презес расспрашивал его о братьях, о матери – пусть даже о Розе Смоленской и директоре Рубине из Зеленого дома; о ком и о чем угодно ему хотелось поговорить, только не о том, на что указывал и во что тыкал председатель.

– А что случается с теми из гетто, кто должен умереть? – спросил он, больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

Но председатель не ответил. Он указал тростью на очередную кучу фабрик, выступающих из ряда разрушенных строений, и объявил: все это однажды станет твоим.

Сташек наконец набрался смелости:

– Это вы решаете, кто умрет? Госпожа Смоленская говорит: кому жить, кому умирать – решают власти!

Но председатель упорно отказывался отвечать. Он утонул в сиденье дрожек, колени касались подбородка. Вдоль улицы, по которой они ехали, возникали группки людей – то полицейских, то простых рабочих. Кто-то улыбался и махал рукой, другие пытались вскочить на подножку дрожек, третьи пускались, непонятно зачем, бежать за ними. Председателю, казалось, совсем не докучало внимание толпы, напротив – оно как будто бы веселило его. Он наклонился к кучеру и крикнул:

– Быстрее, быстрее! – а потом Сташеку: – Хочешь подержать вожжи?

Но вожжи председатель предложил подержать не так просто – это был предлог посадить мальчика себе на колени; и вот Сташек сидит на жестких и неудобных коленях презеса, потряхивает вожжами, натягивает их, покрикивает «тпру»,и «н-но-о»,и другое, что может припомнить, пытаясь отвлечь царственное внимание Полководца, а господин презес прижимается к нему массивным телом и пыхтит, как паровоз, прямо ему в шею:

– Ту jestes moim synem, moim drogim synem… [18]18
  Ты мой сын, мой любимый сын…


[Закрыть]

* * *

Завершалось все непременно тем, что они отправлялись в комнату с нечистым светом и голубями, где воздух был таким густым, что драл глотку, как шерстяной носок; но это уже после того, как все на этаже ложились спать.

Председатель просил госпожу Кожмар все приготовить. На блюде лежали пластинки сыра и жирная ветчина, они были прослоены дольками редиски и пучками петрушки и укропа. Между двух блестящих кружочков лимона – тонкие ломтики копченого маринованного мяса, которые председатель подцеплял острием ножа и протягивал Сыну, чтобы посмотреть, как мальчик, словно рыбка, хватает их ртом. Председателю нравилось смотреть, как Станислав ест, и пока Станислав ел, председатель как будто не выдерживал, он совал пальцы в банку со сладким черным сливовым вареньем и велел мальчику облизывать и обсасывать пальцы, словно козе ( «Tsig, – говорил председатель, причмокивал и сам хлюпал по-козьи, прижав язык к нёбу, – tsig, tsig, tsigerli!..»);густой вкус спелых слив был невыносимым, почти вызывал тошноту, а чужие пальцы презеса вползали глубже, еще глубже, Сташек начинал задыхаться, и ему приходилось хватать господина презеса за руку, чтобы тот прекратил. Но это совсем не беспокоило презеса. Он только улыбался, с полным удовлетворением и отвращением, словно хирург, который только что провел тяжелую сложную операцию.

Но случалось и так, что председатель после их уединения в комнате возвращался, и тогда его как подменяли. Он переворачивал все блюда и тарелки и кричал Сташеку, что тот ПОЗОР СЕМЬИи должен научиться содержать место, где живет, в чистоте и не устраивать хлев; часто кончалось тем, что он звал Регину или госпожу Кожмар, чтобы те прибрали, и все снова выглядело ПРИЛИЧНО.

Хуже всего было то, что никто не знал, каким станет господин презес в следующую минуту. Точнее, какой свой лик он явит миру.

Сташека всегда озадачивало не то, что разные проявления председателя каким-то образом соединяются в одно тело и образ, а то, что в это время происходит с другими его обликами. Куда, например, девается радостный и оживленный презес,тот, что хлопал себя по коленям, громко смеялся и двигался как механическая игрушка? И где в это время скрывается презес озабоченный, тот, который говорил со Сташеком как с маленьким взрослым, о войне и делах гетто?Или презес коварный– с косыми холодными и расчетливыми глазами хищника? И куда деваются руки?Руки, самая активная часть тела председателя, руки, которые двигались по своей собственной воле, и Сташек каменел спиной и втягивал голову в плечи, чтобы уклониться от них. Руки всегда пробирались к нему. Председатель улыбался черными зубами, глаза блестели, и Сташек не смел ничего сделать, боясь, как бы презес гневныйне сбросил его с дивана и не принялся с оттяжкой хлестать рукой так, что в глазах у Сташека все переворачивалось и его рвало, а потом он сидел, как зверек, в луже собственной рвоты, серой, бесцветной, словно голубиный помет, засыхавший на окне.

«Ах ты гадкий поросенок», – говорил председатель и улыбался своей самой теплой улыбкой.

Наконец Сташек разработал собственную стратегию. Он старался поймать руку до того, как она начнет бить; хватал ее и держал у себя на коленях, как держат дергающуюся лягушку. Потом с обожанием подносил к лицу и прижимал шершавые костяшки к шее, к щеке, к подбородку. Сначала председатель как будто терялся от такого всплеска собачьей привязанности, и если в руке была готовность ударить, то она уходила, а сам председатель менялся: он сидел, обняв двумя руками полную слез голову своего сына словно предмет, с которым он внезапно перестал понимать, что делать.

Можно было и так…

~~~

Председатель любил говорить: двери в мой кабинет всегда открыты.

Я живу как все. В душе я самый обычный, простой еврей.

Мне нечего скрывать.

В комнате председателя на подносе теснились переполненные тарелки, громоздились уступами, одна на другой, красивые треугольные бутерброды с копченым мясом так щедро были приправлены хреном, что слезы наворачивались на глаза; и пирожные, настоящиепирожные, испеченные из настоящеймуки, сахара и яиц. С краю стола выстроились, как по стойке «смирно», винные бутылки с насадками и аккуратно повязанными на горлышки белыми салфетками.

К столу всегда сходились одни и те же люди. Шефы отделов и resortów,заведующие секретариатами и канцеляриями председателя, госпожа Фукс, господин Цигельман и госпожа Ребекка Волк. Были там и фуражки с разнообразными «полосками». Среди их множества он различал фуражки Розенблата и других полицейских – с красным кантом, фуражку комиссара Кауфманна – с синим кантом пожарного; у шефа почтовой службы кант был зеленый. Оживленный смех принцессы Елены позолоченной гирляндой висел над однообразно-серым людским гулом. Над стаканами и тарелками слышалось сопение и пыхтение. Сташек, которого сажали в дальнем углу комнаты с детьми Гертлера и Якубовича, наблюдал происходящее как спектакль. Полководец в центре стола, шумный, сине-красный от алкоголя и движения; а вокруг него придворные – приглашенные сановники, которые открывали рот лишь ради нескольких реплик. Мощные каскады слов или тонкие острые словечки падали перед ними как монеты или повисали в воздухе, а то – сталкивались друг с другом или растаптывались внезапными шагами, похлопыванием – ни с того ни с сего – по спине или нарочито громким смехом.

Так как дверь всегда была открытой, Сташек, пользуясь случаем, стащил целую горсть липких мелких бутербродиков, медленно прошел по высокой приемной и дальше, вниз по лестнице, где помещался привратник. Сташек привык видеть его только сзади – как он сидит в своем загончике, его спину в форменной одежде, а потом – шею с тремя слоями бегемотовой кожи, над которыми возвышалась настоящаяполицейская фуражка с красным кантом. Значит, привратник был не только привратником – он был еще и полицейским! На рукаве у него имелась белая повязка с голубой шестиугольной звездой, внутри звезды – белый круг в «галочке». (Сташек знал, что эта эмблема означает «Обервахмистр»).

Пробраться мимо этого колосса можно было только одним способом: проскользнуть у него за спиной по узкой подвальной лестнице. Сташек уже сообразил, как можно выйти – по тесному подвальному ходу, через помещение, некогда, вероятно, бывшее прачечной. Здесь стояли бадьи и корыта, прислоненные к стене, иные – с большими красноватыми ранами ржавчины там, куда когда-то с шумом лилась вода из давным-давно забитых кранов. Если встать на край одного из пустых корыт, можно дотянуться до окна под самым потолком, где между стеклом и рамой есть щель. Одной рукой мальчик откинул верхний шпингалет, схватился за оконную раму с внешней стороны и протиснул голову и плечи как можно дальше наружу. И – о чудо: прежде чем корыто опрокинулось, кто-то снаружиподхватил его под руки и тащил, пока все его туловище не оказалось на улице.

Перед ним стояло удивительнейшее существо – Сташек таких еще не видел.

Мальчик примерно его лет, с вытянутой вперед шеей, с лицом, искаженным как бы гримасой вечной боли. На спине у мальчика лежал крест из деревянных балок, одна поперек другой. С балок свисали бутылки, склянки и трубки, которые ударялись друг о друга и бренчали, когда он испуганно попытался выпрямиться. Взгляд из-под балок уже соскользнул со Сташека и остановился на бутербродах, которые тот обронил, когда лез в окно, и которые рассыпались по грязному гравию. Мальчик кинулся на них и стал заталкивать в рот все, что смог схватить, – камни и хлеб, не разбирая, а бутылки, банки и склянки шелестели и позванивали над ним, словно башня из колокольчиков.

Запихнув в себя хлеб, он отклонился под своими балками назад, похлопал себя по животу и торжественно объявил:

– Я – сын председателя!

Сташек молча смотрел на него. Две израненные, синие от холода ноги в перепачканных глиной trepkach– и это сын председателя? Но оказалось, что бутылочный мальчик выразился фигурально:

– Все в гетто – дети председателя.

Так говорит Бронек. Значит, я тоже сын председателя.

И он заныл высоким пронзительным голосом лоточника:

– ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР, ЭЛЬ-ЛИК-СИИИР!

Купите себе чудесную новую жизнь!

Тут Сташек понял, что бутылочный мальчик – это бродячая аптека. С деревянного креста свисали на веревках и шнурках не только банки и склянки, но и мотки ткани, осколки зеркала, кольца ножниц и кусочки мыла. Поверх этого набора обозначилось лицо мальчика – маленькое и бледное; он как будто был до смерти напуган всем, что свисало и болталось возле его головы.

– Здесь больше нет аптек, – твердо заявил настоящийсын председателя; он старался говорить как председатель – авторитетно, не допуская сомнений.

Однако бутылочный мальчик не дал сбить себя с толку.

– Ну и что, – ответил он. – Пускай люди думают, что аптека есть. Бронек так говорит!

Сташек заподозрил, что с мальчиком что-то не так. Взгляд мальчика никак не находил того, на что смотрели глаза.

– Еще хочешь? – спросил Сташек и достал из кармана кусок хлеба. (Он научился всегда иметь что-нибудь с собой – чтобы было что сунуть в рот в те дни, когда приемов не устраивали.)

Собиратель бутылок мигом схватил хлеб и откусил кусок. Только заглотив весь ломоть, он как будто сообразил, что на его территории возник незнакомый мальчик, к тому же с карманами, полными еды.

Но Сташек уже уходил…

– Подожди меня!.. – завопил бутылочный мальчик и бросился за своим благодетелем; но бежать с деревянными балками на спине оказалось не так-то просто, и когда Сташек обернулся, все гигантское бутылочное сооружение исчезло из виду – только мягкий стекольный перезвон слышался где-то далеко позади.

Сташек медленно спускался по ухабистой покатой улице с длинными домами и полуразвалившимися дощатыми сараями. Вдоль дороги стояли люди, предлагали товары. Оконные рамы или дверные коробки сходили за магазинные полки, на них были разложены на продажу тряпье или железки. В окнах домов не хватало рам; где-то окна были заставлены фанерой, из некоторых свисала ткань. В воротах сидел старик с ампутированными ногами, культи обмотаны грубой мешковиной. Между костылями он расположил целое царство железок, горшков и кастрюль – с крышками и без. От сырого осеннего холода его защищала лохматая овчина, которую он накинул, как жилет, на плечи и спину, и шапка с завязанными под подбородком ушами. На носу сидели большие черные очки, поверх которых он беспомощно пытался озираться по сторонам.

Сташек остановился перед слепым и опустил кусок хлеба в руки между двух костылей; для слепого, должно быть, падающий хлеб был все равно что манна небесная – его руки мигом оказались где надо и зашарили между крышек и кастрюльных ручек, а по толпе, которая уже успела собраться, прокатилось долгое изумленное «о-оххххх!».Мальчик был не только хорошо одет и выглядел здоровым и чистым – он еще и оделял милостыней сирых и убогих.

А сам мальчик забыл всякую осторожность.

– Не подскажете ли, как пройти к детскому дому на Окоповой улице? – спросил он по-польски как можно вежливее.

– Оп-ква?

Человек тыкал во все стороны, пока Сташек не сообразил: этими изобильными указаниями слепой пытается скрыть свое желание понять, кто к нему обращается. Тем временем любопытные подошли ближе; они перестали быть группкой, стоявшей в отдалении, превратились в недоброжелательную толпу, и каждый хотел задать свой вопрос: «Ты кто? Ты что здесь делаешь? Ты откуда?»

Сташек метнулся мимо ручек полной старых железок тачки; он припустил вниз по улице и бежал, пока не решил, что он в безопасности.

Когда он обернулся, толпа все еще стояла вокруг слепого, но к человеку с тачкой присоединились двое полицейских; Сташек увидел, как человек поднимает руку и показывает, и все, включая обоих полицейских, смотрят в его сторону.

Но никто не сделал попытки преследовать его.

Небо понемногу выцвело. Толпа между домами поредела; деревья и каменные ограды сделали шаг назад, отступили от дороги. Свет не горел. С наступлением темноты похолодало. Сначала Сташек заметил, что туман, повисающий в воздухе от его дыхания, с каждым разом все больше густеет. Потом потеряли чувствительность ноги и кончики пальцев.

Он подумал, что председатель наверняка уже ищет его. Вместе с телохранителями ходит из дома в дом и спрашивает, не видел ли кто избранного;скоро он подойдет к человеку с тачкой, люди испугаются и, наверное, скажут, как было: что они видели его.Может быть, они понадеются получить награду; а может, скажут, что ничего не знают – чтобы избежать проблем. Госпожа Смоленская всегда говорила: чем меньше знаешь – тем лучше. Во всяком случае, когда имеешь дело с властями.

Время от времени в темноте мелькали люди. У некоторых были нарукавные повязки и форменные фуражки. Что, если подойти к ним и сказать, что он тот, кого они ищут? А вдруг они ему не поверят – много здесь таких, которые объявляют себя детьми презеса. Может, лучше сказать все как есть? Что он не знает, не помнит про себя ничего. Последнее, что он точно делал, – сидел с матерью в автобусе, там были другие люди, кто-то завернул его в одеяло, потому что он был мокрый и замерз. Но они все ему чужие, все, кого он встречал в гетто, были чужие.Вместе с ними он многое пережил, но теперь ему должны помочь вернуться домой или хотя бы в Зеленый дом, где госпожа Смоленская, конечно же, скажет ему, кто он; к тому же в Зеленом доме можно будет переночевать.

Но он продолжал быть никем; и темнота, сгустившаяся вокруг него, растеклась и внутри него. Она подступила к глазам и стала как вода. Темная вода, глубокая, можно утонуть. Он боялся темноты в себе. Так бывало, когда он старался заснуть по вечерам. Он не решался пошевелиться, потому что не знал, он ли шевелится в темноте или темнота шевелится в нем.

Обернувшись, он увидел, как из тумана за спиной проступает лицо. Не тело – только бледный овал, незнакомые черты, лицо висело в воздухе как шарик или отражение в освещенном окне. У лица оказался и голос, совершенно спокойный, светлый и уверенный голос, спросивший, что он делает на улице после наступления комендантского часа. Сташек снова повторил: он ищет детский дом на улице Окопова.

– Это здесь, прямо за углом, – ответило лицо.

Они остановились возле ворот. За воротами в тумане стоял дом. Но действительно ли это Зеленый дом?

Он не узнавал его. Пытался вспомнить. Вспомнить тот день, когда дети должны были выстроиться на лестнице, ведущей на второй этаж, пока отвечавшие за них Рубин и госпожа Смоленская пересчитывали их, десять, двенадцать, четырнадцать (он – номер четырнадцатый?), чтобы потом отвести на Большое поле, где немецкие солдаты стояли с поднятыми автоматами возле забрызганных грязью грузовиков. Совсем как тогда, когда им велели выстроиться перед кладбищенской оградой и нацисты увели его братьев. Он не мог вспомнить. Всё как будто уже было несколько раз.

– Ищешь кого-то? – спрашивает лицо.

Сташек мотает головой и делает шаг к воротам. Но лицо окликает его. Голос еще нежнее, лицо спрашивает:

– Я позову кого тебе нужно, хочешь?

Сташек несколько секунд стоит молча, в нерешительности.

– Розу, – говорит он наконец. – Госпожу Розу Смоленскую.

– Розу, – произносит лицо и растворяется в тумане. Через какое-то время слышно, как стучат кулаком в дверь: – Мне нужна некая Р-р-роза, – слышит Сташек голос лица, излишне энергичный; из дома откликается не менее громкий резкий голос, но это не ответ на вопрос лица, а обращение к кому-то еще:

– Рооо-оза? Рооо-оза? Здесь есть такая – Роо-оза?

Из дома выплескивается волна громкого жизнерадостного смеха. Мужского смеха.

Когда смех замирает, становится совершенно тихо. Какое-то время тишина длится. Все вокруг Сташека – белое лицо, голос и дом – словно растворяется в тумане и исчезает. Из этой пустоты медленно приближается цоканье копыт. Сташек долго не видит ничего, кроме белой лошади. Экипаж не спешит. Только когда он уже совсем близко, показываются согнутая спина господина Купера и фигура председателя, ссутулившаяся под поднятым верхом дрожек.

Купер уже откинул ступеньки, и с неописуемым чувством облегчения Сташек забирается в дрожки. Его тело снова заворачивают в одеяло. На этот раз председатель не поворачивается к нему, не говорит ни слова. С мягким поскрипыванием дрожки трогаются в путь.

~~~

После «маленькой прогулки» Сташека, как ее все называли, отношение к нему председателя переменилось. Председатель словно прекратил обращаться к мальчику напрямую и теперь разговаривал с каким-то стоящим рядом другимСташеком, который выглядел так же, говорил и делал то же, но который все-таки был другим.

Председатель словно побаивался этого другогоСташека.

Иногда страх его бывал так силен, что председателя знобило и у него темнело в глазах. Словно этот другой Сташек беспрестанно следил за ним и мучил его, но председатель не мог объяснить как и потому молчал.

Вот и теперь они с председателем были во второй комнате – в той, в которой нельзя было дышать ничем, кроме пыли и голубиного помета.

Раньше, когда они бывали в комнате, председатель настаивал: надо сделать ее «уютной». Он отодвигал кресла от стены, приносил пепельницу и закуривал. Иногда рассказывал что-нибудь. Случалось, он так увлекался своими историями, что забывал даже про руки, которые лежали на коленях, готовые заняться Сташеком. Но теперь он в основном сидел и смотрел на мальчика ничего не выражающим водянистым взглядом и с подобием улыбки на губах.

«Когда я увидел тебя в первый раз, ты был таким большим, сильным и умным», – говорил председатель, а Сташек сидел рядом и ждал.

Между ними словно была решетка. Председатель сидел по одну ее сторону, Сташек – по другую. В эту минуту они не знали, кто господин, а кто раб,как выразился бы сам господин председатель.

Вернее сказать, Сташек знал.

За решеткойнаходился председатель.

Но едва ли знание этого приносило облегчение. Ибо всего больше Сташек боялся тех моментов, когда председатель сидел в клетке. Тогда уже не было председателя и Сташека, а были председатель и клетка. Председатель ходил, ходил. Ночи напролет ходил, меря расстояние от одной стенки клетки до другой. Или же стоял в клетке один и молился. Румковский молился каждое утро и каждый вечер – в старом санатории двумя кварталами ниже по улице, где они жили, или в бывшей талмуд-торе на улице Якуба, где устроили синагогу. Молился Румковский громким, резким, настойчивым голосом, словно чего-то требовал от Всевышнего. Так же говорил он и ему:

– Почему, Сташулек? Я принял тебя, чтобы ты был среди чистых. Поэтому я позволил прийти в мой дом тебе, а не всем тем ganievim, которые лишь спорят со мной, глумятся и унижают меня. Почему ты упорствуешь в своем желании причинить мне боль?

Но бывали минуты, когда пальцы председателя обхватывали прутья клетки, один за другим, и председатель взывал: «Сташек! Сташек, Сташулек, Сташинек…»И протягивал руки сквозь прутья и брал голову Сына и прижимал ее к своей.

И целовал его.

И короновал его.

И на коронации Сын был одет в широкие красные одежды, которые повелел сшить председатель, а на ногах Сына были белые блестящие туфли, сшитые из настоящей кожи, и внутри этих туфель, под защитой белой кожи, каждый пальчик сгибался деликатно и старательно, как у благороднейшего аристократа. (Председатель сам показывал: «Не слишком быстро, не слишком медленно; ступать надо плавно и мягко».) А когда коронование завершалось, Король, великий Полководец, стоял один в своей клетке, взирая на существо по ту сторону прутьев, и слезы текли по его щекам. («Почему же ты плачешь, отец мой?»)Может быть, он плакал потому, что, как бы он ни одел и ни украсил своего сына, ему так и не удалось коснуться его Сути, того, что заставляло пальцы пружинисто шевелиться в прекрасных кожаных туфлях, того, что заставляло плечи трепетать под тяжестью сияющей красной мантии, а сердце – биться внутри широкой груди.

И председатель смотрел на своего возлюбленного совершенного Сына и говорил:

– Сташек, Сташек, Сташулек, мой любимый малыш; что стало с тобой и что стало с другими возлюбленными детьми?