Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Стив Сем-Сандберг
Отдайте мне ваших детей!

Меморандум

Лодзь, 10 декабря 1939 года

Конфиденциально

Гриф «Секретно»

О создании гетто в городе Лодзь

На сегодняшний день в городе Лодзь проживают предположительно 320 000 евреев. Вывезти их из города единовременно не представляется возможным. Исследование, проведенное соответствующими органами власти, показало: заключить всех евреев в одно гетто также невозможно. На данный момент вопрос решен следующим образом:

1) Евреев, проживающих к северу от линии, образуемой улицами 11 Ноября, Поморская и площадью Свободы, поместить в закрытое гетто, чтобы, во-первых, освободить от евреев немецкий центр в районе площади Свободы (Plac Wolności) и, во-вторых, включить в территорию гетто северные части города, населенные исключительно евреями.

2) Трудоспособных евреев, проживающих в прочих районах Лодзи, объединить в рабочие бригады и поселить в бараках, где содержать под строгим надзором.

За подготовку и выполнение плана отвечает штаб, состоящий из представителей следующих организаций:

1. НСДАП [Немецкой национал-социалистической рабочей партии];

2. Окружного правления г. Калиш (лодзинский представитель);

3. Жилищного отдела, отдела трудоустройства и отдела здравоохранения города Лодзь;

4. Полиции;

5. Службы безопасности;

6. Подразделений «Мертвая голова» [СС];

7. Промышленных и торговых предприятий;

8. Финансовых учреждений;

Кроме того, предварительно следует предпринять следующее:

1) Определить перечень мер, необходимых для огораживания улиц, баррикадирования входов и выходов из зданий, и т. д.

2) Определить перечень мер, необходимых для размещения часовых у внешней границы гетто.

3) Городской канцелярии – обеспечить материал для постройки заграждений.

4) Принять меры, необходимые для охраны здоровья в гетто – особенно для предотвращения эпидемий. Обеспечить гетто лекарствами и медицинским оборудованием.

5) Разработать правила вывоза из гетто мусора и содержимого выгребных ям, а также перевозку трупов на еврейское кладбище (или создать такое кладбище в пределах гетто).

6) Заготовить для гетто необходимое количество топлива.

Как только все перечисленное будет исполнено, я объявлю день создания гетто; к указанному дню охранники должны находиться на обозначенных ранее границах, а улицы следует перегородить колючей проволокой и другими заграждениями. Следует также заложить выходящие на улицу окна домов или по-иному отгородить гетто от внешнего мира. В самом гетто организовать самоуправление (юденрат, староста евреев).

Отдел продовольствия города Лодзь должен снабжать гетто продуктами и топливом, которые будут доставляться в специально определенные места для передачи еврейской администрации. Поставка продуктов и топлива производится только в том случае, если гетто может платить за них товарами, текстилем и подобным. Таким образом мы сможем изъять у евреев все захваченные ими ценности.

Одновременно с учреждением гетто или сразу после того следует тщательно обследовать прочие части города и перевезти в гетто всех трудоспособных евреев. Из трудоспособных составить рабочие бригады и разместить их в охраняемых бараках, построенных и содержащихся городскими властями и полицией безопасности.

Заключение, следующее из вышеизложенного. Рабочие бригады составляются из евреев, проживающих вне гетто. В случае болезни или потери трудоспособности размещенные в бараках переводятся в гетто. В гетто евреи, сохранившие трудоспособность, должны выполнять всю необходимую работу. Позже я решу, перемещать ли трудоспособных евреев из гетто в рабочие бараки.

Разумеется, создание гетто едва ли является достаточной мерой. Я оставляю за собой право решать, когда и каким образом город Лодзь будет очищен от евреев. Наша окончательная цель – выжечь эту гнойную заразу раз и навсегда.

[подпись]

Юбельхёр

Пролог
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
(1–4 сентября 1942 года)

Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.

Экклезиаст, 9:10

~~~

В тот день, навсегда оставшийся в памяти гетто, председатель объявил: у него нет выбора, он вынужден согласиться на депортацию детей и стариков. Накануне вечером председатель сидел в конторе на площади Балут и ждал, что высшие силы вмешаются и спасут его. Ему уже пришлось выслать из гетто больных. Теперь настала очередь стариков и детей. Господин Нефталин, за несколько часов до этого распорядившийся собрать комиссию еще раз, заверил, что все списки будут готовы и переданы в гестапо самое позднее около полуночи. Как объяснить людям, сколь чудовищна эта потеря для него самого? Шестьдесят лет прожил я – и ни разу не удостоился счастья стать отцом; а теперь власти требуют, чтобы я принес в жертву всех моих детей.

Догадывался ли кто-нибудь, что он пережил за этот час?

(«Что я скажу людям?» – спросил он доктора Миллера, когда комиссия совещалась после обеда. Доктор Миллер склонил голову, а сидевший рядом судья Якобсон заглянул председателю глубоко в глаза, и оба ответили:

«Скажите правду. Если нет иного выхода, вам придется сказать им правду».

Но откуда взяться Правде, если нет Закона, и откуда взяться Закону, если нет больше мира?)

Голоса умирающих детей гулко звучали в голове. Председатель потянулся за пиджаком, который госпожа Фукс повесила на крючок в стене, повертел ключом в замочной скважине; не успел он открыть дверь, как голоса снова оглушили его. Но за дверью конторы не было ни Закона, ни Мира; остался только его личный штаб – полдюжины одуревших от недосыпа канцеляристов и неутомимая госпожа Фукс: стоит в отдалении, как всегда опрятно одетая – свежевыглаженная блузка в сине-белую полоску, прическа с шиньоном.

Он произнес:

– Если бы Бог желал гибели этому – своему последнему – городу, он сказал бы мне об этом. Или хотя бы подал знак.

Но члены штаба лишь непонимающе уставились на него:

– Господин председатель, мы опаздываем уже на час.

* * *

Солнце было таким, как всегда в месяце элюль, солнце, подобное подступающему Судному дню, солнце, тысячью лучей прожигающее кожу. Небо тяжелое, как свинец, без малейшего облачного пятнышка. Толпа в полторы тысячи человек собралась во дворе пожарной части. Председатель часто произносил здесь речи. Люди приходили послушать его из любопытства. Они приходили и слушали речи председателя о его планах на будущее, о поставках продуктов, о том, какая работа их ждет. Но людей, собравшихся здесь сегодня, привело не любопытство. Любопытства едва ли достаточно, чтобы заставить человека покинуть очередь за картошкой, раздаточный пункт и идти до самой площади перед пожарной частью. Пришли не за новостями; люди пришли, чтобы услышать, что им выпадет: дозволение еще пожить или – Господи, не допусти! – смертный приговор. Отцы и матери пришли выслушать, какая судьба ждет их детей. Старики собрали последние силы, чтобы услышать, какая участь уготована им. Больше всего здесь было стариков – они опирались на палки, сыновья и дочери держали их под руки. Было много молодых, крепко прижимавших к себе детей. И самих детей.

Полторы тысячи человек собрались на площади – все со склоненными головами, с искаженными горем лицами, с опухшими глазами, рыдающие. Город ждал своего председателя и своей гибели.

Юзеф Зелькович, «In jejne koshmarne teg»

(«В те ужасные дни», 1944 г.)

* * *

В тот день всё гетто было на ногах.

Хотя телохранителям и удалось держать большую часть черни на расстоянии, какие-то ухмыляющиеся мальчишки все же сумели вскочить на запятки коляски. Он потянулся назад, к откинутому верху, но не смог достать их своей тростью. Злые языки без устали твердили у него за спиной: с ним покончено, никакой он больше не презес. [1]1
  Prezes(польск.) – председатель.


[Закрыть]Поговаривали, что он был ложным шофетом,принимавшим неверные решения, эвед хагерманим,который и не помышлял о благе народа, а хлопотал лишь о власти и собственной выгоде.

Но он заботился только о благе гетто.

«Господи, Господи, для чего ты обрек меня на это?» – думал он.

Впереди, у двора пожарной части, под жгучим солнцем стояла толпа людей. Должно быть, люди эти были здесь уже несколько часов. Едва увидев телохранителей, они бросились на председателя, словно стая бешеных псов. Полицейские растянулась цепью; они пустили в ход дубинки, чтобы отогнать толпу. Но толку оказалось мало. Перекошенные лица продолжали маячить над плечами полицейских.

Было решено: сначала произнесут речи Варшавский и Якобсон, а он подождет в тени помоста, чтобы по возможности облегчить боль от жестоких слов, которые он вынужден сказать людям. Когда же пора было подниматься на подготовленную помощниками импровизированную трибуну, оказалось, что нет ни тени, ни помоста – только простой стул на шатком столе. Ему пришлось стоять на этой ненадежной опоре, пока отвратительная черная масса глумливо таращилась на него из тенистой части двора. Он ощутил страх перед этим волнующимся темным телом, страх, подобного которому раньше не знал. Именно это – он понял сейчас – должны были чувствовать пророки, выходя к своему народу; Иезекииль в осажденном Иерусалиме, «городе кровей», говорил: надо очистить город от всякого зла и всякой скверны; пусть будут помечены те, кто не держится истинной веры.

Варшавский говорил так:

– Вчера председатель получил приказ выслать двадцать тысяч человек… среди которых – наши дети и наши старики. Как странно переменяются ветры судьбы. Мы все знаем, какой он – наш председатель! Мы знаем, сколько лет своей жизни, сколько сил, труда и здоровья он отдал еврейским детям.

А теперь от него – от НЕГО! – требуют, чтобы из всех людей…

* * *

Он часто представлял себе, как беседует с мертвыми. Только избежавшие заключения в гетто могли бы сказать, правильно или неправильно он действовал, выслав тех, кому все равно было не выжить.

В те черные дни, когда немцы начинали депортации, он велел закладывать коляску и отправлялся в Марысин на кладбище.

В январе-феврале над окружавшей Лодзь равниной, над бескрайними картофельными и свекольными полями целыми днями висел бледный сырой туман. Но снег наконец растаял, наступила весна, и солнце низко встало над горизонтом, заливая пейзаж бронзой. Каждая деталь четко проступала против света: полоски деревьев на фоне коричнево-охряных полей, то тут, то там – яркие фиолетовые брызги пруда или бороздка ручья, скрытого за волнообразными изгибами равнины.

В такие дни он горбился и застывал, не шевелясь, под капюшоном коляски, позади Купера, чья спина образовывала такую же дугу, как лежавший у него на коленях кнут.

По другую сторону ограждения стоял неподвижно или неутомимо ходил вокруг своей будки немец-часовой в зелено-бурой форме. Иногда над полями и лугами дул сильный ветер. Ветер приносил с собой песок и мелкие комки земли, а в поля уносил бумажный мусор, перебрасывая его через ограждение и стены; вместе с запахом дыма от земли ветер доносил кислый запах сульфита с фабрик Лицманштадта, гомон домашней птицы и мычание скота с польских дворов. Тогда становилось очевидно, насколько неразумно выстроены ограждения. Часовой бессильно сопротивлялся неутихающему ветру, а плащ-палатка только хлопала его по рукам и ногам, смысла в ней было не много.

Но председатель сидел спокойно и неподвижно, пока песок и земля взвихривались вокруг него. Если все, что он видел и слышал, и задевало его, он этого не показывал.

Человека, работавшего могильщиком у Барука Прашкера, звали Юзеф Фельдман. Семь дней в неделю, даже в шаббат, ибо таков был приказ властей, он рыл могилы. Могилы были небольшие: семьдесят сантиметров в глубину и полметра в ширину. Достаточно глубокие, чтобы там поместилось тело. Труд был тяжелый – рыть приходилось по две-три тысячи могил в год, и почти всегда в лицо дул ветер и летели комья земли.

Зимой копать не получалось. Зимние могилы надо было готовить в летнюю пору, поэтому Фельдман и другие могильщики работали не жалея сил. Зимой он возвращался в свою «контору» и отдыхал.

До войны у Фельдмана было садово-огородное хозяйство в Марысине. В двух теплицах он выращивал помидоры и огурцы, зелень – китайскую капусту и шпинат; продавал лук и пакетики семян для весеннего сева. Теперь в теплицах ничего не росло; они стояли пустые, с разбитыми стеклами. Сам Фельдман зимовал в простом, служившем ему конторой деревянном домике позади одной из теплиц. В глубине дома у стены стояла низкая деревянная лавка. Еще там были печка с дымоходом, выведенным прямо в окно, и работавшая на пропане плитка.

Формально всеми земельными участками и старыми огородами в Марысине владел староста евреев, сдававший их в аренду по собственному усмотрению. Это касалось и земли, которой раньше владели общины вроде сионистских хахшарот,двадцати одного огороженного участка с длинными рядами тщательно очищенных от коры деревьев, где день и ночь работали собравшиеся переселяться в Палестину добровольцы; киббуца Борохова, пришедшего в упадок сада «Ха-Шомер» на Пружной улице, где выращивали овощи, и молодежного кооператива «Хазит дор бнэй мидбар». Был еще большой кусок земли позади старого заброшенного сарая, в котором хранились инструменты и который именовался «мастерской Прашкера», – тут паслись оставшиеся в гетто коровы. Вся эта земля принадлежала председателю.

Но по какой-то причине председатель оставил Фельдману его участок. Обоих часто видели в конторе Фельдмана. Большой и маленький. (Юзеф Фельдман был невысоким. Про него говорили, что он едва достает плечом до края могил, которые роет.) Председатель рассказывал о своих планах превратить участок вокруг садоводческого хозяйства Фельдмана в одно гигантское свекольное поле, а на придорожном склоне посадить фруктовые деревья.

О председателе поговаривали, что он предпочитает обществу раввинов и членов Совета компанию простых людей. В гетто ему было лучше среди хасидов в училище на Лютомерской улице или среди необразованных, но глубоко верующих ортодоксальных евреев, которые, пока было можно, ходили на большое кладбище, расположенное на Брацкой улице. Там они часами сидели между могилами, сгорбившись под талесами и раскрыв замусоленные молитвенники. У всех у них, как у него самого, была в жизни потеря – жена, ребенок, богатый могущественный родственник, который мог бы дать им еду и кров теперь, когда они состарились. Извечное shokeln,вечная горестная жалоба:

 
Зачем дар жизни тому, чьи муки так горьки;
тому, кто ждет смерти – а смерть не приходит;
тому, кто должен ликовать, обретя могилу;
тому, чей путь скрыт во мраке: плененному,
пребывающему в темнице по воле Господа?
 

Молодые были настроены не так возвышенно:

– Если бы Моше оставил нас в Мицраиме, мы сейчас сидели бы в каирском кафе, а не здесь взаперти.

– Моше знал, что делал. Не оставь мы Мицраим, нам не было бы благословения Торой.

– И что нам дала ваша Тора?

– Сказано:«Им эйн Тора, эйн камах» – «Без Торы нет хлеба».

– А я вот уверен, что и с Торой у нас хлеба не будет.

Председатель платил Фельдману за то, чтобы тот зимой поддерживал порядок в его летней резиденции на улице Кароля Мярки. Почти все члены совета старейшин помимо квартир в гетто имели в своем распоряжении «летнее жилье» в Марысине; ходили слухи, что некоторые вообще не выезжают отсюда, подобно золовке председателя принцессе Елене, о которой говорили, будто она покидает летнюю резиденцию только ради концерта в Доме культуры или когда какой-нибудь фабрикант устраивает торжественный обед для шпицниз гетто; тогда она появлялась – в одной из своих многочисленных элегантных шляп с широкими изогнутыми полями и с парой любимых зябликов в плетеной клетке. Принцесса Елена коллекционировала птиц. Она велела своему личному секретарю, незаменимому господину Таузендгельду, устроить в саду возле дома в Марысине большие вольеры, в которых содержалось не меньше пяти сотен птиц самых разных пород, и многие были в этих широтах редкостью. Во всяком случае, в гетто не часто видели еще каких-то птиц, кроме ворон.

Сам председатель избегал излишеств. Даже недруги могли свидетельствовать, что его потребности были очень умеренны. Однако сигарет он выкуривал множество, а засиживаясь допоздна за работой в барачной конторе на площади Балут, нередко подкреплял силы стаканчиком-другим водки.

В такие вечера (и в разгар зимы) Дора Фукс звонила Фельдману и предупреждала о том, что председатель едет; тогда Фельдман брал ведра с углем и отправлялся пешком на улицу Мярки, чтобы затопить камин; председатель приезжал, еле держась на ногах, ругался, что в доме холодно и сыро, и Фельдману приходилось вести старика в постель. Фельдман как немногие был знаком со всеми перепадами настроений председателя, с океаном ненависти и зависти и саркастической улыбкой, обнажавшей прокуренные, коричневые от табака зубы.

Фельдман отвечал и за Зеленый дом, стоявший на углу Загайниковой и Окоповой улиц. Зеленый дом был самым маленьким и самым дальним из всех шести сиротских приютов, организованных председателем в Марысине, и часто Фельдман находил председателя именно здесь – сгорбившимся в коляске, напротив забора, огораживавшего игровую площадку в саду.

Это было удивительно – старик обретал покой, наблюдая за играми детей.

Дети и мертвецы.Они не смотрят по сторонам. Для них важно только то, что у них перед глазами. Их не обманешь играми в значительность, в которые играют живущие.

Они говорили о войне – председатель и Фельдман. О могучей немецкой дружине, которая наступает по всем фронтам, о евреях, которых преследуют в Европе и которым приходится жить под пятой всесильного Амалека. Председатель признавался, что у него есть мечта. Вернее, две мечты. Одну из них он много с кем обсуждал, это была мечта о протекторате. Другую он доверял очень немногим.

Я мечтаю, говорил он, показать властям, какие евреи усердные работники, и уговорить немцев расширить гетто. Другие районы Лодзи тоже надо включить в его состав, и когда война закончится, власти наконец убедятся, что гетто – особоеместо. Здесь сияет свет трудолюбия, здесь производят то, чего не производят больше нигде. Всем выгодно, что запертое в гетто население Лицманштадта работает. Когда немцы поймут это, они сделают гетто протекторатом, и оно войдет в число областей Польши, присоединенных к германскому Рейху: евреи под покровительством Германии честно зарабатывают свободу усердным трудом.

Такова была мечта о протекторате.

В другой, тайной грёзе он видел себя стоящим на носу большого пассажирского корабля, плывущего в Палестину. Судно покинуло гавань Гамбурга, а перед этим он, председатель, вывел людей из гетто. Кому еще, кроме него, человека из элиты, будет позволено эмигрировать, мечтание не разъясняло. Фельдман полагал, что этими счастливцами станут в основном дети. Дети из ремесленных училищ и сиротских приютов гетто, дети, которых спасал сам господин презес. Вдали, по другую сторону моря, был берег: бледный от жгучего солнца, с белыми строениями почти у воды и на мягких холмах, незаметно уходящих в белые небеса. Он знал, что перед ним Эрец-Исраэль, а ближе всего Хайфа; подробнее рассмотреть не получалось, потому что все сливалось: белая палуба корабля, белесое небо, светлое волнующееся море.

Фельдман признавался, что ему не удается совместить эти две мечты. Гетто, расширенное до протектората, или исход в Палестину? Председатель отвечал как всегда: какие средства – такие и цели, надо быть реалистом, надо видеть существующие возможности. За много лет он научился понимать, как живут и что думают немцы. (Sie sind doch kein Fremder bei mir.)Да и с ним многие немцы ладили. Но одно председатель знал наверняка. Каждый раз, когда он просыпался и обнаруживал, что ему снова снился этот сон, его сердце переполнялось гордостью. Что бы ни случилось с ним и с гетто, он никогда не предаст свой народ.

И все же именно это он собирался сделать.

~~~

О себе или о том, откуда он, председатель рассказывал редко. Эта глава закрыта, говорил он, если люди начинали обсуждать что-то из его прошлого. И все же иногда, собрав вокруг себя детей, он вспоминал о событиях, которые, по слухам, произошли во времена его юности и о которых он, видимо, никогда не переставал думать. В одном из этих рассказов речь шла об одноглазом Стромке, учителе из иешивы в родном Илино. У Стромки, как у слепого доктора Миллера, была палка, да такая длинная, что он в любой момент мог дотянуться ею до любого ученика в тесном классе. Председатель показывал детям, как Стромка управлялся с палкой; покачиваясь грузным телом, он изображал, как учитель ходил туда-сюда между партами, за которыми, согнувшись над книгами, сидели ученики, и то и дело яростно лупил палкой по рукам или по затылку какого-нибудь невнимательного мальчишку. Вот так! – говорил председатель. Палку дети окрестили «длинным глазом». Стромка словно бы виделконцом этой длинной палки. Своим настоящим, слепым глазом он видел совсем другой мир – мир за пределами нашего, где все было совершенным и без изъянов, мир, где ученики безупречно вырисовывают значки иврита и без запинки, ни на секунду не задумываясь, проговаривают стихи Талмуда. Казалось, Стромка наслаждался видениями этого совершенного мира, ненавидя мир внешний.

Была и другая история – но ее председатель рассказывал далеко не так охотно.

Городок Илино, в котором он вырос, стоял на реке Ловать, возле Великих Лук, где потом во время войны шли жестокие бои. Городок тогда состоял большей частью из маленьких, шатких, лепившихся друг к другу деревянных домиков. Между домами на невысоких насыпях, разбухавших весной, когда начинались дожди и разливалась река, в бесформенные пласты густой грязи, выращивали овощи. В городке жили в основном еврейские семьи; они торговали мануфактурой и бакалеей, которые привозили на фурах из Вильно и Витебска по льду, когда река замерзала. Край был бедным, синагога с двумя крепкими колоннами смотрелась восточным дворцом; все деревянное.

На берегу реки была баня. У одной из ее стен начинался галечный пляж, куда дети иногда прибегали после занятий в иешиве. Река в этом месте была мелкой. Летом она становилась похожей на ту мутную воду, которую мать во время стирки оставляла на крыльце и в которую он любил погружать руки, – воду теплую, словно его моча.

Когда уровень воды понижался, в середине течения проступал островок – ровная полоска песка, с которой птицы охотились за рыбой. Клочок твердой земли таил опасность. Со стороны другого берега «остров» снова становился илистым дном и резко обрывался в глубину. Когда-то там утонул ребенок. Это случилось задолго до рождения председателя, но в городке все еще судачили об этом. Может быть, потому его школьные приятели и бегали туда. Каждый день орава мальчишек спорила, кто не побоится доплыть до песчаной полоски посреди реки. Ему запомнилось, как один из мальчиков зашел в воду почти по пояс и стоял, подняв локти, в покрытой рябью и солнечными бликами воде, зовя за собой остальных.

Насколько он помнил, самого его не было среди тех, кто с хохотом и плеском полез в воду.

Может быть, он тоже вызвался принять участие в игре, но его отвергли. Может быть, мальчишки сказали ему (как говорили часто): ты жирный увалень, урод.

И тогда на него снизошло нечто вроде вдохновения.

Он решил пойти к Стромке и рассказать, чем занимаются мальчишки. Что будет потом – представлялось ему смутно. Своим доносом он рассчитывал снискать уважение Стромки, и тогда мальчишки не осмелятся впредь исключать его из своих игр.

Затем последовали минуты триумфа. Стромка прошествовал к реке, водя перед собой длинной палкой. Но торжеству не суждено было продлиться. Маленький председатель не сумел завоевать благосклонность Стромки. Напротив: отныне единственный глаз взирал на него с еще большим презрением и неприязнью. Остальные дети избегали маленького председателя. Когда он приходил в школу, они перешептывались у него за спиной. Однажды, когда он возвращался из школы домой, они пошли за ним. Его обступила толпа орущих и хохочущих мальчишек. Председатель помнил, что было дальше. Мгновенный прилив счастья: он решил, что они приняли его в свою компанию. Хотя тут же почувствовал в их улыбках и дружеских похлопываниях по спине что-то натянутое и неестественное. Они шутили и забавлялись, подначивали его, говорили, что он побоится войти в реку.

Потом все происходит очень быстро. Он заходит в воду по пояс, и тут мальчишки на галечном берегу начинают нагибаться. Он еще не осознает, в чем дело, а первый камень уже ударяет его в плечо. Кружится голова, во рту привкус крови. Не успевает он отвернуться, чтобы выбежать из воды, как прилетает следующий камень. Маленький председатель бьет в воде руками, пытаясь встать на ноги, но снова валится, а вокруг него в воду падают камни. Он видит: мальчишки стараются загнать его на глубину. И понимает – они хотят, чтобы он умер. Его охватывает паника. Он и потом не понимал как, но, одной рукой отгребая воду, а другой закрывая голову, он все же выбрался на берег; кое-как поднялся на ноги и заковылял прочь; вслед ему дождем сыпались камни.

Потом он стоял спиной к классу, а Стромка бил его палкой. Пятнадцать быстрых ударов по заду и ляжкам, которые и так распухли и были в синяках от камней. Не за то, что он сбежал с уроков, а за то, что оговорил своих товарищей.

Но запомнил он не предательство и наказание, а тот момент, когда улыбающиеся детские лица на берегу реки внезапно обернулись стеной ненависти и он понял, что его загнали в клетку. Да, он снова и снова (и перед «своими» детьми) вспоминал эту открытую клетку, сквозь прутья которой дождем летели камни и палки, задевали его, и он был пойман, и некуда было бежать, и негде скрыться.