Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

~~~

Сташек продолжал видеться с тем мальчиком, обладателем креста из балок и аптечных пузырьков. Теперь они встречались в более безопасном месте, куда не мог заглянуть привратник. Место это располагалось в глубине заднего двора, где были отделочная и дубильня, обеспечивавшая сапожные мастерские гетто кожами. Когда они встречались, Сташек кормил бутылочного мальчика хлебом, который размачивал во рту и скатывал в шарики; мальчик по-черепашьи заглатывал их и рассказывал, что происходит в других местах гетто.

В одной из историй повествовалось, как председатель явился в убогую кухню, которую бутылочный мальчик и его дядя Бронислав делили со старшим двоюродным братом Оскаром. Оскар был слепой и потому не мог позаботиться о себе, а уж добывать пропитание для семьи и подавно.

Это было тяжкой зимой сорок первого года.

Бронек, который, чтобы осилить плату за жилье, подрядился дополнительно работать дворником, решил: хватит бутылочному мальчику греться у плиты, пускай тоже скалывает лед перед дверью дома. Иногда Бронеку приходили в голову такие мысли. Не потому что надо было делать что-то полезное, а только чтобы видеть, что племянник заслуживает того, что ест.И вот мальчик стоял у ворот с ломиком и лопатой, как вдруг по улице протащилась целая туча замерзших лошадей, запряженных в повозки. Лошади остановились перед племянником Бронека, из ближайшей повозки вылез Полководец и – гляди-ка! – шагнул вперед, взял этого поганца за руку и объявил Бронеку, что тот,имея такого прилежного и работящего сына, должен быть горд называться его отцом. И дал мальчишке целую пригоршню обеденных талонов и конфет.

С этого момента Бронек уверился, что его племянник – настоящий glik,который просто «срет деньгами», как он объяснил слепому Оскару.

Поэтому Бронек привязал племяннику на плечи две деревяшки и отправил его в путь-дорогу с таким количеством снадобий из черной аптеки господина Винавера, какое только сумел на него навесить; и с того самого дня племянник ходит по гетто как бродячая лавка, увешанный вигантолом, аспирином и бетабионом, а также обычными плацебо (кто заметит разницу, если люди живут только собственными надеждами?); были тут и таблетки, которые принимали от зловонной изжоги после бесплатного супа, и березовый экстракт с добавлением Kaffeemischung,которая, как обещал производитель, не только содержала «дополнительные калории», но и благотворно влияла на потенцию; в народе ее называли «микстура Бибова» – по слухам, Бибов когда-то торговал кофе.

(У дяди Бронека была теория на этот счет: в такие тяжелые времена простым людям хочется одного – вырваться из гетто, и если это не получается «естественным путем», можно попытать счастья с таблетками!)

«Гляди!»– неожиданно громко сказал мальчик, схватил бутылку и зубами сорвал крышку; не успел Сташек и слова сказать, как облако дивного пламени распространилось у него во рту, отчего другие склянки засияли и заблестели, как россыпь звезд на небе. Бутылочный мальчик задушил языки огня, запечатав рот руками, и когда Сташек снова взглянул вверх, маленькая черепашья пасть зияла огромным черным кратером, над которым два белых глаза испуганно таращились ему за спину.

…Однажды, когда Роза еще обучала детей в Зеленом доме истории и счету, она вошла в комнатушку рядом с кабинетом директора Рубина, принесла оттуда расписанный цветочными гирляндами пенал с откидной крышкой и дала его Сташеку. Нарисуй мне карту Палестины, сказала она, а потом напиши названия всех городов, рек и озер Иудеи и Самарии, какие сможешь вспомнить. Сташек начал с Палестины; он уже знал, как выглядит эта страна – Эрец-Исраэль, – но в ее границах он изобразил не озера и города, а шакалов, скорпионов, песчанок и других тварей с рогами, хвостами и острыми зубами.

Потом он нарисовал немцев – многонемцев, потому что их и было много.

Внешние атрибуты рисовать было просто: жандармы в серых фуражках и стальных касках, спускавшихся на самую шею, и другиесолдаты, они приехали на блестящих черных автомобилях, стояли и смеялись, прибивая кантора Кольмана к дереву, – у них на фуражках были черепа, а кант на мундирах Сташек изобразил точечками.

С Загайниковой улицы – широкого пыльного выезда недалеко от Зеленого дома – можно было каждый день видеть, как немцы несут вахту возле ворот Радогоща. Сташек нарисовал колючую проволоку, высокую сторожевую вышку и нескольких солдат, которые проверяли документы и поднимали и опускали шлагбаум, когда проезжал транспорт с продовольствием. Он старался вспомнить, как это было в тот раз, когда дождь висел в свете немногих еще горевших фонарей и всех евреев городка выгнали из домов на площадь перед костелом. Но единственным его воспоминанием был человек, про которого солдаты сказали «он пытался бежать» и которого они вытащили в центр площади; он помнил лицо солдата, который избивал того человека и продолжал бить и пинать уже неподвижно лежащее на земле тело. И лицо солдата, который бил и пинал, казалось точно таким же, как у того, кто лежал на земле, избиваемый и пинаемый. Оба лица блестели от дождя, на обоих одинаковые тени, оба одинаково искажены. По-настоящему ясно на картинке вышло только это, и Сташек изобразил голые белые ступни, торчащие из измазанного глиной вороха одежды, – все, что осталось от человека: голые белые ступни, разбитое ударами тело и безумно перекошенное лицо солдата, у которого был такой вид, словно его тоже кто-то пинал.

Встретив бутылочного мальчика и наслушавшись его фантастических историй, Сташек и немцев начал рисовать по-другому. Он рисовал ангелов, которые летали над городом, состоящим из ограждений с колючей проволокой и высоких стен. Ангелы были невидимы для немецких солдат на вышках, хотя все небо над ними пылало огнем мести. Некоторые ангелы, летавшие по небу, даже держали в руках шофары; они били ими по стенам и оградам, и стены трескались, но солдаты ничего не замечали.

Иногда, когда он сидел и рисовал, подходила госпожа Смоленская и проводила ладонью по его затылку. Регина никогда так не делала, хотя, подобно госпоже Смоленской, всегда внимательно рассматривала его рисунки; а еще на лице у Регины все время была широкая распухшая улыбка. Ее разговоры со Сташеком не отличались разнообразием – она спрашивала, что они проходили в школе, или велела вести себя как следует, чтобы его отцу, или Моше Каро, или, на худой конец, домработнице госпоже Кожмар ( Madame Cauchemar,как называла ее Регина) не пришлось стыдиться за него. Все речи Регины были о стыде.

Посреди комнаты, в которой председатель обычно устраивал приемы, стоял теперь безголовый манекен, в комплекте с которым появился частный портной по имени маэстро Гинцель – сухонький невысокий человек с воском в ушах и ртом, полным иголок; он приходил, чтобы сшить Сташеку костюм к бар-мицве. Сначала маэстро Гинцель крепко закалывал разные ткани на манекене, а Регина и принцесса Елена ходили вокруг и размышляли. Иногда Сташеку самому приходилось побыть манекеном, и тогда они закалывали ткань на нем, словно он был тряпичный.

Регина и принцесса Елена не выносили друг друга. Регина называла принцессу Елену чокнутой истеричкой;принцесса Елена говорила, что Регина – фанатичная выскочка, окрутившая пожилою человека.В присутствии посторонних они обменивались натянутыми улыбками, с издевкой глядя друг на друга. Оставшись с глазу на глаз, ругались до бесконечности. «У тебя вкусы как у кухарки», – могла ответить принцесса Елена на что-нибудь сказанное Региной, и улыбка на лице Регины угасала; она бросала все, что держала в руках, и отправлялась в свою комнату с опущенными шторами. Принцесса Елена, не желавшая уступать, падала на диван ровно в тот момент, когда входил с чашкой чая господин Таузендгельд. «Mein Gott, ich halte es mit dieser einfältigen Person nicht mehr aus!»– восклицала она по-немецки; язык этот был хорош для салонов, но звучал тяжело и нелепо в комнате, где ее мог услышать только господин Таузендгельд, чьим единственным языком был идиш.

И вот Сташек снова собрался на встречу с бутылочным мальчиком. Он впервые надел костюм, сшитый маэстро Гинцелем, и рассовал хлеб по карманам пиджака, слишком вместительным и широким для той малости, без которой госпожа Кожмар, по ее словам, могла обойтись. В тот день вспыхнул пожар на деревообрабатывающей фабрике на Вольборской улице – тот самый, который потом перекинулся на все гетто; Сташек попросил маэстро Гинцеля сделать карманы пошире, потому что они должны вместить его Chanukageld.

(Он часто говорил подобное – знал, что людям нравится.)

Они с бутылочным мальчиком, как всегда, договорились встретиться во дворе позади дубильни. Там в кирпичной стене была дыра, куда Сташек совал еду, если бутылочный мальчик по какой-то причине не появлялся. Когда Сташек пришел, бутылочного мальчика в условленном месте не оказалось; зато кто-то вытащил кирпич, которым он обычно закрывал дыру, и теперь кирпич валялся на земле. Приходил ли это бутылочный мальчик, посмотрел, что тайник пуст, – и ушел? Или то был знак?

Сташек понимал, что это опасно, но не удержался и подошел к стене. В тот миг, когда он наклонился над кирпичом, чья-то рука схватила его за горло, а удар кулака заставил опуститься на колени. За спиной тяжело дышал человек с гнилыми зубами; кепку нападавший натянул так низко, что она почти закрывала глаза. Из-за его спины вынырнули другие люди, которые стали рвать и дергать на Сташеке одежду и тащить у него из карманов штанов и пиджака съестное. Он поднял ладони, чтобы защитить лицо, но сквозь пальцы увидел только, что пораженный ужасом бутылочный мальчик стоит под небом, ставшим вдруг огромным и неестественно красным.

Так и предательство обрело отчетливый образ.

Ужаснее всего было возвращаться в изорванном теперь в клочья новом костюме и ограбленным: после коронации короля столкнули в сточную канаву.

Регина подготовила доказательную базу. Перед господином презесом легли рисунки и картинки, которые Сташек так тщательно прятал. Регина также отдала председателю ручки и блокнот для рисования, пояснив: тот, кто на досуге рисует немцев, не вполне чужд тому, чтобы принимать от нихсекретные приказы. Не только через Гертлера, который уже проявил болезненный,по ее мнению, интерес к мальчику, но и от всех, кто состоит у Гертлера на жалованье: Миллера, Клигера и Райнгольда. Они поняли, что мальчик – слабое местопрезеса, и намереваются подобраться к нему,портя сына.

Все это излилось из нее так быстро, что она едва успевала переводить дыхание между словами; председатель пролистал блокнот, заложил одну картинку и показал ее Сташеку.

– Что это? – спросил он.

На рисунке был изображен мальчик, несущий на плечах деревянный крест. Крест походил на вагу марионетки – с той разницей, что он лежал непосредственно на плечах и веревочки свисали вниз, отягощенные сотней пузырьков, склянок и банок. На рисунке был бутылочный мальчик. Но Сташек не мог сказать это председателю. Не мог он и повторить слова бутылочного мальчика – что тот тоже сын председателя. С минуту он обдумывал, не сказать ли, что это тот, другойСташек, но потом сказал только, что хотел нарисовать манекен. Председатель, разумеется, сразу раскусил его.

– Ах ты наглец, – проговорил он и втащил мальчика в другую комнату; там он, даже не закрыв за собой дверь, выдернул из брюк ремень и принялся хлестать Сташека, прежде чем тот успел перегнуться через спинку кресла.

Председатель все бил и бил, как всегда; Сташек вопил и сопротивлялся. Потом он схватил наказующую руку презеса и прижал к своему залитому слезами лицу – он знал, что председатель хочет этого. Так как ремень больше не поддерживал брюки председателя, они соскользнули, и Сташек увидел, как в кальсонах раздулся и затвердел член, и когда председатель взял его за руку, он поднес набухающую головку пениса к своему лицу и стал водить по нему рукой вверх-вниз, как учил председатель.

Когда он обернулся, в полуоткрытых дверях стояла, глядя на них, Регина. В мутном буром свете из дворовой шахты ее лицо было бледным и опухшим, с неясными чертами. Она ничего не сказала (просто смотрела и терла рукой щеку, словно там что-то прилипло, чесалось и она никак не могла это стереть). В следующий миг ее уже не было.

~~~

Всю неделю его продержали взаперти привязанным к кровати в комнате, которая была как одна гигантская душегубка.

По ночам птицы влетали со двора и сыпали сухие перья ему на лицо. Утром приходила Регина – проверить, крепко ли привязаны его руки и ноги. Он кричал, вопил, что его рот полон крови и перьев, но она не слушала, только слегка наклонялась над ним и говорила, что все это – для его же блага. Потом она выходила, запирала дверь, и с ним оставались только страшные птицы, тени которых ползали по серо-голубым стенам, словно насекомые.

Только к вечеру свет в дворовой шахте угас настолько, что отсвет пламени с деревообрабатывающей фабрики снова заставил комнату выйти из удушающей тени. Госпожа Кожмар принесла поднос, ойкая и причитая по поводу положения молодого пана Румковского;она немного ослабила веревки, и мальчик смог поесть.

Потом говорили, что это был «коварный» поджог.

Двое полицейских, которые несли в ту ночь пожарную вахту, ничего не заметили, хотя прошли мимо тогда уже горевшего здания бывшей больницы несколько раз. Только под утро один из них что-то заподозрил. В парке лежал тонкий слой сухого снега, на штабелях дров у входа тоже лежал снег. Полицейские заметили, что слой снега на поленнице отступил назад, и услышали, как талая вода капает и журчит, словно «в разгар трескучих морозов вдруг настала весна». Тут только они посмотрели вверх и увидели дым, который «тучей» поднимался из трещин в заложенных кирпичом окнах больницы. Одному из полицейских удалось добыть топор; они сбили замок, оба железных засова, державших половинки входной двери, – и освобожденное море огня вырвалось наружу.

Двадцать четыре часа на фабрике бушевало пламя. Все это время люди беспрестанно бегали на квартиру председателя с докладами и за новыми указаниями.

Сташек прильнул ухом к стене и слушал, как комендант Кауфманн отдает подчиненным приказы. Еще Кауфманн говорил по телефону со своими «польскими» коллегами из Лицманштадта. Им он докладывал, что близлежащие дома и постройки, в том числе дровяные склады, тоже загорелись, и еврейские пожарные не смогут погасить огонь, если им не дадут доступа к гидранту, который находится в двадцати пяти метрах от границы гетто, на арийской территории.Нельзя ли отдать приказ о разрешении воспользоваться гидрантом?

Через полчаса поступило сообщение. Разрешение было получено.

Еще через полчаса разобрали деревянные заграждения и баррикады с колючей проволокой вдоль Вольборской улицы, и сразу после этого среди сотен dygnitarzy,собравшихся в квартире председателя, волной прокатилось:

«Немцы тоже тушат пожар!»

Сташек видел, как немецкие пожарные в щепки разрубили ломами и пожарными топориками горящие двери и повели целую армию пожарных под балками, которые падали, осыпая их дождем искр. В первый раз за почти четыре года границы гетто открылись, и немецкие, польские и еврейские пожарные сражались бок о бок.

Постепенно причины пожара выяснились. После сентябрьской акции больницу переделали в деревообрабатывающую фабрику, бывшую одновременно мебельной, но никому и в голову не пришло, что больничный лифт вряд ли можно использовать в качестве грузового, не подновив пожарную систему. Из-за перегрузок произошел разрыв кабеля – и от одной искры сгорела вся фабрика.

От фабрики огонь распространился на склады, где три с половиной тысячи только что произведенных детских кроваток ждали отправки в Рейх. Главный пожарный Лицманштадта потом признавался: если бы не своевременное вмешательство еврейских пожарных, в огне погибли бы не только ветхие деревянные постройки гетто, но и жизненно важные гражданские и военные сооружения города, и ущерб исчислялся бы миллионами марок. Через два месяца на церемонии в Доме культуры оставшимся в живых пожарным вручили особую медаль (лицо председателя в профиль на фоне стилизованного изображения самого высокого моста); произнося речь, председатель упомянул каждого пожарного, участвовавшего в спасении гетто:

«Бог Израиля продолжает посылать своему народу новые испытания. Кто-то пережил эти испытания, кто-то погиб… Так будут испытаны все евреи в гетто; и только достойные доживут до дня, когда Иерусалимский храм восстанет из руин!»

~~~

Сташеку нравилось бывать с людьми, которые по торжественным дням собирались в доме председателя. Люди вроде Якубовича, Райнгольда, Клигера и Миллера. Ему нравились их решительная серьезность, сдержанное покашливание и то, как замедлялась их речь и понижался голос, когда они отворачивались. Больше всех ему нравился Моше Каро, человек, который, как говорили, спас его, когда из Бжезин и Пабянице пришли транспорты с детьми и «сумасшедшими» матерями и немцы грозились расстрелять их на месте.

Однажды, когда до бар-мицвы Сташека оставалась всего пара месяцев, Моше Каро повел его в старую иешиву на улице Якуба, где хранились священные книги. Господин Каро взял связку ключей у дежуривших в тот день людей Розенблата и повел Сташека по узкому боковому проходу на второй этаж, на галерею, стены которой были обшиты деревом. За черной бархатной драпировкой скрывалась высокая окованная железом дверь. Каро отдернул драпировку и долго гремел ключом в замке, пока наконец не отпер его. В свете голой электрической лампочки на полках и вдоль стен обозначились длинные ряды ларцов с Торой и молитвенников. Некоторые свитки Торы так пострадали от огня, что их едва можно было развернуть. Два из них, объяснил Каро, попали сюда из синагоги Altshtot,что на Вольборской улице, – из так называемой Vilker shulс Заходней, одной из старейших лодзинских синагог, центра, куда приезжали учиться студенты-талмудисты со всей Польши. За день до того, как спалить синагогу, немцы вывезли оттуда почти все ценности – от менор и люстр до пюпитров для чтения. Опустошили и шкафы со свитками Торы. Однако кантор синагоги понял, чего ждать дальше, и сумел спрятать несколько самых ценных ларцов под каменной плитой у фасада. Потом в величайшей тайне эти книги перенесли в гетто.

Моше Каро был человеком спокойным и тихим, он двигался медленно и с величайшей осторожностью. На лице у него застыло неизменное выражение доброжелательности, которое он обращал ко всем своим собеседникам и которое, как представлялось Сташеку, не менялось, даже когда Моше спал. Но временами в Каро загоралось какое-то скрытое беспокойство. Взгляд становился пустым, обращенным внутрь, а голос, обычно мягкий и умиротворенный, вдруг начинал звучать твердо и тревожно:

– В своей нужде и бедствиях я часто думаю о нашей жизни в гетто.

Я думаю о разрушенных святынях, о том, как нас принуждают естьтрейф, и о том, что нам не позволяют соблюдать заповеди субботнего дня. Но одно они не могут отнять у нас – священную мудрость учения Талмуда и пророков.

«Если не будете вы тверды в вере, вы не сохранитесь…»

Так говорит Господь; снова и снова Он являл твердость к Своему народу, наказывал за то, что он не следовал Его предписаниям, уничтожал его города и изгонял в пустыню.

Но какие бы тяжелые испытания ни посылал Он нам, всегда оставалось то, что позволяло заново возвести стены Иерусалима, и это нечто было – вера. Пророк Йешайа знал это. Поэтому он назвал своего сына Шеар-Яшув – Тот, Который Вернется. Наш горячо любимый господин презес тоже знает это. Он, смиреннейший из всех, знает, каково это – быть призванным лишь затем, чтобы послужить орудием.

Поэтому он решил: вся будущая власть должна перейти тебе, и ты будешь Оставшимся.

И твое имя станет Шув – Тот, Который Вернется, тот, кому ничто и никто не сможет помешать, тот, кто переживет нас всех…

Сташек потом много думал над словами Моше Каро. Но больше всего его поразило, как Моше Каро сказал о господине презесе – что он не более чем орудие; не имея под рукой бумаги и пера, он в своем воображении нарисовал себя сидящим на высоком троне, а отец беспомощно ползал у его ног. И, видя могущественного отца униженным, он испытал удовлетворение столь глубокое, что пришел в себя, только когда Моше Каро – снова привычно-кроткий – закрыл и запер дверь, ведущую на галерею, задернул драпировкой священные книги, которые должен был показать, и своим совершенно обычным голосом сказал: надо вернуть ключи дежурным.

* * *

И вот произошло то, к чему все подсознательно готовились.

Председателя задержали в администрации Лицманштадта.

Когда Регину известили об этом, она застыла, словно сам воздух вокруг нее превратился в стекло.

– Господин председатель просил передать, что опасность ему не угрожает, – сказал доктор Миллер, который приехал из секретариата в новое жилище Румковских на Лагевницкой, чтобы сообщить новость. – Это не как с Гертлером. Разговор с немцами пойдет исключительно о распределении продуктов.

Но Сташек ясно видел, как Регина дернулась на словах: «Это не как с Гертлером».

* * *

Большинство голов председателя имело отношение к власти. У этих голов были внимательнейшие глаза, а брыли и складки подбородка были жесткими и неподвижными, словно вылепленными из гипса. Но были и головы круглые, как луна, с китайскими глазами-щелочками и ртом, растянутым в коварной улыбке, словно что-то притаилось во рту и готово выскочить и ударить того, кто скажет слова, которые председателю не хочется слышать.

Улыбки председателя походили на его руки: улыбка была инструментом – улыбкой он отдавал приказы.

Если только он не смеялся, чтобы показать,что доволен. Тогда он нарочито хлопал себя по коленкам и сгибался. В такие минуты появлялся взгляд– согласный взгляд милой и угодливой головы, которой Сташек научился бояться больше всего.

Совсем без головы Сташек видел председателя всего два раза.

В первый раз это произошло, когда председатель сидел в своей клетке и смотрел на Сташека, словно хотел, чтобы тот подошел и отпер дверцу. В другой раз – когда немцы пришли за Гертлером. В тот день Сташек по ошибке подошел к комнате, в которой председатель устроил домашний кабинет. Он увидел, что председатель лежит на спине на диване; рот открыт, колени прижаты к груди, как у ребенка. Лицо во сне было настолько застывшим и неподвижным, что Сташек решил – у живого человека не бывает такого лица и тела. Нет, председатель не умер – но так он будет выглядеть, когда все-таки умрет.

Поэтому сейчас Сташек бродил среди серьезных людей, которые сразу после задержания председателя собрались у него в квартире, и кричал:

– Презес, мой папа, он что – умер?

Презес, мой папа, он что – умер?

Во всех комнатах председателя стояли толпы и тихим шепотом повторяли успокаивающие слова, сказанные доктором Миллером. Что власти просто хотят узнать, как обстоят дела с распределением продуктов; решено, что разговора о дальнейших депортациях не будет. Так что прошло довольно много времени, прежде чем сановники обратили внимание на путавшегося под ногами у взрослых и канючившего ребенка.

Регина схватила его за руку и потащила в комнату. Сташек отчаянно упирался и вопил.

Он вопил:

– Хочу, чтобы папа презес вернулся!

Он больше не был «самим собой». Единственное, что от него осталось, – это бешеное желание.

– Хочу, чтобы папа презес вернулся! – орал он.

В открытой светлой комнате между тем продолжались переговоры. Теперь уже говорили о том, кого могут назначить преемником старика.

С помощью госпожи Кожмар Регина порвала простыню и скрутила из нее жесткий прочный узел, который они совместными усилиями сунули Сташеку в рот, чтобы он прекратил орать. Сташек опять оказался связанным. Но теперь он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Даже губами. Язык забился в глотку как мяч, мальчик задыхался; он делал усилие, чтобы не сглотнуть, и его тут же настигали рвотные спазмы.

Но крик все равно оставался в нем.

И причиной крика было жуткое – быть, но нигде не находить себя.

Он увидел себя в платяном шкафу. Рядом лежала голова – не его, но каким-то образом ему принадлежавшая. А где-то поблизости председатель собрал разбросанные части своего тела и двинулся через темноту к нему, и его кожаный фартук набряк от крови: ему пришлось отсечь множество членов, чтобы пройти этот путь – к своему единственному возлюбленному Сыну.