Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

На отцовский вопрос, сколько она стоит, Якуб отвечает: всего пару пфеннигов. На самом деле она стоила полторы марки на рынке на Пепжовой. Из-за принудительного затемнения спрос на стеариновые свечки, которые продают дети, подскочил. Потом он достает глубокую миску с супом, которую Халя снабдила крышкой, чтобы суп не остыл. И хлеб.

Отец с жадностью пьет суп и дрожащими руками заталкивает в рот хлеб, хотя знает, что так нельзя. От еды не будет пользы, если она попадает в желудок слишком быстро. Но в своем унижении Самюэль не видит собственного черного лица, он больше не сознает, что делают его руки и губы.

Наконец они могут поговорить.

– Квоту подняли до тысячи шестисот, – говорит Якуб.

Самюэль молчит. Якубу приходится говорить за него.

– А сколько человек отметились? – И сам же отвечает на свой вопрос: – Квоту еще не заполнили.

Несколько вечеров спустя Якуб говорит:

– Подняли до тысячи семисот.

– Сколько сейчас человек в резерве?

Якуб упирается пальцами в холодный каменный пол.

«А сколько человек записались?» – не говорит отец, но Якуб отвечает:

– Женщинам теперь тоже можно записываться.

Самюэль Вайсберг выслушивает эти слова с неподвижным лицом. Потом его черты словно расправляются и проступают из темноты.

И Якуб не выдерживает:

– Папа, папочка, не дай им забрать маму.

– Уходи, – говорит Самюэль и отворачивает лицо от света.

На следующий день, когда Якуб поворачивает ключ в двери, отец уже стоит наготове. Он собрал свои скудные вещи и не пускает сына на порог; только толкает так неуклюже и неловко, что Якуб, спотыкаясь, отступает.

– Ты куда?

– Хватит.

– Мама прислала тебе еду!

– Не надо.

Но отец совсем не такой неистовый и сильный, каким казался недавно. Метров двести – и вот он уже шатается, ему приходится опереться о стену дома. Еще метров двести – и он просто падает. Якуб хватает его за рукав и пытается поднять. Ничего не выходит. Только встав на колени и обхватив тело отца руками, Якуб немного стряхивает с себя пугающее оцепенение.

Мало-помалу тандем снова приходит в движение.

От прачечной на Лагевницкой до главного входа Центральной тюрьмы – от силы метров восемьсот. Этот путь занимает у них больше часа. Подпирая отца, Якуб не может избавиться от удивления: как можно так ослабеть? Ведь он приносил еду каждый день; мать посылала отцу такие же щедрые порции, как при жизни Хаима. Ломти от заботливо сбереженной буханки она с каждым днем нарезала все толще.

Голод лишает сил. Но еще хуже – темнота. Если темнота утвердится в ком-нибудь, то понемногу одолеет даже самое сильное тело. Якуб думает: а вдруг идущий рядом с ним человек больше не его отец, а какой-то страшный слепой идол?

Перед Центральной тюрьмой стоят немцы-полицейские, у ворот несут вахту двое из еврейской Службы порядка. Один из них недоверчиво приближается, когда появляется Якуб с отцом. Якуб пытается найти подходящие слова, но отец успевает первым:

– Меня зовут Самюэль Вайсберг.

Я пришел записаться в трудовой резерв.

Недоверчивый часовой сияет. Он поднимает руку и делает знак своему коллеге, тот подходит с другой стороны.

– Что, надумал записываться? – говорит коллега, явно рисуясь перед немецкими жандармами; чтобы показать могущественным немцам, что и он кое-что может, он замахивается дубинкой и с силой бьет Самюэля прямо по шее. Самюэль падает, как марионетка, которой перерезали нитки. Недоверчивый часовой трогает тело носком сапога. Он словно не может поверить в то, что натворил его сослуживец. Потом немного отступает назад.

– Ты свое сделал, – говорит он Якубу. – А теперь отправляйся домой.

~~~

Адам Жепин перебрался жить в садовое хозяйство Юзефа Фельдмана, в Марысин, еще год назад, в марте или апреле. Ни он, ни Фельдман не могли потом точно сказать, когда, как и даже почему это произошло. Они просто решили, что так будет практичнее. Юзеф устроил спальное место между бочек и корыт в дальнем углу оранжереи. Именно сюда приходили некогда покупатели, чтобы выбрать тоненькую яблоню или грушевое деревце – ком корней, туго обвязанный мешковиной. На каменный пол Фельдман положил изодранный матрас, а на матрас постелил несколько джутовых мешков и попону; на них Адам лежал, наблюдая, как рассвет прорезается над низкой оградой сада и высекает каскад радужных искр из разбитых стеклянных емкостей, стоящих над ним на полках. Светало все раньше.

По документам Адам Жепин был по-прежнему прописан у отца в гетто, но Шайя теперь распоряжался только на кухне – комнату заняла приехавшая недавно семья. Время от времени Адам ходил на Гнезненскую навестить отца. Он взял за правило, отправляясь туда, брать с собой трудовую книжку. Талоны на хлеб он оставил на кухне у Шайи. Шайя получал по талонам те немногие пайки, которые еще можно было получить. Когда приходил Адам, отец требовал все взвешивать и зорко следил, чтобы буханку хлеба делили поровну, хотя Адам часто приносил еду с собой: картошку, добытую с телег, репу, капусту и свеклу, которые собирали зимой. Новые жильцы завистливо посматривали из комнаты. У сынка Жепина, наверное, связи наверху, среди di oberstn,иначе с чего бы ему рассиживаться тут с такими-то сокровищами?

Адам научился быть осторожным. Вся дорога до Марысина кишела зондеровцами. И короткий отрезок от Фельдмана до ворот Радогоща он старался, безопасности ради, проделать вместе с кем-нибудь из своей бригады, чаще всего с Янкелем Мошковичем и Мареком Шайнвальдом, а также двумя младшими братьями последнего, тоже грузчиками с товарно-сортировочной.

Янкелю было лет четырнадцать, самое большее – пятнадцать; волосы-мочалка и широкая полоса светлых веснушек на носу, из-за которых он выглядел еще младше. Янкель так и не научился быть незаметным и экономить силы, работая молча. У него были теории обо всем на свете, и он не упускал случая их провентилировать. «Вот эти – с Восточного фронта, – говорил он, например, о конвое с боеприпасами, с грохотом проезжавшем вверх по Ягеллонской, и о танках с засохшей на гусеницах глиной и с замотанными пушками. – Им повезло, что артиллерия осталась при них, но если они думают, что смогут открыть новый фронт, так это они ошибаются. Сталин их раздавит – и даже не заметит».

Через Радогощ везли не только артиллерию отступающих немецких частей, но и большую часть материалов, которые промышленность гетто производила всю ту зиму и весну в трудно объяснимом количестве. Дверные рамы, оконные панели, иногда целые стропила, привязанные к кузовам грузовиков, бурным потоком текли по направлению к товарно-сортировочной. Весь город в движении.

И постоянно требовались новые рабочие.

Некоторые привилегированные работники приезжали на трамвае; каждое утро видно было, как два соединенных вагона скользят вдоль плоского глинистого поля. Но большая часть недавно нанятых рабочих приходили пешком, некоторые все еще в рубашках и нарукавниках, словно бедняги ждали, что их вот-вот позовут назад, за письменные столы и счетоводческие конторки.

(Иногда принудительно нанятые рассказывали дикие истории о том, как Бибов лично являлся проверять, оставили ли конторщики свои места. Приходил в отдел выдачи талонов. И вроде бы в одну из лично им организованных контрольных палат, где пояснил собранию перепуганных ревизоров, что либо их шеф Юзеф Румковский немедленно поставит в его распоряжение тридцать пять крепких здоровых рабочих, либо господину Румковскому придется проследовать в Марысин и дробить кирпичи лично.)

«Они делают цементные плиты, – объявил однажды Янкель с гордостью. – Гера-клит!»

Янкель пытался поговорить с некоторыми дворцовыми служащими – адвокатами,как он их называл, – чтобы через них передавать сообщения оставшимся в гетто товарищам-коммунистам. Но в Радогощ той зимой приезжали толпы измотанных, усталых, вконец обессиленных людей; на роль курьеров годились немногие. Господин Ольшер едва успевал внести их в списки, как они тут же валились с ног от голода и усталости, и приходилось отправлять их во временный лазарет, который председатель разрешил устроить на станции.

У Гарри Ольшера не было собственного кабинета. Даже письменного стола у него не было, пока обервахмистр Зонненфарб по приказу начальника станции не одолжил ему маленький «радиостолик», стоявший в его будке возле грузового перрона. За этим столиком господин Ольшер и сидел, регистрируя новоприбывших и одной рукой заслоняя глаза от дождя или вьюги.

Со временем строители с Древновской возвели недалеко от перрона сортировочной деревянную конструкцию наподобие ангара. Ангар имел девяносто метров в длину, три в высоту, а вместе с двускатной крышей и все пять, если не больше. Некоторых дворцовых рабочих отправили к складу, где они насып али песок и таскали кирпичную крошку в цементомешалки. Цементомешалки обслуживали польские рабочие, которых привозили каждое утро. Некоторых Адам узнавал – они раньше работали на грузовом перроне; иным даже удавалось проносить в гетто сигареты и лекарства. Но теперь никто из поляков и виду не подал, что узнал его. Они продолжали сыпать песок, ворочать цементомешалки и не поднимали глаз, даже когда смесь лилась в форму.

Ангар построили, чтобы отливать гераклитовые плиты. Смесь цемента, кирпичной крошки и опилок заливали в деревянные формы. Потом рабочие длинными скребками разглаживали смесь до тех пор, пока она не становилась совершенно ровной. Через пару часов бригадиры и инженеры палками проверяли, застыла ли смесь.

Как же эти плиты были нужны немцам! Только за первые две недели марта, пока строили ангар, из Лицманштадта явилось не меньше четырех делегаций. Инспектировать приезжал Бибов со своими людьми. Потом – специальная комиссия Fachleute,которую назначил Бибов, а возглавлял Арон Якубович. Появлялись и еврейские инженеры, что удивительно – в автомобилях. Когда кортеж проезжал мимо, Адам видел их испуганные лица через задние и боковые окошки. Словно немцы захватили их в заложники.

В марте настала очередь председателя.

У Адама потом были все причины помнить этот день, и не только из-за последствий, выпавших на его долю; в этот день он по-настоящему понял: война близится к концу. Ничто, кроме случая с председателем, не убедило бы его в этом. Ни паническое строительство Behelfshäuser;ни вой воздушной тревоги, который каждую ночь эхом отдавался в пустом небе; ни рытье окопов у стен Брацкой; ни даже ставшие теперь ежедневными слухи, которые разносили Янкель и его камрады, – о том, что русские связные по ночам тайно проникают в гетто и встречаются с коммунистами из Сопротивления. Но когда восстали на высшего,на самого председателя; когда все зашло так далеко– он понял…

Как раз в это время полякам и немецким инженерам удалось получить опытный образец готового дома. Образец был совсем как готовый дом, три на пять метров, из крашенных синей краской гераклитовых плит; окна выглядели так, словно кто-то, проходя мимо, просто воткнул их в стены. Зонненфарб влюбился в этот дом с первого взгляда. Он перетащил туда все свое барахло, забрал у Ольшера «радиостолик», а на стену прикрутил вокзальный колокол. Зонненфарб назвал сооружение своим «дворцом»,вероятно, гордясь его ядовито-синим цветом.

Все эти годы охрана на Радогоще не менялась – во всяком случае, с тех пор, как Адам пришел сюда. Двое надсмотрщиков, Шальц и Хенце; трое,если считать их начальника Дидрика Зонненфарба, который старался пореже появляться перед плебеями: много чести. Лишь когда привозили суп – или в пересменок, – Зонненфарб мог всемилостивейше высунуть руку в окно, чтобы позвонить в станционный колокол. Вообще же он выходил только в уборную, что обычно бывало, когда он съедал принесенный с собой обед. Адам и другие рабочие часто гадали, что за лакомства он приносит по утрам в гремящих судках; они бросали работу, чтобы посмотреть, как Зонненфарб после обеда перекатывает телеса по направлению к «арийской» уборной, и дивились, как может человек в один присест затолкать в себя столько, что ему необходимо облегчиться,чтобы дать место новой еде.

На обратном пути Зонненфарб обязательно пинал какого-нибудь работягу, случавшегося у него на дороге, или просто отклячивал свой огромный свежеподтертый зад и делал вид, что презрительно пукает.

Адам давным-давно научился смиряться с рутинными тычками и поношениями. Он едва замечал их. Точно так же он пропускал мимо ушей крикливые немецкие команды, истеричную германскую раздачу слов,которые день-деньской висели над сортировочной: над скрежетом вагонов, перегоняемых на запасные пути, открываемых загрузочных люков или железа по железу. Прислушиваться стоило только к известию о супе. Зонненфарб высовывал могучую мозолистую руку из окошка своего синего особняка, принимался дергать язык колокола (прикрученного к стене в том же месте, на каком он висел на прежней будке), и тогда Адам отзывался.

Одна из теорий Янкеля состояла в том, что транспорты с продуктами, которые они разгружают, предназначены исключительно для власть имущих и состоятельных жителей гетто; даже тот жидкий суп, который ежедневно хлебают рабочие, разводят, чтобы темдоставался концентрат. «Посмотрим, не ехал ли сегодня суп мимо капусты», – говорил он, когда Зонненфарб звонил в колокол.

Шальц мимоходом отвешивал ему такой подзатыльник, что суп проливался на глазах у сотен перепуганных рабочих. Но казалось, что Янкеля не напугать. Он только чуть наклонялся. Словно часовые, выбивая из рук Янкеля миску, давали ему возможность с каким-то цирковым шиком демонстрировать изощренное презрение, которое ониспытывал к ним.

Было решено, что председатель проведет собственный осмотр: «eine Musterung des nach Radegast zugeteilten Menschenmaterials»,как было сказано в «Хронике».

И вот участники так называемого трудового резерва стояли в «кино „Марысин“», сгорбившись, чтобы закрыться от снега и дождя, попадавших в сарай сквозь хлипкие дощатые стены.

В толпе было тревожно. Представитель конторских служащих, изгнанных Бибовым с прежних рабочих мест, требовал, чтобы женщинам позволили вернуться к «обычной работе»; по крайней мере чтобы они работали в помещении или в защищенном от ветра месте. Один из рабочих жаловался, что кирпичная крошка режет пальцы до мяса; что инструментов не хватает, а суп дают настолько жидкий, что на дне котелка можно рассмотреть монету (если бы у людей были монеты, чтобы бросать их в котелки).

– Дорогие евреи, дорогие страждущие братья и сестры, – начал председатель, но к тому времени рабочие уже были сыты по горло, и кое-кто стал проталкиваться к выходу из тесного сарая. Зондеровцы сделали вялую попытку преградить путь, но за первыми рабочими последовали другие. Люди возвращались на свои рабочие места, и служащие из Центрального бюро по трудоустройству, которые должны были вести протокол осмотра, беспомощно стояли с длинными списками в руках.

– Бастуют, – пробормотал кто-то. – Это же все равно что отказ от работы!..

Но что толку?

В те дни стояла очень переменчивая погода. То светило солнце, и небо прояснялось с серого на сияющее-синее так быстро, что внезапный свет резал глаза. В следующую секунду с широкой равнины нагоняло проливной дождь или снегопад. В одну минуту поле по ту сторону ограждения и будки делалось цинково-белым, и не было видно ничего, кроме вихрей снега над самой землей, а рабочие склонялись над тачками и корытами с цементом.

При такой погоде люди ожидали, что председатель после неудавшегося выступления сразу вернется на площадь Балут, в надежное тепло конторы. Но председатель приказал Куперу повернуть коляску и в туче летящего в глаза снега ехать по направлению к Радогощу.

«Он тоже, тоже хотел обязательно проинспектировать цементную фабрику, – рассуждал потом Янкель. – Хотя ему там совершенно нечего было делать. Это же проект Бибова и Ольшера!»

Снег недолго валил густой массой; теперь он растаял в тяжелую, вязкую, жидкую слякоть, которую еще больше развезло от колес, сапог и деревянных башмаков, непрерывно проезжавших и проходивших по стройке. Двое мужчин, тащивших корыто с цементом, поскользнулись; один из них, падая, увлек за собой другого. Одновременно коляска председателя завязла в глине, и Купер слез с козел.

Тогда-то Адам и понял, что все не так, как должно быть.

Телохранителей председателя нигде не было видно. Презес поднялся в коляске, но потом снова сел, увидев, что остался один.

Вдруг с деревянных конструкций под потолком ангара послышался крик:

– Хаим, Хаим!

– Дай нам хлеба, Хаим!

Крик не был агрессивным, напротив – почти дружеским. Адам увидел, как председатель смотрит вверх взглядом, который на миг показался исполненным ожидания.

И прилетел первый камень.

Непонятно откуда. Рабочие вокруг застыли.

Хотя камень наверняка бросил кто-нибудь из них, рабочие выглядели растерянными. Их испуг оказался так же велик, как испуг председателя, который теперь сделал то, что хотел сделать мгновение назад: поднялся, чтобы вылезти из коляски.

И тут прилетел второй камень.

Адам видел, как он описал отчетливую дугу на фоне остатков неба, прежде чем опуститься где-то за коляской; и вдруг воздух перед ним наполнился камнями, и не только камнями – обломками кирпичей, металлическими штырями, выломанными из отливок деревяшками с присохшим цементом. Снег летел над землей почти горизонтально; отовсюду неслись крики и ор, но громче всех кричал председатель – громко, пронзительно, почти верещал, словно зверек, которого неосторожно стиснули до смерти.

Наконец сильный удар опрокинул его на землю.

Он не увидел, кто и откуда бросил камень, – только сжался от страшной боли и беспомощно зашарил руками по припорошенной снегом грязи. Почувствовал, как что-то жидкое течет по штанине, и подумал «только бы не истечь кровью»,когда удар из той же пустоты угодил ему прямо в бок. Две сильные руки подхватили его под мышки, и какой-то миг невозможно было отличить жидкую заснеженную грязь от глаз, смотрящих прямо в его собственные; под глазами – ряд белых, блестящих от слюны зубов во рту, широко открытом вокруг голоса, который кричал и кричал:

– Ты, SHÓITE – как долго, по-твоему, можно скрываться от меня?

~~~

Если верить некоторым высокопоставленным персонам, бывшим свидетелями происшествия, председатель во время инспекции на Радогоще из-за «плохой погоды» поскользнулся и ударился головой о корыто с цементом, отчего вынужден был обратиться к врачам. Утверждали, что Бибов сжалился над старостой евреев и устроил его в «арийскую больницу» в Лицманштадте.

Все это неправда.

Неправда, что председатель поскользнулся, неправда, что его лечили в городе. Он лежал в комнатушке своей общей с братом летней резиденции в Марысине, на улице Кароля Мярки, с окровавленной повязкой на голове; ему казалось, что стоит весна, вода льется и капает, как всегда в это время года в России; у воды собрались его дети и смотрят, как он тонет. Но вот молодой спаситель входит в воду, приближается к нему, поднимает его на руки и решительно несет на берег.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы кто?

ЗАМСТАГ: Ich bin Werner Samstag, Leiter von der Sonderabteiling, VI-e Revier. [29]29
  Я Вернер Замстаг, руководитель зондеркоманды, VI участок.


[Закрыть]Я пришел сообщить, что освобождение близко. Еще я пришел сообщить, что спас вам жизнь.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Само собой, я бесконечно благодарен вам за то, что вы не растерялись!

ЗАМСТАГ: Ssschooo, mein Herr; а ведьто, что говорят о русских, – правда. Я видел одного вчера. Он стоял в очереди в раздаточный пункт, обернулся и сказал мне – Nie bojsja, osvobozjdenije blizko…He бойся, освобождение близко! (Так он сказал. Именно так!)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Если бы я обращал внимание на всякие слухи, я бы никогда ничего не добился. Это все равно что быть слишком уступчивым!

ЗАМСТАГ: No, tak– теперь вы наконец говорите как настоящий вы – Balédik nischt dem eibershtn er vet dir shlogn tsu der erd!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто ты?

ЗАМСТАГ: Кто же я? Я – не вы! Но тот, кто в гетто больше всего похож на вас!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как стишок! Я придумал?..

ЗАМСТАГ: Ваше изображение больше не вывешивают во время важных мероприятий. Говорят: «Oif mit den altn».Вы едете в своей шикарной коляске, а ваш собственный народотворачивается и притворяется, что занят, только чтобы не смотреть на вас. Всё гетто в заговоре. Вы единственный этого не замечаете.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что еще говорит обо мне народ?

ЗАМСТАГ: Народ говорит, что вы их единственная защита от ТЬМЫ – Jest szczęściem w nieszczęściu.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это правда. Чистая правда.

ЗАМСТАГ: Говорят, что вы предали детей, больных и стариков.

Говорят, что теми, кто беззащитен, вы пожертвовали в первую очередь…

Говорят, что тем, у кого пересохло в горле, вы предоставили умирать от жажды!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да ты, может быть, один из них? Bist Du ein Praeseskind? [30]30
  Ты из детей презеса?


[Закрыть]

ЗАМСТАГ: Верный или неверный? Freund oder Feind?

Samstag oder Sonntag?

Ich bin der Sonstwastag– ein sonniges – ein glückliches Kind.

Ober hot nischt kejn moire. S’z gut! [31]31
  Друг или враг?
  Суббота или воскресенье?
  Нет, мой день – другой, я ребенок счастья и радости!


[Закрыть]

Меня не было в списке. Вот и все.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каком списке?

ЗАМСТАГ: В списке ваших детей – ваших настоящих детей!

Ich bin ein eheliches Kind, ein echtes Ghettokind! [32]32
  Я законнорожденный ребенок, истинное дитя гетто!


[Закрыть](Ведь ты видишь: у меня больше нет кожи, ни носа у меня нет, ни щек – я совсем как вы! Никто из видящих меня не скажет точно – друг я или враг?

Gut oder Böse?

Ob man von einer guten Familie stammt oder nicht.

Ob man ein Jude ist – oder nicht!) [33]33
  Добро или Зло?
  Человек или происходит из хорошей семьи, или нет.
  Человек или еврей – или нет!


[Закрыть]

Вы тоже, господин презес, должны научиться отличать врага от друга.

Вы не можете взывать ко всем и каждому одновременно.

Поэтому следует составить СПИСОК. Кто-то получит почетное право следовать за вами, а кто-то останется.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А если я умру? Вдруг меня убьют по дороге?

ЗАМСТАГ: Вы не можете умереть – ведь вы мой отец! (К тому же я принял меры и лично проследил, чтобы гнусных заговорщиков арестовали и отправили в тюрьму.)

И потом, умрете вы или нет – какое это имеет значение? Те, кто желает вам худшего, говорят, что вы явились на землю гетто уже мертвецом – Pan Śmierć? Ведь это вы?

В таком случае, все мы в этом гетто – дети Смерти.

И вот мы стоим здесь и ждем, когда вы выведете нас отсюда.

Мы вопием: «Отец! Явите нам доказательство своего бессмертия!

Спасите ваших детей – и спасете самого себя!»