Текст книги "Искупленные грешники (ЛП)"

Автор книги: Сомма Скетчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Искупленные грешники Дорогой читатель, благодарю тебя за выбор книги «Искупленные грешники»! Надеюсь, ты получишь от чтения не меньшее удовольствие, чем я от ее написания. Хочу напомнить, что «Искупленные грешники» – первая часть дилогии. Роман заканчивается на кульминационном моменте, а история находит завершение во второй книге – «Sinners Absolve». Прежде чем погрузиться в чтение, пожалуйста, учтите: это произведение в жанре темной романтики. В книге затрагиваются темы, которые могут оказаться триггерными: алкоголизм, убийства, тюремное заключение, насилие и жестокое обращение с детьми (не в виде прямых сцен). Рекомендуется оценить свои возможности перед прочтением. с любовью, Сомма Мы легко прощаем ребенку боязнь темноты. Истинная трагедия жизни – когда взрослые боятся света. Неизвестный Аннотация Я был уже на полпути в Ад, истекая кровью, когда Господь послал мне ангела. Он не имел права посылать ее к такому человеку, как я. Она была солнечным светом, окутанным розовыми блестками, а ее прикосновение было таким нежным, что причиняло боль. Она была всем, чего у меня никогда не было и чего я не заслуживал. В свете уличного фонаря я был настолько безумен, что сказал ей, что она прекрасна. Черт возьми, я даже рассмеялся, когда она попросила меня повторить это еще раз. Но потом она спросила меня кое о чем другом. О том, от чего у меня перехватило дыхание. «Ты умеешь хранить секреты?» Ангел, у которого был грех. Она должна была позволить мне умереть. Пролог Тремя годами ранее У моего отца были свои правила. В основном – чушь собачья, слепленная из вечных клише и голливудских цитат, но, когда он их изрекал, они имели мерзкую привычку сбываться, словно пророчества. Я родился плохим, потому что он так сказал. Он говорил, что я не сделаю первый вдох из чистого упрямства, и что даже серебряная ложка, сунутая мне в рот до второго вздоха, меня не умиротворит. Теперь я испущу последний именно там, где он и предрекал: во тьме, что сделала меня Злодеем. Мой смех, глухой и горький, раскатывается по лесу, превращаясь в хриплый кашель. Похоже, смерть – не такое уж веселое дело. Вытирая рот тыльной стороной ладони, я вглядываюсь в черное небо. Еще после первой своей смерти я понял, что длинные тоннели и белый свет не предназначены для таких, как я. Черт, после всего, что я натворил, Бог скорее отрубит электричество и задернет шторы, чем укажет мне дорогу в рай. Я ищу другой свет, оранжевый, и, заметив его, пробивающийся сквозь ветви, с силой выругиваюсь. Он ни черта не становится ближе. Я прижимаю ладонь к ране на боку и смотрю на свет вверху. Я умираю, но я же не брежу. У того фонаря меня не ждет никакое чудо, но, если я до него доберусь, значит, я на главной дороге. Тогда останется только перейти ее – и я у церкви. Это мой единственный шанс предупредить братьев. Мои братья. Черт. Новая, особая боль за грудиной заставляет меня ползти дальше, но, когда моя нога наступает на землю, по ней разливается обжигающий жар, взрываясь в животе. Я пошатываюсь назад, задеваю пяткой что–то, и, когда в ушах раздается жужжащий звук, мышцы сводит. Я наткнулся на эту чертову кнопку «воспроизведение». Я знал, что это случится, потому что это случается всегда. Это миф, что худшее в смерти – это боль или неизвестность того, что ждет дальше. Нет. Это момент, когда вся твоя жизнь проносится перед глазами, и ты не можешь сделать абсолютно ничего. Однажды я пытался убежать от этого, но оно лишь погналось за мной. Пытался закрыть глаза, но оно проецировалось на обратную сторону век. Понимая, что у меня нет сил бороться, я сжимаю челюсть, опираюсь на дерево и нехотя жду начала представления, Завязки. Всё начиналось как в сказке. Девять летних дней выплескиваются из–за деревьев и поглощают тьму целиком. Дни раскатываются по лесной подстилке: длинные, ленивые, в пятнах от травы и солнечных ожогах. Даже октябрьский ветер становится теплым и густым, принося с собой запах хлора и того солнцезащитного крема, который я так ненавидел. На стволе дуба мелькает воспоминание: Анджело берет меня в захват и мажет этим кремом мне все лицо. На другом – моя мать, делающая вид, что не замечает этого, листая журнал у бассейна. Мой следующий выдох прерывается усмешкой, и я провожу большим пальцем по покрытым грязью костяшкам. Первый шрам я получил в тот день, когда набрался сил вывернуться из захвата брата и ударить его ниже пояса. Затем дни сменяются терракотовыми сумерками. Летние ночи в ту пору Завязки никогда не были по–настоящему тёмными. Они всегда освещались кострами в саду и фонариком, что я зажимал под подбородком, рассказывая братьям страшилки. Вскрики Рафа шелестят среди ветвей, а ледяной ветерок касается моей щеки, словно следом за ним несётся смех Анджело. Он был Порочным задолго до того, как это прозвище за ним закрепилось. Когда следующий звук отдаётся в моих ушах, моя усмешка гаснет. Вся свежая кровь во рту будто свёртывается и грозит меня задушить. – Габриэль… Чёрт. Я был бы идиотом, если бы закрыл глаза. Быть так близко к смерти означает, что есть немалый шанс, что они больше не откроются. Но когда голос моей мамы пронзает ночь и вонзается в грудь, словно вторая ножевая рана, я сжимаю веки и откидываю голову назад, к дереву. Мария Висконти была женщиной со множеством увлечений, но её любимым было – верить в чепуху. Она верила, что какая–то Ева съела яблоко и породила всё зло в мире, но подуй она на упавшую ресницу, всё бы в итоге наладилось. Каждая дрожь означала, что кто–то ходит по её могиле, а каждая чёрная кошка на пути была верным знаком, что её скоро в эту могилу и опустят. Бородатый мужик на небе, гадалка на ярмарке. Даже наркоман, что торчит у входа в «Висконти Гранд Казино» и меняет у туристов «счастливый пенни» на доллар. Она верила всему, что ей говорили. Кроме своего мужа и его правил. – Габриэль! Я стискиваю зубы и отворачиваюсь от её голоса. Без сомнения, поначалу она ему верила – тогда, когда он говорил ей всё то, что любая мать хочет слышать. Что её первенец рождён, чтобы вести за собой, а второй превратит серебряную ложку во рту в золотую. Но когда он возложил руку на её округлившийся живот и провозгласил её третьего сына Дьяволом, в ней проснулся скептик. – Габриэль… Я сильнее прижимаю ладонь к кровоточащему животу, издавая едкое шипение. Я ошибался. Худшее в смерти – не видеть, как жизнь проносится перед глазами, а слышать, как она звенит в ушах. И сегодня даже звук грехов не мог заглушить её. Гортанный хрип вырывается из моих губ, превращается в белесое облачко и сметает все девять летних дней с поляны. Девять зим приносят с собой тишину и снежное покрывало. Сетчатка жжёт от внезапного контраста, и я отвожу взгляд к серому туману под сенью деревьев в поисках спасения. Но там нет облегчения, лишь знакомое лицо, знакомое выражение и знакомый чертов усмехающийся рот, исчезающий за гранёным хрустальным дном стакана с виски. Новый голос прожигает мне затылок. – Я же говорил тебе, Мария. А затем приходит знакомая ярость. Алонсо Висконти был так уверен, что я буду плохим, так уверен в своём пророчестве, что отказался назвать меня в честь ангела, как моих братьев. Что–то насчёт богохульства и дурного тона. Но у моей мамы был дурная привычка делать так, чтобы злость выглядела красиво, и она назвала меня в честь своего самого любимого ангела. – О, Габриэль. С самого начала мерзавец был прав. Пока мои братья агукали, смеялись и ползали, я кусался, шипел и лягался. Одно из самых ранних моих воспоминаний – то, как я пырнул двоюродного брата за воскресным обедом ножом для масла, и я даже не помню, кого именно, потому что в какой–то момент я пытался прикончить их всех. Я с силой бьюсь головой о дерево, пытаясь вышибить из памяти голос матери. Но уже поздно – он пробрался в мой мозг и устроился там, как дома. «Габриэль» звучит снова и снова, без конца. Все три чертовых слога, потому что она всегда произносила моё имя полностью, и без капли иронии. Если кто–то, включая меня самого, отбрасывал два последних, она цокала языком, подбирала их и пришивала обратно. Я не знаю, произносила ли она моё имя так старательно, чтобы убедить Бога в моей праведности, или просто чтобы позлить отца. Если последнее – у неё получилось. Первые девять лет он вообще меня никак не называл. А с десяти лет стал звать Злодеем. Мои лёгкие сжимаются, и следующий вдох вырывается отчаянным и влажным. Когда я запрокидываю голову, пытаясь заглотить больше воздуха, тьма начинает подтачивать края моего зрения. И, точно по сценарию, поглощает все девять зим, все недопитые чашки горячего шоколада и недостроенных снеговиков с кривыми морковками вместо членов. Когда Завязка закончится, тьма поглотит всё. Последняя искорка света проплывает у меня перед глазами и гаснет, погружая в чёрную пучину. Тишина не наступает – лишь горько–сладкие воспоминания, выкрикиваемые через мегафон, и когда я больше не могу этого выносить, рвущийся из горла рёв ярости прожигает огнём моё горло. Я на несколько дюймов сползаю вниз по шершавой коре, тяжело дыша. Вместе со мной сползает и мой живот, и взгляд нехотя следует за ним. И снова тот свет от уличного фонаря. Только нет, он слишком маленький и слишком низкий, танцует в темноте на уровне груди. Я трясу головой, зажмуриваюсь, а когда открываю глаза, свет дробится и заостряется, принимая форму огня. Свечи на торте. Десять, в сине–белую полоску. Они колеблются на ветру, оттесняя тьму из моего зрения, пока я не вижу ничего, кроме света. Они замедляют сердцебиение, выравнивают дыхание, и на мгновение жизнь перестает вытекать из меня через шестидюймовую рану в животе. В прошлый раз, когда я обманул Смерть, я поклялся, что, когда она снова найдет меня и покажет мне эту часть, я не буду задерживать дыхание. То же самое я говорил и в позапрошлый раз. И все же я здесь, мой вдох застрял в основании глотки, будто я приберегаю его на потом. В глазах щиплет. Полагаю, смерть делает тебя сентиментальной бабой. Она заставляет задумываться о всякой глупости вроде параллельных реальностей, крыльев бабочки и о том, что было бы, родись я первым или вторым ребенком. Или не родись вовсе. Секунды складываются в минуты, а я все еще задерживаю дыхание, грудь судорожно вздымается, легкие горят, но я все равно не дышу. Пламя становится темно–оранжевым, пульсирует, то расплываясь, то проступая четче. Губы покалывает, голова кружится. Поднимается инстинкт, и прежде, чем я успеваю его подавить, из губ вырываются кровь и воздух, задувая свечи. Тьма снова поглощает лес. Я вытираю рот и вглядываюсь в нее. Она вглядывается в ответ и шепчет: «А чего ты ожидал?» Я слабо усмехаюсь. Да. Мама могла бы произносить все три слога, пока не посинеет, это ничего бы не изменило, потому что мой отец предначертал мою судьбу. Я родился плохим и умру в темноте, которая сделала меня худшим. К черту это. У меня нет времени на предсмертные галлюцинации, у меня есть дела поважнее. Я отталкиваюсь от дерева, и с каждым шагом сапоги глубже увязают в почве. Дьявол хватает меня за лодыжки, пытаясь утащить домой, но он не получит меня, еще нет. Не до тех пор, пока я не стану на колени на бетонных ступенях церкви и не вырежу свое послание на ее дверях. Середина начинается с гудка клаксона. Этого мерзкого звука. В первый раз, услышав его, я по ошибке выглянул в окно спальни. Во второй – пожалел, что вообще его слышал. А после третьего я познал последствия притворства, будто не слышал. Звук снова пронзает темноту, громче и злее, ударяя меня в спину, как товарный поезд. Даже спустя все эти годы он по–прежнему заставляет меня дергаться вперед. Когда кусты становятся гуще и скребут по старым шрамам, я поднимаю глаза к небу и снова нахожу оранжевый свет. Он становится ближе, но то же самое можно сказать и об отце. В нем сочеталось опасное умение быть грузным мужчиной с легкой поступью. Я узнал бы звук его шагов где угодно, в Середине они преследовали меня в этих лесах каждую ночь на протяжении восьми лет. Восьми гребаных лет пыток, игр, уроков. Восемь лет, пока он не последовал за мной по гравийной дорожке, не втолкнул меня в железные ворота и не оставил сражаться за жизнь. Середину определял новый свод правил. И, как и свечи на торте, их было десять, специально для меня. Его дыхание, пропахшее виски, скользит мимо моего уха. Правило первое: Ты должен стать Злодеем, чтобы твои братья звали тебя героем. Я ускоряю шаг, чтобы убежать от Середины. Убежать от него. Следующие несколько шагов посылают обжигающий жар в пах и подкашивают колени, но я перемалываю боль зубами и продолжаю двигаться. Наконец, оранжевый свет протягивает руку. Пространство расширяется, ветви отступают, а почва сменяется асфальтом. Хотя я замедляюсь и останавливаюсь под уличным фонарем, пытаясь поймать то немногое дыхание, что у меня осталось, мой взгляд отправляется на прогулку. Он скользит по дороге, и я думаю, когда же она стала такой чертовски широкой. Затем он поднимается по камням церкви моего отца на другой стороне. Смотреть на это мерзкое здание больно даже в мои лучшие дни, а в худшие один лишь взгляд в его сторону обжигает. Я скольжу по разбитым окнам и разрушающемуся шпилю, ища облегчения там, где Тихий океан встречается с черным небом позади него. И тогда я понимаю, что делаю, и грудь заполняет едкая усмешка. Умирающий человек всегда обращает взор к небу. Когда я был молод и неуязвим, я клялся, что буду исключением. Что когда Смерть наконец выйдет из моей тени и коснется моего плеча, я не подниму подбородок и не стану искать Бога, которого проклинал всю жизнь. И все же я здесь, смотрю в направлении, противоположном тому, куда направляется моя душа, и гадаю, действительно ли Он там и хорошо ли Он заботится о моей маме. Мой следующий вдох громко хрипит в груди; последующий выдох рисует белую полосу на фоне ночи. Когда ветер поднимается над скалами и сдувает ее в сторону, я вижу Его. Он смотрит на меня сверху вниз и с облегчением вздыхает. На этот раз смеха нет. Легкие уже слишком слабы. Ноги слишком слабы. Руки слишком слабы. Не закрывай глаза. Не. Закрывай. Глаза. Я делаю шаг вперед, и мир наклоняется, пытаясь сбросить меня. Я пробиваюсь вперед навстречу ветру; он отбрасывает меня еще сильнее. Его рев оглушителен и холоден, но когда я прислушиваюсь, то слышу в нем нечто более нежное. – Эй? Напряжение срывается с моих губ коротким выдохом. Этот голос похож на кашемир и шоколад. На нежный поцелуй в щеку, на теплую ванну ледяной ночью. – Эй? С тобой все в порядке? Он – словно луч солнца в распахнутое окно, прохладный ветерок в знойный день. Я хочу умереть под его аккомпанемент. Я хочу услышать его снова. Я всматриваюсь в горизонт в поисках его источника и, найдя его, вздрагиваю. Под следующим фонарем стоит девушка. Нет, ангел. Не один из тех библейски точных, что рисовали на доске, чтобы пугать нас в воскресной школе, а словно из кино. Ангел в человеческом обличье, ниспосланный с небес, с распахнутыми крыльями и сияющим ореолом над струящимися светлыми волосами. На ней еще и пуховая розовая куртка и такие же наушники, но, черт, да кто я такой, чтобы судить, в чем ходят ангелы в наши дни? У меня нет времени на побочные квесты, но добраться до церкви внезапно кажется второстепенным, и теперь любопытство направляет мой путь. Я делаю шаг к ней; она отступает на шаг назад, бросает взгляд на мой живот, вздымает руки и говорит: – Эм, это костюм на Хэллоуин, да? Что? Шестерёнки в моём мозгу с трудом проворачиваются, но, когда они наконец встают на место, я понимаю, что я чёртов идиот. Тридцать первое октября. Хэллоуин. Конечно же, я умру в Хэллоуин. Я всё ещё слишком слаб, чтобы смеяться, но ирония всепоглощающа, так что я всё равно делаю это. Это забирает у меня последние крохи энергии, и я падаю на колени. Она не ангел, она просто девушка, одетая как ангел. Выглядит как ангел, звучит как ангел, даже теперь, когда она кричит. И движется она ко мне, как ангел, выходя из–под своего фонаря в свет моего. Блёстки на розовых ботинках и кружевные носки пульсируют в зоне видимости, то расплываясь, то проступая чётче. Боже. Так много розового. – О боже! Что случилось? Ха. Я моргнул, вот что, блять, случилось. Правило второе: Будь то враг, семья или друг, Злодей никогда не моргает. Он выдумал это правило с потолка, в панике, после того как впервые выстрелил в меня. Он клялся, что сделал это лишь чтобы показать мне, каково это, но даже в одиннадцать лет я понимал, что у ублюдка просто кривые руки. Правило третье последовало всего девять часов спустя, когда я приходил в себя под ярким светом ламп во временной операционной: Самые могущественные злодеи так же нелюбимы, как и недосягаемы.