Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Еще постановили не вставать в очередь за обеденным супом.

В немецком командовании сортировочной царило замешательство. Начальник станции ходил к Бибову жаловаться, что евреи совсем выдохлись и ценные грузы не разгружаются. Обсуждали, не повысить ли питательность супа – иными словами, не прекратить ли процеживатьего. Однажды Бибов даже лично приехал уговаривать рабочих. Говорят, в администрации размышляли, не пойдет ли работа быстрее, если по громкоговорителям транслировать марши!

Они вместе смеялись над этим, пока Алекс вдруг не сказал, что решил стать коммунистом; только Нютек Радзынер и его кружок могли хоть как-то противостоять презесу. Кто-то из рабочих заспорил; вспыхнуло жаркое обсуждение, которое продолжалось до тех пор, пока темнота не прогнала остатки света с кишащего насекомыми неба поздней весны, и тяга понесла искры из печки высоко-высоко в столбе дыма, почти не видного в сумерках. И вдруг, ни с того ни с сего, кто-то запел, а кто-то, чуточку поколебавшись, подхватил; и вот они запели все, сначала тихо, потом всё громче, всё настойчивее:

 
«Men darf tsi kemfn
Shtark tsi kemfn
Oi az der arbaiter zol nischt laidn noit!
Men tur nischt schvagn,
Nor hakn shabn;
Oi vet er ersht gringer krign a shtikl broit». [35]35
Нам нужна борьбаИ только борьба.Довольно с рабочих голодных корчей,И нам довольно молчать о том.Просто иди за своим куском —Проще хлеб не даётся рабочим!

[Закрыть]
 

В ту ночь, завернувшись в тонкое пальто Алекса, кисло пахнущее угольной пылью и высохшим потом, Вера шепталась с Алексом, тесно прижавшись к нему, чтобы сохранить тепло в стылом бараке, и искала его взгляд, глаза Алекса, такие усталые иногда, но в то же время такие неспящие и внимательные.

Он увидел, что она смотрит на него, чуть улыбнулся и произнес ее имя, тихо-тихо. «Вера», – сказал он, словно два слога ее имени следовало осторожно разъять и так же осторожно соединить снова. Вместо ответа Вера наклонилась и положила ладони на его щеки. Вот, подумала она, наконец он в кольце ее рук: осязаемый, реальный.

И Вера остро почувствовала в этот миг: ей мало, чтобы Алекс пересказывал ей запрещенные новости, чтобы он тайком приносил в ее подвал и рассовывал между книжных страниц сообщения. Ей хочется его целиком, всего – его бледное лицо и непонятно узкие плечи, – вот она обхватила их, и спину его обхватила, и его бедра и живот. Вера ничего не могла с собой поделать. Она хотела обладать им. Если большевики когда-нибудь освободят их – он единственное, что ей будет нужно. Она жаждала его, как никого в жизни; она даже не думала, что можно так жаждать кого-то в этом краю голода и принудительных высылок.

* * *

Они звали его Старик Шем; он был их хранителем, истребителем крыс и он же – по твердому убеждению Веры – спас их всех в последнюю минуту.

На втором этаже дома на Бжезинской, где на чердаке все еще хранилось радио Шмида, проживал некий Шмуль Борович. Когда-то, хвастался Борович, он был высокопоставленным служащим в отделе по распределению продуктов, имел трехкомнатную квартиру и даже держал домработницу. Но с тех пор как дворец пал, Боровичу пришлось бросить свою «благородную» работу и, как и многим другим в те смутные дни, завербоваться в зондер; там он быстро сделал карьеру и теперь требовал, чтобы его называли «капитаном».

Время от времени крипо являлась потолковать с Боровичем. Немцы колотили в дверь, заставляли Боровича бегать с ключами, открывать запертые двери и отчитываться о содержимом подвала и квартиры. Но допросы никогда не кончались арестом Боровича, его не забирали для дальнейшей беседы. Жители дома сделали вывод: Борович – осведомитель.

Старик Шем появился на горизонте так. Шем жил с отцом в квартире на третьем этаже, прямо над Боровичем. Когда являлась крипо, Старик Шем следил, что происходит у Боровича, прилаживая над окном карманное зеркальце или притворяясь, что ставит ловушки на крыс возле двери привратника, и прислушиваясь к звукам за порогом. Однажды он увидел в зеркало, как криповцы в гражданском собрались вокруг стола с какими-то бумагами. Еще он видел, как один из криповцев ударил Боровича по лицу. После этого немец порылся в кармане пальто и предложил Боровичу сигарету.

Любопытный Шем пробрался со своими крысоловками на чердак и там круглыми глазами уставился на Веру и ее слушальщиков, которые как раз склонились над старым приемником Шмида. Кшепицкий сказал: «Или Старик Шем впредь будет за нас, или с этой минуты можно забыть о радио». Так Старик Шем сделался их gońcem.Пока они слушали, он нес вахту за дверью или на лестнице, возясь с крысоловками.

По совету Кшепицкого они поместили радио Шмида в старый дорожный сундук, который притащили в свою чердачную контору. С этим самым сундуком Вернер Ган приехал из Берлина: сундук был со старомодной металлической обшивкой, его можно было поставить и как обычно, и на попа. Кшепицкий полагал, что вряд ли хорошо устраивать радиосеансы в том же доме, где живет зондеровец, и следует быть готовыми к быстрой смене места. Поэтому лучше держать радио в сундуке, откуда его можно за несколько драгоценных минут достать, а потом снова спрятать.

Кшепицкий не ошибся в своих предположениях. Всего через пару недель после того, как они спрятали приемник в сундук, Старик Шем прибежал с известием: Борович поднимается по лестнице с двумя полицейскими. Они захлопнули крышку сундука, уговорили Старика Шема улечься сверху и все вместе понесли его вниз по лестнице, причем Шем крепко вцепился в сундук, воя и мыча; господин Борович обернулся им вслед и крикнул:

– Я знал, что этот мальчишка эпилептик, я знал…

Немцы с суровыми физиономиями стояли рядом. Но кто из них добровольно прикоснулся бы к больному бешенством еврею?

Там им удалось спасти и себя, и приемник. Хотя все «висело на волоске», как потом выражался Шмуль Кшепицкий.

Они перебрались в пустой угольный сарай на Марынарской; погреб располагался во дворе прямо напротив окон господина Боровича, но там был дощатый забор, который, возможно, не так уж и закрывал обзор, но давал хотя бы видимость укрытия.

Там они сидели тем утром, когда передали новость о высадке союзников. Шел теплый ливень, громко стучавший по жестяной крыше и стенам. Вера потом часто вспоминала эти звуки и то, как трудно было уловить голос в наушниках из-за безостановочного стука дождевых капель. За щелястой стеной то и дело мелькал промокший Старик Шем, и Вера думала: хоть бы минуту он посидел спокойно, чтобы я унесла с собой голос, произносящий в эти секунды где-то на другом конце Европы:

«This is the ВВС home Service, here is a special bulletin read by John Snagge.

Early this morning began the assault on the northwestern face of Hitlers European fortress… The first official news саше just after half past nine when supreme headquarters of the allied expeditiary force… (usually called SHAPE from its initials…) issued COMMUNIQUE NUMBER ONE, this said: under the command of General Eisenhower allied naval forces supported by strong air forces began landing allied armies this morning on the northern coast of France…» [36]36
  «В эфире служба Би-би-си, специальное сообщение, у микрофона Джон Снэгг. Сегодня рано утром началась высадка десанта на северо-западе европейской крепости Гитлера… первые официальные сообщения поступили сразу после половины десятого, когда верховная штаб-квартира союзных экспедиционных войск… (SHAPE, по первым буквам названия…) издала КОММЮНИКЕ НОМЕР ОДИН, в котором говорится: сегодня утром объединенные военно-морские силы под командованием генерала Эйзенхауэра, при мощной поддержке авиации начали высадку союзных войск на северном побережье Франции…»


[Закрыть]

В этот же миг Шем, разумеется, вскочил.

Каждая подробность запечатлелась в памяти, словно высеченная в камне: как они сидели, склонившись над сундуком, Кшепицкий с Броновичем перед ней, с тем напряжением спины и плеч, какое бывает у детей, когда они думают, что взрослые их не видят; и как расширялись глаза Вернера Гана по мере того, как значение слов, которые Вера переводила на немецкий, постепенно доходило до него.

Что понял Шем? Вера так и не разобралась, страх или ожидание выражало это как бы вечно кипящее мальчишечье лицо со странно вытаращенными глазами. Судорога ли не давала чудовищному напряжению прорваться из глубин уродливо перекошенного тела? Или мальчика сковал страх? Вера увидела его напряженное, как стальная пружина, тело за дощатой стеной погреба. В следующий момент оно исчезло. У Кшепицкого на лице отразился нешуточный страх: «Sshhh! Mir muzn avek, di kúmt shoin!»

Но было уже поздно.

Старик Шем волок за собой свою парализованную ногу (они видели след, оставшийся на полуразмокшей глине двора, на всем пути вверх по улице) и теперь стоял и кричал в никуда на перекрестке Марынарской и Бжезинской. Из ворот, из ближайших домов, раскинув руки, выбегали люди. В какой-то головокружительный миг Вера ясно поняла: все они – слушальщики-единоличники, которые услышали ту же новость и теперь выбежали поделиться ею друг с другом. Под толпой орущих, обнимающихся и целующихся людей лежал Старик Шем, вдавленный в грязь собственной бесформенной тяжестью и смеющейся толпой.

На этот раз Кшепицкий и Бронович даже не позаботились сунуть приемник в сундук. Они бросились наутек. Вернер Ган помог им перелезть через низенький забор, который, вероятно, их и спас. В следующее мгновение в ликующую толпу на Марынарской врезались зондеровцы; впереди шеренги полицейских был капитан Борович, и он, разумеется, первым узнал Старика Шема.

Если он кого и узнал, так это Старика Шема.

* * *

И все же сдал их не Шем.

В пыточных камерах Красного дома он не сказал ни слова. Ни во время очной ставки, ни когда перед ним поставили толпу совершенно невиновных людей, объявив, что убьют их всех, если он не назовет «предателей». Даже когда его со связанными сзади руками вывели во двор и заставили встать на колени перед трупом только что казненного слушальщика, он ничего не сказал.

– Тебе дают последний шанс! – сказал комиссар крипо, приставив ему к виску снятый с предохранителя пистолет. – Назови сообщников, и мы тебя отпустим.

Но Старик Шем упорно молчал под своим тревожно ходящим ходуном лицом.

Видавского сдал человек по фамилии Санкевич. Несколько лет Видавский и Санкевич жили по соседству в доме на Поджечной. Они не были близкими друзьями, но всегда здоровались и обменивались парой-тройкой добрых слов. Санкевич, среди прочих, обращался к Видавскому, чтобы узнать, как обстоят дела «в мире». Из своего окна он внимательно наблюдал, в какое время суток и с кем Видавский уходит и приходит. И хотя все в квартале знали, что Санкевич – Spitzelиз крипо, никто никогда не думал, что именно он донесет на Видавского.

Мир снова раскололся надвое.

Около шести утра на следующий день после передачи о высадке союзников в Нормандии крипо нанесла удар. Мойше Альтшулер завтракал вместе со своим шестнадцатилетним сыном, когда ворвались полицейские; он, разумеется, отрицал любое сотрудничество со слушальщиками. Тогда криповцы увели его сына Арона в соседнюю комнату и дождались, пока отец, не выдержав криков, не достал из старого чехла из-под швейной машинки детали радиоприемника «Космос». Мойше Альтшулер, электрик по образованию, сам изготовил наушники из медной проволоки, которую, как потом выяснилось, украл на заводе слабого тока, где работал.

С Вольборской, от Альтшулеров, полиция отправилась на Млынарскую, где при помощи привратника проникла в квартиру, принадлежавшую некоему Мойше Тафелю, которого взяли, что называется, in flagrante delicto. [37]37
  «в пылающем преступлении» (лат.), т. е. в момент совершения преступления.


[Закрыть]Тафель сидел в наушниках; когда криповцы окружили его, он лишь торопливо поднял глаза, словно полицейские помешали ему слушать.

После Мойше Тафеля схватили некоего Люблинского с улицы Нецалой; потом трех братьев по фамилии Векслер – Якуба, Шимона и Еноха – с Лагевницкой. Потом пришла очередь того самого Хаима Видавского, чье имя всплывало на каждом допросе.

Утром 8 июня комиссар уголовной полиции Герлов и двое его помощников отправляются в дом Видавского на Поджечной, где перепуганные родители объясняют, что их сына нет дома уже несколько дней, но что он честный законопослушный человек, который знать не знает ни о каких слушальщиках. В отделе по выдаче талонов сослуживцы Видавского тоже признают, что дня два не видели господина инспектора, но что он отсутствует по болезни. Тогда полицейские велят коллегам Видавского распространить ультиматум: если беглый изменник не объявится немедленно, то не только его мать и отца, но и всех служащих отдела арестуют и будут расстреливать одного за другим, а тем временем схватят остальных преступников-слушальщиков.

Потом полицейские переходят к следующей фамилии в списке.

* * *

Вера пишет. Целый день она сидит среди сложенных стопками книг, папок и альбомов и пишет. Пишет без остановки, так быстро, как только позволяет боль в пальцах; на пустых листах на или обороте уже исписанных листов, на картотечных карточках, на титульных листах книг и на полях тонких тетрадок. Она записывает все, что слышала или думает, что сказали в новостях.

Каждый раз, когда Вера слышит за дверью шарканье или ей мерещится тень на верхнем пролете лестницы, она съеживается, чтобы стать невидимой. Услышав грохот телеги с супом, она поднимается в архив, занимает место в очереди и ждет своего половника, не глядя ни направо, ни налево, боясь, что даже мимолетный взгляд на кого-нибудь, будь то друг или враг, выдаст ее.

Она думает об Алексе. О том, что до Марысина, может быть, дошла весть о поимке Альтшулеров и Векслеров и он успел затаиться следом за Видавским. Хотя куда ему спрятаться? Они живут в гетто. Где найти безопасное место?

Около пяти рабочий день заканчивается, а крипо все нет; Вера собирает вещи. Но вместо того чтобы свернуть в свой двор, она продолжает идти по Бжезинской.

На перекрестке, где она в последний раз видела Старика Шема, поверженного торжествующими единоличниками, стоит толпа. Вера ненадолго задерживается, чтобы убедиться, что ни одна из спин не принадлежит кому-нибудь из живущих в доме, кому-нибудь, кто мог бы узнать ее и донести в полицию. Наконец она осторожно берет за локоть какого-то мужчину, вытягивает его из толпы и спрашивает, что случилось. Мужчина подозрительно оглядывает ее с головы до ног. Потом вдруг как будто решается и голосом, который снаружи дрожит от возмущения, а изнутри ломается от гордости – он может рассказать! – сообщает, что один из находящихся в розыске слушальщиков – самый главный! – сегодня утром покончил с собой. Некий Хаим Видавский, если это имя ей о чем-нибудь говорит. Соседи видели, как он всю ночь стоял перед подъездом и не мог решить, подниматься ему в квартиру или нет. Под утро один человек заметил, как он роется в карманах, и подумал, что Видавский решился и сейчас войдет в дом, но не успел он дойти до двери, как яд подействовал и он повалился на землю; «синильная кислота»,говорит мужчина и кивает с умным видом – у него с собой был яд, этот Видавский умер прямо на глазах у родителей, вот так; они оба видели его в окно.

Вера спрашивает, не было ли в доме арестов; мужчина рассказывает, что приходили криповцы и что в угольном погребе во дворе дома напротив нашли радио, весьма хитроумно спрятанное в старый дорожный сундук. Схватили еще двоих. Один такой худощавый, спортивный тип, а второй – какой-то немецкий еврей, которого уже опознали как владельца сундука. Его имя и прежний адрес были на бумажке под крышкой.

Но от Алекса – ни слова.

Если его еще не схватили, он может быть только в одном месте – в старом доме «Ха-Шомер», на Пружной. На полпути к Марысину Веру снова одолевает головокружение от голода. Мир начинает знакомо соскальзывать, колени слабеют, во рту делается вяло и сухо. Она садится на придорожный камень и разворачивает носовой платок с кусочком хлеба, который всегда носит с собой – на случай вроде этого. Но одолевает ее не только упадок сил, но и ощущение того, что она вдруг разучилась ориентироваться. Раньше существовало изнутрии снаружи;столь же крепкая и непоколебимая, сколь и непонятная, воля позволяла внешнему миру проникать сюда,в гетто, и так же (как когда выворачиваешь носок то налицо, то наизнанку) самостоятельно выбираться наружу.Теперь нет ничего – никакого изнутри, никакого снаружи. Есть только солнце за пленкой светлых облаков, бледное солнце, которое медленно тает в белое, и все вокруг внезапно растворяется и становится таким же бесформенно жарким и белым.

До Пружной Вера добирается уже в молочно-белых сумерках; измученные рабочие скорчились на своих матрасах под провисшей крышей. Когда ей наконец удается доползти до места, которое она делила с Алексом, матрас и одеяла холодны и нетронуты. Всю ночь она лежит не смыкая глаз и прислушивается к летучим мышам, которые на невидимых быстрых крыльях снуют в кромешной темноте под потолком; но он не приходит.

~~~

Из «Хроники гетто»

Гетто Лицманштадта, четверг-пятница 15–16 июня 1944 года

Комиссия в гетто.Гетто снова растревожено. После обеда, под вечер, прибыла комиссия в составе обербургомистра д-ра Брадфиша, бывшего бургомистра Венцки, д-ра Альберса и высокопоставленного офицера (кавалера ордена), вероятно, из воздушной обороны.

Члены комиссии все вместе отправились в кабинет председателя, где д-р Брадфиш несколько минут беседовал с господином презесом. Сразу после этого комиссары гестапо Фукс и Штромберг явились к секретарю председателя. Визит еще не успел подойти к концу, как гетто наполнилось дикими слухами. Все они вращались вокруг одного – переселения [ Aussiedlung]. Все еще неизвестно, о чем именно говорилось в кабинете председателя, но сейчас все уверены, что речь идет о каком-то массовом переселении. Если вчера утром говорили о транспорте в пятьсот-шестьсот человек, то сегодня пошли слухи о переселении тысяч человек, возможно, большей части жителей. Некоторые даже говорят, что предстоит тотальное выселение всего гетто.

[…] Предполагается, что из гетто уйдут несколько больших транспортов с рабочими. Если верить сообщениям, первая группа из пятисот человек отправится в Мюнхен для расчистки города после недавних бомбардировок. Еще одна группа, примерно девятьсот человек, отправится на этой же неделе, вероятно уже в пятницу, 23 июня. Каждую следующую неделю будут отправлять по три тысячи человек. Один руководитель транспорта, двое врачей, медицинский персонал и сотрудники службы порядка получат приказ сопровождать поезда. Персонал будет набираться из пассажиров конкретного транспорта. […] Куда направятся составы, пока не известно.

* * *

Распоряжение № 416

О добровольном труде за пределами гетто

Внимание!

Настоящим сообщается, что мужчины и женщины (в том числе супружеские пары) могут подать заявление на работу за пределами гетто.

Родители, имеющие детей трудоспособного возраста, могут зарегистрировать их для работы за пределами гетто.

Подавшие заявления будут обеспечены всем необходимым: одеждой, обувью, бельем и чулками. Разрешается взять пятнадцать килограммов багажа на человека.

Хочу особо указать, что этим рабочим будет разрешено пользоваться услугами почты, т. е. они имеют право посылать письма. Подчеркиваю также, что подавшие заявление на работу за пределами гетто могут получать свои пайки вне очереди. Вышеуказанные заявления будут приниматься в Центральном бюро по трудоустройству, Лютомерская улица, 13, начиная с пятницы, 16 июня 1944 года, каждый день с 8.00 до 21.00.

Гетто Лицманштадта, 16 июня 1944 г.

X. Румковский, председатель юденрата

* * *

Меморандум

(расшифровка устного приказа) [38]38
  Записано Д. Фукс в журнале входящей корреспонденции председателя, в воскресенье, 18 июня 1944 г.


[Закрыть]

Поезда с рабочими должны уходить из гетто каждые понедельник, среду и пятницу. В каждом поезде – тысяча рабочих. Первый транспорт отправится 21 июня 1944 года (около 600 рабочих). Транспорты нумеруются римскими цифрами (транспорт I и так далее). Табличка с номером эшелона должна быть на одежде каждого рабочего, а также на его багаже. Разрешается взять пятнадцать-двадцать килограммов багажа; обязательны маленькая подушка и одеяло. Следует иметь с собой еду на два-три дня. В каждом поезде назначается руководитель, который может выбрать десять помощников; итого одиннадцать на каждый транспорт.

Транспорты будут отправляться в 7.00, погрузка начинается ровно в 6.00. Каждую группу из тысячи евреев должны сопровождать врач или фельдшер, а также двое-трое санитаров. Родственники медицинского персонала могут ехать в том же эшелоне.

Багаж не позволяется завязывать в простыню или одеяло; вещи следует паковать как можно компактнее, чтобы их легко можно было погрузить на поезд.

По поводу одиннадцати сопровождающих: на них должны быть фуражки Службы порядка и нарукавные повязки.

Информационное письмо

Из «Хроники гетто», гетто Лицманштадта, четверг/пятница, 22–23 июня 1944 г.

~~~

Вот как об этом говорилось в «Хронике».

В пятницу 16 июня 1944 года, около пяти часов пополудни, в день, когда обербургомистр Отто Брадфиш побывал у Румковского, Ганс Бибов тоже прибыл на площадь Балуты. Пьяный до положения риз, он ввалился в контору председателя и велел служащим выйти; потом он набросился на председателя и принялся лупить его палкой.

Второй раз за короткое время председатель подвергался столь безумному нападению – на его теле и лице остались следы ударов. Исчезла осанка некогда крепкого, уверенного в себе человека, он держался сутуло и нерешительно, и лицо под седой шевелюрой, когда-то чистое и гордое, красовавшееся на стенах и столах секретариатов и канцелярий гетто, стало маской из синяков и отеков.

Подручные Бибова, Чарнулла и Швинд, сообразили, что, если не унять господина Бибова, может приключиться беда. Двое еврейских должностных лиц, господин Якубович и госпожа Фукс, тоже пытались урезонить господина амтсляйтера. Но все было напрасно.

– Убери лапы от моих евреев, черт подери! – доносился из барака ор Бибова. Потом окно взорвалось изнутри дождем мелких осколков, и голос Бибова загремел на всю площадь:

– Трус, проклятый жалкий трус: мне позарез нужны рабочие, а ты, когда господин обербургомистр распоряжается высылать каждую неделю по три тысячи человек, только отвечаешь: «Яволь, господин обербургомистр! Будет сделано, господин обербургомистр!» – потому что единственное, чему вы, евреи, выучились, – это притворно и угодливо говорить «да» и «аминь» на все, а тем временем гетто разворовывают прямо у меня на глазах! Отвечай, как я выполню заказы без рабочих, на которых можно рассчитывать?! Как я выживу, если в гетто не останется евреев?!

После того как были вынуты осколки, а раны на лице кое-как зашиты и перевязаны, презес потребовал отвезти себя «домой», в комнатушку на последнем этаже летней резиденции на улице Кароля Мярки. Там все решили, что настал последний час председателя. Господин Абрамович склонился над смертным одром старика и спросил, нет ли у того последнего желания; старик прошептал, что хочет, чтобы послали за его давней преданной подчиненной, бывшей детской няней Розой Смоленской.

Это требование вызвало некоторый ропот. Несмотря на все жертвы, принесенные за эти годы верными слугами и соратниками председателя, единственным человеком, с которым он захотел встретиться лежа при смерти, оказалась простая нянечка. Однако господин Абрамович в коляске, с Купером на козлах, отправился в эркерную квартиру на Бжезинской, где госпожа Смоленская живет вместе с девочкой, одной из детей презеса, отданных в приемные семьи; и госпожа Смоленская надела свою прежнюю форму и поехала в Марысин; господин Абрамович впустил ее в спальню к умирающему презесу и тактично закрыл за собой дверь; и господин презес оглядел ее с головы до ног, сделал слабое движение рукой, приглашая сесть рядом с кроватью, а потом сказал: «Речь пойдет о детях»;с этой минуты все стало как прежде и как было всегда.

Председатель:Речь пойдет о детях. Соберите их в определенном месте, в каком – я скажу в следующий раз. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ НИ ОДНОГО РЕБЕНКА. Вы поняли? Для детей выделен особый транспорт. Его будут сопровождать двое врачей, две медсестры, которых я выберу сам. Что вы сказали? Вы согласны последовать с транспортом в качестве няни?

За прошедшие годы Роза потеряла счет вызовам в контору или комнату, где председатель лежал «больной» или просто «измученный». (Если это было не «сердце», которое в то время часто «мучило» его, то что-нибудь другое.)

Сейчас он выглядел действительно больным – распухшее лицо, красно-черные сгустки крови там, где зашили раны на висках, на обеих щеках и глазе. Но ужас был в том, что под изуродованным лицом скрывалось прежнее. И это лицо теперь улыбалось и подмигивало ей с той же хитрой бесстыжестью, что и раньше; и голос, звучавший из-под повязки, был тем голосом, который отдавал ей приказы или притворялся, что пойдет навстречу ее желаниям, если только она (в свою очередь) уступит его желаниям.

Председатель:Вы, наверное, захотите последовать за своими подопечными? В таком случае прошу вас привезти детей на место сбора, я потом скажу, когда и куда. Вы можете обещать это Румковскому?

Он взял обе ее руки в свои. Запястья были забинтованы полностью, отчего его короткие пальцы, высовываясь из-под гипса, казались шариками белого пухлого теста. Но это была та же рука!И как всегда, когда господину председателю удавалось обманом заставить Розу прикоснуться к себе, его рука потянулась туда, где ей нечего было делать.

Как Роза могла сказать ему, что детей, которых ей поручают собрать, больше нет? Что некого больше спасать?! Ведь он сам приложил руку к тому, чтобы выслать их!

Она не могла так сказать. Холодные глаза умоляюще смотрели с изуродованного лица. И Роза ответила: «Да, господин председатель, я сделаю что могу, господин председатель».И на ее бедрах и лоне под выглаженной форменной юбкой закопошились неуклюжие забинтованные пальцы, похожие на шарики из теста. Что она могла поделать? Только улыбнуться и заплакать от признательности. Как всегда.