Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Принцесса Елена почуяла неладное. Она прокричала сквозь птичий гам:

– Сташек? Поди сюда, милый! Что ты там делаешь? Иди, иди сюда, ми-илый!

Он стал быстро ходить от клетки к клетке, опрокидывая их на пол, тыча и коля булавкой птиц, которые пытались удержаться в воздухе, беспомощно хлопая крыльями. Игла скользила в липкой ладони. Ему приходилось все время перехватывать ее. Наконец он выпустил булавку, оторвал дверцу и просунул внутрь всю руку.

Два лесных голубя вылетели из клетки, он почувствовал, как их шуршащие крылья задели ладонь с тыльной стороны; один голубь клюнул его между пальцев.

Сташек вытащил руку, взглянул вверх и увидел в дверях комнаты Регину. Она стояла полностью одетая, с чемоданом в руке; на ее лице было такое выражение, словно она уже давно стоит тут и ждет, когда же он посмотрит в ее сторону.

Она сказала только: «Ты дьявол, дьявол»– и улыбнулась, словно получила подтверждение того, о чем давно знала.

Везде лежали мертвые птицы. В складках ковра под стульями и под столом в гостиной, вдоль плинтусов в коридоре, на пороге кухни. У порога, глядя на мачеху, стояло Дитя. Руки, держащие мертвого попугая, были скользкими от крови. На шее, щеках и вокруг рта тоже была кровь; кровавая маска исказила черты его лица, придав ему умеренно испуганное выражение, которое могло сойти за невинность.

Но в глазах невинности не было. Дитя наблюдало за Региной с выражением всегдашней жадной, почти страстной ненависти. Регина схватила мальчика за руку, прежде чем он успел снова поднести ее ко рту, бросила взгляд на окровавленное птичье тельце с жалкими тощими лапками, воткнутыми в пух на брюшке, и швырнула трупик госпоже Кожмар, возникшей вдруг в комнате, где лежала принцесса Елена. Госпожа Кожмар все еще держала в занесенной руке совок для мусора:

– Пришли еще просители, госпожа Румковская! Что мне делать?

Регина не ответила. Она втолкнула мальчишку в комнату, куда его уводил председатель и где хранился сундучок с его отвратительными картинками. Тщательно заперла за собой дверь и сунула ключ в карман платья. Когда она вернулась в прихожую, там был Хаим, бледный как полотно; за его спиной стоял Абрамович с остатками штаба. Именно Абрамович произнес то, что Хаим, открывавший и закрывавший рот, так и не смог выговорить:

– Гертлера взяли;

да сжалится над нами Бог Израиля – Гертлера взяли!

Они привезли с собой и тело господина Таузендгельда; и доктор Гарфинкель немедленно раздвинул драпировки, чтобы дать дико закричавшей принцессе Елене новую дозу морфина. Но Регина думала только Гертлере. Она сидела в коридоре со своим чемоданом и ждала человека, который никогда больше не вернется, но который единственный из всех мог связать ее с ее погибшим братом.

В кабинете плакал председатель:

– Он был мне как сын, почти как родной сын…

А в своей комнате среди чудовищных картин, сложенных из мертвых и покалеченных птиц, сидел мальчик – и смеялся.

~~~

Речь Ганса Бибова перед директорами фабрик и руководителями гетто, произнесенная в Доме культуры 7 декабря 1943 года

(реконструкция) [27]27
  Из «Хроники гетто»:
  «Амтсляйтер Ганс Бибов, которого в Дом культуры сопровождал комендант Леон Розенблат, поднявшись на сцену, почти сразу призвал некоторых представителей уголовной полиции гетто занять места рядом с ним. Полицейские сели на сцене позади него, бросая во время речи бдительные взгляды на собравшихся. Иными словами, категорический запрет Бибова стенографировать его речь никак нельзя было обойти; помещенный [ниже] текст является реконструкцией и восстановлен по записям, сделанным по памяти присутствовавшими на мероприятии».


[Закрыть]

Служащие и директора фабрик гетто!

(Господин Ауэрбах, прошу садиться.)

Я давно уже намеревался поговорить с вами, но из-за начавшихся сложностей обращаюсь к вам лишь сейчас. Я буду говорить медленно и внятно, чтобы даже те, кто не знает немецкого, поняли мои слова – сами или с помощью других.

Мне стало известно, что в гетто происходят волнения. Насколько я понимаю, происходят они в первую очередь из-за махинаций, имевших место при распределении продуктов питания. Само собой разумеется, что вопрос распределения продуктов должен решаться в первую очередь в пользу немецкого народа, потом остальной Европы, и в последнюю очередь – евреев.

С тех пор как я три с половиной года назад принял на себя управление этим гетто, одной из моих главных задач стала доставка провизии. Вы и понятия не имеете о том, какое это колоссальное напряжение – каждый день находить заказы для гетто. Жителям гетто гарантированы продуктовые пайки, только если они будут работать.

Признаю: некоторые формы распределения, введенные моими еврейскими доверенными лицами, стали приносить пользу тем, у кого уже была еда, – за счет тех, у кого ее не было. Имели место безобразные злоупотребления, когда люди жадно забирали себе, или даже хуже – распродавали, то немногое, что попадало в гетто. С тем чтобы раз и навсегда положить конец этой черной торговле, я объявил ранее действовавшую систему талонов недействительной и ввел единую систему распределения дополнительных пайков. Отныне у тех, кто работает не менее часов в неделю, будет стоять в трудовой книжке штамп «L» (то есть «Langarbeiter»), и я здесь и сейчас заявляю: долг каждогоRessort-Leiter’a – следить за соблюдением новых правил; заверяю вас, что любая попытка сжульничать с этими документами или выписать их на имя отсутствующих людей приведет к последствиям, о каких жулики даже не подозревают, – им придется покинуть сцену Жизни, на которой они выступают. [28]28
  Дословно: Ein solcher Leiter würde etwas erleben, woran er nicht im Traume denkt: er würde nämlich von der Bühne des Lebens abtreten müssen…


[Закрыть]

Это касаетсяне только Ressort-Leiter’ов, это касается каждого, кто принимает решения о проверках [die Prüfungen], и всех, кто выписывает справки о занятости.

Служащие, представители департаментов и секретариата!

Скоро уже четыре года, как вы живете за колючей проволокой. Все это время некоторые из вас вели разговоры о том, что положение изменится. Могу вас заверить: этого не произойдет. Руководство [die Führung] в Берлине настроено твердо и решительно. Мы победим в этой войне, вести которую нас вынудили враги германского народа.

Поэтому я хочу, чтобы вы поняли: надзор за гетто – дело полиции, и ответственность за него лежит главным образом на крипо и господине Ауэрбахе; он и СД могут, если захотят, передать некоторые полномочия органам правопорядка гетто. Мы всегда удачно сотрудничали с Давидом Гертлером. К сожалению, Гертлеру пришлось покинуть гетто. Его преемником станет Марек Клигер. Клигер постоянно поддерживает связь с нами и службой безопасности. Поэтому подчеркиваю: когда специальное подразделение [Sonderabteilung] проводит обыски в домах – что в будущем будет происходить все чаще, – эти обыски санкционированны, все они одобрены нами, и обязанность зондеркоманды – конфисковывать вещи и забирать людей, пытающихся уклониться от выполнения правил, которые отныне распространяются на все предприятия гетто.

Что касается промышленности, то хочу упомянуть о дополнительных требованиях и обязательствах, с которыми нам приходится считаться. Начавшиеся проверки [die Prüfungen] – и, следовательно, наем бывших конторских служащих в трудовые бригады для работы в гетто и за его пределами – будут продолжаться. Очень скоро нам понадобятся пятьсот рабочих для проекта, спущенного отделом министерства Шпеера [Rustningsministeriet], который занимается возведением временных жилищ в пострадавших от войны областях Рейха; наши фабрики будут лить гераклитовые плиты для этих домов.

Для тех любителей создавать себе трудности, кто попытается избежать выполнения этих обязанностей, считая вводимый порядок временным, хочу подчеркнуть: мы и дальше будем рекрутировать рабочих.

Нам нужны именно рабочие.

И так будет и дальше, сколько бы ни продлилась война.

~~~

Падение председателя с вершин безграничной власти после szper’ы,казалось, будет продолжаться бесконечно. Как у дурачка, с которого снимают одну одежку за другой, у него отнимали одно полномочие за другим. Он потерял влияние и на промышленность гетто, и на все, что имело к ней отношение. Он больше не принимал решений о распределении продуктов – за исключением того огрызка в два процента, делить который предоставлялось ему «лично» и который он настойчиво использовал, чтобы, например, милостиво одарить всех рабочих талонами, в сумме тянущими на тарелку tsholentк Йом-Кипуру. После чисток лета 1943 года он больше не властен был даже над своими собственными сотрудниками. Кандидатуры всех, кого он хотел повысить в должности или уволить, сначала должна была одобрить немецкая администрация гетто. Выше всех стоял дергавший за ниточки Бибов. Презес был королем шутов, опорой оборванцев, всё его могущество заключалось в усвоенных им манерах, а деятельность свелась к церемониям вроде бракосочетания или развода и проведению бессмысленных «инспекций» на фабриках и бесплатных кухнях. Даже телохранителей, всегда сопровождавших его, как будто стало меньше.

Но в тот момент, когда падение, казалось, уже не могло не совершиться, а унижение было полным, произошло нечто если и не вернувшее председателю власть и авторитет, то, по крайней мере отчасти, восстановившее его доброе имя.

Говорили, что он предал гетто. Но, может быть, измена в чем-то сродни подвигу – она тоже требует долгой подготовительной работы, чтобы увенчаться успехом. Предательством ли было отважное нежелание Румковского выполнять приказы немцев в первые дни szper’ы?Герой или предатель? Спаситель или палач? Наверное, долгое время это казалось не важным. Румковский былгетто. Что бы он ни делал, каких или скольких евреев ни спас или ни бросил на произвол судьбы – он всегда выступал в роли предателя. Его единственной задачей было появиться на сцене, когда придет время и велит начальство.

Из «Хроники гетто»

Гетто Лицманштадта, вторник, 14 декабря 1943 года

«Сегодня, около 11.30 утра, по гетто, словно пожар, распространился слух: председателя забрали в гестапо.События развивались так. В 09.30 автомобиль позенского отделения Службы безопасности прибыл на Балутер Ринг. Двое мужчин – один в форме, другой в штатском – проследовали в секретариат председателя.

„Вы староста евреев? Как ваша фамилия?“ Председатель сообщил, как его зовут, после чего полицейские сказали: „Давайте поговорим без посторонних“ – и шагнули в его кабинет. Двое посетителей, которые в эту минуту находились у председателя – Моше Каро и Элиаш Табаксблат, – немедленно покинули кабинет.

Беседа офицеров с председателем продолжалась около двух часов. В 11.30 председатель в сопровождении людей из службы безопасности отбыл в направлении города.

Сначала никто не понял, что произошло. Но к семи часам вечера председатель все еще не вернулся, и сердце гетто тяжело забилось. Люди начали собираться на улицах, чтобы обсудить происходящее.

Лошадь и коляска председателя, как всегда, стояли возле канцелярии, экипаж оставался там и ночью, при этом ничего не сообщалось. Многие были уверены, что председателя увезли в Позен.

Покидая Балутер Ринг, председатель успел сказать доктору [Виктору] Миллеру, случайно там оказавшемуся: „Если что-нибудь случится, не забудьте: самое главное – распределение продуктов. И ничто другое“. Председатель выглядел очень сосредоточенным.

В эти тяжелые часы многие вспомнили о деле Гертлера. Однако разница между этими двумя случаями огромна. Гертлер был популярной в гетто личностью. Но теперь – тут все были согласны – речь шла об Отце гетто. Ужас был в крови у каждого. Никогда еще людям не было так очевидно: Румковский – это гетто.Едва ли кто-то мог заснуть этой ночью. Дополнительным поводом для беспокойства послужило то, что амтсляйтера Бибова тоже вызвали в город и о нем тоже не было никаких сведений. Ждать и наблюдать – вот все, что остается в подобных обстоятельствах».

Только узкому кругу посвященных председатель впоследствии рассказывал, что же произошло в течение тех двух суток, на которые он исчез из гетто. Сначала он решил, что люди из службы безопасности привезли его в администрацию гетто на Мольткештрассе, но, рассказывая потом о своих приключениях, он уже не был так в этом уверен. Отчетливо он запомнил одно: его ввели в двери столь высокие, что не видно было, сколько от верхней притолоки до потолка, и с позолоченной лепниной. Он попал в большую комнату, где за длинным столом сидели пять «высокопоставленных господ»; зеленые абажуры висели так низко над столом, что дым, плывущий в свете ламп, совершенно скрывал лица. Ему никого не удалось рассмотреть, хотя в ту минуту (по его словам) все взгляды были устремлены на него.

Адъютант щелкнул каблуками и выкрикнул: «Хайль Гитлер!»Румковский стоял, как всегда, вытянув руки по швам и склонив голову:

«Rumkowski! Ich melde mich gehorsamst!»

Краем глаза он все же заметил, как вошли люди из службы безопасности с бухгалтерскими книгами, которые ему велено было взять с собой, и как эти книги теперь передавали друг другу немцы за столом. Кто-то как будто кашлянул или тихо рассмеялся:

«Мы знаем, кто вы такой.

Вы староста евреев, самый богатый еврей в Лодзи.

Весь Рейх о вас говорит».

Бухгалтерские книги наконец добрались до человека, сидевшего с левого края. Тот рассеянно пролистнул пару страниц, после чего продолжил изучать Румковского сквозь очки с толстыми стеклами, одновременно беспрестанно облизывая нижнюю губу. «Это был, – рассказывал Румковский, – как я потом понял, оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман»; человек справа от него, в очках в роговой оправе, был гауптштурмфюрер СС доктор Макс Хорн из Административно-хозяйственного управления СС (именно по его инициативе собрался комитет); возле него сидел оберфюрер СС доктор Герберт Мельхорн из Позена, занимавшийся еврейским вопросом в Вартеланде. Однако никто из присутствовавших, естественно, не представился; никто из них вообще не сделал и не сказал ничего – они только позванивали стаканами, откашливались или проводили языком по деснам. (Как будто им, скажет потом Румковский, вполне хватило просто посмотреть на меня.) Тут высокие двери открылись снова, вошел ординарец, вскинул в приветствии правую руку и доложил о прибытии амтсляйтера Бибова. К тому времени Румковскому уже приказали покинуть кабинет; прежде чем у него за спиной закрылись двери, ему удалось уловить лишь несколько отрывистых вопросов, на которые Бибов, как расслышал Румковский, ответил, что производство гераклитовых плит идет полным ходом, Genau, Herr Hauptsturmführer,в «лабораториях гетто» даже изобрели особую смесь цемента и опилок, которая во время испытаний на прочность продемонстрировала совершенно уникальныесвойства. Нигде в генерал-губернаторстве или Вартегау еще не удалось произвести продукт столь высокого, просто образцового качества.

«Und immer so weiter».В щель между дверями и дверной рамой – или, скорее, еще выше, в трещину в притолоке – пробивался звук льстивого голоса Бибова, который продолжал хвастать рабочими мощностями и превосходной продукцией гетто.

Румковский ждал в приемной. Вдоль стены, под портретом фюрера, стояли низенькие деревянные скамейки. Румковский уселся на краешек одной из них. Так как его пребывание в кабинете оказалось коротким, он полагал, что его выпроводили лишь на время и скоро снова позовут. Но время шло, а ничего не происходило – только голоса за дверью стали громче. Вскоре он услышал дребезжание стакана и сдержанный, но решительный стук сапог, шагавших по скрипящему полу. Эсэсовец-часовой быстро переводил взгляд с него на дверь, словно не знал, что делать с этим евреем, которого высокопоставленные господа выпихнули к нему. И ни одной сигареты, рассказывал потом Румковский; с собой у него оказалось только два сухаря, которые ему удалось второпях прихватить из оловянной банки, которую Дора Фукс держала у себя на столе, но он не решался достать их, боясь произвести недостойное впечатление: «старый еврей жрет».

Вдруг из кабинета донесся взрыв смеха, дверь распахнулась, и показалось лицо Бибова – сначала недоуменное, потом испуганное:

– Вы что, Румковский, все еще здесь?

Бибов быстро обеими руками прикрыл за собой двери, потом предостерегающим жестом прижал палец к губам. Он повел Румковского вниз по лестнице, по темному коридору в маленькую освещенную комнату, дверь которой закрыл за собой с заговорщическим видом.

Румковский затруднился бы объяснить происходившее в комнате даже самым близким и доверенным людям. Может быть, у него просто не нашлось слов, чтобы описать то чувство доверия, которое, как ему показалось, установилось между ним и Бибовым. Как несколько лет назад, когда не существовало еще никакого «производственного процесса», когда и в помине не было никаких resortów,в те дни они сиживали в кабинете Румковского, Бибов просматривал длинные списки предложений, но нигде не находил нужного ему товара, и тогда Румковский вдруг называл чью-нибудь фамилию или название фирмы, а Бибов восклицал: «Румковский, это же гениально!»

Однако теперь их беседа оказалась не столь приятной, сказал Румковский и попытался, как мог, пересказать то, что доверил ему Бибов. В Берлине решили, что из-за военных расходов содержать администрацию гетто в нынешнем размере невозможно, ее следует реорганизовать, а «незаменимым» прежде личностям вроде Риббе и Чарнуллы придется покинуть Лицманштадт, чтобы служить в армии.

– Но это еще не самое худшее, Румковский; самое ужасное в том, что все гетто, все производство, которое относится к военной промышленности, заберут у гражданской администрации и передадут СС, компании «Остиндустри», коротко говоря – гетто переходит СС!

Они сидели в комнате, которую Румковский называл «городским кабинетом» Бибова. Главным в кабинете был обширный письменный стол с подложкой для письма и мраморной подставкой для ручек. На краю стола громоздились телефоны. Бибов вынул из настенного шкафа стакан, выпил, достал из ящика стола сигарету, однако Румковскому опять не предложил.

– В переговорах сейчас пауза, но уже ясно, что, если доктор Хорн добьется своего, даже мне придется оставить пост в администрации. Что мой уход будет означать для самоуправления, которое я столько лет обеспечивал вам, евреям, – это вы сами можете живо себе представить.

В этот миг вся сцена, до этого погруженная в темноту, вдруг осветилась, рассказывал Румковский. Бибов, протянув руку и любезно улыбаясь, чутко, почти по-товарищески вывел на эту сцену Румковского:

– Но я, естественно, не покину администрацию, не рассказав о нашем прекрасном сотрудничестве – мы с вами всегда прекрасно сотрудничали.

И может быть даже, я смогу взять с собой кого-нибудь из ваших самых добросовестных служащих. Но в таком случае это должны быть по-настоящему добросовестные работники – я знаю, таких можете воспитать только вы.

У меня большие планы, Румковский. Меня соблазняют возможностью взять большую фирму по экспорту тканей, со складами в Гамбурге и Киле. При этом я, естественно, сохраню все свои связи в торговле кофе и чаем.

А что касается вас и вашей семьи, обещаю непременно проследить, чтобы вам предоставили защиту и достойный отъезд.

Gute Geschäftsbeziehungen vergisst man doch nicht so schnell.

А теперь, Румковский, вам пора; доктор Хорн пунктуален, он сам не позволяет себе терять ни минуты и отмечает, кого нет на месте.

Последние слова он произнес, схватив Румковского за руку; Румковский, уверенный, что предстоят объятия – пьяное изъявление преданности вроде тех, которым он подвергался несколько лет назад, – подался навстречу Бибову, чуть вправо. Но Бибов всего-навсего искал монетки в кармане пиджака. Он всунул Румковскому в ладонь несколько пфеннигов и фамильярно похлопал его по спине:

– На трамвай хватит!

Так и получилось, что «богатый» еврей Румковский, которого (за исключением поездки в Варшаву) никогда не видели вне порученного ему Gebiet’a,удивительным образом стоял совершенно один, без охраны, на арийской территории Лицманштадта и ждал трамвая, который отвезет его назад в гетто.

Серые сумерки. На остановке на Подольской улице собралась толпа поляков и фольксдойч.Все уставились на желтую звезду, нашитую у него на пальто спереди и сзади. Неужели еврей поедет в трамвае с ними?Что вообще еврей делает за пределами гетто? Но ведь господин амтсляйтер не только сказал ему сесть на трамвай, но и дал денег на билет, так что, когда трамвай пришел, Румковский запретил себе думать об этом. Он – еврей! – зашел в трамвай и потом сидел, уставившись на двери, которые с почти волшебной плавностью открывались и закрывались, чтобы впустить или выпустить поляков и немцев. Вскоре трамвай наполнился. Но сзади, где ехал председатель, было пусто. Хотелось есть. В кармане пальто все еще было два сухаря, которые он взял из банки Доры Фукс. Но он не осмелился притронуться к ним. Он вообще не смел пошевелиться.

Вот забор и ограждения из колючей проволоки плотнее сомкнулись вокруг них, и трамвай полез вверх, потом вниз по «мертвому» арийскому коридору возле Згерской. Кто-то из пассажиров, должно быть, поговорил с вагоновожатым, потому что трамвай, против всех правил, остановился у площади Балуты, и председатель смог сойти. Вожатый дал звонок, и трамвай покатил дальше; в освещенных окнах застыли перекошенные от ужаса лица, а председатель пошел к своему гетто, думая о Бибове и об обещании, которое тот дал ему:

«Aber gute Arbeiter – Musterarbeiter müssen es sein».