Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

Этому плачевному обстоятельству следует приписать то, что столь благородный и хорошо воспитанный юноша тоже согласился сочинить вирши в честь героини праздника. Худо ли, хорошо ли, но он их действительно произнес, и ему тоже аплодировали и угощали его не меньше, чем предыдущего рифмоплета. Однако надо сказать, что Сесилия Вальдес, не в пример другим, совсем не восторгалась поэтическими потугами юноши. Она хранила молчание и была явно раздражена. Не расточала похвал и Немесия, которая тихо, но оживленно переговаривалась со своим братом Хосе Долорес Пимьентой.

– Значит, кто-нибудь будет на запятках? – настойчиво спрашивал он.

– Возможно, и нет, – возражала Немесия.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, и не только это. Разве мне тоже нужно, чтобы меня кормили с ложечки?

– Что-то непонятно…

– Сейчас нет времени объяснять.

– Времени более чем достаточно, сестрица.

– К тому же здесь и стены имеют уши.

– Какое! Все так шумят!

– Ладно, не спорь. Я тебе говорю, не упрямься.

– Не хочу упускать удобного случая.

– Тебе придется пережить неприятные минуты.

– Не все ли равно, если я делаю то, что считаю нужным?

– Повторяю тебе, Хосе Долорес, не вмешивайся не в свое дело, не упорствуй. Своим упрямством ты отбиваешь у меня охоту помочь тебе. А я, кажется, в этом разбираюсь лучше, чем ты.

Прежде чем улегся шум голосов и прекратились рукоплескания и удары ножами по тарелкам и столу, Леонардо что-то сказал Сесилии на ухо и вышел на улицу, таща за руку Менесеса. Юноша вышел, ни с кем не попрощавшись – на английский манер, как сказал Канталапьедра, когда молодых людей хватились. Несмотря на мелкий дождь, оба молодых человека, взявшись за руки, направились по Гаванской улице к центру города. На первом же перекрестке, у предместья Сан-Исидро, Менесес пошел направо, а Леонардо завернул за угол больницы Де-Паула.

Легкие светло-серые тучки, разрываемые свежим северо-восточным ветром, стройной вереницей одна за другой проплывали мимо ущербной луны, уже стоявшей в зените и лившей порою свой тусклый свет. На узкой и кривой улочке, которую пересекал Леонардо, было совсем темно, и он толком не мог даже рассмотреть дороги, пока не дошел до маленькой площади перед больницей. Только тут левая сторона мостовой время от времени освещалась; остальное пространство находилось в тени, отбрасываемой высокими стенами церкви Де-Паула. Держась этих стен, юноша смог различить свой экипаж: лошади под ветром и дождем, хлеставшим им прямо в морду, стояли понуро, опустив уши. Верх коляски был поднят, но кучера не было видно ни на обычном месте в седле, ни на запятках, ни в проеме широких церковных дверей, где можно было укрыться от дождя. Посмотрев еще раз, Леонардо наконец сообразил, куда скрылся кучер. Он сидел вполоборота на дне коляски, положив голову и руки на мягкие сафьяновые подушки и свесив ноги в широких сапогах наружу. На земле лежал хлыст, выпавший из рук спящего. Леонардо поднял хлыст и, откинув верх экипажа, изо всех сил хлестнул кучера два-три раза по спине.

– Сеньор! – воскликнул возница, сразу очнувшись от испуга и боли.

Это был молодой, довольно коренастый и широкий в плечах мулат, с лицом, пожалуй, более мужественным, если не более надменным, чем у того, кто только что его отстегал. Он носил обычную в ту пору для кучеров на Кубе куртку темного сукна, обшитую галунами, пикейный жилет, рубашку с матросским воротником, холщовые штаны, огромные сапоги колоколом и черную круглую шляпу с золотым галуном. В ту пору у кучеров имелась еще одна неотъемлемая принадлежность наряда – двойные серебряные шпоры, которых сегодня у мулата не было.

– Эй ты! – грубо окликнул его хозяин, ибо им и был молодой Леонардо. – Дрыхнешь себе, а лошади стоят без присмотра – так, что ли? А если б они вдруг испугавшись чего-нибудь, понесли по этим дьявольским улицам?

– Что вы, сеньор, да разве я спал! – осмелился возразить кучер.

– Как не спал? Право, Апонте, можно подумать, что либо ты меня совсем не знаешь, либо считаешь за дурака. Ну, вот что: садись-ка сейчас, а там я сведу с тобой счеты. Отправляйся с коляской к дому, где идет куна, захвати тех двух сеньорит, которых ты отвозил туда, и развези их по домам. Я буду ждать тебя у стены монастыря святой Клары, на углу Гаванской улицы. Только смотри не разрешай никому ехать на запятках, слышишь?

– Слышу, сеньор! – ответил Апонте, трогаясь в направлении переулка Сан-Хосе. У подъезда дома, где танцевали, Апонте, не спешиваясь, обратился к входившему в дом незнакомцу: – Не откажите передать сеньорите Сесилии, что коляска подана.

Несмотря на это добавление к имени, принятое на Кубе только по отношению к белым девушкам, неизвестный в точности выполнил данное ему поручение.

Сесилия тут же встала из-за стола и в сопровождении Немесии и хозяйки пошла за накидкой. Мерседес проводила их до дверей, где столпились еще не успевшие разойтись мужчины. Здесь, все еще обнимая Сесилию за талию, чтобы подчеркнуть свое дружеское расположение к ней, мулатка шепнула девушке:

– Не доверяйся мужчинам, милочка, не то как раз погубишь свою честь.

– Но разве я кому-нибудь из них доверилась сегодня, Мерседита? – удивилась Сесилия.

– У этого экипажа есть хозяин, – ответила Мерседес, – а даром никто ничего не даст, имей это в виду. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Разговор оборвался; Канталапьедра, состроив плаксивую физиономию по случаю отъезда Сесилии, вызвал всеобщее веселье; Пимьента усадил подруг в экипаж, и все общество наконец разошлось.

Был, вероятно, уже первый час ночи. Ветер не стихал, и мелкий дождь по-прежнему сеял из быстро мчавшихся туч на спавший во мраке город. Было темно, как говорится, что в волчьей утробе. И все же колеса так громко стучали о камин, что молодому музыканту удалось не потерять след экипажа, который увозил его сестру с подругой. Сперва Пимьента ускорил шаг, затем пустился бежать и на углу улицы Акоста догнал кабриолет. Ухватившись рукой за доску задника и пробежав еще немного, он наконец вскочил на него, усевшись боком. Кучер это сразу почувствовал и остановился.

– Сойди, – сказала брату Немесия, приотворив заднюю дверцу.

– Это ни к чему, – заметила Сесилия.

– Я охраняю вас сзади, – ответил Пимьента.

– Сойдите! – потребовал, спешившись, Апонте.

– Что я тебе говорила? – продолжала Немесия, обращаясь вновь к брату.

– В экипаже моя сестра с подругой, – заметил музыкант кучеру.

– Пусть так, – возразил тот, – но я не позволю, чтобы кто-нибудь цеплялся позади моей коляски. – Увидев, однако, что он имеет дело с таким же, как он сам, мулатом, кучер добавил наставительным тоном: – Вы, братец, этак погубите себя.

– Да сойди же, – настойчиво повторила Немесия.

Хосе Долорес Пимьента неохотно повиновался: в глухой и жестокой внутренней борьбе благоразумие взяло верх. Уступив, он, однако, не отказался от принятого решения следовать за экипажем. Кучер вновь сел на лошадь и поехал прямо до улицы Лус, где повернул налево, к Гаванской. Здесь на углу ждал человек, укрываясь от дождя и ветра под высокими стенами монастырского двора Святой Клары. Апонте снова остановил кабриолет; ожидавший, усевшись на запятках, вполголоса сказал:

– Пошел!

Лошади тотчас же рванули, и экипаж тронулся, но не настолько быстро, чтобы музыкант не успел разглядеть, что на его месте сидел тот самый белый, который возбудил его ревность во время бала.

Глава 7

А что же он за человек?

Уж не докучливей ли всех?

Благоразумен? Тороплив?

И нравом мягок иль строптив?

Лопе де Вега

На одной из более или менее прямых улочек предместья Сан-Франсиско, где в некоторых кварталах были тротуары или панели из каменных плит, выделялся среди прочих дом с плоской крышей; верхний этаж его высился над аркой ворот, а балкончик выходил на запад. Как почти во всех кубинских домах, главным входом для господ, слуг, домашних животных и экипажей (два из них обычно стояли наготове) служил сагуан. Это своего рода портал или ворота, через которые можно пройти в столовую, патио и контору.

Конторой считались комнаты, расположенные направо и служившие как бы продолжением сагуана. В первой из этих комнат находилось двойное бюро, с обеих сторон которого стояли высокие деревянные скамьи, а под бюро – железный квадратный ящичек с крышкой вместо дверцы; ее приподнимали и опускали, когда нужно было вынуть или положить мешочек с деньгами. По другую сторону сагуана в нижнем этаже дома тянулась анфилада жилых комнат, куда можно было попасть через зал; окна и двери этих комнат выходили в столовую и патио.

Это был квадратный дворик, в центре которого голубела закраина водоема или резервуара, куда по жестяным желобам и закопанным в землю трубам стекала с крыш дождевая вода. Глинобитная стена высотой в две вары [21]21
  Вара– мера длины, равная 85,5 см.


[Закрыть], с аркой в правом конце ее, отделяла внутренний двор от кухни, конюшни, отхожего моста, кучерской и других служб.

Между сагуаном и помещениями, называемыми конторой, находилась внутренняя лестница, которая вела к столовой. Сложенная из нетесаного камня, с кедровыми перилами, без площадок, с крутыми поворотами почти у самой земли, эта лестница соединяла нижний этаж с верхними покоями, состоящими из двух комнат. Первая служила приемной и была равна по площади сагуану; вторая была еще больше, ибо располагалась как раз над конторой; она служила спальней и кабинетом. И действительно, почти всю комнату заполняли легкая красного дерева кровать, покрытая голубым кисейным пологом от москитов, шкаф и вешалка для платья из того же красного дерева, черный свиной кожи диван, несколько стульев с соломенными сиденьями, письменный стол наподобие бюро и кампешевое кресло. Повсюду были разбросаны книги, раскрытые и закрытые, с красным обрезом на испанский манер; кое-где были загнуты страницы, иногда даже несколько подряд. Все эти книги, судя по золотым, тисненным на обложках надписям, были юридического содержания. И только на диване лежало два непереплетенных журнала; на более толстом из них была нарисована безвкусная модная картинка, изображавшая мужчину, женщину и ребенка. Один из журналов назывался «Мода о рекрео семаналь», другой – «Эль реганьон».

Внизу, в столовой, стоял стол красного дерева на двенадцать персон, напротив двери выстроилось в ряд шесть кресел; в углу – набор больших глиняных кувшинов – своеобразная мебель местных жилищ. Большие раздвижные полотняные шторы, наподобие театрального занавеса, затемняли комнату и защищали ее от солнечных лучей, проникавших с внутреннего двора. В стене, отделявшей сагуан от зала, была железная решетка, а свет с улицы попадал в зал через два окна, устроенных в эркерах и прорубленных от пола до самого навеса крыши. С середины потолка спускалась на цепи лампа под стеклянным колпаком. Сбоку на стене висели два написанных маслом портрета, изображавших даму и кабальеро в расцвете молодости и принадлежавших кисти Эскобара; под ними располагались диван и перпендикулярно к нему шесть кресел в два ряда, с сиденьем и спинкой из красного сафьяна; по четырем углам комнаты стояли шкафчики красного дерева, украшенные стеклянными подсвечниками или китайскими вазами для цветов. В простенке между окнами высокий стол с золочеными ножками служил опорой большому прямоугольному зеркалу. Вдоль стен стояли стулья.

Внимание привлекали белые муслиновые занавеси с легкой бахромой, которые свисали с притолок дверей и окон комнат, свободно пропуская воздух и скрывая от взоров тех, кто был в столовой или во дворе, все, что происходило в зале. Словом, в этом типичном для Гаваны доме, как может судить наш читатель, на всем лежал отпечаток опрятности, чистоты и… роскоши, ибо только это слово и подходит здесь, если иметь в виду страну, эпоху, стиль и качество обстановки дома, два стоящих наготове у ворот экипажа и простор жилых покоев. Кто же был обитателем этого дома? Жила ли здесь приличная, благовоспитанная и счастливая семья? Вскоре мы об этом узнаем.

Ранним октябрьским утром, между шестью и семью часами – ибо рассказ наш начинается в это время, – в одном из кресел столовой сидел кабальеро лет пятидесяти.

Он был высок ростом, крепкого сложения, с проседью. Крупный орлиный нос, небольшой рот, живые карие глаза, красноватый цвет лица и круглый затылок свидетельствовали о силе страстей и твердости характера. Коротко остриженный и тщательно выбритый, этот кабальеро, в длинном халате из тонкой материи, надетом поверх белого пикейного жилета, в тиковых панталонах, сидел, положив ноги, обутые в домашние туфли из мягкой кожи, на соломенное сиденье стула, и читал, держа в руках, газету «Эль диарио де ла Авана».

В это время мальчик лет двенадцати, в штанах и полосатой рубашке, пройдя через патио, приблизился к сеньору. В правой руке мальчик держал поднос, на котором стояла чашка кофе с молоком, а в левой – серебряную сахарницу. Кабальеро, не меняя удобной позы, взял чашку, положил в нее сахар и, отпивая кофе маленькими глотками, продолжал спокойно читать. Молодой слуга, скрестив на груди руки, в одной из которых по-прежнему был поднос, а в другом – сахарница, стоял перед своим хозяином. Когда кофе с молоком был выпит, кабальеро, словно не замечая стоявшего в нескольких шагах от него мальчишки, скомандовал зычным голосом:

– Табаку и огня!

Молодой слуга стремглав бросился на кухню и тотчас же вернулся через контору с большим кисетом, на дне которого было несколько сигар. Принес он и небольшую серебряную жаровню с горстью древесного угля, полузасыпанного пеплом. Кабальеро закурил сигару, но, увидев, что мальчишка снова собирается ускользнуть, окликнул его:

– Тирсо!

– Да, сеньор! – рявкнул в ответ слуга, словно он уже находился на кухне или же разговаривал с глухим.

– Ты был наверху? – спросил хозяин.

– Да, сеньор, сразу как вернулся повар с рынка.

– А почему же сеньор Леонардо не спустился еще вниз?

– Надобно сказать, ваша милость, молодой сеньор Леонардо не позволяют их будить, когда они не спали ночь.

«Не спали ночь!» – повторил про себя кабальеро.

– Пойди разбуди его и скажи, чтобы он сошел вниз, – приказал он слуге.

– Сеньор, – запинаясь, вымолвил смущенный негритенок. – Сеньор, ваша милость ведь знают…

– Что такое? – снова загремел хозяин, видя, что мальчишка не трогается с места и не повинуется.

– Сеньор, надобно сказать вашей милости, что молодой сеньор очень сердятся, когда их будят, и…

– Что-о? Что ты сказал, собака? А ну-ка, мигом, если не хочешь получить пинка!

И так как кабальеро слегка привстал, как бы собираясь выполнить свою угрозу, негритенок не стал ждать вторичного приказания; он мигом взлетел наверх и скрылся в спальне молодого сеньора. Когда слуга пробегал вверх по лестнице, из дверей своей комнаты выглянула довольно полная и весьма приятная на вид дама с мелкими чертами лица. Волосы ее все еще были черны, хотя ей было уже за сорок. В белом платье из тонкой ткани, с шелковой шалью канареечного цвета, накинутой на плечи, она отличалась изяществом; движения ее были спокойны и благородны. Дама села рядом с нашим кабальеро в халате и, назвав его Гамбоа, спросила, нет ли чего нового. Тот процедил сквозь зубы, что единственной важной новостью, о которой сообщалось в газете, было известие о вспыхнувшей в Варшаве эпидемии холеры с огромным количеством смертных случаен.

– Где ж это такое? – зевая, протянула сеньора.

– Вот тебе на! – с удивлением воскликнул Гамбоа. – Это очень далеко… Это там, подле Северного полюса, в Польше. А что, если и до нас с тобой докатится сеньора холера? Кто знает, что тогда станется с нами?

– Да сохранит нас господь от такого несчастья, Кандидо! – все с тем же апатичным видом произнесла сеньора.

В этот момент Тирсо сбегал по ступенькам, причем вдвое стремительнее, чем поднимался несколько минут назад, если это только было возможно. Не успей паренек наклониться, и в голову ему угодила бы книжка, которую запустили сверху с такой силой, что она разлетелась на куски у самой двери конторы. Дон Кандидо взглянул наверх, сеньора поднялась и, подойдя к лестнице, спросила:

– В чем дело?

Вместо ответа испуганный парнишка указал глазами на юношу, закутанного в простыню, который, стоя наверху, гневно потрясал кулаками. Но увидев свою мать – а это и была наша сеньора, – Леонардо изменил и позу и выражение лица. Сын, видимо, хотел объяснить ей, что произошло, но она остановила его весьма выразительным жестом, означавшим приблизительно следующее: «Прекрати, тут отец». Леонардо тотчас же повернулся и ушел к себе в спальню.

– Ну так что же, придет сеньор Леонардо? – спросил Гамбоа невольника, будто он не заметил ни того, как стремительно тот убегал, ни книги, угодившей в дверь кабинета, ни жестов жены.

– Да, сеньор, – ответил Тирсо.

– Ты передал ему мое распоряжение? – еще более резко и настойчиво спросил дон Кандидо.

– Надобно сказать, ваша милость, – пытался возразить совсем сбитый с толку раб, дрожа от испуга, – что… молодой сеньор, молодой сеньор… не дал мне говорить.

Сеньора снова села, с тревогой вслушиваясь в слова мужа и следя за сменой выражения на его лице. Она видела, как он покраснел, когда Тирсо в замешательстве пытался произнести несколько фраз. Ей даже казалось, что Гамбоа вот-вот поднимется, чтобы ударить невольника или, возможно, силой заставить Леонардо спуститься вниз. Смутно представляя себе, что произойдет дальше, сеньора, чтобы выиграть время, положила руку на плечо мужа и мелодичным вкрадчивым голосом стала успокаивать его:

– Кандидо, Леонардито одевается, он сейчас сойдет вниз.

– А ты почем знаешь? – оборачиваясь к супруге, спросил крайне раздраженно дон Кандидо.

– Я только что видела – он выходил на лестницу почти одетый, – спокойно ответила она.

– Вот ведь ты какая – когда Леонардо ведет себя как подобает, ты прямо не нахвалишься на него, а на проступки его закрываешь глаза.

– Я за бедным мальчиком не знаю никаких проступков, по крайней мере последнее время.

– Вот-вот! Именно об этом я и говорю. Слепая ты, совсем слепая, Роса! И своим цацканьем вконец погубишь мальчишку. Тирсо! – снова гаркнул дон Кандидо.

Не успел слуга вернуться из кухни, куда он спрятался во время краткого диалога своих господ, как в сагуан зашел кучер-мулат, уже знакомый читателям по сцене в предместье Сан-Исидро и событиям в ночь на 24 октября. Сейчас на нем были только рубашка и штаны, подвернутые немного ниже колен, словно для того, чтобы показать неподрубленный край белых кальсон; ноги его были обуты в кожаные открытые башмаки с серебряными пряжками сбоку. В ушах мулата были золотые серьги, на голове – небольшой платок; в правой руке он держал соломенную шляпу, а в левой – недоуздок, за который вел лошадь; к ее хвосту была привязана другая, точно такой же масти и породы, со скрученным в узел хвостом. С лошадей стекали капли воды и пота – их только что выкупали. На первой из них мулат, как видно, выезжал из конюшни прямо к месту купания возле пристани Лус, ибо на ней все еще был потник вместо седла.

– Вот, кстати, и Апонте, – добавил дон Кандидо, окликнув кучера по имени, когда тот заглянул в комнату.

– Не к чему спрашивать слуг, – заметила донья Роса.

– А я хочу, чтобы ты послушала о последних проделках твоего сына, – настаивал муж. – Скажи мне, в котором часу сегодня ночью ты привез твоего хозяина? – обратился он к Апонте.

– В два часа утра, – ответил тот.

– Где же провел эту ночь молодой сеньор? – продолжал допытываться дон Кандидо.

– Нечего об этом рассказывать, – прервала его донья Роса. – Апонте, отведи лошадей в стойло.

– Где, я спрашиваю, провел твой хозяин эту ночь? – угрожающим тоном повторил дон Кандидо, заметив, что кучер склонен повиноваться приказу госпожи.

– Трудненько, ваша милость, сеньор, сказать вам, где провел ночь молодой сеньор Леонардито, мой хозяин.

– Что-о? То есть как это понять?

– Ваша милость, сеньор мой, мне, право же, трудненько это сказать, – поспешил разъяснить Апонте, видя, что дон Кандидо свирепеет. – Сначала-то я отвез молодого сеньора Леонардито в предместье святой Екатерины; после я повез его к пристани Лус, а еще погодя поджидал его на пристани Лус до двенадцати ночи, после обратно повез его к Святой Екатерине, а тут уж…

– Довольно, – остановила кучера рассерженная сеньора. – Мне все ясно.

Апонте, пройдя через столовую и патио, отправился с лошадьми в конюшню. Дон Кандидо, обернувшись к жене, спросил:

– Ну-с, каково? Так минувшая ночь – это что, не последнее время? Мне ничего не было известно, я только подозревал, ибо знаю своего сына лучше, чем ты. Наконец-то и ты услышала, что он был в Регле до двенадцати ночи. А возможно, даже и не один. Может быть, теперь тебе захочется узнать, с кем и как он провел добрую половину времени в Регле? Не догадываешься, не подозреваешь?

– Предположим, что я бы догадалась или даже точно знала бы, – с некоторым презрением заметила донья Роса, – какая была бы от этого польза? Неужели из-за этого я стала бы меньше любить его?

– Да пойми ты, что речь идет не о том, чтобы любить или разлюбить его, Роса! – нетерпеливо перебил, вскочив с места, дон Кандидо. – Вопрос в том, чтобы исправить его ошибки, которые становятся слишком серьезными и опасными!

– Его ошибки, если только он вообще их совершает, – не больше, чем сумасбродства, свойственные молодости.

– Но если эти сумасбродства повторяются и их вовремя не пресечь, то они обычно плохо кончаются, доставляя людям немало слез и горя.

– Насколько я знаю, твои сумасбродства как будто не имели ни тяжелых, ни печальных последствий для тебя. А уж коли сравнивать Леонардито с тобой, то у него это просто-напросто юношеские проделки, не больше, – утонченно съязвила донья Роса.

– Сеньора, – обратился к жене совершенно разъяренный, хотя и пытавшийся скрыть это, дон Кандидо, – какими бы ни были безумства, которые я мог совершать в юности, они ни в коей мере не дают права Леонардо нести такой образ жизни, какой он ведет… с вашего согласия и одобрения.

– С моего согласия! С моего одобрения! Вот тебе и раз! Кто лучше тебя знает, сколь далека я от того, чтобы одобрять безумства Леонардито, не говоря уж о том, чтобы потакать им! Не я ли постоянно увещеваю и упрекаю его?

– Вот именно! С одной стороны, ты его увещеваешь и выговариваешь ему, а с другой – жалуешь ему коляску, кучера и лошадей. Каждый вечер ты ему выдаешь пол-унции золотом на развлечения, чтобы он вел праздную, расточительную жизнь с друзьями. О нет, Роса! Ты не одобряешь и не поддерживаешь его безумства, ты только обеспечиваешь ему возможность и средства совершать их.

– Конечно, это я способствую тому, чтобы мальчик погиб! А ты – нет, ты святой. О да, вся твоя жизнь была прямо образцовой!

– Не понимаю, к чему эти колкости.

– А к тому, что ты слишком суров с ним и твоя жестокость была бы уместна, если бы ты сам был безупречен и не грешил бы в свое время…

– Значит, его отношением ко мне я обязан вам, сеньора? Разве ему известны мои прегрешения?

– Возможно, да.

– Только если вы сами ему рассказали.

– Не хватало еще, чтобы я его поучала дурным вещам! Это было бы противоестественно, ведь я ему мать.

– Но Леонардо совсем не глуп, а кроме того, скандальное дело с Марией-де-Регла получило слишком широкую огласку. Не много нужно было, чтобы все дошло до его ушей и вызвало желание подражать тебе. Дурной пример…

– Прекратите, сеньора, – сказал дон Кандидо, скорее огорченный, чем рассерженный, – я полагал, что имею некоторое основание рассчитывать на то, что вы предали это дело забвению.

– Напрасно. Есть вещи, которые никак нельзя забыть.

– Да, как видно. Что ж, значит, я обманывался. По-видимому, женщины, вернее некоторые женщины, действительно не забывают и не прощают известные ошибки мужчин. Но, Роса, – продолжал он изменившимся голосом, – мы уклонились от темы, и это нехорошо. Если правда, что я слишком суров с Леонардо, как ты говоришь, то ты слишком мягка, и еще неизвестно, что хуже. Он безрассуден, своенравен и упрям, и узда нужна ему больше, чем хлеб насущный. Я должен, однако, с прискорбием заметить, что, говоря о моей черствости, ты, разумеется, сама того не желая, прямо за руку ведешь его к быстрой гибели. В самом деле, Роса, пора положить предел его безумствам и твоим слабостям; пора уже предпринять шаги, которые спасут его от опасности угодить в тюрьму, и нас – от вечных слез и позора.

– Но на какое же средство решиться, Кандидо? И не поздно ли? Ведь он уже не мальчик.

– Как на какое средство? Средств много. В королевском флоте обуздывают и не таких. Я подумывал о том, что было бы неплохо ему просмолиться. Кстати, мой друг Ача, капитан «Сабины», сейчас обучает его управлению кораблем. Только вчера капитан просил меня, чтобы я решился и отдал Леонардо ему, а уж он сделает его прямее, чем марса – рей. Именно так он и выразился. И я, во всяком случае, решил положить конец беспутным выходкам мальчишки.

Сильно взволнованная последними словами мужа, особенно решимостью, с какой он произнес их, донья Роса, желая скрыть слезы, выступившие у нее на глазах, и переменить тему разговора, больно задевшую ее за живое, встала и направилась к патио. В этот момент Леонардо спускался с лестницы, одетый для прогулки. Узнав шаги сына, она вернулась к креслу мужа и, тоном смиренной мольбы, дрожащим от волнения голосом сказала:

– Во имя любви к своему сыну, Гамбоа, ничего не говори ему сейчас. Твоя суровость разозлит его, а меня просто убьет.

– Роса! – простонал дон Кандидо, бросив на нее укоризненный взгляд. – Ты его погубишь.

– Будь благоразумен, Кандидо! – возразила донья Роса, вздохнув с некоторым облегчением, ибо она поняла, что в этот момент супруг ее уже склонен быть именно таким. – Пойми, что он уже мужчина, а ты относишься к нему как к ребенку.

– Роса! – повторил дон Кандидо, бросая на нее тот же осуждающий взгляд. – Доколе все это будет продолжаться?

– В последний раз я вступаюсь за него, – поспешила сказать донья Роса, – обещаю тебе!

В этот момент молодой Гамбоа уже сошел с лестницы и направился прямо к матери, которая сама пошла ему навстречу, словно желая надежнее защитить юношу от нападок отца. Тот молча, опустив голову, уже удалялся в контору и не заметил или сделал вид, что не замечает, как сын целует мать в лоб и как она знаками показывает ему, чтобы он также поздоровался с отцом.

Леонардо ничего не ответил и даже виду не показал, что собирается выполнить просьбу матери. Молодой человек только улыбнулся, пожал плечами и направился на улицу, придерживая левой рукой книгу, переплетенную на испанский манер, с красным обрезом, а в правой руке сжимая индийскую трость с набалдашником в виде золотой короны.