Текст книги "Отдайте мне ваших детей!"

Автор книги: Стив Сем-Сандберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

~~~

Роза Смоленская изо всех сил пыталась узнать, что случилось с детьми из Зеленого дома. В секретариате на Дворской было несколько серых папок, к которым теоретически имела доступ только госпожа Волк, но в которые Роза иногда тайком заглядывала. Однажды госпожа Волк застала ее за этим занятием.

– Если я еще раз увижу, что вы суете нос в протоколы комитета по усыновлению, я лично прослежу за тем, чтобы вас депортировали, – сказала она.

Роза оправила юбку и вытянулась, руки по швам, взгляд в пол, как вытягивалась всякий раз во время выговоров начальства. «Нет, господин Румковский, я не подслушивала», – говорила она, когда председатель в Еленувеке запирался в кабинете с «непослушными» девочками; сейчас она тоже сказала:

– Нет, госпожа Волк, это недоразумение, госпожа Волк, я не брала никаких папок.

Чтобы потом, день за днем, возвращаться в контору госпожи Волк и медленно, папка за папкой, запоминать имена.

Здесь были в первую очередь дети презеса. Так называли тех, кого председателю во время великой кампании «Спасти детей гетто» удалось пристроить в ученики – либо в новоорганизованное ремесленное училище на Францисканской, либо сразу в Главное ателье. Из них получились юные образцы для подражания, и именно дети презеса были популярны среди тех, кто после di shpereписал в секретариат Волкувны, желая взять на усыновление ребенка.

И было ясно: многие из тех, кто подавал подобные заявления, потеряли собственных детей во время сентябрьских событий.

Новые родители Казимира, бывший вагоновожатый Юрчак Тополинский и его жена, потеряли обоих своих мальчиков, шести и четырех лет. Приемные родители Натаниэля потеряли дочь, родившуюся в день, когда немцы вошли в Польшу, 1 сентября 1939 года. «Я всегда думала – мою девочку убережет то, что она ровесница войны, но в первый же день, когда начал действовать комендантский час, немцы забрали ее у меня, – говорила мать. – Как же так, госпожа Смоленская? Как может трехлетняя девочка прожить одна, без мамы?»

Были истории и о выживших. В гетто много говорили о так называемых «детях из колодца».Рассказывали разное. В одной истории двухлетнюю девочку посадили в мешок из простыней и спустили в колодец при помощи цепи, на которой в колодец опускают ведра. Когда пришли немцы, родители заявили, что девочка скончалась от тифа и что они, боясь заражения, сожгли всю ее одежду, а остатки закопали во дворе. Неделю пролежала девочка в мешке в холодном колодце. Каждый день родители опускали ей еду и воду, а когда комендантский час отменили, малышку подняли на поверхность. Замерзшую и истощенную, но живую.

И она выжила. Удивительно, но в разгар szper'ыникому дела не было, вписаны ли эти «дети из колодца» в какие-нибудь депортационные списки. Бюрократическая машина гетто просто заново вовлекла их в оборот, и девочка из колодца получила новый набор хлебных карточек и пайков.

Дебора Журавская, которую Роза любила, наверное, больше всех детей, тоже получила бы место ученицы на Францисканской, если бы после посещения председателем Зеленого дома и случая с Мирьям не отказалась от всего, к чему имел касательство презес. О ее теперешней жизни Роза знала только то, что смогла прочитать в конторе госпожи Волк, в папке со списками усыновленных детей.

Herrn PLOT. Maciej. FRANZ STR. 133

Im Beantwortung Ihres Gesuches vom 24.9.1942 wird Ihnen hiermit das Kind ŻURAWSKA, Debora im Alter von 15 zur Aufnahme in Ihre Familie zugeteilt.

Litzmannstadt Getto, 25.09.42. [25]25
  Г-ну Мачею Плёту, Францсканерштрассе, 133
  В ответ на ваше ходатайство от 24 сент. 1942 г. настоящим несовершеннолетняя ЖУРАВСКАЯ, Дебора, 15 лет, направляется на жительство в вашу семью.
  Гетто Лицманштадта, 25 сент. 1942 г.


[Закрыть]

Номер 133 по Францштрассе/Францисканской оказался длинной развалюхой; в глубокой канаве плавали фекалии и мусор. Ни одна дверь не выходила на улицу, а единственное окно давным-давно забили досками и зацементировали. Когда Роза попыталась перебраться через вонючую канаву и попасть на задний двор, ей встретилась кучка людей, которые громко, размахивая руками, принялись уверять, что никакой Деборы Журавской здесь нет и никакой Мачей Плёт здесь не проживает, что бы там ни значилось в бумагах.

Когда Роза Смоленская пришла в отдел по учету населения, усталый канцелярист сообщил ей, что человек по имени Мачей Плёт в гетто, конечно, существовал, но что его незадолго до подачи ходатайства сняли с учета. Мачей Плёт был рабочим пилорамы на Друкарской. В январе 1942 года он попал в список комиссии по переселению в качестве «нежелательной личности», и в феврале его депортировали. Кто-то обвинил его в краже опилок и щепок со склада пилорамы. Может, обвинение было справедливым, а может, его выдумали, чтобы спасти чью-нибудь шкуру. Ведь та зима в гетто была такой холодной, что крали все кто мог, сказал канцелярист; а те, кто по какой-то причине не мог украсть, замерзали насмерть, не дождавшись депортационного поезда.

Но если Мачей Плёт был депортирован или умер, кто в таком случае заполнил документы на удочерение вместо него? Где и у когонаходится Дебора?

Роза еще не знала, что у еврея есть два способа покинуть гетто. Можно было воспользоваться путем «внутренним» или «внешним». В обоих случаях оставшимся родственникам приходилось отдавать трудовую книжку и продовольственные карточки, которые потом соответствующие органы власти признавали недействительными – на них ставили печать «TOT» или «AUSGESIEDELT», в зависимости от избранного пути.

Но проштамповка трудовых книжек не означала, что их бывшие владельцы исчезали из круговорота жизни. Разные ушлые люди скупали оставшиеся продовольственные карточки или давали взятку служащим Центрального бюро по трудоустройству, чтобы те не ставили печать в удостоверениях личности депортированных. Когда объявлялось о выдаче пайка, эти пройдохи приходили с трудовыми книжками мертвецов и забирали по талонам все, что давали. Хлеб, ржаные хлопья, сахар. Речь шла о десятках тысяч людей, покинувших гетто в течение всего лишь нескольких месяцев, так что образовывалось изрядное количество продуктов, которые потом попадали на черный рынок, где их могли купить те, кто имел gelt genug, – ловкачи, мастера обделывать свои делишки.

Одним из тех, кто таким образом заставлял маршировать армию мертвецов, был известный в гетто вор и жулик по имени Могн– Брюхо. Этот самый Могн был королем аферистов. С трудовыми книжками и продовольственными карточками мертвецов являлся он к начальникам предприятий и уговаривал их снова принять на работу их же бывших работников. Начальникам, естественно, приходилось платить жалованье людям, депортированным из гетто, но Брюхо брался быстро покрыть эти расходы. Главное, чтобы мертвецам продолжали выписывать пособие и новые продовольственные карточки – в идеале до бесконечности.

Империя, построенная на мертвых душах, империя теней; но Брюхо был богачом.

Принимая гостей, он сидел на стуле двухметровой высоты, откинувшись на мягкие шелковые подушки, а чудовищное брюхо вяло, но внушительно лежало между двумя жирными предплечьями. Добрый и услужливый еврей, который соблюдает субботний день, следует всем религиозным запретам и даже, как полагали, может позволить себе кошерное. К тому же он занимался благотворительностью. Чтобы продемонстрировать набожность и рвение к благим делам, он решил взять на воспитание кое-кого из несчастных сирот, которым после szper’ыпришлось покинуть свои ochronkiи которых теперь выставили на продажу в секретариате Волкувны. Толпу его самых полезных мертвецов – среди которых оказался и бывший рабочий пилорамы Мачей Плёт – вписали в формуляр заявления, да так грамотно, что даже госпожа Волк и ее коллеги из комитета по усыновлению ничего не заметили.

Так и получилось, что Дебора Журавская, находясь среди живых, угодила в царство мертвых.

Разумеется, едва она попала в дом Брюха, как распрощалась с трудовой книжкой и продовольственными карточками. За скромную долю из своего собственного пайка она отскребала пол в длинном доме на Францисканской или прислуживала какой-нибудь из множества «жен», которыми Брюхо успел обзавестись за несколько лет. Она все еще неплохо выглядела, так что время от времени ей приходилось оказывать услуги в одном из «домов отдыха», которые господин Гертлер забрал у председателя и которые Брюхо населил мертвыми душами, чтобы иметь что предложить усталым полицейским, приходившим туда отдохнуть и развлечься. В одном из домов был рояль, и так как Дебора, по слухам, когда-то играла, ей приходилось еще и ублажать гостей Брюха музыкой.

Роза Смоленская еще раз просмотрела списки учета населения и выяснила, что Брюхо временно устроил Дебору на работу в шляпную мастерскую на Бжезинской улице. Там шили теплые наушники для немцев. День за днем Роза стояла у ворот, надеясь мельком увидеть хотя бы тень своей бывшей подопечной. Наконец кто-то из служащих проникся симпатией к терпеливо ждущей женщине и объяснил, что, если она ищет Дебору, надо зайти с другой стороны. Роза обошла фабрику; с задней стороны была небольшая грузовая платформа; именно здесь на следующий вечер, когда закончилась смена, она увидела Дебору выходящей в компании других девочек. Внизу платформы ждали, наподобие эскорта, те же двое мужчин, на которых она наткнулась возле длинного дома на Францисканской.

Дебора теперь другая, но все-таки похожая на себя.

Истощенная, со вздутым, как у всех голодающих детей, животом, лицо зверино-худое. К тому же двигается она странно, по-крабьему, втянув голову в плечи. Роза помнит: она двигалась так, когда они вместе несли воду из колодца, но тогда девочка просто хотела уравновесить тяжесть ведра с водой, которое они несли между собой; ледяные осенние или зимние утра с черной землей в чаше двух сведенных вместе рук, и светлеющее небо между ними. Дебора рассказывала, как будет жить после войны: поступит в консерваторию в Варшаве, может быть, поедет в Лондон или Париж; и с каждым новым признанием она перехватывала ручку ведра. Сейчас у Деборы в руках ничего нет, но она двигается так же. На ногах у нее trepki,подметки которых настолько износились, что ей приходится ходить на ребре стопы – или она хромает.

Теперь Роза понимает. Должно быть, Дебору били.

Она бежит за ней.

– Я нашла тебе работу, – говорит она, или, вернее, кричит, так как Дебора изо всех сил старается утащить свое тяжелое искривленное тело за другими работницами, которые успели уйти вперед. —

В упаковочном зале на фарфоровой фабрике Туска.

Ты будешь упаковывать предохранители.

Там на фабрике полно работы! Сколько хочешь!

Но Дебора не оборачивается.

А вот оба часовых Брюха уже рядом с Розой. Ушанки надвинуты глубоко на лоб; они улыбаются, хотя их лица неподвижны. С улыбкой они хватают Розу за пояс и швыряют на землю.

Девочки уже успели уйти далеко по направлению к Францисканской; поодаль стоит Брюхо и ждет. Он еще огромнее, чем о нем говорят. У него столь обширный живот, что Брюхо может идти, только если его кто-нибудь поддерживает. Две молодые женщины и мужчина выглядят его омоложенными копиями – у сына (если это сын) на голове даже такая же фригийская шапочка, как у отца. Вся компания тащится, волочится вперед по засохшей глине. Живот, подаривший Брюху его прозвище, вялым мешком свисает между ляжками. Может показаться, что Брюхо похваляется едой, которой набит его живот, но живот Брюха пуст – наверное, этим и объясняется его злость. Он заговорил еще до того, как они подошли. Он знает, кто она такая, объявляет Брюхо. Она работает в секретариате Волкувны, верно?

– Паразиты, – говорит он, – вот вы кто: получаете жалованье, отнимая его у порядочных людей, потому что ваш драгоценный презес заботится только о самых маленьких, верно? О мелюзге– раздает им апельсины и шоколад;а мы, взрослые работящиелюди, которые прилежно трудятся и заботятся о своих семьях, – что мы получаем? Ах да, в благодарность он натравливает на нас таких, как госпожа Волк и вы, Смоленская, – да у вас даже фамилия не еврейская!

Пока Брюхо исходит презрением, Роза внутренним слухом слышит трезвон – как в тот раз, когда председатель заперся с Мирьям, а настройщик взобрался на стремянку в коридоре и заставил звонок звенеть. И так же как тогда, тревогой начинает сочиться все, что до этого было окружавшим Розу пространством и светом. Все исчезает, растворяется в этом пугающем звуке, который не дает ни думать, ни дышать, ни просто что-то делать или говорить.

Роза видит: пальцы Деборы, когда-то тонкие пальцы пианистки, распухли, воспалены и болезненно красны, словно их окунули в щёлок; засунутые, или, точнее, завернутые, в вязаные перчатки, больше похожие на тряпки. Роза машинально хватает Дебору за руку, та вскрикивает от боли, пытается вырваться, и кто-то (опять Брюхо?) величаво произносит сквозь шум:

– Да кто вы такая, госпожа Смоленская?

И Роза отвечает:

– Я мать этой девочки.

Дебора тут же говорит:

– У меня нет матери, и никогда не было.

И Брюхо:

– Выпроводите отсюда эту женщину.

* * *

Штаб зондеркоманды размещался с другой стороны площади Балут, на заднем дворе того дома на углу улиц Лимановского и Згерской, в котором были кабинеты гестапо и первого участка полиции. Пришедший в штаб сначала докладывал о себе немецкому часовому у шлагбаума, и если у того не было претензий к документам, посетителю разрешали шагнуть в калитку слева от здания гестапо.

За зарешеченными окошками было темно, но неподалеку от здания, во дворе, стояла группка мужчин, гревшихся возле печки – большой, давно почерневшей жестяной бочки, из которой густыми тучами поднимался удушливый черный дым. Воздух вокруг был словно наполнен легким дымным туманом, делавшим тела и лица бледными и неясными.

Замстаг не поздоровался, когда она подошла; он с усмешкой отвернулся, словно она застала его за чем-то постыдным. На рукаве у него была повязка зондеровца, со звездой Давида. Форменную фуражку он снял и положил на окно, но Роза заметила, что внутренняя лента оставила отчетливый отпечаток на лбу, узкую полоску, которая в отблесках огня светилась словно воспаленная рана. Только улыбка осталась прежней: ряд ровных острых зубов, которые обнажались, влажные от слюны, когда он улыбался.

– Ты теперь его любовница? – только и спросил он, а потом повторил по-польски, чтобы услышали остальные: – Czy jesteś jego kochanką?

При слове «любовница»мужчины подтянулись поближе и стали, широко улыбаясь, бесстыже рассматривать Розу. От дыма, поднимавшегося из раскаленной бочки, на глазах выступили слезы, и Роза вдруг беспомощно затряслась всем телом.

Замстаг шагнул вперед и обхватил ее.

– Ну, ну, – приговаривал он. – Не плачь.

Руки, державшие ее, были жесткими и скользкими. Она ощущала запах кислого пота, и пропитавшего одежду дыма, и еще чего-то, сладкого и липучего, и внезапно она отчетливо понимает, что больше не выдержит. Как дряхлая болтливая старуха, она принимается рассказывать, что ходила на Францисканскую; как Дебора вышла, только чтобы оттолкнуть ее; и что с такими руками «она никогда не поступит в консерваторию» (Роза выразилась именно так); и об отвратительном Могне,который не может передвигаться без подпорки и чье некогда тугое брюхо висит теперь между ног дряблым кожаным мешком. Она не знает, слушает Замстаг или нет. Наверное, слушает. При упоминании Брюха улыбки полицейских потухают. Брюхо – большой человек, многие зондеровцы брали у него взятки. Она видит, как полицейские отворачиваются, внезапно потеряв интерес.

Но Замстаг продолжает утешать – все более механически, настойчиво:

– Nie płacz, kochana; nie płacz…

Роли поменялись. Розе не верится, что это то же тело, которое она когда-то поднимала из большой бадьи Хайи Мейер на кухне Зеленого дома, – слабый тощий подросток, пытавшийся прикрыться, когда грубое полотенце касалось его пениса. Она думает о детях из колодца. Как долго они могут оставаться там, внизу, в смертельно холодной воде, прежде чем что-то необратимо изменится в них, прежде чем они станут кем-то другим?

Через два дня после этого Гертлерова зондеркоманда наведалась в перенаселенную резиденцию Брюха на Францисканской. Зондеровцы вознамерились разобраться, что там все-таки происходит. Некоторые считали, что Замстаг лично руководил операцией. Другие полагали, что Замстаг, наоборот, устранился, предоставив своим людям действовать на их усмотрение.

Однако все свидетели сходились на том, что полицейские вошли в дом без предупреждения. Ударами дубинок они выгнали женщин и детей, а потом обыскали всех мужчин, которых удалось схватить. Было изъято множество ножей, а также толстых свертков с рейхсмарками и американскими долларами. По неписаному правилу конфискованные банкноты полицейские рассовали по собственным карманам. Лишь после этого Брюхо очнулся от неожиданно поразившего его паралича; втянул голову в плечи и пошел в атаку на полицейских.

Говорили – некоторыеговорили, – что могучий живот Брюха был обычным отеком. Что Брюхо страдал от голода, как все остальные. Но он все же обладал невиданной в гетто физической силой. Чтобы свалить чудовищное тело на пол, понадобилось несколько человек, и несколько раз Брюхо почти вырвался. По рассказам иных очевидцев, Замстаг, бывший в центре схватки, протолкался через орудующих дубинками полицейских, задрал голову Брюха так, что выгнулась мощная шея, и стал бить дубинкой по голове, пока у того из сломанного носа не полилась кровь; наконец сопротивляющееся тело обмякло.

Брюхо сделал попытку бежать.

Но с глазами, залитыми кровью, и с туловищем, которое он не мог нести в одиночку, он ушел не далеко.

Во дворе его снова повалили.

Здесь, как и в других дворах гетто, стоял колодец. К барабану была приделана железная цепь с крюком для ведра. Брюхо лежал у колодца навзничь; его лицо превратилось в страшную маску из крови и грязи. Шесть человек сидели у него на руках и ногах, чтобы не дать ему подняться. Если верить свидетелям, Замстаг приблизился к поверженному. Из глубин своей блестевшей от слюны улыбки он якобы спросил, знает ли Брюхо, какое наказание грозит людям, применяющим насилие по отношению к доверенным их попечению детям.

Сомнительно, чтобы Брюхо вообще понял, о чем говорит Замстаг. Ударом Замстаговой дубинки у него, похоже, была сломана челюсть – рот Брюха бессильно ввалился, и пена из слюны и крови беспрепятственно стекала через лопнувшую нижнюю губу.

Двое из людей Замстага заломили Брюху руки за спину, чтобы вынудить его подняться. Брюхо, вероятно, решил, что они хотят увести его, и уперся. Замстаг воспользовался этим и, пока великана держали, обеими руками схватил голову Брюха и прижал ее к барабану так, что широкий, торчащий вверх крюк вонзился Брюху прямо в левый глаз.

Из Брюха вырвался почти животный рев.

Люди Замстага продолжали держать его за руки. В хлынувшей крови болтался на нерве выколотый глаз – как яйцо с буроватой жирной пленкой. Замстаг снова обхватил голову Брюха, унял его судороги спокойными и осторожными, почти любовными движениями – и снова прижал голову пленника к барабану. Теперь дело пошло медленнее. Брюхо сопротивлялся всем телом – руками, ногами, плечами, спиной. Но Замстаг был терпелив. Невероятно медленно, короткими сильными толчками – казалось, пленник вот-вот вырвется – крюк вошел и в правый глаз Брюха.

И вот он, некогда всемогущий, лежал, как животное на бойне, и кровь лилась по лишенному глаз лицу.

Пока все это происходило, собрались любопытные. Сначала домочадцы Брюха – около двадцати женщин и детей; потом несколько прохожих, прибежавших на шум. Дебора поняла: если бежать, то теперь, пока полицейские не ушли и Брюхо не начал мстить. Она вернулась в дом, собрала свое небогатое имущество в потертый мешок и, перейдя вброд полную жидкой грязи канаву, вышла на улицу. Несколько часов она кружила возле площади Балут, спрашивая встречных, не знают ли они, где живет Роза Смоленская.

Часы на углу улиц Завиши Чарнего и Лагевницкой показывали почти пять. В надвигающейся зимней темноте заснеженные тротуары были полны людей, возвращавшихся с фабрик и из мастерских. Один из прохожих сказал, что знает старую учительницу по фамилии Смоленская; она живет в том же доме, что и его сестры, на Бжезинской улице. Она легко узнает дом. Там эркер на фасаде.

В подъезде дома с облупленным эркером Роза и нашла Дебору Журавскую, когда через много часов вернулась домой. Девочка съежилась на пороге подъезда, трясясь от страха и холода. Роза уложила ее спать в свою постель, а сама уснула, завернувшись в несколько толстых одеял, на грязном полу перед печкой. В серых рассветных сумерках Дебора поднялась, собрала свою котомку и, не говоря ни слова, ушла на работу. Однако вечером она вернулась к Розе и принесла все карточки на продукты; в знак того, что намерена остаться, она позволила Розе запереть их в кухонный ящик, где та хранила собственные карточки и талоны.