Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

«Подать, принять, нажать».

Воздух стоячий и кислый от мелкого мусора.

Противная влажная пыль тошнотворным толстым носком затыкала горло, из-за нее опухала глотка, а пыль забивалась в нос и уши.

Хотя Вера и сидела под защитой своей загородки, она едва решалась дышать, боясь втянуть в легкие эту кислую грязную пыль. Каково же было рабочим! Но рабочие в гетто были не более чем движениями, которые они совершали, – просто руки и ноги, по десять часов в день без устали нажимающие на педаль, словно сама жизнь зависела от того, чтобы удержать бешеный темп, который в нормальных условиях не выдержал бы ни один человек.

В двенадцать в окошечке возле ателье на Якуба выдавали Mittagessen.Окошко не было настоящим окном – просто окошко цокольного этажа в обычном доходном доме. Из окна высовывалась еле видная рука, чтобы налить супа в подставленную миску или кружку.

По два половника получали доверенные лица, то есть знакомые или родственники сидевшей в окошке раздатчицы. Один половник – все остальные, в том числе Вера. Сверх того она получала, предъявив талон на обед, ломтик сухого темного хлеба без маргарина. Супа всегда приходилось ждать. Рабочие из ателье на Якуба, 12, шившего униформу, обслуживались первыми. Они имели суповые привилегии, так как шили на немецкую армию.

Стоя в очереди и дожидаясь, когда pani Wydzielaczkaдотянется половником и до ее миски, Вера осознала наконец, что в гетто происходят депортации. Она поняла это, когда одна из ткачих, которой предстояло «оставить их», всех удивила: торжественно обошла работников и с каждым попрощалась за руку; господин Мошковский и бригадир, господин Гросс, а также двое полицейских из Wirtschaftspolizei, наблюдавших, чтобы ничего не украли,смотрели по сторонам или в землю, красные от стыда. Знать, что имеешь в гетто работу и жилье как бы из милости, – это одно; демонстрировать это всем подряд – совершенно другое.

Через день после этого поляки-рабочие, муж с женой, жившие в соседней с Шульцами комнате, исчезли. Когда Вера февральским вечером вернулась с предприятия господина Мошковского, в прихожей стояла совершенно другая семья, но с почти такой же дочкой – у нее тоже были косички и взгляд, упертый в пол. Вера хотела спросить, не знает ли она, что случилось с Эмели – словно их сходство могло означать, что одна девочка знает что-нибудь о другой.

Но откуда ей знать, что произошло? В такие времена люди заботятся только о том, чтобы миска была полной, и лучше, чтобы в нее влили дваполовника супа; и чтобы тонкого ломтика хлеба, выданного на прокорм, хватило на час или два – а потом страшные голодные спазмы начнутся снова.

Бывали вечера, когда Вера едва могла пошевелиться, когда чашки и тарелки летели у нее из рук, словно руки превратились в два бессильных предмета.

Мартин и Йосель помогали ей отскребать пол на кухне, который всегда казался ей заросшим грязью. Они вместе стирали и развешивали одежду.

Но боль все равно сидела внутри. Суставы словно охватило какое-то замораживающее онемение, и от этого каждую косточку ломит и скручивает. По ночам она чувствовала, как скелет превращается в ледяную глыбу, тело боли– внутри того, что еще оставалось ее собственным телом; из-за этого мысли принимали направление совершенно ненужное и устремлялись в Марысин, где Эмели, ее родители и тысячи других людей брели по снегу с торопливо связанными узлами и мешками за спиной или на поясе.

Куда? Никто не знал.

~~~

Акция по переселению продолжалась.

В феврале председателя снова вызвали в администрацию и сообщили, что отсрочка истекла и гетто должны покинуть еще десять тысяч евреев.

Его комиссия по переселению теперь занималась списками круглые сутки. За февраль удалось собрать чуть больше десятка транспортов, но для требуемой квоты этого было недостаточно. По данным немецкой администрации, в феврале гетто покинули «всего» 7025 евреев против 10 000, о которых шла речь первоначально.

Власти выразили большое недовольство такой медлительностью и перенесли остатки февральской квоты на март, так что председатель к первому апреля, помимо плановойвысылки десяти тысяч евреев, получил приказ обеспечить три особых эшелона для неполных трех тысяч.

Неудовольствие властей имело и другое выражение.

Из Радогоща пришли тревожные сообщения: у депортируемых отбирают багаж еще до того, как они окажутся в поезде. Строптивых немецкие часовые избивали до крови и загоняли в вагоны силой.

Не была ли тогда эта затея с четко определенным количеством депортируемых камуфляжем, хитростью, придуманной для того, чтобы люди добровольно отправлялись на сборные пункты?

Депортации в феврале-марте 1942 года к тому же совпали с самыми жуткими холодами, которые когда-либо видело гетто. На сборных пунктах от мороза трескались печные трубы, и людям приходилось спать на полу в одежде. На второй неделе марта над северо-востоком Европы разразилась страшная непогода с непроглядными снегопадами и холодом. За эту неделю девять человек в бывшей школе на Млынарской замерзли насмерть в ожидании депортационного поезда, который так и не пришел. Те же открытые грузовики, что до этого курсировали между станцией Радогощ и площадью Балут с багажом, отнятым у депортируемых, ехали теперь назад с полными кузовами трупов.

Иногда решения о переселении пересматривались.

Человек, желавший обжаловать решение, должен был в течение пяти дней после получения извещения о депортации подать в комиссию прошение. Чтобы решение было благоприятным, прошение следовало сопроводить документами от работодателя, свидетельствовавшими, что податель заявления имеет работу и его трудовой вклад удовлетворителен. Такое свидетельство можно было купить в гетто за пару марок. Следовало также оплатить услуги переписчика, составлявшего прошение в соответствии со стандартными образцами.

Это объясняет неуклюжий канцелярский стиль некоторых заявлений:

В комиссию по переселению – кас. Распоряжения о высылке № VII/211–23

Глубокоуважаемая комиссия по переселению,

Настоящим нижайше прошу отсрочить отправку из гетто меня, моей жены Зоры и четырех моих детей, а также моей матери, госпожи Либкович, вдовы шофера Павла Либковича. Я специалист-электрик, моя жена Зора работает шляпницей в Resort’e № 14 на Бжезинской улице. Господин resort-laiterВекль очень доволен ею как добросовестной и опытной работницей; наша семья никогда не преступала закон, мы честно зарабатывали свой хлеб, поэтому сообщение о высылке поразило меня и мою семью словно громом. Я несколько раз слышал, как наш презес говорил, что трудовая книжка и содержание дома в чистоте и порядке – наилучшая гарантия спокойствия, и не могу понять, почему теперь наказывают простых честных рабочих.

Почтительнейше благодарю за уделенное моей просьбе время и прошу господ – членов комиссии по переселению проявить милосердие и пощадить меня и мою жену, равно как и мою мать, которая проработала всю свою жизнь, а теперь у нее болят ноги, она слаба и не сможет выдержать дорогу.

Гетто Лицманштадта, 7 марта 1942 года

Юзеф Либкович.

В марте нагрузка на комиссию по переселению стала так велика, что члены комиссии вынуждены были переехать в более просторное помещение на Рыбной улице. Чтобы обработать все заявления, число секретарей и делопроизводителей увеличили с четырех до почти двадцати. На работу приняли даже телефониста, главной обязанностью которого было отвечать на вопросы немецкой администрации гетто. Каждый день к восьми утра – времени, когда открывалась контора комиссии, – очередь из сотни с лишним заявителей, так называемых petenter,уже ждала, когда можно будет подойти к окошечку.

Иногда, в особо трудных случаях, Шломо Герцберг принимал соискателя лично. В гетто для этого существовало специальное выражение: говорили, что тноимане избежать, если не научишься целовать Герцберга.

Тноимом,брачным договором, называли отпечатанные на машинке формуляры, которые комиссия по переселению рассылала тем, на кого пал выбор; в формулярах указывались дата и время, в которое депортируемые должны были явиться на сборный пункт. Герцберг мог при необходимости отложить время отъезда. Но цена такой отсрочки была высока. За право оставаться в гетто неограниченное время цена была еще выше, и сумму следовало выплачивать наличными.

Бывший киномеханик Шломо Герцберг за короткое время сумел сколотить приличное состояние. Но однажды он ошибся в расчетах.

Не исключено, что кто-нибудь имеющий более могущественного plejtsesзадался целью оговорить его.

Утром 13 марта 1942 года блистательная карьера Шломо Герцберга оборвалась. Крипо побывала в двух квартирах Герцберга: городской квартире на Друкарской и в летнем доме в Марысине. Наведались и в контору на Млынарской, а также взломали одну из запертых и опечатанных Герцбергом камер в Центральной тюрьме. Ниже приводится список того, что обнаружила немецкая уголовная полиция, помимо 2955 рейхсмарок в американских долларах, спрятанных в старые обувные коробки, и настенной росписи художника Гирша Шили на тему «знаменитые актеры и обнаженные женщины», которую один из немецких казначеев назвал «не имеющей ценности»:

70 кг бекона

60 кг ветчины (соленой, вяленой, маринованной)

12 бочек кислой капусты

120 кг ржаной и пшеничной муки (в мешках)

150 кг сахара

24 коробки со сластями и джемом

32 бутылки коньяка и водки

40 штук маринованных говяжьих языков

1 ящик апельсинов

242 упаковки «парфюмированного» мыла

262 упаковки средства для чистки ботинок.

Адам Жепин тогда уже работал грузчиком на станции Радогощ, куда его устроил дядя Лайб. Начиналось серое ледяное утро; Адам как раз возвращался после смены, когда показались гестаповцы. Они вели человека, бывшего правой рукой Румковского, – начальника тюрьмы и главного полицейского, который запер в «дом отдыха» и изнасиловал его сестру.

Было 17 марта 1942 года – обычный день из «новой жизни» гетто.

Эшелон, уходивший в тот день, уже стоял готовый к погрузке. Последние колонны пришли по Марысинской со сборного пункта, и теперь люди топтались по полузамерзшей грязи. То тут, то там вспыхивали беспорядки, когда группы немецких часовых подходили к новоприбывшим, чтобы отобрать вещи. Рюкзаки, узлы с матрасами и постельным бельем уже громоздились горой у стены низенького станционного строения.

Незадолго до отправления поезда по перрону товарной станции проехал закрытый черный автомобиль; из него вывели смертельно бледного Шломо Герцберга, скованного наручниками с одетым в штатское сотрудником крипо. Герцбергу не позволили смотреть ни вверх, ни по сторонам, а сразу втолкнули в ближайший свободный вагон.

На следующее утро та же процедура повторилась с женой Герцберга, его тещей и тремя детьми. У детей, по словам свидетелей, был «вид испуганный, как у всех». Не исключено, что высылка Герцберга послужила утешением для многих пострадавших от его жадности. Но большинство теперь думали иначе. Когда Шломо Герцберга депортировали вместе с семьей, простые жители гетто поняли: приговор, вынесенный властями евреям Лицманштадта, окончательный и обжалованию не подлежит.

Если даже самые могущественные не могут рассчитывать ни на пощаду, ни на спасение, что же будет, когда настанет наш черед?

~~~

В воскресенье 12 апреля председателя снова призвали в администрацию. Присутствовали, кроме самого Бибова, двое его заместителей, Чарнулла и Риббе, а Службу безопасности представлял штурмшарфюрер СС Альбер Рихтер, второй человек в руководстве Отдела II В-4, отвечавшего за работу с личными делами евреев гетто.

Присутствовавшие и в этот раз проявили «выдержку и – учитывая обстоятельства – относительное спокойствие».

Альберт Рихтер начал с разъяснения: меры военного времени требуют сосредоточить еврейское население Вартегау в нескольких пунктах «стратегического» значения. Поэтому очень скоро станет актуальным вопрос о перевозке евреев Вартегау в гетто Лицманштадта. Несмотря на эти планы – или скорее исходя из них, – с депортациями необходимо поторопиться и не допускать перерывов. Берлин «категорически требует»: в гетто разрешено находиться только работающим евреям. Таким образом, всем иждивенцам из числа новоприбывших западных евреев придется покинуть гетто.

Румковский попросил слова и спросил собравшихся членов администрации, каким образом будет решаться вопрос о трудоспособности.

Рихтер ответил, что медицинская комиссия, состоящая из немецких врачей, осмотрит всех жителей старше десяти лет – и западных,и прочих евреев.Те, кого пометят как нетрудоспособных, покинут гетто. Прочие могут остаться.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Позвольте еврею сказать несколько слов?

РИХТЕР: Конечно, Румковский, говорите. Мы всегда рады выслушать ваше мнение.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: От этой процедуры следует любой ценой избавить слабых и больных. О них я сам позабочусь.

РИХТЕР: Ну, это самой собой. Мы же не звери.

По приказу службы безопасности администрация гетто теперь распространяла легенду о том, куда отправляют депортированных. Легенда гласила, что их отвозят в город Хелмно в округе Вартбрюккен, по-немецки – Кульмхоф.После эвакуации немецкого населения там был устроен барачный лагерь примерно такой же величины, как первоначально планировавшийся рабочий лагерь под Люблином. Если верить гестапо, туда поселили (verlagert)сто тысяч евреев из Вартегау, в том числе сорок тысяч вывезенных из гетто Лицманштадта. По слухам, условия жизни были более чемхорошими. Полноценное трехразовое питание каждый день; к тому же те, кого сочли трудоспособными, выполняют необременительную поденную работу, за которую им прилично платят. Говорили, что мужчины занимаются в основном починкой дорог, а женщины работают в крестьянских хозяйствах.

Слухи о «рабочем лагере в Вартбрюккене» быстро передавались из уст в уста, и вскоре все знали официальную версию, в которую никто не верил. Может быть, депортированные были еще живы, находились в каком-нибудь рабочем лагере, где-нибудь в Вартеланде или в генерал-губернаторстве. Но их совершенно точно не было ни в каком свежеустроенном рабочем лагере в Вартбрюккене.

* * *

Перед бесплатной кухней на Млынарской задолго до рассвета собиралась длинная очередь – люди ждали, когда их «проштампуют». По большей части это были евреи из немецкой колонии – мужчины, женщины и даже дети, потому что начальники эшелонов объявляли: право на пайковый суп получат только те, кто добровольно пройдет медицинское освидетельствование.

У входа очередь делилась на мужскую и женскую.

Мужчинам приходилось тащиться через весь нижний этаж к прилавку, за которым обычно стояли раздатчицы с суповыми котлами, а теперь ждали врачи в белых халатах. Пока проверялись трудовые книжки, мужчины под прилежными пальцами докторов поворачивались туда-сюда, после чего главный врач, макнув печать в синие чернила, быстро штамповал грудь, спину или поясницу проверяемых.

Штампы содержали буквенные коды – от «А»,что означало полную трудоспособность, до «Е»или «L»,что означало непригодность ни к какой работе.

В течение пяти дней медицинская комиссия успела проштамповать и занести в списки в общей сложности 9956 из чуть более 20 000 человек, которых она поставила целью проверить, а также начала перевозить пациентов из больниц в специальные отделения. Потом власти решили приступить к «эвакуации» западноевропейских евреев.

В речи, произнесенной сразу после того, как стал известен этот приказ, Румковский сказал:

– Всем нам хорошо известна старая еврейская пословица: правда – лучшая ложь. Но все же скажу правду: всем евреям из Праги, Берлина и Вены, которые сейчас покидают гетто, предоставят работу. Власти дали мне слово, что ничья жизнь не подвергнется опасности и что все евреи, уезжающие из гетто, гарантированно прибудут к месту назначения.

Но, пакуя жалкие десять килограммов, которые разрешено было взять с собой, люди задавались совершенно естественным вопросом: если их сейчас проверили и проштамповали в качестве трудоспособных, зачем затевать связанные с депортацией хлопоты и везти их на работу куда-то еще?

Потом эшелоны отправились в путь из Бжезин и Пабянице, а сразу после этого в гетто прибыли грузовики, полные поношенной одежды и обуви, и корни лжи вылезли на свет божий.

~~~

Субботний день, май; мелкий дождик висит между небом и землей тусклым занавесом. В странном холодном голубовато-водянистом свете во дворе комиссии по переселению на Рыбной стоят сотни людей, сжавшись окоченевшими плечами в единую массу и сунув руки в дырявые карманы.

Они ходили сюда уже несколько недель, после того как власти приняли решение высылать западных евреев, которые не найдут себе работу. Председатель в своих речах снова и снова клеймил нежелающих работать. С дрожью в голосе он говорил о них как о злостных паразитах и тунеядцах, о том, что давно следовало свести с ними счеты, но помешали депортации коренных жителей. Однако теперь время пришло.

– Очень скоро, – провозглашал он с высоты трибуны, – очень скоро Судный день настанет и для вас!

Чешские и немецкие евреи казались захваченными врасплох агрессивными выпадами председателя. Центральное бюро по трудоустройству на площади Балут и контора комиссии по переселению на Рыбной улице внезапно оказались наводнены ищущими работу приезжими, а также теми, кто мог доказать, что у них уже естьработа, или имевшими справку о том, что болезнь не позволит им перенести еще одну мучительную железнодорожную поездку; справка о болезни подкреплялась справкой от врача и всевозможными рекомендательными письмами – и от друзей, и от бывших работодателей.

Сам Арношт Шульц за последние недели обследовал множество прежних знакомых из еврейской общины Праги, людей, которые раньше едва здоровались с ним и которые теперь настаивали, чтобы он подписывал разные справки; они говорили, что эти бумажки – их единственное спасение.

К Шульцам часто приходила одна девушка, Хана Скоржапкова, – чешская еврейка, на несколько лет младше Веры, с ее семьей Шульцы делили комнату в колонии. Теперь отец, мать и старший брат Ханы получили извещения о том, что внесены в депортационный список; остаться разрешалось только Хане – единственной, у кого была работа. Вера напечатала перепуганной Хане на своей машинке прошение об отсрочке, а доктор Шульц добавил от себя справку, в которой удостоверял, что госпожа Скоржапкова (мать) страдает воспалением мышц и потому не может быть отправлена поездом – für Transport ungeeignet.Бумаги отправили в комиссию по переселению, дальше оставалось только ждать.

Вот почему они стояли под дождем во дворе конторы на Рыбной улице. Каждое утро ровно в восемь объявляли решения по последним поданным прошениям об отсрочке.

Вера потом вспоминала напряженный вдох, который волной прокатился по многоголовой массе, когда дверь наконец открылась и секретарь комиссии, коротенький человечек в рубашке с закатанными рукавами и свободно висящих подтяжках, вышел и начал рыться в бумагах. Стоя рядом с Ханой, Вера слышала, как капли дождя стучат по натянутому над крыльцом брезенту – густой сильный шум дождя, который невидимой стеной стоял в воздухе вокруг них.

Неожиданно высоким, почти звенящим голосом секретарь начал читать фамилии – сначала тех, кому разрешили отсрочку, потом тех, кому было отказано.

Поначалу среди собравшихся воцарилась тишина. Хотя фамилии читались в алфавитном порядке, некоторые продолжали надеяться – а вдруг фамилию, которой они ждали, по ошибке пропустили или она оказалась внизу списка; но в надежду тотчас же заползало смутное беспокойство. Кто-то в голос зарыдал, кто-то принялся выкрикивать фамилию получившего отказ. И то, что поначалу было лишь слабым движением, перешло в лавину, собравшиеся все как один бросились к двери (в которую уже успел улизнуть одинокий канцелярист), а дежурившие возле здания полицейские выбежали вперед и выстроились цепью перед входом.

Полицейские видели все это уже несколько раз. Но не Хана. Девушка была безутешна. Все те, за кого она просила, в том числе и ее мать, получили отказ.

* * *

Гетто сидело на чемоданах. На тротуарах, на углах улиц, от площади Йойне Пильцер и по всей Лагевницкой немецкие и чешские евреи продавали то, что у них осталось из имущества и домашней утвари. Когда они только-только приехали из Праги, Люксембурга и Вены, они новенькими рейхсмарками платили за перевозку своего багажа. Теперь все эти вещи стали балластом, стоящим не дороже подкладки дорогих зимних пальто, которые им приходилось предлагать прохожим.

И никому из продававших не нужны были деньги. Они меняли вещи на еду; «местные» евреи, приходившие совершить мену, имели при себе весы или безмены, на которых тщательно взвешивали то количество муки, сахара или ржаных хлопьев, без которого могли бы обойтись, отдав его за теплое зимнее пальто или пару неизношенных ботинок.

Где-то в толчее Вера услышала голос, звавший ее по имени.

Стоявший невдалеке мужчина энергично махал ей рукой. Так она и узнала его – по тому, как он себя держал.

Его звали Шмид. Ганс Шмид. Aus Hamburg.

В первые несколько недель после прибытия он и еще трое-четверо немецких евреев из Кельна и Франкфурта частенько спускались к старой народной школе на Францштрассе, чтобы поболтать с чешскими евреями, которых там поселили.

Считалось, что они приходят просто обменяться новостями, вечным was Neuesгетто, или завести полезные знакомства в постоянной охоте за съестным. Но особенно часто навещали женщин, и Шмид по какой-то причине положил глаз на Веру.

Не то чтобы господин Шмид был совсем нехорош собой. Тот же Создатель, который при рождении наполовину вывихнул ему плечо, дал Шмиду длинное худощавое лицо с аристократическими чертами – узкие ноздри, уголки рта строго опущены. Даже в те редкие случаи, когда он решался и пытался улыбаться, его рот выгибался подковой, отчего у Шмида делался такой вид, словно он смотрел на все с одинаково смутной неприязнью. Голос был под стать аристократической физиономии. Шмид говорил не делая пауз и настойчиво. Он рассказал, что ему оставалось совсем немного до получения диплома электротехника, когда вступили в силу новые расовые законы. Через два года всю семью депортировали в Лицманштадт. Но его родственники не потеряли старых связей, пояснил он. У отца, имевшего в Гамбурге фирму по доставке, были в Лицманштадте клиенты среди богатых текстильных фабрикантов. Теперь его поселили к одному из прежних клиентов, некоему господину Клещевскому, который торжественно выделил Шмиду персональную комнату в квартире на Сульцфельдштрассе.

Ему, сказал Шмид (словно хвастаясь), несказанно повезло.

Сейчас он стоял в толпе посреди улицы; костюм, в котором он однажды пришел проведать ее, висел у него за спиной на вешалке, прицепленной к кованой ограде. Шмид даже не потрудился спороть ненавистные желтые звезды на груди и спине.

– Значит, вы все-таки уезжаете, господин Шмид, – сказала Вера.

Это было скорее утверждение, чем вопрос. Она не знала, о чем говорить.

Но Шмид не слушал. Он взял Веру за руку и зашептал, что хочет ей кое-что показать, кое-что важное. Надо только пройти с ним квартал, потратить минут двадцать.

Вера огляделась. Она хотела объяснить, что ей нужно домой. Что ее мать больна, что ее мать не может долго оставаться одна.

Но Шмид настаивал. В его взгляде появилось что-то текучее, странно убегающее.

– Я не знаю, кому еще я мог бы довериться, – сказал он с тем холодным неприязненным выражением, которое больше всего делало его лицо похожим на застывшую костистую маску.

Вскоре Шмид ввел ее в ворота – такие широкие, что в них могли бы одновременно въехать два грузовика. Ниже, во дворе, она заметила брошенную тачку самого простого вида, прислоненную к стене. У тачки было окованное металлом деревянное колесо и длинные оглобли из шероховатого некрашеного дерева. Когда Вера много позже искала этот дом, она искала именно эти широкие ворота и тачку во дворе.

Но потом,разумеется, ничего уже не осталось, да и ворота показались Вере далеко не такими широкими.

Сработал эффект голода. Все, что было не перед глазами, мгновенно вылетало из памяти, оставалось только сосущее желание поесть. (Какую еду он мог ей дать? Хлеб, какие-нибудь остатки, которые нельзя взять с собой в поезд?) Потом она будет вспоминать, как они поднимались по лестнице и им навстречу все время спускались люди. На втором этаже они прошли мимо четырех мужчин, которые несли широкую кровать, заняв ею всю площадку. Все продать! Стол и стулья из верхних квартир следовали за кроватью.

Только на верхнем этаже, где стены стали узкими, а потолок таким низким, что едва позволял выпрямиться, они остались одни. Ганс Шмид достал ключи и отпер дверь, окованную блестящим железом.

Они вошли в полутьму; высокие балки поднимались к далекому потолку, с которого свисали веревки, похожие на корабельные снасти. По углам валялись брошенные матрасы и одеяла, из-под которых виднелись разрозненные предметы домашнего обихода. Шмид сразу направился к торцовой стене, опустился на колени перед чем-то вроде примитивного очага и принялся лезвием ножа отковыривать запачканные кирпичи. Сначала посыпались мелкие камешки и кирпичная крошка, потом показалась четырехугольная выемка, а внутри выемки – едва различимый в облаке каменной пыли простой самодельный радиоприемник.

– Я сам его собрал, – пояснил Шмид голосом, густым от пыли и гордости. – Из старых деталей, которые мне достал Клещевский. Вот это, – он нагнулся и показал, – электронная лампа, это генератор. А вот это, – Шмид поднял грязную тетрадку, смахнул пыль с первой страницы и стал показывать плотно исписанные страницы, – конспекты всех радионовостей, которые я поймал за последние полгода.

Все записи были зашифрованы, так что даже если бы радио нашли, то не смогли бы связать приемник со Шмидом.

– Я дам тебе шифр, и ты сможешь прочитать, что произошло с тех пор, как мы приехали сюда.

Вера инстинктивно попятилась. Она прислушивалась к шагам тех, кто поднимался вслед за ними по лестнице, но слышала только шорох дождя, стучавшего по крыше у нее над головой, и энергичный голос Шмида, который продолжал рассказывать, как он по вечерам тайно пробирался на чердак – иногда один, иногда вместе с Клещевским. Обычно они слушали немецкие передачи из Лицманштадта и Позена, а также подпольную польскую радиостанцию «Заря».В этом случае слушал Клещевский, а Шмид сидел рядом и записывал.

Он переворачивал страницы и показывал Вере записи, сделанные придуманной им тайнописью:

– Немецкое зимнее наступление провалилось, осада Сталинграда – это война на износ, которую может выиграть только советская армия. На Кавказе русские уже продвинулись. Рано или поздно они перейдут Вайхсель, и тогда конец всяким гетто. Это вопрос времени.

Шмид сверлил Веру взглядом, от которого у нее стало очень нехорошо на душе.

– Слушальщики есть по всему гетто, – добавил он.

Он схватил Веру за руку, и ключ, которым он открывал чердачную дверь, скользнул в ее ладонь:

– Не бойся ничего. Просто храни этот ключ. Мне достаточно знать, что он в надежном месте.

Его голос звучал неожиданно спокойно и уверенно.

– Теперь иди, – сказал он и, так как Вера продолжала стоять на месте, добавил: – Я останусь здесь, пока не удостоверюсь, что ты ушла.

Она стиснула ключ в кулаке и пошла к двери; обернувшись в последний раз, она увидела, что Шмид уже вернул кирпичи на место и замел следы.

Потом она видела, как он уходит из гетто.

Она стояла среди других любопытных, собравшихся позади полицейского ограждения, и смотрела, как депортированные уходят со сборного пункта на Трёдлергассе перед Центральной тюрьмой и движутся по пыльной дороге к станции Радегаст. Был жгуче жаркий майский день; Хана Скоржапкова шла рядом с отцом и матерью в последних рядах колонны. Значит, Хана все-таки решила покинуть гетто вместе с семьей.

Шмид шел один: привычно аристократическое выражение лица, в руке чемодан; на плече он нес бугристый узел – Вере показалось, что в нем всякий домашний скарб, завернутый в полотенца и простыни. Он заметил ее взгляд – Вера стояла у обочины дороги, – но притворился, что не видит ее, и не обернулся.