Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

~~~

В сентябре 1942 года власти объявили о введении ежедневного комендантского часа, di gesphere,или просто shpere,как его стали называть. Комендантский час действовал неделю, и все это время верхушке правящей еврейской элиты было велено сидеть на летних квартирах и ни при каких обстоятельствах не показываться в гетто.

В кухонное окно дома на улице Мярки, через цветущие кусты сирени Регина видела, как длинные колонны военных машин едут от Радогоща. В грузовиках, зажав между колен приклады, сидели вооруженные солдаты; лица под касками были скучающие, белокожие, по-детски глупо улыбающиеся.

У въезда на улицу Мярки шупо устроила контрольно-пропускной пост. Регина не очень поняла, для чего – то ли чтобы помешать обитателям Марысина спуститься в нижние районы гетто, то ли чтобы помешать жителям тамошних улиц попасть в Марысин. Время от времени с большого открытого поля на другой стороне Пружной доносилась интенсивная стрельба. Все новые и новые машины с эсэсовцами проезжали по дороге. Детей, о которых так много говорилось, она, однако, так и не увидела.

В последующие дни в доме воцарился хаос.

Все хотели видеть председателя, но председатель сказался нездоровым, заперся в спальне на верхнем этаже и отказывался кого-либо принимать.

В дверь грохотали кулаками. Кричали через замочную скважину. Дора Фукс даже становилась на колени у порога и громко перечисляла имена отчаявшихся. «Речь идет о жизни и смерти, о выживании гетто, вы не можете бросить нас!» Регину тоже посылали к нему. Она как-никак была его женой. «Ради Беньи», – говорила она. Но если раньше имя брата вызывало поток ругательств, то теперь из спальни не доносилось ни единого звука. «Может быть, нашего презеса там нет?»– с деланой наивностью спрашивала принцесса Елена. Юзеф Румковский предложил попросту выломать дверь. Но от этой мысли все отказались. Господин Абрамович сказал: придется проявить сдержанность. Господин презес уединился, чтобы в этот судьбоносный момент собраться с мыслями. Со временем он выйдет.

Наконец объявился и Гертлер, как всегда опрятный, в костюме и при галстуке, но с запачканными кровью или грязью лицом и руками; от его одежды исходил тухловатый, кисло-затхлый запах, похожий на запах химикатов или горелого масла.

Он появился вместе со Шломо Фрыском, ответственным за организацию добровольной пожарной команды Марысина, и комендантом Службы порядка IV округа господином Исайей Давидовичем. За ними вошли двое полицейских с большим блюдом, завернутым в льняную скатерть, и с этим блюдом все пятеро, спотыкаясь, поднялись по лестнице к дверям председателя. Господин Гертлер постучал костяшками пальцев, а потом торжественно сообщил запертой двери:

– Хаим, ты не поверишь, как тебе повезло; моя жена только что испекла целый противень яблок – с сахаром и корицей!

Потом они спустились на кухню и сели есть яблоки сами. Люди Гертлера пребывали в странном настроении. Они беспрерывно смеялись и бурно веселились, словно для того, чтобы можно было не разговаривать друг с другом. Но стоило Гертлеру сделать малейшее движение, как они разом умолкали и поворачивались к нему, будто ожидали точных приказов.

Сам Гертлер вроде бы воспринимал происходящее с величайшим спокойствием. Он повторял уверения властей насчет того, что единственной целью акции было очистить гетто от нетрудоспособных. Если документы в порядке, бояться совершенно нечего.

– Но мой брат! – возразила Регина.

Другие тоже захотели узнать о судьбе оставшихся в гетто родственников. Тогда Гертлер жестом попросил тишины за столом. Власти, сказал он, сами сожалеют об имевшей место жестокости. Все эти ужасы произошли единственно потому, что нашим собственным полицейским не удалось справиться с заданием. В такую минуту нам как никогда необходим человек, который мог бы быстро и решительно разобратьсяв ситуации; что не в характере презеса,добавил он, усмехнувшись. Пока председатель не соблаговолит прибыть на место и взять на себя ответственность, он сам, господин Якубович и господин Варшавский будут составлять «чрезвычайный комитет», который займется сбором средств для выкупа интеллектуального ядра,людей, чрезвычайно нужных для гетто, но, возможно, не имеющих необходимой суммы. Комитет также, с молчаливого согласия Бибова и Фукса, устроил защищенное место, названное загоном,где будут содержаться в безопасности мужчины и женщины, которых коснется амнистия. И, конечно, их старики и дети, добавил он.

– И где находится этот загон? – спросил кто-то.

– На Лагевницкой, напротив больницы.

– А правду говорят, что все больницы освободили от пациентов?

На этот вопрос Гертлер не ответил. Он медленно поднялся.

– Я настаиваю на встрече с моим отцом и моим братом Беньямином, – сказала Регина. – Я знаю, что они все еще в гетто.

– Можете поехать со мной, – предложил Гертлер.

Оказалось, что он уже позаботился и о транспорте. Пришедший из Лицманштадта грузовой фургон с белыми брызговиками стоял одним колесом в канаве. На шофере была фуражка с блестящим лаковым козырьком, как у носильщика; когда он увидел у них на груди желтые звезды, глаза у него забегали.

– Часовые спросили меня, яфольксдойч или нет, я сказал – да, но на самом-то деле я поляк, – проговорил он и покосился на Гертлера, который велел ему не нести ерунды.

Регина никогда не слышала, чтобы еврей так резко обратился к поляку или арийцу; вероятно, шофер был из тех, кого Гертлер «купил».

Она села возле недовольного шофера; Гертлер сидел справа. Двое зондеровцев помогли доктору Элиасбергу взобраться в кузов. Элиасберг ехал с ними, потому что Гертлер сказал: в загоне очень нужны врачи. Потом водитель со злостью дернул дребезжащую ручку коробки передач и вывел машину назад, на разбитую дорогу.

Регина не была в этой части гетто с тех пор, как вступил в силу закон о комендантском часе. Тогда на улицах царила отчаянная давка – люди пытались добыть еды, которой хватило бы дольше чем на пару дней. Теперь гетто выглядело как зона военных действий. Двери подъездов и ворота были открыты настежь, на вытертых до блеска булыжниках валялись книги, талесы и сетки кроватей, из окровавленных перин разлетались перья. Она пока не заметила ни одного немецкого часового – только заграждения, сдвинутые в сторону явно в величайшей спешке.

Уже на Лагевницкой их задержал офицер шупо; когда машина подъезжала к посту, он велел одному из часовых шагнуть на мостовую и остановить ее. Коротко взглянув на Гертлера, желтая звезда которого, естественно, бросалась в глаза, он повернулся к шоферу и потребовал документы. Водитель, чьи обязанности сейчас выяснялись, нервно совал в опущенное окно бумажку за бумажкой. Жандарм отошел в сторону, проверил документы, потом вернулся и задал вопрос Гертлеру, который ответил по-немецки – трескуче-быстро и неожиданно властно:

– Der Passierschein ist vom Herrn Amtsleiter persönlich unterschrieben.

– С Божьей помощью вы увидите, что нам удалось спасти большинство, – сказал он Регине на идише; постовой вернул шоферу документы и – непонятно почему – отдал честь, пропуская машину.

Они медленно подъезжали к району, который Гертлер называл optgesamt– «загон». Место это представляло собой огороженный двор, окруженный похожими на казармы жилыми домами, такими старыми, что кое-где обрушились стены; там, где не висели защищавшие жильцов от жары и мух простыни и одеяла, виднелись переполненные, как улей, квартиры. Вдоль высокого дощатого забора, поставленного перпендикулярно улице, слонялись бывшие Funktionsträgerгетто: административный персонал из социального отдела и Arbeitsamt; kierownicy;чиновники из полиции и пожарной команды, их жены и дети. Теперь они с подавленным видом теснились у калиток, глядя на царящую по ту сторону ограды разруху.

Напротив располагалась больница – или то, что раньше былобольницей, – разграбление которой продолжалось прямо на глазах у сидящих взаперти еврейских функционеров.

Капельницы, смотровые столы, кушетки, медицинские шкафы – все, что можно унести, – выносили солдаты, а их явно пьяные командиры расхаживали вокруг, указывая и приказывая. Подогнали несколько высоких длинных телег, в которых белая гвардияперевозила муку и картошку, и теперь при помощи оставшегося больничного персонала команда нанятых для этого еврейских чернорабочих, надрываясь, грузила мебель. «Vorsicht bitte, Vorsicht!..»– кричал один из офицеров, пытавшийся руководить работой; сам он при этом примера осторожности не подавал – его шатало по битому стеклу из стороны в сторону, и ему приходилось хвататься за стену, чтобы удержаться на ногах.

Та же густая, маслянисто-душная вонь, которую Регина учуяла от одежды Гертлера, отчетливо разливалась в здешнем воздухе – запах гари, как от нагретых испаряющихся химикатов. Может быть, эта вонь шла от разграбленной больницы, или что-то попало в огонь, горевший в яме возле погреба, в глубине двора. Возле костра, дым от которого черной тучей поднимался к безжалостному, почти бесцветному небу, потерянно бродили без дела голодные дети – мальчики в пиджачках и коротких штанишках и девочки в когда-то наверняка безупречно белых платьях со шнуровкой и с огромными бантами в волосах. На каждом свободном клочке земли громоздились горы, штабели чемоданов и саквояжей, а в тени этих драгоценных гор багажа сидели и лежали группки взрослых. Ее отец тоже сидел, или, вернее, полулежал, на старом складном стуле, обратив лицо к поднимающемуся вверх черному дыму Кто-то милосердно положил ему на темя носовой платок, чтобы защитить лысую голову от солнца. Но лицо уже обгорело, а рука, лежавшая на подлокотнике ладонью вверх, распухла вдвое.

Наверное, рассказал отец, руку сдавили или ее чем-то прижало, когда утром их загоняли в машины, – он не помнил. В палату вдруг набилось полдюжины орущих немецких солдат. Это случилось на рассвете, задолго до того времени, когда санитарки приходили опорожнять судна. Некоторые – из ходячих – пытались бежать, но таких сразу хватали солдаты или еврейские politsajten,которых поставили в качестве часовых в каждом коридоре. Потом всех, кто был в палате, не разбирая, могли они держаться на ногах или нет, выгнали через главный вход и зашвырнули в высокие прицепы.

Больше он ничего не помнил. Помнил только, что Хаим наконец пришел. Какое это было облегчение, когда Арон Вайнбергер наконец увидел своего зятя!

– Хаим, Хаим! – закричал он ему с высокого прицепа.

Но Хаим Румковский ничего не видел и не слышал. Он коротко переговорил с каким-то командиром СС, после чего скрылся в здании больницы.

– А Беньи? – Регина схватила отца за плечи, она почти трясла его.

Но Арон Вайнбергер под белым платком все еще видел только своего зятя:

– Хаим как будто стал нам совсем чужим. Как будто больше не видел нас. Ты можешь объяснить это, Регина? Как же так – он просто перестал видеть нас?

Гертлер медлил возле засова, запиравшего вход в загородку, обмениваясь шутками с еврейскими часовыми; но вот подошли двое одетых в гражданское немцев из администрации гетто, и Гертлеру пришлось снова «отойти на пару слов». Пока Гертлер беседовал с немцами, Регина пыталась поднять отца, подхватив его под мышки. Она попросила шофера помочь, потому что отец не держался на ногах, но тот лишь опасливо отошел подальше. Он не решался действовать при немцах.

Потом Гертлер вернулся. Когда они снова сидели в машине, Регина спросила, нельзя ли проехать дальше, в больницу на Весолой. Гертлер покачал головой: это невозможно. Там все оцеплено.

– А Беньи? – умоляюще сказала она.

Он пообещал навести справки. Наверняка кто-нибудь знает, куда его увезли. Он постарается его найти.

Когда они ехали назад по улице Мярки, она заметила, что лестницы, которую господин Таузендгельд приставил к стене, чтобы заглядывать в спальню Хаима, уже нет; да и сам господин Таузендгельд вернулся на działkęЮзефа и Елены и стоял там посреди авиариума, в окружении сотен крылатых существ, носившихся вокруг его воздетой правой руки. И внезапно она увидела, как мал и бессмыслен мир Марысина, жителями которого они стали: кукольный домик на краю пропасти. Хаим спустился вниз, отказавшись от своей добровольной изоляции, и теперь сидел на кухне, положив локти на стол. Напротив него сидел ganefлет одиннадцати, с узкими наглыми глазками. Глаза уставились на нее, едва она перешагнула порог; в ту же минуту мальчик открыл рот, и председатель сунул туда еще кусок испеченного госпожой Гертлер, посыпанного корицей и сахарной пудрой яблока, которое Хаим для верности окунул в миску со свежевзбитыми сливками.

~~~

Регина возненавидела мальчика с первой секунды – тихой, темной, иррациональной ненавистью, в которой она никогда бы не призналась и уж тем более не осознала бы и не попыталась объяснить.

Дело было не в том, что мальчик говорил или делал. Достаточно того, что он просто был. То, что должно было жить в ней, жило вне и помимо нее, не было плодом ее тела, и с того дня, когда он в первый раз уставился ей в лицо, это чувство не отпускало ее ни на секунду. Она не выносила, когда кто-нибудь так на нее смотрел. Вдруг оказалось, что щит улыбки, которым она закрывалась от посторонних, чтобы избежать вторжения, никоим образом не защищает ее.

Но когоон видел?

Чтоон видел?

* * *

Когда комендантский час отменили, власти разрешили им переехать из бывшего административного здания Центральной больницы в скромные комнаты на Лагевницкой улице. Напротив их нового жилища находилась одна из немногих работающих аптек, которую председатель использовал как dietku,чтобы получать молоко и яйца, продукты, которые продавались только по рецепту. В аптеке имелись и таблетки нитроглицерина, которые он глотал «от сердца».

В первые месяцы после появления мальчика в доме председатель беспрерывно жаловался на боль в груди и объявил, что единственный способ облегчить ее – полежать немного рядом с мальчиком; Регина потом часами лежала без сна в темноте, слушая их приглушенное перешептывание и деланно-радостный смех Хаима.

В их новое жилище люди приходили и уходили, как это было на старой квартире в ныне разрушенном здании больницы. И Давид Гертлер продолжал наносить визиты, с детьми и женой. Однако было ясно: отношения между председателем и его бывшим протеже сильно изменились. Гертлер не упускал возможности указать, что устройство optgesamt– исключительно его заслуга и что во время достойного сожаления отсутствия председателя ему пришлось не только самому вести сложные переговоры с гестапо, но и платить из собственного кармана,чтобы выкупить тех, кого еще не вычеркнули из списка: «В общественной кассе не было ни злотого».

Сначала Хаим пытался защищаться. «Да вы только посмотрите на него!»– шутливо восклицал он, по-отечески кладя руку Гертлеру на плечо.

Внешне Гертлер как будто терпел выговоры, но все понимали: даже если бы председатель не сделался невидимкой в дни, когда гетто переживало свой самый страшный кризис,он все равно был неспособен договориться с немцами. Это умел только Гертлер. Так было всегда. Чем еще мог ответить презес, кроме вечного самовосхваления?

Когда первая аудиенция окончилась, Регина заметила, что молодой шеф полиции оставил двух человек из собственной службы охраны у дверей их нового жилища. Еще двое телохранителей в дополнение к тем шести, которые уже были у презеса. С этого дня, поняла она, обо всех передвижениях ее или Хаима будут докладывать напрямую в штаб Гертлера, а оттуда, в свою очередь, – в гестапо на улице Лимановского. Это, конечно, тоже было причиной частых визитов Гертлера, хотя Регине и не хотелось об этом думать. Председателя взяли под опеку. Таково было единственное последствие всех его усилий, предпринятых, чтобы любой ценой «спасти детей».

* * *

«Только безумцы упорствуют в уверенности, будто могут договориться с властями! – говаривал Беньи, стоя на рынке и обращаясь к людям. – Мертвец не становится живее, если на нем униформа!»

Чего бы она только не отдала, чтобы вернуть Беньи, хоть на несколько часов!

Иногда во второй половине дня Гертлер освобождался от своих утомительных обязанностей и приходил в квартиру на Лагевницкой выпить с Региной чаю в комнате, которую они с Хаимом договорились считать ее.И госпожа Кожмар подавала чай в настоящих сервизных чашках – как в старые добрые времена, когда у них бывали «настоящие» приемы.

И все могло бы быть по-настоящему. Если бы не мальчик.

Все время, пока она беседовала с господином Гертлером, мальчик отирался поблизости.

Она просила госпожу Кожмар занять его чем-нибудь, но не проходило и двух минут, как мальчик опять был в комнате. Она слышала его тяжелое сопение за спинкой кресла, видела, как он корчится в тесном пространстве между сиденьем и полом. Именно из-под стула он, взяв крепкие веревочки, привязал их туфли – ее и господина Гертлера – к ножкам кресла.

– Принцесса не может идти!

Принцесса не может идти! —

завыл он голосом, который показался ей копией голоса Беньи. Беньи кричал так, когда она была маленькой, – пронзительно, почти срываясь на фальцет.

На мгновение у нее почернело в глазах.

Регина не помнила, позвала ли она госпожу Кожмар или госпожа Кожмар примчалась сама. Во всяком случае, в следующую минуту мальчика уже утащили прочь, а смущенный Гертлер стоял в прихожей, встревожено барабаня пальцами по полям шляпы:

– А что касается вашего брата, госпожа Румковская, то уверяю вас – я сделаю все возможное, чтобы добиться от властей известий о нем!

* * *

Естественно, она понимала, что Хаим любит этого мальчика любовью, несколько отличной от отцовской любви.

Но что это за любовь?

Он мог часами не выходить из комнаты, которую выбрал для их уединения и где он, сидя или лежа, ласкал и кормил мальчика. Но бывало и так, что он как будто обижал мальчика и только и делал, что ругал и порол его. Удивительно, что ребенок так легко приспособился к побоям. Он усвоил и суровость председателя, и его вечное недоверие ко всем и вся.

Так мальчик стал точной копией отца. Когда председатель отсутствовал и некому было баловать его, он с надменным видом валялся в кровати, разложив на груди и животе собственноручно сделанные изображения отца, и тянул: «Где презес, где презес?»,пока у Регины не лопалось терпение и она не начинала мечтать о том, чтобы придушить его.

Но двери квартиры наконец открывались, председатель возвращался, и эти двое снова укладывались рядышком, окруженные ореолом своей извращенной любви.

Эти двое.

И она – отверженная, чужая – страстно желала одного: чтобы кто-нибудь увел ее отсюда.

* * *

Но мальчик жил и своей собственной жизнью.

У него была внутренняя жизнь, какой бы отвратительной она ни выглядела.

Рисунки служили тому доказательством.

Если он не разбрасывал рисунки вокруг себя, валяясь в постели, то хранил их в сундучке, который подарил ему Хаим и который был его тайной.

Однажды, когда мальчик занимался с Моше Каро, Регина вытащила сундучок из-под кровати и взломала замок отверткой.

Она считала, что имеет на это право.

В сундучке лежали не только бумага, карандаши и цветные мелки, но и собрание аптечных пузырьков с неопределенным содержимым, а также несколько свертков – матерчатых и бумажных, – перевязанных грубым шнурком. Она развернула один. Внутри оказались крошечные медовые печенья, которые госпожа Кожмар подавала на прошлом приеме.

На секунду она забыла про пузырьки и уставилась на рисунки. На одном из них был изображен Хаим с тремя волосатыми отростками вместо рук и ног. Вместо лица – красная распухшая тыква, покрытая странными женскими волосами, которые свешивались до самого пояса. Возле туловища председателя было ее собственное изображение – с королевской короной, но окруженное морем багряно пылающего огня.

Тут ей стукнуло в голову, что в пузырьках яд, печенье отравлено и мальчик собирался подложить его на стол, когда никто не видит. Рисунок ее головы, объятой пламенем, само собой, изображал, как она горит в геенне.

Естественно. В этом и состояла тайна: мальчик вознамерился отравить их всех.

Но где он взял яд?

Она предъявила доказательства Хаиму. Но Хаим взглянул на рисунки, на пузырьки и не усмотрел никакой связи между ними:

– Ну, что я говорил? Одаренный мальчик. Может, в нашем сыне скрыт истинный художник?

Шаббат. Регина зажгла свечи и произнесла слова благословения над хлебом и ребенком, который сидел за их столом, упершись в нее взглядом, как всегда.

Хаим прочитал благодарственную молитву, похвалу женщине, а потом, с особым воодушевлением, «Jesimcha Elohim ke-Efraim ve-chi-Menashe»,и прибавил напыщенным поучительным тоном, к которому прибегал всегда, когда говорил перед Ребенком: «…как Иаков, лежа на смертном одре, завещал своим сыновьям Эфраиму и Манассе стать примером для всех евреев, – так и ты расти и старайся стать примером для всех евреев гетто…»

Регина подумала, что Хаим всегда обращался к ней торжественно и высокопарно, как в Судный день. И шаббат – единственный настоящий, единственный живоймомент, который они переживали вместе, – превращался в спектакль, мертвечину.

Они сидели, скрывшись за своими Лицами, и Хаим был Председателем и говорил своей Жене, что он окольными путями прослышал, будто немцы вынуждены с потерями отступать на Восточном фронте и что если Господь Всемогущий захочет, то, может быть, мир настанет уже к весне;и Дитя было само Зло, оно сидело, бросая расчетливые взгляды то на Жену, то на Отца; и Отец с улыбкой рассказывал, как лежал в каморке на улице Кароля Мярки и терзался тем, что ему пришлось выслать из гетто всех детей, но Ангел, посланный Самим Всевышним, появился в его комнатушке и сказал Председателю – да, Мордехаю Хаиму Румковскому PERSÖNLICH сказал Ангел Господень, что здесь, в гетто, будет построен дом, и даже если из всех выживет только один, дом все равно продолжат строить;и когда он, утешенный этими словами, выбрался из своего храма страданий, ему позвонил, да, ему, Румковскому, именно позвонил гауляйтер Грайзер PERSÖNLICH, и объявил: как, с позволения сказать, вольный юрод Данциг когда-то жил в окружении держав, так и ваше еврейское государство вполне может существовать в нынешних границах Третьего Рейха;да, гауляйтер Грайзер употребил выражение Герцля – ваше еврейское государство,сказал он, и зачем хлопотать о том, чтобы построить его на израильской земле, если весь человеческий материал уже находится здесь, в гетто, и все машины, и все оборудование? Все есть для работы, которую люди готовы исполнить. Да, так гауляйтер Грайзер сказал Румковскому (повторил Хаим), и подмигнул мальчику (а мальчик подмигнул ему в ответ); и Хаим поднялся из-за стола и сказал, что собирается ненадолго прилечь и насладиться субботним покоем, и мальчик захотел последовать за ним; и оба они поднялись и ушли в Комнату. И точно как в гангстерских фильмах, которые Регина смотрела в кинотеатре «Сказка», стройная фигура Гертлера показалась из-за кулис, и Гертлер иронически произнес: зачем вам покидать гетто, Рухля, разве вы не знаете, что лучше, чем сейчас, уже не будет?..Она видит, как он светски выпускает дым из ноздрей, тянется вперед и тушит сигарету в пепельнице, которую она поставила перед ним, а потом прибавляет деловитым и трезвым тоном, совсем как Беньи (а их ноги все еще привязаны к ножкам стула):

– Он не пощадит ни одного из вас, дорогая Регина, ни одного; он лишит жизни всех вас…

И говорит он это – о ребенке. Тут ошибиться невозможно. О Ребенке.