Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

~~~

Каждую ночь в гетто въезжали тяжелые армейские грузовики. Люди, жившие вдоль сквозных улиц, рассказывали: свет фар был таким ярким, что большими пятнами проникал сквозь светомаскировочные шторы, а от грохота моторов дрожали стены. С каждым конвоем приходило грузовиков десять, не меньше. И каждый грузовик вез почти сотню двадцатикилограммовых мешков, полных изорванной окровавленной одежды.

По утрам район возле костела Св. Марии был огорожен. На открытом месте, от церковного входа до статуи Марии возле лестницы, ведущей вниз, на Згерскую, лежали матрасы и мешки, набитые простынями и одеялами.

Рабочую силу теперь нанимали прямо на площади Балут.

Человек пятьдесят поденщиков грузили мешки на тачки и свозили их в пустую церковь. Сначала мешки с одеждой складывали перед алтарем; потом одеялами и матрасами заполнились проходы между скамьями. Вскоре пирамида мешков стала такой высокой, что свет, падавший внутрь сквозь надалтарные окна свинцового стекла, потускнел, исчезло эхо, и пустынная церковь утонула во мраке.

Примерно в это же время в гетто начали прибывать евреи из соседних городов, Бжезины и Пабянице. Их привозили даже ночью – в тесных вагонах с запечатанными дверями и окнами.

В первом эшелоне были тысячи евреек – только женщины. Где-то по дороге их отделили от мужей, у них забрали детей. Рассказы женщин были сумбурными и бессвязными. Некоторые говорили, что немцы согнали несколько сотен человек в толпу, заставили бежать на станцию и беспощадно пристреливали всех, кто спотыкался или поскальзывался.

Выживших ударами дубинок загнали в поезд. Казалось, иные не понимают даже, что находятся в железнодорожном вагоне, и еще меньше – куда их везут.

Слепой доктор Миллер велел послать врача в «кино „Марысин“», где временно разместили женщин. Этот был тот же (ныне пустующий) лагерь, который всего несколько недель назад использовался при эвакуации кельнской и франкфуртской колоний.

Еще ходили слухи, что к женщинам для беседы приедет председатель. Однако он отказался. Может быть – не решился. Вместо этого он приказал Розенблату обнести лагерь оградой и следить, чтобы женщины оставались в бараках.

Но это не помогло. Некоторые женщины проникли за ограждение и очень скоро оказались в квартале возле площади Балут. Там они бросались к каждому встречному, отчаянно допытываясь, не видел ли кто их детей и мужей.

Евреи лодзинского гетто слушали эти рассказы со все возрастающим страхом.

В Бжезинах немцы тоже устроили гетто. Но оно было открытым, люди могли входить и выходить как хотели, не боясь, что их застрелят. И работа там была. Почти все евреи в Бжезинах работали на одном и том же немецком предприятии «Гюнтер и Шварц»; это позволяло им думать, что в Бжезинах они в безопасности. Приказ об эвакуации грянул как гром среди ясного неба. Эсэсовцы огораживали квартал за кварталом. Жителям гетто пообещали, что можно будет взять с собой по одиннадцать килограммов багажа на человека. Но когда они, управившись с узлами, выстроились в шеренгу, появились эсэсовцы в черных плащах и начали сортировать людей. Молодых и здоровых отводили в группу, обозначенную как «А». Других – детей, стариков и больных – переводили в группу «В». Так разбивали семьи. Группе «В» велели отойти в сторону, а группе «А» приказали бежать к станции. Еще не добежав, те услышали, как немцы расстреливают оставшихся.

Другие могли рассказать и побольше.

В городке Домброва, в трех километрах от Пабянице, лагерь устроили на фабрике, которая не работала последние лет сто. В этот лагерь свезли целую гору старых матрасов, обуви и одежды. Некоторых молодых мужчин и женщин, попавших в группу «А», сначала привезли сюда – сортировать вещи; эти люди говорили, что среди пальто, плащей, обуви и белья иногда попадались рабочие книжки, в которых значились еврейские фамилии; в книжках стояла круглая печать Центрального бюро по трудоустройству, а через всю фотографию и подпись шел штамп администрации «AUSGESIEDELT». Сортировщики находили даже бумажники с валютой гетто в монетах и купюрах по пять-десять марок.

Перепуганные слушатели никак не могли опровергнуть свидетельство рассказчиков. Трудовые книжки выдавали лишь в гетто, да и валюта ходила только здесь, в другом месте ее нельзя было добыть.

* * *

В понедельник 4 мая, в 7 часов, со станции Радогощ ушел первый транспорт с западноевропейскими евреями. Семьям из Гамбурга, Франкфурта, Праги и Берлина, которые всего полгода назад, претерпев такие лишения, прибыли в гетто, пришлось теперь покидать его. Переселение общин происходило почти в том же порядке, в каком они прибывали.

Первыми отправились в путь общины «Берлин-II»и «Вена-II», «Дюссельдорф», «Берлин-IV»и община «Гамбург».За ними последовали «Вена-IV», «Прага-I», «Прага-III», «Кельн-II», «Берлин-III», «Прага-V», «Вена-V», «Прага-II», «Прага-IV», «Вена-I».

Получившие приказ о депортации должны были явиться на сборный пункт на Трёдлергассе. Там у них изымали хлебные и пайковые карточки и регистрировали под тем же транспортным номером, что и в списке комиссии по переселению. Потом они проводили ночь или в недавно построенных бараках на Трёдлергассе, или в здании Центральной тюрьмы. В четыре утра прибывала команда, составленная из полицейских Службы порядка, и приказывала всем построиться для марша – по пятеро в шеренге, полицейский впереди, полицейский сзади и по одному через каждые десять метров колонны.

Депортируемые должны были пройти по Марысинской до Радогоща.

В шесть утра, за час до отхода поезда, им снова приказывали построиться в шеренгу, на этот раз – в двух метрах от поезда. За полчаса до отправления состава к сортировочной подъезжали две гестаповские машины; двое офицеров в сопровождении немецких караульных проходили вдоль поезда, приказывая положить багаж на землю. Только после исполнения этого приказа с дверей снимали пломбы и пассажирам помогали подняться в поезд, который теперь состоял исключительно из вагонов третьего класса.

Оставленный багаж потом свозили на Рыбную, где заседала комиссия по переселению; там две задние комнаты, выходившие во двор, заполнили горы сумок и матрасов. Через два часа тот же поезд с теми же вагонами возвращался – но теперь вагоны были пустыми и ждали следующей партии.

~~~

Сначала видишь только висящий в темноте резкий свет прожекторов. Свет взмывает и падает вертикально, словно невидимая рука поднимает и опускает фонарь. Свет разбухает в световой шар, который внезапно раскалывается, и тут же становится слышно тяжелое дыхание и пыхтение работающего на полную мощь локомотива. Потом локомотив врывается в пристанционную зону, слышен визгливый скрежет металла о металл. В поезде всегда четверо-пятеро вооруженных часовых, и еще столько же бегут по длинному грузовому перрону или запрыгивают в поезд, хватаясь за поручень или дверь вагона. Поодаль начальники караула орут, надрывая глотки, грубыми хриплыми голосами, а потом толпа рабочих, ожидающих за сараями, медленно, словно нехотя, приближается к вагонам и начинает разгружать их слева и справа.

По документам они сейчас находятся внегетто. Этот факт воодушевлял бы Адама, если бы это «вне»не было таким же, как «внутри».Та же толпа скучающих немецких солдат из охраны гетто – в тусклых стальных касках и серых длиннополых шинелях они слоняются туда-сюда и беспрерывно курят; перебрасываются фразами, скучливо глядя, как рабочие откатывают двери товарных вагонов.

По ту сторону ярко освещенной станции – темнота. И плоское поле. И глина. И верный выстрел в спину, если снайперы на сторожевых вышках заметят что-нибудь в мечущихся конусах света. Может, Радогощ и находится за пределами гетто. Но отсюда никому не удалось убежать – никто даже не попытался. Так просто границы гетто не перекроишь.

Значительно больше будоражил тот факт, что с товарными составами приезжали поляки-железнодорожники. Иногда они окликали рабочих-евреев. Угрозы, оскорбления и поощрительные окрики неслись вразнобой. Один из поляков даже окликал его по имени:

– Эй, Адам, Ада-ам, поди сюда!..

Из вагона протягивалась рука и быстро касалась его руки, улыбка исчезала в темноте и хаосе, когда начиналась разгрузка. Поляки всегда только открывали двери или отвинчивали запечатанные люки товарных вагонов. Тяжелую работу – непосредственно разгрузку – должны были выполнять евреи. Единственными инструментами, имевшимися в их распоряжении, были лопаты и примитивные широкие тележки с низкими бортами. Два человека запрыгивали в вагон, двое забирались на тележку и принимали груз; так разгружали муку – мешок за мешком. Овощи вроде белокочанной и красной капусты, моркови и картошки чаще всего сыпали из вагонов прямо в тележку. Если разгрузка происходила в спешке, поляки просто откатывали дверь вагона, и груз сыпался вниз, в худшем случае – прямо на землю. Но по-настоящему паршиво становилось, когда обервахмистру Зонненфарбу вдруг приходило в голову, что пора ему выползти из караульной будки, где он обычно сидел, поедая обед из узелка и слушая радио. Дидрик Зонненфарб был до мозга костей немцем, а наипервейшим удовольствием для него было передразнивать евреев, за которыми он надзирал. Если кто-то проходил мимо с тачкой, Зоннерфарб тут же пускался следом, вытянув руки, словно тоже держался за оглобли, и все его жирное тело переваливалось с боку на бок; при этом он кричал сам и требовал, чтобы часовые тоже кричали:

– Ich bin ein Karrenführer, ich bin ein Karrenführer!

Караульные так смеялись, что боялись от хохота упасть; а подручный Зонненфарба Хенце, словно этого было недостаточно, подходил к евреям и бил их прикладом винтовки, чтобы заставить смеяться. Хенце стоял рангом ниже; ему было важно, чтобы все – и евреи, и арийцы – делали то, чего ожидает Зонненфарб.

Но, к всеобщему облегчению, на веселье чаще всего не оставалось времени. Надо было «высыпать» новый вагон.

Иногда в вагонах оказывалось кое-что другое.

Пустые чемоданы, саквояжи и портфели. И обувь, сотни тысяч разной обуви – женские туфли, мужские ботинки, детские сандалики, по большей части без подметки или верхней части. Ходили слухи, что в туфлях или в подкладке сумок можно найти спрятанные золотые украшения. Поэтому, когда приходил такой груз, немецкие солдаты проявляли особую бдительность. Адам видел, как некоторые его товарищи лихорадочно перетряхивают окровавленные вещи. Но это продолжалось недолго. «Schluss! Schluss! – кричал Хенце. – Aufhören damit!»Когда тележки наполнялись, рабочие спрыгивали из вагона на землю; двое впрягались в оглобли, а двое других толкали сзади.

Потом телеги тащили к одному из дощатых складов, построенных возле сортировочной. Отсюда груз отправлялся прямиком в овощехранилища на площади Балут. На Радогоще был и мясной склад – там мясные отходы ждали, когда их «облагородят». И летом, и зимой внутри, под высокими стропилами, стояло тошнотворное зловоние. В длинных блестящих корытах сортировались мясные продукты, классифицированные как «второй сорт» – посеревшие куски гнилой конины, которые уже начали превращаться в жижу. Потом «второй сорт» увозили в гетто и перемалывали на колбасу. Каждый раз, когда двери склада открывались или мимо проезжали «мясные» вагоны, оттуда с кислым затхлым воздухом выплескивалась густая душная вонь сырой колбасной массы.

Штрафы за попытку стащить что-нибудь из вагонов или со склада постоянно ужесточались. Полицейские из Службы порядка обыскивали рабочих в начале смены, чтобы удостовериться, что у тех нет с собой недозволенных вещей, а потом еще раз после смены. Но ни одна полиция в мире не смогла бы помешать грузчикам мимоходом подобрать и торопливо сжевать картофелину или брюкву, перекатывавшуюся по полу вагона. Это называлось «снять пенки».Пенки снимали все. Во-первых – те, кто работал на грузовом перроне. Во-вторых – те, кто трудился на товарном складе. Потом – те, кто вез продукты в гетто и разгружал их на главном складе. Потом – возницы, развозившие продукты со склада по пунктам распределения. Потом – те, кто занимался распределением и с удовольствием припрятывал кое-что для себя или своих покровителей. Когда покупатель, отстояв три-четыре часа в очереди, подходил к прилавку и протягивал талон, вполне могло оказаться, что столь желанная Rote Rübenзакончилась…

«Ausfehlen, – раздавалось с характерной категорической интонацией, – kein Zucker mehr, kein Brot heute».

Ausfehlen.

Адам Жепин был не настолько дурак, чтобы не понимать: дядя Лайб пристроил его на хорошее местечко, хоть там и приходилось работать до изнеможения и в ночную смену. Пока продолжались депортации, рабочие разгружали по три-четыре полных состава за смену. Помимо ношеной одежды и обуви, которые переправляли на мануфактуры гетто, на ту же станцию приходил материал для деревообрабатывающих и металлообрабатывающих мастерских. Бригадиры не видели разницы между людьми, старыми тряпками, железным ломом и угольными брикетами. Все было только грузом, который следовало разгрузить.

И дважды – суп.Все, кто работал в ночную смену, получали дополнительную порцию. Однажды ночью, как раз после второго супа, бригада Адама начала разгружать вагон металлолома, и тут Адам услышал:

– Адам-урод! Ты что, не узнаешь меня?!

В зазоре между двумя вагонами стоял Павел Белка. На Гнезненской они жили в одном дворе: Жепины – в квартире номер двадцать шесть, Белки – в двадцать четвертой. Павел Белка был из тех бычков, которые пинали во дворе мальчишек, обзывая их жидовскими мордами.Но теперь он делал вид, что весь прямо-таки переполнен радостью встречи, и скалился до ушей:

– Адам-урод, ну как ты тут?..

И Адам, растерявшись от этой встречи, не сообразил, что ответить; он только бросил торопливый взгляд через плечо – посмотреть, нет ли в пределах слышимости немецкого часового.

Всего лишь неделю назад Адам видел, как немецкие жандармы несутся вдоль поезда. Причина: поляк и еврей стояли в десяти метрах друг от друга, и их заметили. Разговаривали они или нет – Адам не мог судить. Один из жандармов ударил еврея (Мирека Трытера) прикладом по голове; в следующей смене Мирека уже не было, и никто не осмелился спросить, что с ним.

Но Белка в ответ на колебания Адама сгреб его за плечи и втащил в зазор между вагонами. Потом они часто будут стоять там, прижавшись друг к другу, как монетки в кармане. И Павел повторял: «Ну как ты тут, страшное рассказывают, будто вы лижете дерьмо со стен, потому что вам нечего есть, это правда, что вы жрете собственное дерьмо, правда?»;он стоял, широко расставив ноги и покачиваясь, на крюке, соединявшем два товарных вагона.

Адам не знал, как отвечать. Они словно снова оказались во дворе, и Павел подзуживал его: «Ну же, давай, жидовская морда!»

Белка выпятил живот. Потом состав содрогнулся, и Адам машинально бросился назад по перрону. Как раз вовремя, чтобы схватиться за ремень, протянутый ему с передней площадки вагона с металлоломом, и чтобы die Feldgrauen, которые были заняты чем-то поодаль, не успели заметить его отсутствия.

И Адам впрягся в ремень и потянул.

Два человека тянули, два толкали.

Новый резкий свисток; состав дернулся еще раз, а потом медленно, почти не спеша покатил в ту сторону, откуда приехал.

* * *

Когда-то, в самом начале Лидиной болезни, мать Адама Юзефина ставила возле ее кровати ведро с водой, а в изголовье вешала зеркало. Лида от этого как будто успокаивалась. Она часами могла лежать, водя в воде руками или рисуя пальцем на замерзшем окне.

Теперь Адам взял в привычку делать то же самое по вечерам, перед тем как отправиться на работу: он ставил корыто с водой и зеркало возле кровати в надежде, что этого будет достаточно. Но Лида умела перехитрить их всех. Пока Адам или Шайя спали, она лежала спокойно, но стоило ей остаться в квартире одной, как она тут же принималась за свое.

Однажды утром, возвращаясь с сортировочной, Адам услышал Лидин хриплый, как у морской птицы, крик задолго до того, как повернул за угол Гнезненской, и хотя он так вымотался за ночь, что едва передвигал ноги, по лестнице до квартиры он поднялся чуть не бегом. Лида лежала на верхней площадке в задравшейся на раздутом от голода животе ночной рубахе, раскинув руки и ноги в воображаемом полете, а над ней склонилась жена дворника госпожа Гершкович. В руках у нее была угольная лопата, которую она поднимала и опускала длинными решительными движениями, словно отбивая кусок жесткого мяса; а вокруг стояли соседи (в том числе госпожа Вайсберг и оба ее сына, Якуб и Хаим, и госпожа Пинчевская с дочерью Марией) – все они видели, что происходит, но никто и пальцем не шевельнул, чтобы вмешаться, пока Адам тащился вверх по лестнице. Соседи стыдливо отвернулись, госпожа Гершкович тоже (она отшвырнула лопату, словно боясь, что черенок обожжет ей ладони), позволили ему поднять сестру и медленно, осторожно помочь ее разрушенному, разбитому телу спуститься в квартиру.

В первые недели после возвращения Лиды из «дома отдыха», в который ее устроил дядя Лайб, всем казалось, что ее здоровье улучшилось. Мокнущие раны на руках и ногах исчезли, на фарфоровую кожу вернулся слабый отсвет прежнего румянца. Прежде всего она стала увереннее ходить. Раньше она ступала так, словно доски пола грозили проломиться под ней, теперь же Лида бегала по ним упругими ловкими шагами. Она кланялась, приседала и произносила высоким пронзительным голосом:

– Einen schönen guten Tag, meine Herren, – или на идише: – S’iz gut – dos veis shoin.

Раньше, когда она валилась на пол, достаточно было лечь на нее сверху – и она затихала. Он мог часами лежать так, то шепча, то напевая ей в ухо. Теперь ничего не помогало. С силой, о какой он и не подозревал, Лида вырывалась из объятий брата, и судороги начинались снова. Он пробовал катать ее по двору в тачке. На какое-то время это помогало. Адам успевал вымыть и покормить сестру и уложить ее в постель. Для пущей уверенности он привязывал ее руки к изголовью кровати. Иногда она мирилась с этим. Иногда сопротивлялась так яростно, что Адаму, чтобы завязать веревки, приходилось звать на помощь Шайю, чтобы тот подержал ее. Но даже тогда, и еще долго после, он ощущал движения измученных мышц: длинные дергающие спазмы, пробегающие по всему торсу в сведенные судорогой руки.

Словно взмах крыла. Судорожный, непроходящий.

Что-то сломалось в ней.

Периодически она не узнавала его. Наверное, это ранило его больше всего.

Это было, как когда она открыла ему дверь там, в Марысине. Тогда в ее глазах он был еще одним из тех, кто пришел, чтобы сделать ей больно.

Он пытался завести разговор об этом с отцом, но Шайя не желал слушать. В первую очередь он отказался говорить о своем брате Лайбе.

– Мы должны быть благодарны, – твердил Шайя. – Мы должны быть благодарны за то, что у тебя, Адам, есть работа, мы должны быть благодарны за то, что Лида снова с нами. Все могло кончиться гораздо хуже.

И Адам работал. И был благодарен за место, на которое дядя Лайб его устроил. И думал, что никогда больше он не сделает ничего неправильного, не преступит законов председателя. Ради Лиды. Но однажды утром Адам снова услышал между вагонов знакомый шепот; когда он запрыгнул в вагон, чтобы скрыться от часовых, Павел Белка неожиданно сказал:

– Знаешь Юзефа Фельдмана?

Вопрос прозвучал как утверждение.

– У меня для него кое-что есть.

Белка порылся в штанах и вытащил экземпляр «Лицманштадтер Цайтунг»:влажная липкая бумага, заполненная густыми черными буквами. Адам хотел сказать, что их каждый день обыскивают – по дороге на станцию и по дороге назад в гетто. Но все это Белка знал и сам.

– Делай как я – прижми ее к заднице. Если тебя заметут, скажешь, что хотел подтереться. Даже не соврешь!

Адам рванулся спрыгнуть назад на перрон, но Павел схватил его и с тягостной серьезностью спросил:

– Говори, чего ты хочешь. Сигарет?

– Слишком опасно.

– Еды?

– Павел, я не могу.

– Лекарства? Ацетинил, вигантол?

Вот это заставило Адама поколебаться. Он подумал про Лиду. Вдруг от витаминов она выздоровеет и к ней вернется разум. Если он пройдет мимо будки у входа с пилюлями под языком, часовой ничего не заметит. Был случай, когда немец посветил фонариком еврею в рот, но он искал там золото, да и то еврей был уже мертвый.

– Попробуй, – сказал Белка, заметив, что Адам заколебался. Одновременно он выставил смятые газетные листы так, что их мог заметить любой часовой на перроне, и Адам сделал то, что сделал бы в такой ситуации всякий: постарался как можно скорее сунуть их под одежду.

* * *

Солнце взошло и теперь висело над горизонтом низко, рукой подать – трепещущий красный горячий шар над серой облезлой равниной Марысина с редкими рядами лачуг и поросших травой погребов. Уже стоял май, но по ночам все еще было холодно. Нити ночного тумана задерживались в низинах, куда не доставал свет. И листья пока не появились на деревьях и кустах, покрытых серой цементной пылью, которая теперь окрашивала даже небо.

Но у солнца была сила. Он чувствовал, как оно жжет щеку. Обернувшись, он увидел, как свет лезвием ножа стекает с кладбищенской стены. Глаз резали блики – с середины гофрированной крыши, от обломков гравия на дороге, по которой он шел, от бутылочного стекла, которое кто-то приварил на верхушку ограды, окружавший działkę– разросшиеся ягодные кусты за железной калиткой с проржавевшим до дыр замком. Адам медленно прошел вдоль кладбищенской стены, мимо Зеленого дома, спустился на полкилометра по склону и наконец оказался возле садового хозяйства Фельдмана. Из жестяной трубы, торчащей из стены дома, поднимался жидкий дымок. Из дома доносился живительный аромат жареного. Адам постучал, шагнул на перевернутый ящик, служивший ступенькой, и толкнул дверь.

Дом состоял из одной большой комнаты, загроможденной от пола до потолка столом и секретером с крышкой и ящиками, полными счетов и старых бухгалтерских книг, пестрые некогда обложки которых выцвели и разбухли от влажности. А на них, в свою очередь, – шеренги чучел животных: глухари и тетерева распустили хвосты, куница приготовилась спрыгнуть с пенька, опустила нос, словно учуяла добычу где-то внизу, между далекими трещинами в полу.

Юзеф Фельдман оказался невысоким, метра полтора ростом; к тому же он почти терялся в толстом, побитом молью суконном пальто. Но взгляд из глубин пальто был неожиданно пристальным и острым, а вопросом «Вы кто?»хозяин словно набросил петлю на Адама, который как раз пытался открыть дверь.

– Господин Фельдман? – неуверенно спросил Адам, не решаясь открыть дверь шире.

Не входя в дом, он расстегнул ремень и остался стоять на пороге, одной рукой придерживая штаны, а в другой зажав контрабандный номер «Лицманштадтер Цайтунг».

Фельдман, стоявший возле маленького примуса и готовивший еду, ни на секунду не сводил взгляда с его лица.

– Жепин? – сказал он, когда Адам назвался. – Я знаю только одного Жепина, и его зовут Лайб.

Он произнес это имя так, словно выругался. Адам смутился, сам не зная почему.

– Лайб – мой дядя, – только и сказал он.

Запах жареной колбасы внезапно сбивает его с ног. Адам хочет сесть, но продолжает стоять – он не видит, на что в этом бардаке можно сесть. Фельдман бросает быстрый взгляд на газету, которую принес ему Адам, потом складывает ее листы и заталкивает, словно пакет, в щель между полками картотеки.

У дальней стены низенькой теплицы стоит что-то, что Адам сначала принял за большое немытое окно; теперь он видит, что это стеклянные ящички и бутыли разной формы и размера, нагроможденные друг на друга и составленные вместе как стеклянный книжный шкаф, от земли до крыши. Некоторые ящики заполнены гравием или песком и высохшими растениями, некоторые пустые. Адам стоит, уставившись на эту непонятную стеклянную стену, и вдруг в ней загорается огонь. Откуда-то из глубин лабиринта тускло отражающих друг друга стеклянных пластин пробивается иголочное острие света, оно ширится и рвется наружу, словно пылающее солнце – свет внезапно режет глаза, и окружающие предметы моментально расплываются.

Это солнце поднялось с той стороны теплицы.

– Ты, наверное, голодный, – говорит ему Фельдман и указывает в угол: на полулежит матрас и старая попона. – Садись…

Когда Адам садится, свет вставшего солнца снова сменяется тенью, и стеклянная стена выглядит уже не так внушительно: собрание заросших чем-то зеленым аквариумов, дно которых покрыто сероватой грязью, а стенки белесые от сухой пыли.

Потом Фельдман расскажет, как в юности бродил по мазурским лесам с сачком, портфелем и разными склянками: он твердо решил исследовать, где что растет в краю озер. И как ширился этот интерес, когда в начале тридцатых годов он начал экспериментировать с разными воздушными и обогревательными приспособлениями, желая воссоздать в миниатюре и другие существующие на земле биотопы: бразильские джунгли, иссушенный пейзаж пустыни, пространства степи и прерии.

– У меня тогда крепко засело в голове – вот бы взять и самому, своими руками смоделировать все пейзажи, какие только есть в мире. Но потом началась война, оккупация, я, так сказать, все свое унес с собой – и вот оно здесь.

Фельдман выкладывает прожарившуюся колбасу на тарелку и начинает резать ее на маленькие кусочки. В голове Адама происходят сложные вычисления. Может статься, что на его тарелке окажется пятьдесят, нет – почти шестьдесят граммов колбасы? Как долго он сможет удержать колбасу в желудке? Десять, двенадцать часов?

Это зависит от того, как быстро он станет есть.

Сидя рядом с Фельдманом у огня, Адам замечает, что Фельдман гораздо моложе, чем ему сначала показалось. В темном лице скрыты складки светлой кожи, словно обветренная шкура – всего лишь маска, крепко прижатая к лицу. Взгляд из глубин этого другоголица мальчишески светлый, неиспуганный и какой-то странно оценивающий. Адам потом скажет: Фельдман смотрит на людей так, словно снимает мерку перед тем, как вырыть им могилу. Именно так Фельдман смотрит сейчас на Адама.

– Был один, раньше он приносил газеты. Ты не знаешь, что с ним случилось?

Адам жует колбасу; ничего не говорит.

– Жепин? – произносит Фельдман, словно пробуя имя на вкус. Адам продолжает жевать. – Странно, что Лайб сделал посыльным одного из своих. На какой крючок он тебя поймал?

Адам отворачивается и говорит:

– Один парень по фамилии Белка попросил, больше я ничего не знаю.

Фельдман продолжает смотреть на него, словно ждет, что раз Адам начал наконец говорить, то скажет еще что-нибудь. Не дождавшись, он отворачивается со вздохом, который отзывается, кажется, во всем теле, вытягивает из рукава пальто поразительно длинную руку и принимается ворошить поленья, отчего огонь в печи выстреливает вверх, вздымая вихрь искр.

Адам сидит и жует до тех пор, пока колбаса не кончается. Когда тарелка пустеет, он понимает, что пора сказать «спасибо» и уходить.

– Заходи еще, – отвечает Фельдман, но таким голосом и с такой интонацией, словно внезапно потерял весь интерес к Адаму и контрабанде, которую тот принес.

Едва Адам вышел на улицу, под необычайно яркое и горячее полуденное солнце, как увидел: из сборного лагеря на Млынарской ведут первую колонну депортированных.

Шедшим в колонне выдали новые, фабричного производства trepki;удобные башмаки поднимают тучу густейшей дорожной пыли, которая окутывает идущих белесым, как известь, покрывалом, медленно оседающим позади усердно топающих ног. Слева от колонны размеренно шагают пятеро полицейских. Время от времени кто-нибудь из них подает короткие рубленые команды, чтобы указать направление марша. «Прямо!»или «Направо!»Других звуков не слышно. Мужчины тянутся мимо, в новых деревянных башмаках, с чемоданами и саквояжами, с матрасами, с одеялами, обернутыми вокруг пояса или навьюченными на плечи, и никто из них не делает ни малейшего движения, чтобы обернуться и посмотреть на Адама. Он тоже не оборачивается им вслед. Они движутся в двух разных мирах.

Но имя дяди Лайба возвращается, словно сверлящая зубная боль. Адам понимает, что отец прав: он должен радоваться, что у него есть работа. Но он не может отделаться от мысли: свободное рабочее место на Радогоще вряд ли появилось случайно. Почему из всех мест, что есть в гетто, дядя Лайб предложил ему именно это? И почему из всех людей, которых он знал и с которыми свел знакомство, именно Белка вынырнул из зазора между товарными вагонами? Что, если ему доверили задание, первоначально предназначенное кому-то другому? Кто в таком случае этот другой и что с ним случилось?

Когда Адам оборачивается, колонна уже прошла; только известково-белое облако пыли, словно редкий слой порошка, еще висит в воздухе над залитым солнцем горизонтом. Солнечный диск поднялся высоко. Жара раскаляет песок, и гравий, и камни, они обжигают ноги. У Адама Жепина в желудке колбаса. Он решает ни о чем больше не думать.