Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

~~~

«Это не гетто, это город рабочих, господин рейхсфюрер».

В течение всего 1943-го и первых месяцев 1944 года Ганс Бибов, окидывая взглядом свое царство, видел: для гетто город рабочих функционирует практически безупречно. Девяносто процентов населения трудилось на фабриках и в мастерских, которые несчастный Румковский велел устроить по приказу Бибова. Производство было эффективным, доходы высокими. За год до этого (в 1942-м) члены немецкой администрации гетто отписали себе почти десять миллионов рейхсмарок дохода – головокружительная сумма.

Человек, заведующий Musterlager’ом,возбуждал зависть. Еврейская территория пока что управлялась гражданской администрацией, однако СС, которое под руководством Гиммлера все больше становилось похожим на государство в государстве, делало все более частые и дерзкие выпады, чтобы заполучить столь лакомый кусок. Если гетто Лицманштадта – трудовой лагерь, то он будет работать значительно эффективнее под управлением военных, аргументировали эсэсовские чины. Со стороны Главного хозяйственно-административного управления СС имелось и конкретное предложение: перевести все гетто, машинный парк и прочее, в Люблин. Тамошнее гетто (судя по количеству евреев) было почти так же велико, но производительность его составляла лишь одну десятую от производительности гетто Лицманштадта. Если слить еврейскую промышленность Люблина и Лицманштадта, такая рационализация производства даст миллионы. В СС все рассчитали.

Бибов делал что мог, чтобы не подпускать СС и рейхсфюрера Гиммлера близко. Он съездил в Позен, где заручился уверениями, что гражданскую администрацию будут поддерживать и дальше. Он съездил в Берлин и встретился со Шпеером и крупным чином из оборонной промышленности, которая, несмотря на массированное отступление на востоке, продолжала снабжать предприятия гетто заказами на униформу и амуницию. Вермахт сейчас дрался изо всех сил и был не способен ни к каким переездам или изменениям – они угрожали бы срывом поставок и поражениями. Но Бибов знал, что все висит на волоске; если неудачи на Восточном фронте продолжатся, фюрер может послушаться Гиммлера и приказать перевести или переустроить гетто.

Война, которая многим осчастливила Бибова, стала в конце концов обоюдоострым мечом. Иногда Бибова мучило ужасное подозрение, что его гетто, во всем остальном такое надежное и стабильное, покоится на зыбкой почве, что все построенное им – не более чем видимость и достаточно одного-единственного слова, одного карандашного росчерка на депеше из Берлина, чтобы все рухнуло… Во время недавнего разговора новый бургомистр Лицманштадта Отто Брадфиш заявил: гетто никакой не Musterlager,а напротив – «позор, господин Бибов, позор!»Обычно хладнокровно-сдержанный, Брадфиш грохнул кулаком по полицейским рапортам, сложенным стопкой на его столе. Бибов отлично знал содержание этих рапортов: в них говорилось о взяточниках из крипо, которые соглашались смотреть сквозь пальцы на «потери» в продукции, а также о служащих его собственной администрации, которые в обмен на пожертвованные лично им щедрые комиссионные согласились заняться заказом на дамское белье для модных предприятий Неккерманна в Гамбурге, вместо того чтобы закончить и так уже отложенный заказ для армии. «Как можно, чтобы служащие вашей собственной администрации в такой момент позволяли евреям подкупить себя, это что такое, господин Бибов?»

Напрасно Бибов пытается объяснить, что гнилостность заложена в самой еврейской натуре,о чем он не устает повторять (он винит евреев, хотя воруют служащие его собственной администрации). «Так проследите за тем, чтобы исправить эту натуру!»– возражает Брадфиш. Бибов сидит как на раскаленной наковальне. Что бы он ни делал, от чего бы ни уклонялся – он только даст эсэсовским чинам еще один аргумент в пользу того, что гетто следует передать в управление СС.

* * *

И вот – снова Бибов.Лето в разгаре. Сверчки до самых небес возводят арки шершавых звуков. А под небом – тысячи иссохших, с согнутыми спинами людей в постоянном движении. С тачками и тележками выбираются они из зловонных переулков или стоят, согнувшись над тяпками и лопатами, в глине, на гравии вдоль дороги.

Но Бибов не замечает их. Его автомобиль остановился возле облезлой деревянной лачуги, известной в гетто как предприятие Прашкера. Шофер слегка накренил машину и распахнул обе дверцы, телохранители укрылись в тени деревьев. Бибов в одиночестве прогуливается по улицам, заложив руки за спину, и смотрит, как поднятая им пыль медленно оседает на вычищенные до блеска носки ботинок.

По той стороне улицы, на углу Пружной и Окоповой, ходят двое стариков, косят в поле траву. Несмотря на июльское пекло, они одеты в толстые куртки на подкладке, просвечивающей сквозь швы на спине и груди, где пришиты желтые звездчатые ярлыки. Лезвия кос вспыхивают в солнечных лучах. У них бидон с водой, который они то и дело передают друг другу. Внезапно оказывается, что один из них что-то кричит Бибову.

Что за черт? Предлагает что-то. Бибов, сам того не желая, приближается.

Один из стариков беззубо улыбается. Поднимает бидон. Предлагает Бибову воды: «Я подумал, что вам в такую жару хочется пить».

Неслыханно. Еврей предлагает напиться арийцу, к тому же занимающему высший командный пост; не говоря уж об антисанитарии – этот бидон! Бибов переводит взгляд с одного старика на другого – они стоят под своими косами; в их улыбках что-то выжидательное, и он невольно откручивает крышку, а потом, скривившись, проводит рукой по рту (хотя бог знает, хочется ли ему пить).

Вот все и разъяснилось. Один из евреев подчеркнуто смиренно спрашивает, нет ли у достопочтенного господина немца лишнего хлеба.

– Чего? Хлеба? Существует хлебный паек. Честный человек всегда может получить талоны и взять хлеб в своем магазине.

Талонов у меня полная книжка, упрямится старик, но какой от них толк, если я тащусь на раздаточный пункт, а мне отвечают, что хлеба нет – «Es ist kein Brot da».Умильным льстивым голосом (какого, по его мнению, немецкий начальник ждет от еврея) старик произносит:

– Я три дня совсем ничего не ел.

Но Бибов стоит на своем:

– Здесь, в гетто, хлеб есть для всех, кто хочет работать.

Косарь набирается смелости и замечает, что он-то как раз работает, это достопочтенный господин может видеть собственными глазами, он и его приятель Ицек скосили весь луг, а это позволит прокормиться молочнику, ходящему за коровами господина Михала Гертлера. Но есть такие, которые ни разу в жизни пальцем не пошевелили честно. И шатаются туда-сюда, эти shiskes.Да-да. Уж он-то знает. Кое-кто из них даже разъезжает на лимузи-и-ине.

Он произносит это слово так, словно во рту у него горячее яйцо.

Бибов слушает с неожиданным интересом.

– Кто? – коротко говорит он.

Мужчина неопределенно взмахивает рукой.

БИБОВ: И куда?

КОСАРЬ: Куда?

БИБОВ: Куда они ездят, эти, на лимузинах?

КОСАРЬ: В один дом, туда, далеко.

БИБОВ: Что за дом?

КОСАРЬ: Когда-то он назывался Зеленый дом. Теперь я не знаю, как…

БИБОВ: Ну, ну? Разборчивее!

КОСАРЬ: А pensie.

БИБОВ: А – что?

КОСАРЬ: Пансион.

БИБОВ: Ах вот как, пансион. И для кого, позвольте спросить?

Косарь пожимает плечами, словно говоря: «Откуда мне знать? Для сильных мира сего? Для тех, у кого острые локти? Для тех, кто считает, что заслужил право передохнуть?»Но он не говорит этого. Да говорить и не требуется. Господин Бибов уже направляется широкими шагами к Зеленому дому. Оба косаря увязываются за ним. Продолжение обещает быть интересным.

Спустя год после того как во время szper’ыиз старого приюта выселили детей, от него мало что осталось. Краска, которая некогда дала дому имя, облезла; от мощного каменного фундамента вверх распространилось гниение, превратившее доски во влажно-трухлявую древесную массу. Крыша провалилась, из некоторых окон вынули рамы, и в стенах зияют черные дыры. Однако кое-где еще висят гардины, а за гардинами мелькают испуганные или взволнованные лица.

Бибов ребром ладони стучит в дверь, и, словно весь дом представляет собой живое существо, откуда-то из его глубин вдруг доносится громкий стон.

«Безумие, – старый косарь останавливается и бормочет: – совершенное безумие»;еще большим безумием кажется то, что происходит следом. Едва Бибов успевает отвести руку, как дверь распахивается и с десяток бешено хлопающих крыльями кур вьюгой вылетают на него. «Да, настоящие куры, самые настоящие живые куры, – удостоверяет потом косарь, – такие куры пропали в гетто задолго до прихода немцев». Бибов, должно быть, тоже испугался. Он прикрывает лицо руками, чтобы уберечься от этой внезапной, бьющей крыльями угрозы, и лишь какое-то время спустя замечает огромного человека, который сидит в тележке по ту сторону вьюги; его рот открыт в крике – таком же безумном и уродливом, как он сам. Да, узнать Брюхо стало непросто. И не в последнюю очередь из-за крика, которым он теперь останавливает всех, кто приближается к нему – слепому, униженному. Откуда ему было знать, что по ту сторону ошалевших кур стоит сам господин амтсляйтер? Ведь он был слеп. Бибов же видел перед собой гротескно раздутое чудище, втиснутое в четырехугольный деревянный экипаж, из которого свешивались разные части тела, а посредине было брюхо, блестящее брюхо с синими прожилками, жалко завернутое в грязные тряпки, над брюхом – изуродованное лицо с кровоточащими, покрытыми коркой струпьями вместо глаз, а под струпьями рот – широко разверстая в безумном реве дрожащая плоть.

Бибов машинально отступил на два шага, нашарил за поясом, под пиджаком, пистолет, словно только для того, чтобы во что-то вцепиться, и, выхватив его, немедленно разрядил весь магазин в омерзительную тварь, которую пулями отшвырнуло назад и шлепнуло о стену; словно от отдачи, куры ринулись во все стороны: на мгновение небо заслонило облаком кровавых брызг и взметнувшихся перьев.

После этого произошло удивительное. Установилась тишина, которая вдруг объединила собравшихся. Впереди стоял Бибов с разряженным пистолетом, его голову и плечи покрывали куриные перья; рядом с ним, в таком же виде, стояли двое телохранителей Брюха – они подтолкнули тележку с Брюхом к двери, когда Бибов постучал, потому что Брюхо, несмотря на риск, которому подвергался, всегда желал открывать самостоятельно; возле телохранителей, в свою очередь, стояли две молоденькие проститутки, которых Брюхо перетащил в Зеленый дом, – они вышли показаться; а на улице перед дверью замерли двое косарей, пришедших с Бибовым от мастерской Прашкера.

На миг все они объединились – и Бибов остался в одиночестве. Кто-нибудь из подручных Брюха мог бы отправиться за широким кухонным ножом Хайи Мейер, который все еще лежал на кухне в верхнем ящике. Рядом стояли косари со своими косами. В любой момент кто-нибудь из них мог легко разделаться с высшим представителем власти, превратившим их жизнь в ад.

Но эта мысль никому не пришла в голову. Носильщиков и прислугу Брюха, казалось, парализовало при виде мертвого хозяина; тем временем у одного из косарей – того, которого звали Ицек, – созрел план. Не успели белые перья осесть на плечи господина амтсляйтера, как он схватил кудахтавшую курицу и помчался вниз по склону. Теперь у него и его семьи есть еда минимум на месяц. На полпути, возле Загайниковой, ему повстречались шофер и телохранители Бибова – они услышали выстрелы и теперь бежали выяснять, что происходит.

* * *

Никто в гетто не мог утверждать наверняка, что все произошедшее впоследствии – падение дворца, арест Гертлера и покушение на председателя – как-то связано с тем, что простому сутенеру и жулику по имени Брюхо выкололи глаза, а потом его застрелил немец. Но в парикмахерском салоне Вевюрки, где живо обсуждалось это событие, констатировали: самодовольство всегда предшествует падению. Это касается и мелких жуликов, и shiskes.А уж стоит одному камню скатиться с горы…

Господин Таузендгельд, сдавший бежавшему Брюху Зеленый дом в качестве убежища, стоял возле вольеров и кормил птиц принцессы Елены, когда с Загайниковой донеслись первые выстрелы. Он так испугался, что почти свалился со ступенек и помчался в дом, взмахивая перед собой длинной правой рукой:

– Англичане, англичане!

Но это была всего лишь крипо. Криповцев было не меньше полудюжины, и на полпути к верхнему этажу, где на одре болезни возлежала принцесса Елена, они успели схватить беглеца и снова вытащить его в сад, где ждали автомобили. Полчаса спустя он уже висел со скрученными сзади руками на печально известном мясном крюке в подвале Красного дома, а полдюжины человек из следственной тюрьмы восхищенно любовались забавной игрой природы, которую представляла собой длинная правая рука господина Таузендгельда. Тело висело заметно косо, так косо, что бугристое лицо смотрело в пол,тогда как у других узников голова обычно была обращена вверх.Комендант следственной тюрьмы Мюллер все же размахнулся обтянутым резиной деревянным молотком снизу вверх, целясь в голову, – почти как замахиваются для удара игроки в гольф. Удар оказался точным: Таузендгельд закричал – и тело скрючилось там, где висело, хотя мучили его совершенно зря. Допрашивавшие получили от господина Таузендгельда только имя Гертлера, а они хотели услышать совсем не это имя.

Тем временем Бибов успел вернуться в свой кабинет на площади Балут. Отвороты пиджака у него все еще были в куриных перьях, когда к нему ввели Румковского. Румковский, по своему обыкновению, стоял склонив голову и вытянув руки по швам. Словно прислушивался, как рушится его огромный дворец и обломки падают рядом с ним.

БИБОВ: Я думал, мы с вами договорились.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Мы договорились, и договор действует, господин амтсляйтер.

БИБОВ: И все же. В гетто перевели продуктов на сумму, соответствующую числу жителей, то есть 126 263 евреям, хотя в гетто, по вашим собственным подсчетам, проживают всего 86 985 евреев. Что скажете?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Должно быть, это недоразумение.

БИБОВ: Недоразумение? Никакого недоразумения. 38 278 евреев, наверное, нашли жизнь в гетто настолько привлекательной, что по собственной воле явились сюда поучаствовать в пиршестве. Скажите-ка, господин Румковский, где сейчас эти евреи?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Если вам доставили неверные данные, я немедленно…

БИБОВ: И как они попали в гетто? Прокрались, пока я спал, или проскочили, когда я случайно отвернулся?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я немедленно займусь тем, чтобы исправить эту досадную оплошность.

БИБОВ: Вам, Румковский, придется заняться и еще кое-чем! Приказываю сию минуту организовать новую перепись населения! Пересчитать всех по головам!Внятно отчитаться, по какому адресу живет и где работает каждый еврей. С этой минуты действителен только тот адрес, который одновременно является адресом проживания и адресом, по которому прописан конкретный еврей. Ясно? Это касается и вашей пустой головы, Румковский! С этого дня вводятся новые трудовые книжки. В каждой книжке, кроме имени, даты рождения, адреса проживания и места работы, должна быть фотография, подлинность которой будет заверять Якубович из Центрального бюро по трудоустройству. Эти документы, удостоверяющие личность, будут предъявляться при каждом получении продуктов по талонам, при каждом квартирном обыске. Ist das verstanden worden?

Первый же произведенный обыск дал немедленные результаты. В полуоткрытую дверь спальни принцесса Елена видела, как полицейские, которые совсем недавно утащили несчастного Таузендгельда, стоят в саду перед клетками. С тем, что забрали господина Таузендгельда, она еще могла смириться – но что они собираются делать с ее обожаемыми птицами? Она распахнула окно, высунулась на опасный для ее жизни белый свет и крикнула:

– Не трогайте моих коноплянок!

Забирайте что хотите, только не трогайте моих коноплянок!

Каждый год с печенью принцессы Елены повторялось одно и то же: приходило лето, а вместе с ним – утомление, дурное самочувствие и головная боль, из-за которой принцесса Елена едва могла по утрам открыть глаза. Доктор Гарфинкель, прощупав ей живот, как и год назад констатировал, что печень определенно увеличена, и дал указание соблюдать строгую диету, состоявшую из белого мяса и некрепкого бульона, а в первую очередь велел соблюдать покой в абсолютной темноте, потому что пациенты с желтухой рисковали серьезно повредить зрение, попав на прямой солнечный свет.

Поэтому принцесса Елена стояла посреди комнаты, прикрывая глаза, когда люди из крипо вошли и принялись переворачивать все, что попадалось им на пути. Плетеные клетки с испуганно бьющимися птицами; ящики и лари с обувью и одеждой; ее секретер со всеми письмами и пригласительными и благодарственными открытками. Шляпу с пышными перьями, бывшую на ней во время Великолепного фуршета (на котором присутствовали люди самого Бибова), вытащили из картонки и втоптали в грязь каблуками сапог. Принцесса Елена завопила и попыталась спрятаться за гардинами. Спрятаться не удалось, и она снова залезла в постель; тут криминалькомиссар Шнельманн протянул ей телефонную трубку и потребовал, чтобы госпожа Румковская позвонила своему деверю. Когда она отказалась, продолжая кричать и размахивать руками, комиссар Шнельманн позвонил сам; воспользовавшись случаем, он доложил начальству:

– Wir haben noch ein paar Hühner gefunden, – и с раздражением отмахнулся от двух скворцов, которые вырвались из клеток и теперь суматошно метались между кроватью и колышащимися гардинами.

При обычных обстоятельствах сейчас было бы самое время появиться господину Таузендгельду, чтобы начать переговоры. Может быть, он сунул бы ретивому комиссару какой-нибудь подарочек. Намекнул бы, что затруднение можно разрешить к обоюдному удовольствию. Но Таузендгельд в эту минуту висел на крюке в подвале Красного дома, и от него требовали ответов на вопросы о его «тайных» связях с зондеркомандой, не давая, к сожалению, возможности как-то сговориться и уладить дело. Наконец председатель понял, что выхода нет, и приказал послать экипаж на улицу Кароля Мярки – вызволить принцессу Елену из осады.

Именно в этот день в Марысине многим понадобились экипажи; многие вдруг захотели перебраться из «деревни» в «город». В распоряжении председателя осталась только его собственная коляска, к которой ему, после долгих ухищрений, удалось добавить простую телегу – из тех, на которых старички-косари возили сено.

Когда экипаж прибыл, принцесса Елена гораздо больше озаботилась поиском безопасного пристанища для своих птиц, нежели собственной эвакуацией. Она стояла у окна спальни, руководя действиями Купера и его помощников, пока те не заполнили всю коляску – от кучерских козел до капюшона – клетками со скворцами и зябликами. После этого принцесса Елена вернулась в постель и категорически отказалась уезжать. В конце концов кучерам пришлось снести кровать с Еленой вниз по узкой скрипучей лестнице, а потом поднять в телегу и крепко привязать, чтобы крупная дама не вывалилась. Погрузили дорожные сундуки, ящики и чемоданы, и экипаж тронулся в путь.

Это произошло в субботу, 10 июля 1943 года, во второй половине дня – душного влажного дня, с небом, тугим и блестяще-синим, висящим, как коровье вымя, над пыльными улицами гетто. Всю дорогу от Марысина до площади Балут им попадались проститутки Брюха, с руками тонкими, как спички, и с раздутыми от голода животами. Они что-то кричали низвергнутой принцессе – а она лежала в кровати на медленно, шатко движущейся телеге. Из-за платка, который кто-то из милосердия повязал на чувствительные к свету глаза принцессы Елены, она была почти слепа, как покойный Брюхо. И к тому же ничего не слышала – такой шум подняли эти глупые птицы в своих клетках.

Возле Дворской экипаж, не останавливаясь, повернул и поехал дальше, к городской резиденции председателя. Если бы, против ожидания, едущим пришлось остановиться, они увидели бы на углу изломанное тело господина Таузендгельда, плававшее в большой глубокой луже с нечистотами. Он лежал лицом вниз; длинная рука вытянулась по диагонали, словно он и в смерти тянулся за чем-то, что ему уже не суждено было схватить.

* * *

Регина Румковская навсегда запомнила, как она в последний раз видела семью Гертлера живой, всюсемью Гертлера – они были одеты как на картинке из иллюстрированного журнала: хозяйка – в светлом хлопчатом платье и пальто, в шляпке с вуалью; мальчики – в коротких штанишках, гольфах и коротких твидовых курточках с накладными карманами; маленькая девочка – в ботиках на шнуровке, таких же, как у матери, и в такой же, как у матери, шляпке – вплоть до тюлевой красной ленты, два конца которой спускались с тульи на спину вдоль длинной косички.

– Господина презеса нет дома, – только и смогла сказать Регина этой волшебной семье, внезапно возникшей на пороге ее дома.

Гертлер светским жестом приподнял шляпу и сообщил, что они зашли спросить, не захочется ли господину Станиславу, сыну хозяина,прокатиться с его женой и детьми в коляске. Сам он, пояснил Гертлер, немного задержится. Ему надо переговорить с ней кое о чем важном.

Целый день люди приходили и уходили – бесконечный поток людей, обсуждавших эвакуацию летних жилищ в Марысине и кого крипо схватила, а кого пощадила. Вокруг кровати принцессы Елены удалось устроить ширмы, чтобы она не увидела и не услышала худшего; но едва она узнала в общем гуле голос своего супруга, как принялась кричать и отдавать приказания:

– Юзеф, ты не принесешь мне чай, который прописал доктор Гарфинкель? Ты не забыл забрать черешню с улицы Мярки? А миску взбитых сливок, которые принесла жена Михала?

(К тому же ширмы не защищали принцессу Елену от мягкой какофонии птичьих голосов. Скворцы, зяблики и щеглы пели, свистели и гомонили в своих клетках; целый зоосад, почему-то вдруг втиснутый в жилые комнаты.)

– Нашей следующей остановкой будет не Гамбург, а Сосновец. Но, может быть, и оттуда получится узнать о судьбе вашего брата. Госпожа Румковская, мне кажется, я напал на след.

Давид Гертлер наклонился и предложил ей сигарету, подцепив ногтем мизинца крышку тяжелого серебряного портсигара. Регина молча смотрела на него. Она вдруг поняла, почему Гертлер так нарядился и велел нарядиться жене и детям. Они решили покинуть гетто все вместе.

– Вы только наберитесь терпения и подождите, госпожа Румковская.

Таким она увидела его в последний раз. Было 13 июля 1943 года.

Вскоре она собрала чемодан, уложив немногие оставшиеся у нее ценности (в том числе паспорт и аттестат зрелости), и приготовилась ждать.

На следующий день, 14 июля, около пяти часов дня два автомобиля с познаньскими номерами подъехали к будке часового перед штаб-квартирой гестапо на Лимановской, где располагалась и штаб-квартира зондеркоманды. Автомобили остановились с работающими моторами у шлагбаума. Сразу после этого вывели Гертлера в сопровождении двух полицейских в штатском. За ними следовали несколько человек из службы безопасности с картонными коробками, папками и ящиками в руках. Некоторые служащие из секретариата господина презеса, ставшие свидетелями инцидента, слышали, как Гертлер, забираясь в автомобиль, спросил одного из полицейских в штатском, достаточно ли материалов или они хотят обыскать его квартиру, и как немец-командир громко и отчетливо ответил, что материалов пока достаточно. После этого обе машины выехали в ворота Балут, жандармы в будке отдали честь; машины покатили вниз по улице Лимановского и на выезд из гетто.

Все следующие дни люди собирались толпами возле площади Балут, поскольку каждый вечер по гетто проходил слух, что Гертлер вот-вот вернется. Каждый вечер в течение двух недель люди стекались на площадь в надежде встретить его. Ждущих становилось все больше; в иные дни человек пятьсот собирались под часами на углу улиц Завиши Чарнего и Лагевницкой. Ходили слухи, что Гертлера привезут в том же зарегистрированном в Познани автомобиле, в каком увезли, и что в тот миг, когда машина «будет въезжать в ворота гетто», он подаст посвященным особый «знак» в заднее окно машины.

Молва о возвращении Гертлера с каждой минутой становилась все упорнее. Слухи эти были гораздо подробнее рассуждений о причинах его ареста.

Несколько раз Регине снилось возвращение Гертлера. Чаще всего в этих снах он был уже мертв. Регина не могла объяснить, откуда она это знает, но у нее было ясное знание – мертвец сидел за блестящим окошком лимузина СС, катившего ночью с выключенными фарами под пешеходными мостами; потом мертвец вылезал и отдавал честь почетному караулу зондеркоманды, явившейся приветствовать своего командира. Гвардия тоже состояла из мертвецов. Все в гетто были мертвы. На рыночной площади все еще висели трупы четырнадцати воров и мятежников, казненных по приказу немцев (у каждого на шее была табличка с надписью «Я еврей и предатель еврейского народа»); мертвый Гертлер сдвигал трупы в сторону, как сдвигают сохнущее на веревке белье, и шел на совещание со своими ближайшими сотрудниками в кабинет на улице Лимановского: окна кабинета на первом этаже, из которых свет падал во двор гестапо, были единственными светящимися в гетто по ночам окнами. (И, видя этот сон о себе и четверти миллиона других мертвецов, она знала: вот почему Гертлер с такой легкостью пересекал границу гетто в любое время суток. Вот почему его семья была такой нарядной и изысканной. Вот почему он, по его словам, наконец отыскал следы ее пропавшего брата.

Гертлер был мертв. Может быть, он был мертв с самого начала.)

* * *

Но Регина Румковская все-таки продолжала ждать.

Она сидела в прихожей квартиры на Лагевницкой с чемоданом, в котором было только самое необходимое – как инструктировал Гертлер, – и ждала машины, телеги или что там приедет, чтобы забрать ее. Вокруг нее падали обломки дворца. Бибов приказал освидетельствовать конторских служащих, и теперь к ним целыми днями приходили люди из разных департаментов; все они искали аудиенции у председателя, чтобы умолить его «пощадить» – сына, кузена, свекра или тестя, племянницу… К числу просителей принадлежал и финансовый директор landvirtshaftopteilдоктор Иегуда Гликсман, который пришел просить за сына. Молодых здоровых служащих архива и отдела регистрации сгоняли в трудовые бригады, которые по приказу Бибова должны были отправиться на «полезную» работу на Радогощ или где будет надо. Пинкасу Шварцу, Фальшивомонетчику, приказали срочно разработать эскиз новых трудовых книжек с фотографиями – Бибов требовал, чтобы новые рабочие являлись с фотографиями. Получив новые удостоверения личности, они длинными колоннами отправлялись в сторону Марысина, сопровождаемые еврейскими politsajten,которые с воодушевлением выкрикивали в их адрес ругательства:

– Ir parazitn, vos hobn gelebt fun undz ale teg, itst iz tsait tsu grobn in dem shais!

Rirt zieh ad di polkes, ir chazeirim! [26]26
  Вы, паразиты, все это время жили за наш счет, теперь ваша очередь рыться в навозе! Пошевеливайтесь, лентяи!


[Закрыть]

(ГОСПОДИН ГЛИКСМАН: Но мой сын человек умственного труда, он не создан таскать тяжести. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Поверьте, господин Гликсман, – решения властей даже я не в силах изменить; даже я,господин Гликсман!)

* * *

Отвлекающий маневр – катание с госпожой Гертлер – длился всего пару часов, и мальчик вскоре вернулся, но ни у кого не было времени заняться им. Дора Фукс срочно улаживала дела двух независимых друг от друга очередей просителей, прошедших весь тяжкий путь от секретариата до «личного» кабинета председателя. В салоне, в закрытой драпировками кровати лежала принцесса Елена. Доктор Гарфинкель дал ей дозу морфина, но лекарство, кажется, не слишком помогло. Она лежала на спине и махала перед собой руками, чтобы отогнать реальных или воображаемых птиц, а госпожа Кожмар в это время стояла на табуретке и совком пыталась вызволить птиц, которым удалось незаметно проникнуть в складки гардин.

Наконец принцесса Елена заснула. Сташек проскользнул между драпировок и увидел ее лежащую на подушке голову; длинный острый нос торчал между опухших щек, как между двух парусов-бал унов. Ему захотелось ткнуть в щеку пальцем, но он не решился. Тогда он вернулся в комнату. Птицы вели себя на удивление тихо – словно до них вдруг дошло, что к ним кто-то приближается.

В углу комнаты стоял безголовый манекен в почти готовом костюме; Сташек вытянул одну из длинных булавок, скреплявших края ткани. Присел перед клеткой с белым попугаем, облезлым какаду. Сташек сказал попугаю два-три слова. Но птица только таращилась на него из-под белого хохолка, а потом повернулась спиной, презрительно покачиваясь. Медлительная высокомерная птица. Сташек ткнул длинной булавкой и с удивлением увидел, как острие вошло прямо под голову. Птица дернулась и забила крыльями. Когда Сташек вытянул иглу, по белым перьям красиво, как нарисованный красной краской, протянулся тонкий ручеек крови. Птица зашаталась; она взмахнула крыльями, словно чтобы взлететь, но правое крыло не поднималось. Глаза испуганно, без укора глядели на него, а клюв открывался и закрывался, словно попугай собрался заговорить.

Сташек бросил тревожный взгляд на драпировки, но за ними было тихо. Принцесса Елена все еще спала. Он открыл дверцу клетки; до него вдруг дошло, что он не знает, что делать с птицей, которая теперь бессмысленно лежала на полу клетки, разевая клюв и заведя назад крылья. Подумав, Сташек сунул руку в клетку и поднял попугая. Когда он взял в руку похожее на веретено все еще теплое тельце, ему почему-то сделалось ужасно противно. Он тут же выпустил попугая и попытался избавиться от мазков вязкой крови на ладони, к которой к тому же прилипли перья и что-то желтое. Надо бы пойти на кухню и вымыть руки в ведре, но он боялся: госпожа Кожмар все еще была в прихожей, они с госпожой Фукс провожали посетителей в кабинет председателя; а что скажет принцесса Елена, когда проснется? Как он объяснит, почему птица сдохла?

Сташек принялся обходить клетки – смотрел, нельзя ли куда-нибудь сунуть мертвого какаду. Такого места не нашлось. Птицы яростно метались в клетках, словно чуя запах крови, который мальчик приносил с собой.

Время от времени он подходил к какой-нибудь особенно шумной клетке, садился на нее верхом и просовывал вниз булавку – только ради удовольствия поглядеть, как птица дергается и лихорадочно цепляется за клетку, не понимая, откуда появляется острие.

– Сташек, Сташулек? – проговорил вдруг голос из-за драпировок, на удивление нежный и ласковый.

Это проснулась принцесса Елена. Она все еще ничего не знала о господине Таузендгельде, но начинала волноваться, терять терпение и хотела поговорить со своим обожаемым, удивительным племянником: – Сташее-ееек?

Мальчик оседлал другую клетку. В ней сидел дрозд с красивым желтым клювом. Сташек так крепко сжал ляжки, что в низу живота приятно защекотало, и медленными движениями, словно копая, просунул иголку между ногами. Дрозд завертелся, подволакивая раненое крыло. Он тащил крыло по кругу, по кругу, словно оно заменяло секундную стрелку на часах. Ор из других клеток сделался невыносимым: стена звука.