Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

~~~

В ту ночь ему снилось, что их с Лидой заперли в один из Фельдмановых светлых стеклянных ящиков. Стеклянные стены были такими тесными, что не позволяли шелохнуться. Когда ему наконец удалось повернуть голову и опустить подбородок, он увидел, что его собственная рука, Лидины грудь и подбородок – из стекла и что их тела ниже шеи слились в одно стеклянное туловище. Грудь, живот и торс соединились намертво, расстояние между полупрозрачными плечами и головами было столь мало, что Адам и Лида едва могли мельком взглянуть друг на друга.

И ни один из них не мог пошевелиться.

Слизь или необычно густая слюна текла у Лиды изо рта, и в истечении своем застывала она, замораживаясь в стекло. Он хотел потянуться и слизнуть прохладную слизь с ее губ, но едва он повернул лицо – и его хрупкая голова ударилась о стенку.

Тогда он слизнул зеленое покрытие с внутренней стенки ящика.

Покрытие было странно толстым и шершавым, и хотя оно оставляло на языке сладковатое удушливое послевкусие, он не мог оторваться от этой зелени.

Голод причинял боль, жег в животе, словно его тело, сросшись с Лидиным, разбухло в гигантский стеклянный нарост: голод сидел в нем и резал внутренности острыми краями.

Адам проснулся в темноте с путающими спазмами в животе; едва он успел сползти на выступ, который использовал как отхожее место, как из него фонтаном вырвались испражнения.

Спазм за спазмом, пока все не поплыло перед глазами.

Вытираясь кое-как тряпками, которые у него были, Адам понял: дальше оставаться здесь, в земляном колодце, нельзя. Даже если велик риск, что его поймают.

~~~

С тех пор он появлялся «наверху» раза по два в день, не меньше.

Дни стояли теплые. От влажности, которая по вечерам и ночью закутывала небо и землю со всем, что на земле было, в кокон непроницаемого тумана, днем оставалась лишь легкая вуаль. Дома и дощатые сараи с некрашеными стенами и грубыми углами, заборы и каменные ограды, деревья с по-осеннему тяжелыми мокрыми листьями – все умягчалось. Трава бледнела под ногами. Может быть, этому чувству всеобщего умягчения содействовали слабость и голод. Но ему казалось, что он и сам растворяется. Или, скорее, высвобождается: неправдоподобно парит.

Однажды ему послышалось, что где-то стреляют. Сначала одиночные хлопки, потом застрекотал пулемет.

Выстрелы продолжались еще минут десять, но стали короче или отдалились. Адам изо всех сил прислушивался, не сокращается ли эхо и не приближаются ли выстрелы. Однако ничего не случилось. Вскоре выстрелы стихли, и он сразу забыл все, что слышал.

В другой раз ему показалось, что он видит на большом поле возле кладбища какие-то фигуры. Человек пятнадцать шли как будто колонной, один за другим. В бледной солнечной дымке контуры тел сливались, и наконец фигуры пропали совсем.

Он думал о Фельдмане.

Почему Фельдман не приходил? Немцы ли не выпускали его, или охрана была такая бдительная, что не было возможности ускользнуть? Или еще хуже: его застали при попытке отлучиться в Марысин и застрелили?

Адам твердо знал: если Фельдман не придет, ему, Адаму, придется выживать самостоятельно.

День за днем, насколько хватало сил, он расширял район поисков.

Улица с той стороны погреба, где он по ночам рвал сморщенные незрелые яблоки, была застроена низенькими деревянными домами и сараями, упавшими на колени в ширящемся забвении. Раньше здесь обитали богатые «горожане», народ с plaitses.Если эти богачи не жили здесь сами, то сдавали дома людям, имевшим связи. Посредником выступал некто по фамилии Таузендгельд.

В некоторых домах окна и двери были распахнуты навстречу осеннему свету.

Покинутые жилища: спальни с перевернутыми кроватями и торчащими из сетки пружинами, открытые платяные шкафы, из которых наполовину вывалилось содержимое; на полу – затоптанные одежда и постельное белье. В кухнях же – ничего или очень мало чего-то стоящего.

Стоящее – это съестное. В незапертом кухонном шкафу отыскался кусок высохшего хлеба, такого черствого и заплесневелого, что его невозможно было угрызть. Адам попробовал сунуть кусок в рот целиком, но хлеб так и не размяк.

В другом доме он нашел банку консервированной фасоли. После нескольких часов труда ему удалось при помощи камня и толстого долота вскрыть крышку – только для того, чтобы протухшее содержимое ядовитой пеной вздулось у него в руках. А от невыразимой вони он не избавился, даже вымыв руки в колодезной воде и потерев их песком.

В следующем доме он нашел деньги. «Румки». Дно трех ящиков было выстлано клеенкой, а под клеенкой лежали купюры, сотни купюр, аккуратно выровненных, чтобы клеенка нигде не поднялась. Адам стоял с этими ничего теперь не стоившими деньгами гетто в руке. Когда он подумал, как кто-нибудь крохоборствовал и берег эту смехотворную валюту, год за годом, с уверенностью, что когда-нибудь сможет что-нибудь на нее купить, ему стало смешно. Несколько минут он бродил из комнаты в комнату с ничего не стоящими деньгами в руках, подвывая от хохота. Наконец он велел себе успокоиться. Если он и дальше будет растрачивать энергию на истерики, то скоро совсем обессилеет.

Он добрался до Марынарской, до угла Збожовой улицы. На другом конце квартала была Центральная тюрьма, где царил некогда могущественный Шломо Герцберг и куда потом доставляли тех, кого депортировали в составе так называемого трудового резерва. Адам задумался, обитаема ли тюрьма сейчас – например, если в ней устроили казарму, – как вдруг небо раскололось надвое от дикого грохота.

Три самолета неслись на пугающе низкой высоте.

Он беспомощно бросился вперед, прикрыв голову руками.

Через секунду, словно опомнившись, в Лицманштадте завыли сирены воздушной тревоги. От их безостановочного воя, внезапно заполнившего весь воздух, невозможно было спастись. Сирена пилой резала слух. Потом небо снова раскололось, и круто взмыли три самолета; на этот раз их полет сопровождал тяжелые, медлительные удары далеких зенитных батарей.

Адам лежал посреди улицы, там, где его повалило воздушной волной. Он еще никогда не видел немецкие самолеты так близко. Какая-то эйфория понесла тепло от солнечного сплетения к самым кончикам пальцев. Может быть, освободители уже совсем рядом, может, до них всего несколько километров.

Сирена затихла, словно звук каким-то образом свернулся, тут же закричали по-польски и по-немецки взволнованные голоса. Он вытянул шею и увидел, как двое солдат выбегают из углового дома метрах в двухстах от него. Буквально через несколько минут за ними приполз танк, который, видимо, таился во дворе Центральной тюрьмы. Танк какое-то время стоял, направив пушку прямо на Адама. Потом перед танком и позади него забегали фигуры солдат, и пушка медленно, с достоинством отвернулась.

Адам понял: солдаты заметили бы его, если бы не спешили и сами не были перепуганы. И если бы он не лег на землю. Едва они исчезли из виду, как он тут же поднялся и, пригнувшись, забежал в ближайший дом.

Он сам должен был сообразить, какому риску подвергается.

Тишина в гетто, безлюдные улицы, пустые дома – все это только видимость.

В каждом из пустых с виду зданий, мимо которых он проходил, мог залечь у окна немецкий солдат. Взять его, Адама, на прицел и вести ему вслед дулом винтовки.

Об этом нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.

~~~

В последний раз он был в старом приюте на Окоповой, когда помогал Фельдману сносить в подвал уголь. Зеленый дом тогда уже перестал быть детским приютом и перешел под непонятно чье управление в качестве «дома отдыха» для dygnitarzyгетто. Если где-то в Марысине можно найти припрятанную еду, подумал Адам, так это там.

И все же Зеленый дом словно окружала невидимая стена или ограда.

Адам несколько раз прошел мимо. Ему не хватало духу войти.

Конечно, Лиду держали не здесь. Но было в воспоминании о ее голом, посиневшем от холода теле на пороге другого дома что-то, что изменило образ и Зеленого дома. А может, это было воспоминание о живших здесь детях. Он помнил, как они часто стояли неподвижно, просунув пальцы в ячейки проволоки, протянутой позади Большого поля. Бледные лица как тени. Хотя тогда это был еще мирный дом. Адам помнил далеко разносившиеся громкие детские крики и смех.

Наконец он набрался смелости и шагнул в дом.

Трупный запах чуть не сбил его с ног.

Он этого ожидал. В домах должны быть мертвецы.

Люди, которые слишком ослабели, чтобы добраться до сборных пунктов самостоятельно. Люди, которые в последний момент попытались спрятаться. Люди, у которых, как и у него, не было еды и воды, чтобы поддерживать жизнь. А может, немцы, обыскивая дом, прикончили на месте всех, кого нашли, позабыв вытащить тела. Сейчас, когда последние поезда ушли из гетто, убирать трупы не обязательно.

Если другие дома носили явные признаки торопливого отъезда, то в Зеленом доме царил какой-то варварский разгром. Столы в кухне перевернуты, остатки кухонной утвари – кастрюли, крышки, тарелки – вывалены из шкафов. В узком коридоре перед маленькой комнатой, как Фельдман называл комнату Розы, кто-то взломал пол, и посредине прохода зиял глубокий провал. От рояля и следов не осталось. Вероятно, его конфисковали, когда Бибов распорядился продать все музыкальные инструменты в гетто. Если только рояль не изрубили на дрова задолго до этого.

Но зловоние проникало даже сюда.

Адам оторвал полоску ткани от гардины, брошенной на перевернутый диван в дальнем углу комнаты, и закрыл ею нос и рот как маской.

Потом поднялся по лестнице.

На каждой ступеньке он замедлял шаг и прислушивался.

Последние обитатели Зеленого дома, должно быть, пользовались этой лестницей, чтобы справлять нужду: между маршами попадались засохшие человеческие экскременты вперемешку с лоскутьями ткани, вырванными из книг страницами и детскими тетрадками. А вот остатки ботинка, мужского ботинка, без носка и каблука.

На верхнем этаже у Адама не осталось сомнений насчет того, откуда исходит трупный запах.

Одной рукой прижимая к лицу импровизированную маску, другой опираясь на стену, он двинулся по коридору к кабинету заведующего и локтем надавил на дверь.

Вернер Замстаг лежал на спине на узком диванчике у письменного стола директора Рубина. Да, это был он. На нем была та же недавно сшитая, но теперь перепачканная черным полицейская форма, в которой он объявился у Фельдмана, чтобы заставить Адама отдать списки смутьянов и участников Сопротивления.

Его голова, наверное, лежала на подлокотнике, но после выстрела (или из-за выстрела) соскользнула и свесилась. То, что голова и плечи висели, а тело лежало вытянувшись на диване, придавало мертвецу странный вид. Левая сторона головы, где прошла пуля, почернела от запекшейся крови. Лицо распухло и было почти синим, язык вывалился изо рта, словно покойник корчил Адаму рожи.

Адам осторожно шагнул в комнату, и с раздувшегося смрадного тела тут же поднялись рои мух. Он увидел, как насекомые копошатся в открытой коричневой ране на голове и возле горла. Взгляд Адама упал на пистолет, который Замстаг все еще сжимал в правой руке.

Где Замстаг его взял?

Вряд ли он обрел такое могущество, что мог разгуливать по гетто с оружием в руках, как заправский немец.

Кто-то должен был добыть для него пистолет – или использовать этот пистолет против него.

Адам стоял возле трупа. Из-за положения тела кровь из раны на голове текла по плечам и рукам вниз, затекала под рукав мундира, чтобы потом раздвоенным ручейком стечь по запястью, тяжело, основательно лежащему на полу. Сжимавшие рукоятку пистолета пальцы были в корке густой запекшейся крови. Адам сорвал тряпку с лица, обмотал ею, как перчаткой, руку и попытался один за другим разогнуть пальцы трупа, чтобы вынуть пистолет.

Через труп как будто прошел вздох, словно мертвец противился насилию. Но вскоре Адаму удалось разогнуть все пальцы и высвободить окровавленный пистолет.

Он бережно завернул оружие в тряпку и унес с собой вниз на кухню, где расставил стулья. Так ему хотя бы стало на чем сидеть.

Адам сходил к колодцу за водой, оторвал еще лоскут гардины и этой тряпкой отчистил ствол и рукоятку. Судя по виду, пистолет оказался обычным парабеллумом вроде тех, что были у немецких офицеров. Об этом оружии Адам Жепин знал только, как оно выглядит и как ведут себя люди, которые его носят.

В магазине не осталось ни одного патрона.

Наверное, пуля, убившая Замстага, была последней.

Значит, в качестве оружия пистолет бесполезен, пока Адам не найдет пару магазинов, спрятанных где-нибудь в кабинете Рубина.

Он посидел, взвешивая пистолет на руке, попробовал представить себе, сколько мог бы получить за него, если бы ему удалось продать его на Пепжовой, – наверняка не одну тысячу марок, если бы кто-нибудь сейчас осмелился купить пистолет для себя или на перепродажу. Узнай гестаповцы, что на черном рынке появилось оружие, – гетто точно сровняли бы с землей.

Но получил ли Замстаг оружие, купил его или украл – не имело никакого значения. Важно было то, что оно теперь перешло в его, Адама, владение.

Вернера Замстага он тоже получил в свое владение.

Адам разом понял две вещи.

Если оставить труп здесь, то есть шанс, что его, Адама, не найдут. Собаки, оказавшись в доме, немедленно учуют мертвое тело. А немцы озаботятся тем, чтобы вытащить труп и закопать или сжечь его. Есть надежда, что после этого они потеряют интерес к Зеленому дому.

Сидя на кухне бывшего приюта, в быстро бледнеющем свете, падавшем из окон, Адам решил перебраться к Замстагу, встретившему здесь свой конец. Пусть Замстаг и дальше лежит в директорском кабинете Зеленого дома. Сам он может пожить в подвале.

~~~

Они пришли всего через несколько дней после того, как Адам обосновался в Зеленом доме. С собаками, как он и опасался. Его поразило только, как рано они пришли – он еще не успел проснуться, а просыпался он всегда задолго до рассвета. Он услышал скрежет и шарканье сапог по доскам пола наверху. Голоса, зовущие кого-то. Тяжелые шлепки, как будто бы что-то волокут и переворачивают. Кто-то ругается себе под нос по-немецки.

Он умолял Лиду не поднимать шума.

Уже входя в Зеленый дом, Адам понял: Лида не потерпит его. А найденное здесь тело Замстага только ухудшило дело.

Весь день ему было неспокойно, а вечером она набросилась на него. Он стоял на коленях в бывшей кухне Зеленого дома и шарил в шкафу с кастрюлями. Упали сумерки, темнота подступила к светлым столешницам, и Адам видел только преграждающие путь руки со скрюченными пальцами, словно Лида хотела выцарапать брату глаза. Лицо так и осталось стеклянным, губы и щеки застыли в выражении, которое больше ничего не выражало, а было только невыносимой маской, гримасой. Адаму удалось заползти под стол и опрокинуть его перед собой на манер щита.

Адам не понимал, откуда в Лиде эта ярость. Он никогда не сталкивался с ее ненавистью, пока сестра была жива. Отчего она так изменилась, перейдя границу мира мертвых, если такая граница еще существует?

Он умоляет сестру не выдавать его и двигается сдержанно и плавно, чтобы не пробудить в ней гнева.

Теперь немцы прямо над ним.

Собаки лают и скулят, скребут когтями по дереву люка.

Он слышит, как топают по кругу сапоги.

Вероятно, пришедшие ищут кольцо, чтобы поднять люк.

Лида сидит внутри своего стеклянного лица, сдерживая дыхание, как брат.

Люк со скрипом открывается прямо над головой. Блуждающий луч карманного фонарика выхватывает из темноты голые каменные стены – и Адам в первый раз видит венозный рисунок трещин на них.

Вдруг позади резкого свечения слышится голос: «Franz! Komm zu mir hoch!»– и астматически пыхтящую собаку, сунувшую было морду в подвал, утаскивают, дернув за поводок, крышка люка падает на место с тяжелым грохотом, окутывая его облаком опилок и старой угольной пыли. В темноте они с Лидой снова становятся телами, не имеющими веса, не занимающими никакого объема.

Немцы наверху еще какое-то время беспорядочно грохочут по полу. Он слышит, как скрипит дерево под тяжестью медленных, растянутых шагов. Видимо, немцы спускаются с лестницы, неся мертвое тело. Потом они вдруг оказываются перед зданием. Снова взрыв голосов, который быстро стирают ветер или расстояние. Ему смутно кажется, что он слышит острый звон лопат. Неужели они собираются зарыть Замстага здесь? Хорошо это для него, Адама, или плохо? Сможет ли он дальше здесь жить? Способны ли мертвецы слышать?

~~~

С этого дня он всегда носит оружие с собой, засунув его за пояс Фельдмановых штанов. Штаны так широки, что стоит Адаму сделать резкое движение, как пистолет соскальзывает в промежность. С оружием он далеко не убежит. Но ему нравится, что пистолет при нем, нравится время от времени доставать и рассматривать его.

Надо же! Еврей с оружием.

Время от времени он делает вид, что наводит дуло на голову кого-нибудь из немцев, для которых танцует Лида. Глотни-ка своего лекарства! – говорит он и приставляет безвредное дуло к стене, к стволу дерева, к тому, что попадется под руку. Но настоящие слова не хотят появляться. В своих фантазиях он направляет дуло пистолета немцу в висок, но когда он пускает воображаемую пулю, дуло отказывается взрываться порохом, дымом и кровью. Чего-то не хватает.

Стало заметно холоднее.

Сырость поднимается от земли.

По ту сторону улицы Мярки, где у председателя был летний дом и где некогда дежурили охранники-зондеровцы, полыхают дуб и клен. Клен горит светлым пламенем на фоне глухой бурой ржавчины дуба; после туманных или дождливых дней листья блестят от влаги и окантованы легкой серебряной цепочкой после ясных морозных ночей.

Да, приближаются морозы. Он знает, что рано или поздно придется развести огонь. Вот бы найти что-нибудь, чем топить.

Пока он спит, завернувшись в старый чепрак, найденный у Фельдмана, на досках, которые он выломал из пола на кухне и сложил в подвале Зеленого дома. Но скоро он начнет замерзать. С каждым днем сырость от стен поднимается все выше. Она впитывается во все, до чего доходит: в складки рук и паха, под кожу. Ему кажется, что она въестся в кости, в костный мозг. Он ощущает, как сырость охватывает позвоночник; как она жестко, будто схватив рукой, крутит череп.

Пар от его дыхания – словно смертный туман.

~~~

Он понятия не имеет ни о ходе дней, ни о том, какое сегодня число. Но по тому, как свет ложится на поле и очерчивает контуры оставшейся зелени между стволами деревьев и каменными стенами, он понимает, что сейчас, наверное, октябрь меняется на ноябрь.

Ночные заморозки стали чаще, долгий белый холодный туман иногда задерживается почти до полудня, густой, как сироп.

Солнце лежит над горизонтом, который повис где-то посреди вздувшейся, стянутой на веревку гигантской простыни. Птицы взлетают из-за каменных оград и, галдя, кружатся в воздухе; они кажутся катящимися по небу огромными кривыми колесами.

Сидя на каменном колодце возле Зеленого дома, Адам видит однажды, как какой-то человек идет вверх по Загайниковой улице.

Хотя человек еще так далеко, что различимы только контуры тела, Адам понимает – это Фельдман. У идущего его манера приседать на каждом шагу; при этом тело движется медленно, упрямо, механически. Так ходит только Фельдман.

Адам снимает пистолет с предохранителя и прицеливается, поддерживая левой рукой правую. Наконец Фельдман подходит достаточно близко, чтобы разглядеть, что у Адама в руках.

Фельдман останавливается и не отрываясь смотрит прямо в дуло. Молча, непонимающе.

Адам тоже не двигается.

Фельдман начинает медленно отходить в сторону, словно желая уйти из-под огня. Адам продолжает наводить на него пистолет. У Фельдмана такой озадаченный вид, что Адам хохочет. Он кладет оружие на колени.

– Ты где раздобыл это? – говорит Фельдман, когда наконец приближается. Кажется, он еще больше съежился под пальто и шапкой, чем обычно; но это все тот же Фельдман.

В ответ Адам спрашивает:

– Почему тебя так долго не было?

Фельдман объясняет, что все это время их держали там, где поселили, на улице Якуба. Иногда по утрам их распределяли по бригадам и отправляли в разные места гетто. Чаще всего – в канцелярии и отделы, которые следовало привести в порядок. Каждый день они выворачивали из архивных шкафов и ящиков килограммы документов, а потом жгли их в больших бочках. Он и понятия не имел, что в гетто производят столько бумаг,говорит Фельдман.

Потом настала очередь мастерских. Рабочие вывезли все резальные машины и шлифовальные станки с деревообрабатывающих фабрик на Друкарской и Базаровой. Приходилось даже разбирать и развинчивать огромные паровые котлы из прачечных, гладильные прессы… Все это свозили на Радогощ и грузили в поезда, идущие на запад, в тыл.

Так вот что значили звуки, раздававшиеся по ночам. Колонна рабочих и конвой, которых Адам видел на горизонте, направлялись к товарному двору сортировочной.

– Там остался кто-нибудь? – спросил он.

– Где?

– На Радогоще.

Фельдман покачал головой:

– В бригаде только мы. Человек двести, не больше.

– Янкель?

– Не знаю. Янкель умер. Большинство умерли.

Но это не убеждает Адама. Он замечает, что ему теперь трудно разобраться, кто умер, а кто еще жив. Шайя, отец– Адам едва помнит, как он выглядел в колонне, марширующей от Центральной тюрьмы к станции. А Лайб? Адам не помнит лица – помнит только крыс за решетками ржавых клеток. Даже Лида для него живее чем Лайб.

– Я принес тебе поесть, – говорит Фельдман.

Он разворачивает узелок, привязанный у него под пальто, – грязный носовой платок, в котором куски черствого хлеба, двести граммов колбасы, две высохшие картофелины. Адам видит, как он касается этого дива: не быстро или жадно, а как насекомое ощупывает кусочек плода, раздумчиво и медленно. Он копил эти сокровища, наверное, не одну неделю – откладывал каждый день по кусочку от собственного скудного пайка.

– Как ты узнал, что я здесь? – спрашивает Адам.

– Я и не знал. Мне велели сходить за лопатами.

Адам забывает простейшие вещи. Забыл, что надо глотать. Слюна течет у него по подбородку. Фельдман протягивает руку и вытирает ее тыльной стороной ладони.

– Здесь нет лопат, – говорит Адам. – Я уже искал.

Оба какое-то время молчат.

Потом Фельдман спрашивает, как дела. Адам говорит – ничего, жить можно. Он ходит по домам. Берет что найдется. Во многих садах еще остались фрукты: помороженные и изъеденные червяками яблоки, на вкус как незрелые. На старых участках можно вырыть из земли свеклу. Он даже набрел на свежий лук. Представляешь, Фельдман? Настоящий лук. В одном доме нашел примус. Но без керосина. Думает, не разжечь ли его маслом. Бидон с ламповым маслом, который он стащил на станции, все еще стоит в садовом хозяйстве, но Адам не решается зажигать примус, боясь выдать себя. Здесь по целым дням не бывает никого, кроме немцев, говорит он.

Пока он рассказывает, Фельдман сидит и смотрит на пистолет, лежащий у Адама на коленях. Поэтому Адаму, хочешь не хочешь, приходится рассказать и про Замстага. Он понимает, что выбора нет.

Фельдман долго, очень долго сидит молча; Адаму начинает казаться, что он и не собирается ничего говорить об услышанном. Но Фельдман рассказывает: они на Якуба часто вспоминали про Замстага. Некоторые утверждали, что он уехал с последним транспортом, тем, на котором отправили Румковского с семьей. Кое-кто из его собственных людей говорил, что им дали приказ найти Замстага. Что даже немцы искали его в гетто. Что они боятся его. Бибов – больше всех. Бибов вроде даже назначил награду тому, кто сумеет задержать Замстага живым.

Адам приподнимает пистолет.

Фельдман только качает головой.

«А Бибов?»

Шатается по гетто. Посвятил себя прицельной стрельбе по людям. С непокрытой головой, с закатанными рукавами, с бутылкой в одной руке и пистолетом в другой. Стоит сказать: Бибов идет– и все разбегаются, пока он не показался из-за угла. Из всех dygnitarzyв гетто остался только Якубович. Он отвечал за тех, кто еще работал в Главном ателье, его понизили до kierownika,но он хотя бы избежал депортации, в отличие от прочих шишек. Но теперь Главное закрыли, оборудование разобрали – машины отправят в Кёнигс-Вустерхаузен (они занимались перевозкой всю предыдущую неделю); так что Бибов потерял свое последнее доверенное лицо, единственного еврея в гетто, с которым, вероятно, мог поговорить по душам.

Наконец Фельдман поднимается.

– А когда придут русские? – спрашивает Адам.

Он спрашивает как ребенок. Словами, огромными, как на плакате; рука протянута, словно он ждет, что Фельдман положит в нее ответ.

Но Фельдман только пожимает плечами внутри своего большого пальто. Словно вопрос этот ставился так часто и так долго, что успел обессмыслиться. Может быть, русские передумали спешить сюда. Может, сначала возьмут Балканы. Болгария уже объявила Германии войну. Союзники взяли Бельгию и Голландию, идут на Париж. Теперь это только вопрос времени. Но время, время: что случилось со временем?

– Я замерзну насмерть, пока они придут, – говорит Адам.

По-другому он никак не может выразить свои чувства.

– Не замерзнешь, – отвечает Фельдман. – Такие, как ты, не замерзают насмерть.

И уходит к старому садовому хозяйству – за лопатами.