Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Часть вторая
ДИТЯ
(сентябрь 1942 – январь 1944)

Да будет воля Твоя – Того, Который слушает нас, обездоленных, взывающих к Тебе, Который слышит все вздохи и жалобы, что поднимаются из наших сердец каждое утро, каждый вечер и каждый полдень. Скоро наши силы, иссякнут. Нет у нас никого, кто вел бы нас, никого, кто был бы нам поддержкой, нет никого, у кого мы могли бы просить – никого, кроме Тебя, Господь, Который каждый день дает потоку мести, нищеты, голода, ударам мечей, страху и панике излиться на нас. Утром мы говорим: «Дожить бы до вечера». А вечером говорим: «Дожить бы до утра». Никто не знает, кто в Твоем стаде выживет, а кто падет жертвой грабителей и насильников. Мы молим Тебя, Отец наш небесный, вернуть народ Израиля в его страну, сыновей его вернуть матерям и отцов – сыновьям. Ниспошли на землю мир и удали злые ветры, которые дуют над нами. Сними оковы с наших ног, освободи нас от изорванных нечистых одежд. Дай вернуться в свои дома тем, кого увезли, депортировали или заключили в тюрьму. Где бы они ни находились – защити их от всякого зла, от всякой гибели, всякой болезни и всякой мести и дай нам наконец прийти от боли к утешению, от тьмы к свету, чтобы мы могли служить Тебе всей душой и праздновать священный субботний день и праздники Твои в радости. Просвети нас, укажи нам путь в могуществе Своем, чтобы нам дано было увидеть, как Господь освобождает народ Свой из плена. В этот день будет Иаков торжествовать и весь Израиль веселиться, и никто из искавших путь к Тебе не будет больше чувствовать позор и унижение. Ниспошли, Господь, скорее, не колеблясь, восстановление справедливости, и мы все скажем: «Амен…»

Из молитвы на иврите, записанной на стене молельного дома на улице Поджечна, в доме номер 8 (перед Рош Ха-Шана и Судным днем 1941 года).

~~~

Из «Хроники гетто»

Гетто Лицманштадта, суббота, 1 января 1944 года

Сегодня, в 10 часов утра, в здании бывшего санатория на Лагевницкой, 55, председатель отметил бар-мицву своего приемного сына Станислава Штайна. Были приглашены около тридцати человек из ближайшего окружения председателя. Читая отрывок из Пророков, мальчик произносил слова по-сефардски. Целый год после усыновления мальчика председатель делал все, чтобы его сын получил полноценное еврейское образование.

Во время скромного приема, устроенного после обряда, Моше Каро произнес перед гостями речь.

Среди дам присутствовали, как обычно, госпожа Регина Румковская, госпожа Елена Румковская, господин [Арон] Якубович и госпожа [Дора] Фукс. Несмотря на скромное угощение, председателю удалось создать теплую доверительную атмосферу.

Вот фотография.

В центре – мальчик лет двенадцати-тринадцати, в ермолке и со свечой в руке. Костюм с иголочки велик на пару размеров, широк в плечах, рукава закрывают кисти рук. Справа от мальчика – пожилой мужчина с густыми, зачесанными назад седыми волосами, морщинистым лицом, в очках с закругленными «американскими» дужками. Очки, должно быть, он задел рукой или они соскользнули с переносицы от неуклюжего движения, когда он хотел благословляющим жестом поднять руку над головой сына. Слева от мальчика стоит молодая невысокая женщина; она выпрямила спину и расправила плечи, словно хочет выглядеть на пару сантиметров выше. Несмотря на улыбку, которой она пытается ослепить фотографа, лицо у нее изможденное, кожа от переносицы до выступающих скул покрыта высыпаниями или опухла, так что это не просто тень от слишком яркого освещения, заливавшего сцену в момент съемки.

Только мальчик выглядит безмятежным. Его не заботят суетливые движения отца и застывшая поза матери, не заботит ничто, что происходит или еще произойдет с ним, – он лишь с любопытством смотрит в объектив. Словно единственное, что ему сейчас интересно, – это то, как выходит,что едва заметные события и вещи вдруг становятся реальностью и остаются в вечности.

Есть и другое изображение, это копия рентгеновского снимка. Его велел сделать председатель, чтобы убедиться: ребенок, которого он решил усыновить, «абсолютно здоров».

– Из всех твоих портретов этот самый достоверный, – сказал мальчику профессор Вайсскопф, гася лампу под потолком.

В лаборатории стало темным-темно, и, словно дождавшись именно этого, странная штука вроде ящика, которую прикрепили к его груди, медленно поднялась к подбородку и голове, потом снова опустилась. Одновременно с этим послышался тихий щелчок.

Потом наступила тишина, и через минуту из-за ширмы вышел профессор Вайсскопф. В руке у него была пластина, которую он хотел показать.

Ничего похожего мальчику еще не доводилось видеть. На блестящем темном поле ритмичным узором проступали светлые полукружья. Они походили на храм с высокими сводами, высоко парящими на блестящем воздушном облачке под темными небесами. Неужели все носят в себе такой храм света? Или он есть только внутри него и выглядит так потому, что он, Сташек (как твердил председатель), совсем другого сорта?

В те дни он часто размышлял над этим вопросом.

Что отличает одного человека от другого? Как становятся избранным?

Вот что он и другие школьники в то время учили.

Осенью 1895 года Вильгельм Рёнтген проводил первые опыты с тем, что тогда назвалось катодными лучами. Однажды он закрыл катодную трубку и питавший ее током аппарат плотной черной бумагой, после чего заткнул все отверстия. И хотя трубка была плотно закупорена, в ту же секунду на столе, стоявшем в нескольких метрах от аппарата, что-то замерцало.

Он отодвинул стол подальше, но свечение не прекратилось. И не начало затухать, как свет из других источников.

Рёнтген сделал вывод, что открытые им лучи способны проникать сквозь плотные предметы. Чем ниже плотность предмета, тем свободнее лучи проходят через него. Они с легкостью пронзают, например, тысячестраничную книгу, колоду карт, дерево или плотную резину, но не проходят через жесткое вещество вроде свинца или кости.

«Душу не увидишь, – писал Рёнтген, – но если поднять руку перед экраном, то отчетливо видна каждая косточка в фаланге пальцев, а ткань присутствует в виде бледного контура вокруг кости».В качестве доказательства он представил несколько фотографических пластинок. На одной из них отпечатались контуры левой руки его жены с пальцем, украшенным кольцом.

В июне 1945 года, через полгода после того, как Красная армия освободила Лицманштадт, в подвале бывшего санатория на Лагевницкой, в доме номер 55, [16]16
  Санатория № 2 для страдающих от туберкулеза легких.


[Закрыть]нашли изображения грудной клетки тысяч детей, которых в сентябре 1942 года в ходе szper’ывывезли и убили нацисты.

Негативы рентгеновских снимков сложены в пачки двадцать сантиметров высотой и перевязаны веревочкой. На некоторых изображениях отчетливо видны заполненные жидкостью участки грудной клетки; внешне такие подростки были сутулыми, с явно выступающими или поднятыми лопатками, ходили судорожной походкой. На других изображениях можно внутри белой блестящей оболочки кости рассмотреть более темные штрихи – явный признак будущего туберкулеза. Но пластинки анонимны. Если и были там какие-то имена, данные о рождении или регистрационные номера, по которым можно было бы различить негативы, то они давно затерялись.

Сейчас только болезнь могла бы помочь идентифицировать изображение, десятилетия спустя дав снимку тело, имя, лицо.

~~~

Кроме Моше Каро об образовании юного господина Румковского заботился Фиде Шайн. В гетто говорили, что председатель благоволит хасидам, а Фиде Шайна все считали светочем знаний. Предполагалось, что вреда от него не будет в любом случае.

Именно Фиде Шайн держал передние ручки носилок, когда реб Гутесфельд ходил по гетто с парализованной Марой. Шайн рассказывал Сташеку, который пока не так много знал о гетто, как они втроем двигались от дома к дому. В любую погоду, при любом ветре, во всякое время суток они проникали в самые разные здания. По ночам укрывались в старом кинотеатре «Сказка», где теперь молельня, или в синагоге на улице Якуба, где располагалась талмуд-тора и где в величайшей тайне хранились свитки Торы и молитвенники, которые удалось спасти во время устроенных нацистами пожаров. Находили они убежище и в подвалах обувной фабрики на углу улиц Товянского и Бжезинской, потому что kierownik,заправлявший делами, оказался глубоко верующим евреем. Пару суток провели в развалинах заброшенного доходного дома на улице Смуговой. Власти постановили, что этот квартал должен отойти к арийским районам Лицманштадта; жителей выгнали, и команда по расчистке завалов уже приступила к работе. Но дом еще стоял, хотя от него и остались лишь несколько несущих балок и фрагменты фасада, и дождь беспрерывно поливал скитальцев, когда они сидели, привалясь к спинке кровати и обхватив колени, под защитой старых кресел и диванов, на которые еще не наткнулись похитители древесины, а женщина, напряженно вытянувшись, лежала перед ними на полу под грязным одеялом, невнятно бормоча на иврите слова молитвы.

Трудно вообразить, но тогда еще оставались места, где они могли появляться незамеченными. Потом началась страшная сентябрьская акция, и полицейские из Службы порядка с какой-то яростью изгнали реба Гутесфельда из скромной съемной комнаты, где он жил с женой. Фиде Шайну тоже пришлось искать убежище. Вероятно, его тоже – и его! – депортировали бы, не сумей Моше Каро в последний момент добиться, чтобы на его имя выписали цетл.Шайна перевезли в место, называемое optgesamt,где содержались тысяча евреев, которых власти сочли целесообразным пощадить. Но ни тогда, ни после не проходило дня, чтобы Шайн не вспомнил о женщине, которую им пришлось оставить. И имя ее, и память о ней жестоко мучали его. Может быть, говорил Фиде Шайн молодому господину Румковскому, она сбежала назад тем же путем, каким пришла, через проволоку, а может, вернется в один прекрасный день, когда евреи снова протрубят в шофар.Тогда, а может, и раньше, станет ясно: Господь, хотя действительность говорит об обратном, не оставил народ Израиля.

Фиде Шайн был упрямец. Он, конечно, стригся и брился, потому что крипо приказала хватать всех, кто появится на улице в таком виде, как предписывает вера. Однако он упорно продолжал носить длинный кафтан и черную широкополую шляпу. Над вытянутым, истощенным, гладко выбритым лицом шляпа смотрелась нелепо. Тело тоже казалось смешным, как бы на несколько размеров больше надетой на него одежды. Штаны заканчивались на уровне икр, а рукава тесного лапсердака едва прикрывали несколько сантиметров худых предплечий.

Лицо было костистым и белым, взгляд беспрестанно блуждал, словно с трудом сосредотачиваясь на том, что требовалось увидеть. В отличие от других, Шайну как будто не хотелось задерживать взгляд на молодом Румковском ни на минуту дольше необходимого. В экземпляре Торы, принадлежавшем Фиде Шайну, текст на одной странице был по-польски, на другой – на идише. Шайн заставлял Сташека закрывать левую страницу рукой, а потом читать и объяснять то, что было на другой странице. При малейшей ошибке в иврите или если Сташек не мог запомнить прочитанное, Фиде Шайн всей ладонью отвешивал ему затрещину.

То, что он получил в талмидысына самого Румковского, нисколько его не смущало. Самым важным были и оставались слова.

Фиде Шайн являлся каждый день, кроме шаббата, и свои занятия начинал с того, что ел. Может быть, больше чем старые книги, которые он упорно таскал с собой, Фиде Шайн почитал еду, которую подавала ему домработница председателя; ел он всегда в абсолютной тишине, словно малейшая крошка поглощала все его внимание.

После еды начиналось учение.

Фиде Шайн подробно объяснял ход богослужения, как происходит чтение Торы и как лучше всего заучивать отрывки из священных книг, чтобы священные тексты изливались собственной божественной силой. Особое внимание Фиде Шайн уделял тому, чтобы обучить Сташека ивриту. Он педантично показывал буквы алфавита, объясняя, почему буква выглядит так, а не иначе, объяснял божественное происхождение каждого слова. Одно-единственное слово могло стать темой всего длинного послеобеденного урока. Например, Фиде Шайн говорил: «Помоги мне понять(он часто выражался так, словно не Сташеку, а ему требовалась помощь, чтобы решить трудную задачу) почему у слов, обозначающих страх и веру, один и тот же корень?»Если Сташек не мог ответить, Фиде Шайн углублялся в историю. Когда Иаков, восстав от долгого сна, обнаруживает лестницу в Беэр-Шеве – ту самую, что ведет через храмовое место, – его охватывает страх, что место, где он прилег отдохнуть, вдруг стало совсем иным.

«Истинно, Господь присутствует на месте сём – а я не знал…»

И нарек имя месту тому: Бейт-Эль, [17]17
  Вефиль.


[Закрыть] Дом Божий.

Так говорит Рабби Эзраэль во имя Рабби Бен-Цимра:

«Научиться чувствовать страх – значит научиться ощущать святое существо Божье. Для того Бог нагоняет на нас страх, чтобы мы не вопрошали о нем, о явлениях его или о происхождении его».

Это была одна из любимых тем Фиде Шайна. Иные лжепророки разделяли слова «вера»и «страх»и называли себя посланниками Всевышнего, считая, что лишь им дано вновь соединить эти слова. И они были виновны в происходящем, ибо только Бог может заполнить разлом между людьми.

Еще Фиде Шайн рассказал историю о Шабтае Цви из Смирны, который в семнадцатом веке провозгласил себя Мессией. Когда его вышвырнули из Смирны, Салоник и Иерусалима, он отправился в Константинополь, чтобы сместить султана. Султан поставил его перед выбором: или он переходит в ислам, или его казнят. Шабтай Цви выбрал первое, показав своим падением, что он ложный шофет.Слова его проповедей были нетвердыми, и когда он говорил о вере – он говорил лишь о собственном страхе. Такие люди всего охотнее бегают по поручениям султана.

Фиде Шайн не произносил ничьих имен, но было ясно: он имеет в виду Хаима Румковского, самозваного спасителя того же сорта.

Человека, научившегося ставить свой страх над своей верой.

~~~

После di groise shpere,как теперь называлась сентябрьская операция, председателю пришлось выехать из больницы. Взамен ему разрешили поселиться в обычном доме. Кроме двух расположенных рядом комнаток, в его новой квартире, в доме номер 61 по Лагевницкой улице, была каморка-проход между этими комнатами и кухней. Вдоль длинной стены этой каморки тянулось высокое окно, выходившее в закрытый внутренний двор, куда сбрасывали всевозможный мусор и где, казалось, гнездились все голуби гетто.

О жилище председателя не говорили «комнаты»– говорили «городская квартира».

К городской квартире относился еще чулан на противоположной стороне лестничной клетки; председатель открывал его специальным ключом и называл своим кабинетом, однако редко там появлялся. Большую часть своих часов и дней председатель, как и раньше, проводил в секретариате на площади Балут или за пределами гетто, в марысинской резиденции.

Две комнаты.В одной спал председатель; предполагалось, что там же будет спать Регина. Но Регина редко ночевала здесь. С тех пор как пропал ее обожаемый брат, она или пребывала в своей «квартире» на Згерской, куда больше никому не было доступа, или сидела, бледная и безразличная ко всему, за столом у окна во второйкомнате, которая была для всех комнатой госпожи Румковской, хотя Регина отказывалась перевезти туда хоть что-нибудь из своих вещей. Она отказывалась даже спать в кровати, которую председатель с неохотой, но согласился там поставить. Чаще всего дверь в эту комнату была заперта. Выходя оттуда время от времени, Регина словно ступала на театральную сцену. Она широко улыбалась и рассеянно переставляла вещи. Когда с ней кто-нибудь заговаривал – обычно это бывала домработница, госпожа Кожмар, – Регина вопросительно смотрела на говорящего, стараясь, чтобы страдание не отражалось на ее лице, или притворно смеялась.

Но была еще третьякомната, расположенная между комнатами председателя и Регины. Станислав так и не понял до конца, была ли она настоящей комнатой или становиласьею, когда того желал господин презес.

Время от времени председатель заходил с ним туда. Тогда Станислав понимал: то, что с виду казалось тесным проходом, на деле оказывалось довольно большим пространством.

Большим и тесным одновременно – загроможденным огромным количеством старой облезлой мебели, которой никогда не пользовались. В окно просачивалось нечто, что могло бы быть светом, если бы не липкие от грязи шторы. Настоящего воздуха здесь тоже не было. Сташек пробовал дышать, но с каждым вдохом в глотку словно заталкивали толстый вонючий носок. Он жмурился, и кроме зловония оставалось только воркование и хрупкое хлопанье голубиных крыльев, когда птицы взлетали со стеклянной крыши дворика, а еще – страшный и льстивый отцовский голос, который склонялся к нему и говорил с тем же зловонием, что исходило от мебели, – странная смесь голубиного помета, гниющего дерева, застарелого, въевшегося сигаретного дыма и той особой мастики, которой госпожа Кожмар регулярно натирала двери шкафов и ручки кресел:

– Это место лишь наше с тобой; священное место:

давай устроим его поудобнее!

~~~

Все говорили, что он теперь Румковский. Принцесса Елена это говорила, и господин Таузендгельд, и госпожа Фукс, и привратник, и Фиде Шайн, который ежедневно являлся минута в минуту со взглядом, пустым от голода. И человек, которого все называли его благодетелем, – господин Моше Каро.

Но ничто не могло заставить его думать о себе как о Румковском. Сам он всегда называл себя Станиславом Штайном, хоть и не слишком хорошо помнил родителей. Помнил только, что мать заплетала волосы в две длинные косы и что косы эти были такими тугими, что сверху можно было рассмотреть белую кожу на голове. Именно это он и делал, когда мать велела ему стоять перед ней прямо и неподвижно, пока она пришивала ему на курточку желтую звезду. Потом надо было повернуться, чтобы мать пришила такую же звезду на спину. Он помнил, как пахли ее волосы. Свежо и мягко, теплый пряный аромат, свойственный только ей. Ни у кого больше нет такого запаха.

В семье было семеро детей, и всем следовало пришить звезды.

В Зеленом доме у него постоянно спрашивали, что он помнит из своей жизни до гетто, но он не мог ответить. Как будто сами попытки вспомнить прогоняли то, что каким-то образом еще оставалось в памяти.

Немцы. Ихон помнил. И стыд – как он собачонкой бежал рядом с первыми машинами колонны и смеялся тому, как весело поблескивает тусклая сталь на броне и солдатских касках; и как Кшиштоф Кольман, кантор из синагоги, схватил его за шею и, шлепнув по заду, отправил домой.

Потом немецкие солдаты подняли кантора на высокий толстый каштан перед костелом – каштан, кора которого за годы так истерлась, что просвечивало обнаженное белое тело дерева; сначала Сташек подумал, что господина Кольмана наказали за то, что тот отшлепал его. Когда прибежала госпожа Кольман и стала умолять снять мужа с дерева, немцы пошли в его магазин и вернулись оттуда с молотком и гвоздями. Они приставили к дереву лестницу; один из солдат забрался на нее, пристроил обе руки господина Кольмана к веткам и разогнул ему пальцы так, чтобы можно было забить гвозди в ладони. Потом они оставили его висеть там.

И все время Сташек слышал слова матери – то крик, то хриплый шепот:

– Мои дети крещеные, мои дети крещеные, мои дети крещеные…

Зачем она твердила это? Всех евреев городка согнали на большую лужайку перед костелом, но церковные двери были закрыты, как и ворота кладбища, а на улице лил холодный дождь, превращавший все, что до этого было твердой почвой, в густую вязкую грязь. Везде ходили солдаты в широких черных плащах. На плащах, касках, на винтовках солдат – дождь, мелкие блестящие капли. Время от времени кто-нибудь из немцев рывком вытаскивал одного-двух человек из толпы, и их принимались избивать прикладами винтовок, дубинками или просто кулаками.

И когда человек падал, они продолжали бить.

А когда человек уже не мог пошевелиться, солдаты оттаскивали его под кладбищенскую ограду, откуда час за часом слышались выстрелы.

Только к полуночи группа женщин получила приказ отправляться в путь.

Блестящие стальные каски и кожаные плащи, выкрики «schnell»и «raus»,и снова воющие причитания женского хора; мальчик спотыкаясь шел среди тел, потерявших очертания от сырости; рядом с ним – только толстые тяжелые ноги в чулках, оскользавшиеся в глине и всё ступавшие не туда; и женщины, возмущенно, в один голос говорившие друг другу о детях, которых им пришлось оставить одних. И о еде. О том, как выжить, если нечего есть. Он очень испугался, и так как страх был повсюду, всё, на что он смотрел и что воспринимал, тоже становилось страшным. Ожидавшие их автобусы превратились в злых рассерженных зверей, дрожавших от сдерживаемой под металлической крышкой капота ярости. Он старался смотреть прямо перед собой, чтобы не затошнило – как учила мать, – но перед глазами было черно. Он описался. Не важно, в каком именно автобусе они сидели, автобус подрагивал в коконе мягко-теплого маслянистого звука мотора, словно его трясли невидимые руки. И тогда он не утерпел. Обмоченная одежда начала смерзаться на теле. Он стучал зубами, хотя мать крепко прижала его к себе. И он помнил, как она сказала: «Хоть бы одеяло, завернуть его…»

Но где-то между страстным желанием получить одеяло и появлением этого одеяла – столь же внезапным, сколь и неожиданным (быстрые, нервные руки, намотавшие на него много толстых слоев) – мама исчезла.

Больше он никогда ее не видел.

* * *

Среди тех, кто укутывал его, замерзшего, в ту ночь, были Мальвина Кемпель и нянечка Роза Смоленская из Зеленого дома. Но тогда он еще ничего не понимал. Понадобилось несколько месяцев, прежде чем он осознал: он больше не в Александруве, а в гетто Лицманштадта.(Он писал округлыми буквами, как учила госпожа Смоленская:

«Litz-mann-stadt Get-to»).

Сначала депортированных женщин отправили в здание, которое называлось «кино „Марысин“» и которое отнюдь не было кинотеатром, а больше походило на большой лагерный барак – с продуваемыми сквозняком деревянными стенами, пахнущими старой картошкой и землей. Там он сидел с табличкой с номером транспорта на шее и в одеяле, в которое его завернули; есть было нечего, кроме черствого хлеба и супа, который приносили в больших гремящих котлах каждый день, вкус у него был кислый и гадкий, как у старых помоев. Через неделю явился его благодетельМоше Каро вместе с женщиной в свежеотглаженной синей форме нянечки и прочитал список; дети, услышавшие свои фамилии, должны были подняться и подойти к нему.

Значит, он уже в гетто, раз Роза пришла забрать его?

Get-to Litz-mann-stadt.

Госпожа Смоленская кивнула.

Что такоегетто?

На это госпожа Смоленская не смогла ответить. Гетто – это там, за стенами.А он сейчас здесь, внутри.Спасенный, как выразилась госпожа Смоленская.

Стальные каски и в гетто есть?

Он уже рассказывал ей, как евреи выстроились на площади перед костелом, о дожде, из-за которого не видно было, сколько их, и как стальные каски ходили и били всех, кого согнали на площадь, а потом снова разделили. Он боится стальных касок, сообщил он; у госпожи Смоленской сделался такой вид, какой бывал у нее всегда, когда от детских вопросов у нее разрывалось сердце или она не знала, как отвечать. Глаза перестали смотреть в лицо, а маленьким сильным рукам вдруг нашлось много работы.

Немцы здесь есть, но обычно они не заходят в гетто. Если не делать ничего плохого, они не придут.

Никогдане придут?

Вот кончится война, и они больше не придут.

А когда кончится война?

На этот вопрос не могла ответить даже Роза Смоленская.