Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Немало негров и негритянок перебывало на рынке в этот ранний час. Одни приходили сюда, чтобы запасти на весь день провизию для своих господ, другие – чтобы закупить по оптовым ценам мясо, овощи или фрукты, а затем уже в розницу перепродать купленный товар в самом городе и его предместьях – коммерческая операция, заметим кстати, весьма и весьма подчас небезвыгодная.

Было, вероятно, что-то не совсем обычное и в новом ситцевом платье, надетом в это утро Марией-де-Регла, и в том, как лежал шелковый платок на ее округлых плечах, оставляя их наполовину открытыми, и в том, как повязана была на ее голове яркая косынка, байяха, и в том особенном глянце, каким отливала чернота ее обнаженных крепких рук и упругих щек, – словом, во всем ее облике сельской жительницы, дышавшем свежестью и здоровьем, во всей ее несмелой позе и печальных чертах лица было, повторяем, нечто необычное, привлекавшее к этой женщине внимание даже самых равнодушных и занятых своими заботами людей. Во всяком случае, каждый, кто проходил мимо бывшей сиделки, направляясь на рынок или покидая его, бросал на нее мимоходом беглый взгляд – то любопытный, то сострадательный, иногда безразличный. Ее неподвижность и внешне безучастный вид наводили некоторых на мысль, особенно в первую минуту, что женщину эту одолел приступ какой-то внезапной болезни; другие же, несмотря на то, что она была одета в новое платье, принимали ее за нищенку, которая по неопытности или несообразительности не догадывается протянуть руку и попросить у прохожих Христа ради. Впрочем, достаточно было и одного из этих предположений, чтобы охладить сострадание и погасить любопытство в очерствелых сердцах обычных посетителей рынка. И только одна какая-то дородная, чтобы не сказать – толстая, негритянка, несшая на голове лоток, полный всякой снеди, женщина с открытым и веселым выражением лица, нашла в себе довольно решимости, чтобы остановиться подле приезжей и спросить ее грубоватым, но в то же время и добродушным тоном:

– Эй, твой, крещеный душа! Зачем тут стал? Потерял, что ли чего?

– Мужа я потеряла, – просто ответила Мария-де-Регла. Вопрос прозвучал для нее так неожиданно, что она невольно выдала то, чем были заняты теперь все ее мысли.

– Муж? – удивленно переспросила торговка. – Тогда нада ищи его, ищи! – Она почти дословно повторила возглас детей, играющих в прятки.

– Я ищу, – отвечала бывшая сиделка и горестно вздохнула, – давно ищу.

– Это как давно?

– О, целых двенадцать лет.

– И-и-и, сердешный твоя! Цельный, стало быть, жизнь! А как твой муженек зовут?

– Дионисио.

– Дианисия, Дианисия – чтой-то я такой не помнит. А какой место его живет?

– Не знаю, потому и ищу его.

– А твоя, что же, не тутошный, не городской, стало быть?

– Да, я нездешняя. Последние двенадцать лет я прожила далеко отсюда, в деревне.

– Так, так! Значит, твоя бросал свой муж?

– Не бросила я его. Меня с ним господа разлучили.

– Значит, твоя – раб?

– Да. В этом-то все мое несчастье. Меня сослали в Вуэльта-Абахо на целых двенадцать лет, и только несколько дней назад разрешили вернуться в город, чтобы я здесь подыскала себе место либо новых хозяев. Да вот у меня тут и бумага есть за пазухой. Мне столько раз приходилось вынимать ее да показывать, что она уж и замусолилась. Я весь город исходила, сбилась с ног, но не нашлось на меня покупателя и на место тоже никто не берет. Не стало больше моих сил, да и опостылело мне все это; вот я и решила: коли так, дай хоть, думаю, мужа своего разыщу. Он перед рождеством сбежал от хозяев.

– Тогда, голуба, ходи моя вместе, – предложила торговка и повела Марию на улицу лейтенанта Рея, или иначе – улицу святой Терезы. По дороге она спросила бывшую сиделку:

– Твоя как зовут?

– Мария-де-Регла Санта-Крус, покорная слуга вашей милости.

– Ага, твоя был дочка у Долорес Санта-Крус.

– Нет, Долорес и я – мы обе принадлежали графам Харуко. Когда старый граф умер, нас продали с аукциона, потому что хозяевам надо было платить долги и еще выплачивать долю наследникам по завещанию. Я тогда только что вышла замуж за Дионисио, и, по счастью, купил нас обоих вместе один работорговец, дон Кандидо Гамбоа. С тех кор я про Долорес ничего больше не слышала. А вы знаете ее?

– Еще моя не знал! Моя хорошо его знал. Долорес мясо продавал, фрукт продавал, всякий товар продавал, и потом Долорес себе сам выкупал. И моя спасал. Брал моя из барак. Вот, гляди тут. Моя и теперь знак есть! – У негритянки на правом плече виднелись выжженные каленым железом буквы G, B. – Долорес домик покупал, а моя давай торгуй для него, мясо продавал, варенье продавал, все продавал. Моя работал, многа работал, и тоже на воля выходил. Одни белый господин бери тягайся с Долорес. Долорес тягайся с белый господин. Пошел разный бумага, кляуз и суд. Тот нада давай, этот нада давай. И Долорес какой добро имел, домик, денег – весь прахом пропадал. Долорес, без последний нитка оставался. Долорес думал-думал и совсем сходил с ума. Теперь сидит Сан-Дионисио.

– Бедняжка! А я и не знала, что с ней такая беда приключилась. Сошла с ума! А что это за место такое – Сан-Дионисио?

– Самашечи дом, губернатор только-только строил.

– Сдается мне, что коли мои дела и дальше так пойдут, как шли до сих пор, то не миновать и мне Сан-Дионисио, в компании с Долорес.

– Твоя нада работай? Моя многа работа имей, твоя давай, и твоя тоже многа денег имей.

– Да я на все согласна, только бы подзаработать. Может, мне тогда и себя с мужем и детей выкупить удастся. А вы где живете?

– Широкий улица.

– Это где же?

– Там, за городской ворота. Моя имей муж. Только наша себе в церковь не венчал. Мой муж продавай вода, его водонос, моя продавай мясо, масло, яиц, фрукт, все какой можна.

– А как вас зовут?

– Моя зовут Хеновева Санта-Крус. А мой муж – Трибусио [85]85
  Трибусио– искаженное Тибурсио.


[Закрыть]Поланко. Его сын есть, зовут Маланга. Совсем парень плохой. Много белый господин зарезал. Прошлый воскресенье хоронил сенья Чепа Аларкон. Маланга ходил вместе с люди за ее гроб. Тонда там его хватал, как мышь в мышеловка.

– Хоронили Чепилью Аларкон? – переспросила Мария-де-Регла.

– Ну да, – отвечала Хеновева. – Его хоронил. Так его зовут, Чепа Аларкон. Его имел хороший домик.

– А была у нее внучка?

– Был внучка, всего один. Зато красивый! Кукла! Такой кукла, вся жизь прожил – не видал!

Как раз в это время обе негритянки, идя по улице Агуакате, пересекали улицу О’Рейли, и Хеновева пальцем указала Марии-де-Регла на запертый домик, где недавно скончалась Чепилья Аларкон. Выйдя затем на улицу Бомба, Хеновева свернула налево, постучала в третью дверь от угла и выкрикнула свое обычное: «Эй, хозяин! Что сегодня покупает?»

Дверь отворила не кто иная, как Немесия Пимьента, которая для торговки была всего лишь ее новой клиенткой, а для бывшей сиделки инхенио Ла-Тинаха лицом совершенно неведомым и незнакомым. И пока Хеновева раскладывала перед хозяйкой свинину, яйца и масло, которые та собиралась купить, Мария-де-Регла, оставшись стоять позади, прислонилась к двери и принялась разглядывать комнату. У стены напротив от входа сидела в качалке, опершись ногами о нижнюю перекладину стула, стоявшего перед нею, какая-то девушка, которую Мария приняла по цвету кожи за белую. Платье на девушке было тоже белое, но батистовая косынка, облегавшая ее красивую, округлую шею, была такая же черная, как и венец смоляных волос, уложенных в две тяжелые косы над ее правильно очерченной головой; черными были и башмачки из фландрского сукна на ее стройных ножках с высоким подъемом и тонкими щиколотками. Прекрасная незнакомка носила траур. Но, верно, в траур была облечена и сама ее душа: глубокая печаль изображалась в чертах ее лица и во всей унылой позе. Девушка, видимо, что-то шила: она держала на коленях кусок раскроенной ткани, и еще несколько кусков материи лежало у ее ног, на полу и висело на спинке стула. За все время она один только раз подняла глаза от работы, чтобы взглянуть на вошедших; это случилось в ту минуту, когда подруга ее, также, должно быть, занятая шитьем, отворила дверь и помогла Хеновеве опустить на порог тяжелый лоток с провизией.

Однако этого короткого мгновения оказалось довольно, чтобы образ красавицы в трауре навсегда запечатлелся в восприимчивой памяти Марии-де-Регла, и запечатлелся столь живо, что, очутившись снова на улице и шагая вслед за своей покровительницей, бывшая сиделка все время повторяла вполголоса: «Нинья Адела, нинья Адела!» Она мысленно сравнивала черты незнакомой красавицы с наружностью младшей дочери своих хозяев.

Многократно повторенное восклицание это достигли наконец, слуха Хеновевы, и она наставительным тоном заметила:

– Зачем неправду говорил? Этот нинья зовут не Адель, его зовут Сесиль.

«Молчание – золото», – подумала про себя Мария-де-Регла и ничего не ответила, но осталась при своем мнении, так как сходство между юной дочерью Гамбоа и прекрасной швеей, которую она увидела в домике на улице Бомба, показалось ей поистине поразительным, и потому она на всякий случай постаралась запомнить и эту улицу и расположенный на ней маленький домик.

Так обе женщины ходили по городу из дома в дом до двух часов дня, и за это время торговка успела обратить в деньги всю провизию, лежавшую утром у нее на лотке. Через ворота, называемые в народе Крепостными, негритянки вышли на бульвар и уселись на каменной скамье, стоявшей под одним из тенистых деревьев между кафе «Афины» и статуей Карла III.

Тут Хеновева достала из-за пазухи замусоленный парусиновый мешочек, стянутый шнурком, высыпала из него свою дневную выручку и пересчитала ее. В мешочке оказалось около двенадцати песо в монетах различного достоинства: были тут и реалы, и севильские песеты, и серебряные монетки в полреала. За вычетом семи песо, то есть стоимости проданного товара, чистый барыш составлял пять дуро. Чтобы произвести этот расчет, глубоких познаний в арифметике не требовалось, равно как не требовалось и более убедительного свидетельства прибыльности промысла, которым занималась Хеновева. Сообразив все это, Мария-де-Регла решила принять предложение торговки.

Затем она поведала Хеновеве о своем муже и его ранении, упомянув, что роковая стычка произошла как раз в той части города, где они теперь находились, и что Дионисио исчез в канун рождества. Тогда Хеновева припомнила, что как-то Маланга рассказывал, будто в ночь под рождество он нашел на углу Широкой улицы тяжелораненого негра и приютил его у себя. Правдивость сообщения Маланги полностью подтверждалась и рассказом его отца, водоноса, который, как помнит читатель, проходил по этой улице несколькими минутами раньше, чем появился на пей его беспутный сын. Тибурсио Поланко также видел раненого негра, но не оказал ему помощи, полагая, что тот убит. Разумеется, узнать об этом человеке и его дальнейшей судьбе можно было бы у Маланги, но теперь он сидел в тюрьме и связаться с ним представлялось делом нелегким. Впрочем, Мария-де-Регла не сомневалась, что раненый негр был ее Дионисио, и решила извлечь всю возможную пользу из тех ценных сведений, которыми она теперь располагала.

Внезапно разговор обоих женщин был прерван появлением чернокожего всадника в военном мундире, который проскакал мимо них во весь опор к Марсову полю, пересек его и помчался дальше по шоссе Сан-Луис Гонзага. То был уже знакомый читателю молодой негр-полицейский.

– Тонда! – сказала Хеновева своей товарке, показывая пальцем на скачущего всадника.

При этом имени сердце у Марии-де-Регла невольно сжалось. Мысленным взором она уже видела Дионисио в руках этого юного храбреца. Да и надо ли тому удивляться! Тонда был вооружен саблей и находился под покровительством закона, а слава о его бесчисленных подвигах и беспримерной отваге делала его почти неуязвимым. Вскочив на ноги, словно от какого-то внутреннего толчка, Мария-де-Регла сделала несколько шагов вслед ускакавшему всаднику, который мгновение спустя скрылся из виду, исчезнув за облаком пыли, поднятым вдали на шоссе копытами его быстрого коня. Тогда Мария вернулась к скамье и, не произнеся ни слова, упала на нее рядом со своей изумленной приятельницей.

Этот небольшой эпизод заставил женщин промешкать еще некоторое время, прежде чем они снова двинулись в путь. Однако едва лишь они вступили на Широкую улицу, как их поразило царившее здесь необычайное волнение и многолюдство. По улице бежали в смятении, кто куда, мужчины, женщины, ребятишки. Многие спешили укрыться в своих домах и, захлопнув с грохотом за собою двери, высовывались затем из окон и принимались спрашивать у соседей и прохожих, почему вдруг поднялась такая беготня, крики и хлопанье дверьми. «Горит церковь Хесус-дель-Монте!» – отвечал один из спрошенных. Другой уверял: «Взбунтовались негры в бараках Хифре!» Третий утверждал: «Ограбили дом на улице Фигурас!» «Человека убили!» – сказал кто-то.

Именно эти последние слова и соответствовали истине. Несколько позднее, в начале четвертого часа, их подтвердил водонос Поланко, поведавший о происшедшем в бессвязном рассказе, пересыпанном восклицаниями ужаса и сопровождаемой всевозможными ужимками. Поланко был лицом весьма известным в своем квартале, и потому Широкая улица встретила его появление чем-то напоминавшим ружейную пальбу: со всех сторон хлопали створки отворяемых окон и гремел перекрестный огонь нетерпеливых вопросов. Но тянуть Поланко за язык отнюдь не требовалось: он сам по собственной доброй воле сообщал всем и каждому о том, что возле сапожной мастерской на углу улиц Манрике и Малоха только сейчас предательски был убит Тонда.

Вот как это случилось.

Получив через Малангу необходимые сведения о местонахождении Дионисио Гамбоа, Тонда с беспечной самоуверенностью человека, отважного до безрассудства, отправился на поимку беглого негра. Когда Дионисио, работавшему в мастерской, сообщили, что его спрашивает Тонда – а это имя знали в городе все, – у бывшего повара сеньоров Гамбоа не осталось ни малейшего сомнения относительно намерения полицейского, и в уме его мгновенно созрело решение. Он поднялся со скамьи, на которой сидел, и, заложив руки за спину, как человек, сдающийся на милость победителя, направился к двери.

Покорный вид, с которым Дионисио появился на пороге мастерской, побудил преследователя двинуться навстречу беглому рабу, и это движение оказалось для Тонды роковым. Как мы уже упоминали, порог дома был; высоко поднят над уровнем улицы. К тому же в это время перед дверьми мастерской, загораживая выход из помещения, стоял какой-то наемный экипаж. И Тонда, который, спешившись, ожидал Дионисио на улице, отступил на два-три шага, чтобы дать пленнику дорогу. В тот же миг, коварно воспользовавшись этой неосторожностью, Дионисио бросился сверху на своего преследователя и одним движением ножа, сапожного ножа, которым он раскраивал кожу для набоек, вспорол полицейскому живот от бедра до бедра. Несмотря на смертельную рану, отважный Тонда кинулся вдогонку за своим убийцей, но, сделав несколько шагов, упал бездыханный посреди узкой, похожей на овраг улицы.

Событие это действительно имело место, и почти все его обстоятельства описаны здесь в соответствии с исторической правдой.

Глава 4

Вся по нем исстрадалась душа:

Коль нейдет он – весь день я тоскую,

Коль придет – я сама не своя.

А уйдет – слез унять не могу я.

И. Велардо

Как-то утром, в один из мягких январских дней, сердце Сесилии забилось от внезапного предчувствия, и она сказала себе: «Верно, он сегодня придет». С этой минуты она уже не могла думать ни о чем другом, и работа валилась у нее из рук. Томимая нетерпением, она то и дело вставала со своего места, чтобы выглянуть в окно, словно это могло приблизить желанную минуту свидания, и каждый раз в бессильной тоске вновь опускалась в качалку, стоявшую у противоположной стены комнаты. Казалось, она вся превратилась в зрение и слух, а между тем чувства ее находились в каком-то странном оцепенении, она была как в тумане: прислушивалась – и не слышала, смотрела – и не видела. И когда наконец возлюбленный ее действительно явился, она не сразу осознала это; какое-то мгновение ей чудилось, что не сам он стоит перед нею на пороге дома, в проеме распахнутой двери, и что она видит отражение дорогого ей образа в каком-то большом зеркале. Однако уже в следующую секунду она, раскрыв объятия, бежала навстречу Леонардо и в порыве любовного безумия страстно обнимала и целовала его, не противясь и его объятиям и поцелуям. Старые обиды, помыслы о мести, предполагаемое непостоянство Леонардо и пренебрежение, которым он оскорбил ее, уехав на рождество в деревню, – все в этот миг было забыто. Свершилось чудо: непродолжительная разлука вновь породнила их, словно брата с сестрой, вновь превратила в верных друзей и нежных любовников.

– Ты одна? – спрашивал девушку Леонардо.

– Одна, – тихо отвечала ему Сесилия.

– Ты ждала меня? – с нежностью проговорил молодой человек, обняв ее за талию и не отпуская от себя.

– Каждый день и каждый час! – в страстном самозабвении призналась Сесилия.

– Кто тебе сказал, что я сегодня приеду?

– Мне сердце подсказало.

Он снова поцеловал ее в глаза и в губы и молвил:

– Ты побледнела и похудела с тех пор, как мы расстались.

– Мне пришлось провести немало бессонных: ночей у постели мамочки, и это не прошло для меня бесследно. Да и других горестей было вдоволь…

– Когда заболела бабушка?

– Ей уже давно нездоровилось, весь прошлый год. Но всерьез она захворала в ночь под рождество. Когда я вернулась домой – это было часов около двух ночи, – я нашла ее в сильном жару… Больше она уже не вставала.

– А где же ты была так поздно? – удивился молодой человек.

– В одном месте.

– В каком же это месте?

– Ах, ну в одном месте.

– Ты скажешь мне, где ты была? – спросил Леонардо, сразу становясь суровым.

– А я так жду, чтобы вы мне рассказали, где вы провели все это время, – не менее сурово отвечала Сесилия, платя Леонардо той же монетой.

– Ты ведь знаешь, где я был.

– Да, в инхенио. Вы мне об этом уже говорили. Но, кажется, я не просила вас туда ездить!

– А! Вот оно что! Ты хочешь мне отомстить! Стало быть, ты отправилась развлекаться потому, что была сердита на меня?

– Я – сердита на вас? Очень надо было! А мстить вам – за что? Но только я не люблю, когда меня считают дурочкой, и водить себя за нос я тоже никому не позволю. Вы отправились в инхенио веселиться со своими приятельницами. А я чтобы сидела тут взаперти, как монашка в монастыре? Не слишком ли многого вы захотели?

– Но ведь я же не по собственной воле туда поехал. Мне было бы куда приятнее остаться здесь. Это мама решила увезти меня во что бы то ни стало… Ведь я же тебе говорил.

– Говорить все можно, язык без костей.

– Но я говорю правду.

– Полно! Вы разве сделаны не из того же теста, что другие мужчины? Из того же, из того же самого! Мужчины всегда говорят правду, а то как же! Солгать ведь это грех! Но был ли на свете хоть один из вас такой, что не обманул бы при случае даже самую достойную женщину?

– Не суди о том, чего не смыслишь!

– Не смыслю? И очень даже смыслю, гораздо больше, чем вы думаете! И не родился еще тот умник, что сумел бы меня провести.

– Не болтай глупостей, и оставим весь этот вздор. Ты сегодня только и выискиваешь, к чему бы придраться. Но ведь ты же не хочешь со мною и в самом деле поссориться? Скажи мне, где ты была в ночь под рождество?

– Вы что же – силком меня говорить заставляете?

– Нет, зачем же? Я – по-хорошему, радость моя. Силком мне от тебя и райского блаженства не надо.

– Добро же. Так вот – я была на праздничном балу для цветных в доме Сото, в предместье.

– А как ты туда попала?

– Дошла пешком.

– Я не об этом. Кто тебя туда пригласил? С кем ты ходила на бал?

– Меня пригласил портной Урибе, он был в числе устроителей. А пошла я туда с его женой Кларой, с Немесией и с Хосе Долорес, ее братом…

Леонардо нахмурился: он не смог, да, впрочем, и не захотел, скрывать своего неудовольствия.

– Не рой другому яму, сам в нее упадешь, – проговорила, усмехаясь, Сесилия. – Что же я еще могу вам сказать после того, как вы отправились на праздники миловаться с этой своей деревенской красоткой?

– Я вижу, ты не упустишь случая меня чем-нибудь попрекнуть, – возразил Леонардо, стараясь не показать своей досады. – Ты даже готова принимать чьи угодно ухаживания, лишь бы только побесить меня.

– Чьи угодно? Ну, не такая уж я неразборчивая. Есть немало мужчин, которых я все же не могла бы полюбить, как бы ни была сердита на избранника своего сердца.

– Это очень плохо, что ты такая ревнивая и мстительная.

– А вы попробуйте быть верны и постоянны, тогда вам не придется сетовать на ревнивых и мстительных женщин.

– Но ведь в том-то вся и беда, что ревнивая женщина не способна оценить верность и постоянство даже в самом безупречном поклоннике. Что проку в моем постоянстве и верности, если ты принимаешь ухаживании мужчин, с которыми не должна иметь ничего общего?

– Это чьи же ухаживания я принимала? Говорите прямо.

– Сказать тебе прямо? А с кем ты ходила на этот бал, когда меня здесь не было? С кем ты танцевала? И у кого ты теперь живешь?

– И это вы называете принимать ухаживания?

– А как это иначе называется? Трудно придумать более верный способ покорить женское сердце.

– Только не мое. Мое сердце заковано в латы и заперто на железный замок. И если есть человек, к которому вы не должны меня ревновать, так это брат Немесии. Мне кажется, между нами никогда не было ничего, кроме самой сердечной и бескорыстной дружбы. Мы знаем друг друга и общаемся с самого детства. Мы с ним играли в жмурки и в мяч, мы вместе выросли и никогда не думали о любви, по крайней мере я об этом никогда не думала. Я знаю, что он любит меня всем сердцем, что он душу за меня готов отдать, что он чувствует себя счастливым, если может мне чем-нибудь услужить, что он гордится, когда может угадать заранее мою мысль, и бывает огорчен, если мне приходится самой просить его даже о самой пустой малости; что он корит себя тогда, почему не смог предупредить мое желание; я знаю, что он и волосу не даст упасть с моей головы, что он готов ради меня на любое безумство, что нет для него на свете девушки лучше и краше меня, что он ревнует меня к вам и что эта ревность снедает его, – и все же он никогда не говорил мне о своей любви. Он человек умный, и он знает, бедняжка, что я никогда не полюблю его и не выйду за него замуж. Сколько раз я перехватывала его взгляды, когда он смотрел на меня. Так смотрят только на святые образа, когда молятся в церкви. Но я всегда делаю вид, будто ничего не заметила и не поняла, а он ни разу не посмел со мной объясниться. И таким скромным он был всегда, сколько я его знаю. Он деликатен, как женщина, и так благовоспитан, так отменно любезен и почтителен с дамами, так благороден в обращении с мужчинами! Если бы не темная кожа, он в любом обществе был бы принят, как истый кабальеро. Все это я рассказываю вам потому, что вы, как мне кажется, не чувствуете к нему расположения и смотрите на него с каким-то недоброжелательством.

– Ты ошибаешься, – отвечал ей Леонардо, изрядно встревоженный тем, что Сесилия наделила портрет Хосе Долорес Пимьенты столь привлекательными чертами. – К твоему другу я не могу испытывать ревнивых чувств. Да я и вообще никаких чувств к нему не испытываю, ни добрых, ни злых, по той причине, что меня нисколько не занимает ни сам он, ни его существование. Какой-то портняжка не может быть моим соперником. Но мне обидно, что ты сочла необходимым объяснять мне, какого рода отношения существуют между вами. Мне совсем не интересно, как вы относитесь друг к другу.

– Вы, конечно, можете так говорить. Я – нет. Я была бы самым неблагодарным существом, когда бы хоть на минуту забыла, чем я обязана Хосе Долорес. Я уж и не знаю, что сталось бы со мной во время мамочкиной болезни, если бы не он. Я без него шагу ступить не могла; он сам все покупал, ходил за доктором, приносил из аптеки лекарства, варил для мамочки куриный бульон, сидел со мною по ночам у ее постели; он привел священника из церкви Сан-Хуан-де-Дьос для последней исповеди, он и похороны устроил и вместе со мной плакал над гробом…

Но тут слезы побежали из глаз Сесилии, и рыдания заставили ее прервать свой рассказ. Однако, уязвленная тоном Леонардо и тем, как пренебрежительно он отозвался о Хосе Долорес, она быстро овладела собой и продолжала:

– Бывают неоплатные благодеяния, и человек, способный забыть их, не смеет смотреть людям в глаза. Хосе Долорес всегда оказывал мне знаки особенного внимания и уважения, а на этом балу он вступился за меня, рискуя собственной жизнью.

– Почему же пришлось ему за тебя вступаться?

– Потому что один негр оскорбил меня.

– То есть как оскорбил?

– А так – я отказалась с ним танцевать.

– Ты надерзила ему?

– Вовсе нет. Я даже не знала, кто он. Какой-то никому не известный негр. С какой стати было мне с ним танцевать? Кроме того, я уже обещала менуэт Бриндису. Да и вообще я не хотела танцевать с неграми. Я протанцевала с ними всего каких-нибудь два-три танца, и то приличия ради.

– И все это только из-за того, что ты пошла на бал для цветных…

– Я это и сама знаю. Теперь я всю жизнь буду раскаиваться, что была там. Мне кажется, это ускорило мамочкину смерть.

И Сесилия снова разрыдалась, а Леонардо, желая отвлечь ее от печальных мыслей или, быть может, выведать у нее о том, что происходило на балу и после него, спросил:

– А что это за негр оскорбил тебя?

– Не знаю. Я его никогда прежде не видела. Да и он меня не знал, а лишь догадывался, кто я. Вероятно, он и танцевать пригласил меня только для того, чтобы иметь возможность оскорбить. Этим он думал отомстить мне за какую-то обиду, которую, как он считает, ему нанесли из-за меня.

– Кто же его обидел?

– Он не сказал. Он только кричал, что по моей вине его разлучили с женой.

– Так это, наверно, был пьяный или сумасшедший.

– Нет, на пьяного он не был похож, скорей на сумасшедшего. Мне даже страшно сделалось. И еще он сказал, что знает меня с колыбели, что ему известно, кто моя мать, а с отцом моим он знаком очень близко, знает его как самого себя.

– Он не может знать твоих родителей, – назидательным тоном изрек Леонардо, – ведь ты подкидыш. Это просто нелепо!

– Да, вот что, – добавила Сесилия, припоминая. – Он сказал, что меня вскормила его жена, что будто бы я – мулатка, а моя мать жива, и она – сумасшедшая.

– И никто не узнал, как его зовут, этого мерзавца?

– Нет, потом все открылось. Один портной – он работает в мастерской Урибе – узнал его. Он назвал его Дионисио Гамбоа, но тот сказал, что его зовут совсем не так, что его имя – Дионисио Харуко.

– У, паршивый пес! – воскликнул Леонардо, сжимая кулаки и скрипнув от ярости зубами. – Ну, погоди, всыплют ему горячих, когда поймают! Как бог свят! Да еще и как всыплют! Тонда, верно, напал уже на его след. И какой он там к черту Дионисио Харуко! Зовут его, положим, Дионисио, это так, но никакой он не Харуко, – он Гамбоа, потому что принадлежит моей маме. Знаешь ли ты, что этот грязный, подлый, неблагодарный негр украл у папы старинный костюм, и мало того – он еще сбежал и оставил маму без повара! Никогда ни одному негру у нас в доме не позволяли того, что позволяли ему. И вот как он отплатил нам на добро! Ну ничего, он за это ответит! Мы сыщем его, где бы он ни скрывался, хоть на дне морском! Слово чести, его проучат, как он этого заслужил. Шкуру с него мало спустить за то, что он сделал! А ко всему прочему он еще и тебя оскорбил! Негодяй!..

В пылу негодования Леонардо не тотчас заметил, как напугали Сесилию его неуместные угрозы, не говоря уже о том, что он выставил себя перед нею в смешном виде, ибо девушка без особого труда сообразила, что ярость ее возлюбленного вызвана не столько оскорблением, нанесенным ее особе, сколько тем, что по милости какого-то негра семья сеньоров Гамбоа осталась без повара. Спохватившись. Леонардо добавил, с некоторым, правда, опозданием:

– Однако довольно об этом. Я другого не пойму: какая может существовать связь между тобою и тем, что Дионисио разлучили с его женой? Никакой, решительно никакой связи! Тебя, наверное, еще и на свете не было, когда мама отправила Марию-де-Регла, жену Дионисио, в Ла-Тинаху. Мария своим злонравием и строптивостью вывела маму из терпения. Но если ты тогда еще не родилась, то как же она могла стать твоей кормилицей? Вот кого она действительно выкормила – так это сестру Аделу. Полно, что за вздор! Дионисио просто ошибся или выдумал эту нелепицу только для того, чтобы сорвать на тебе свою злость. Вероятно, он думал, что может оскорблять тебя безнаказанно.

– Ну, если так, то это дорого ему обошлось, – с удовлетворением проговорила Сесилия. – Когда мы после бала возвращались домой, он подстерег нас на углу Широкой улицы и затеял ссору с Хосе Долорес. Они дрались на ножах, и этот негр почти сразу же упал…

– Он был убит?! – воскликнул Леонардо, никак не ожидавший подобной развязки.

– Кажется, нет. Он остался лежать на земле и громко стонал. Вам жалко, что кара настигла его так скоро?

– Нет, нет, – поспешил исправить свою оплошность Леонардо, ибо, проявив сочувствие к раненому рабу, он тем самим выказал неучтивость по отношению к возлюбленной. – Стану я жалеть о каком-то негре! Негром больше, негром меньше – не все ли равно. У нас этого добра хватает. Но меня огорчает то, что ты оказалась замешанной в какой-то грязный скандал, в историю с убийством! Не хочется и говорить об этом. Скажи мне лучше – какой врач лечил бабушку во время болезни?

– Монтес де Ока.

– Ого! Каким образом тебе удалось этого добиться?

– Я пошла к нему и пригласила его.

– Ты была с ним знакома?

– Нет, но я знала его в лицо.

– Может быть, с ним была знакома бабушка?

– Да, мамочка ходила к нему домой, и он тоже каждый месяц навещал ее.

– Он ее лечил?

– Нет, мамочка почти никогда не болела настолько серьезно, чтобы надо было обращаться к доктору.

– Так какие же могли быть между ними дела?

– Мамочка получала у Монтеса де Ока ежемесячный пенсион.

– Ежемесячный пенсион?! А, теперь я припоминаю: я слышал, что Монтес де Ока когда-то, очень давно, нанял у папы в кормилицы эту самую Марию-де-Регла, жену нашего повара. Надо было вскормить какого-то незаконнорожденного младенца, дочь одного из приятелей доктора. Теперь мне понятно, что именно ввело Дионисио в заблуждение. Он, вероятно, вообразил, что та девочка – это ты. Само собой разумеется, это была не ты. Но, конечно, разве такого наглеца разубедишь! Тебя тогда еще и на свете не было. Посуди сама – ведь после той девочки Мария-де-Регла почти целых два года кормила нашу Аделу. И одно я знаю совершенно точно: негритянка эта испортила маме немало крови. А Монтес де Ока обещался платить папе за наем Марии по две золотые унции в месяц, но я подозреваю, что он так и не отдал отцу этих денег – Монтес де Она не любитель платить долги. Поэтому меня и удивляет, что вы ежемесячно получали от него какие-то деньги. Ты не знаешь, каково происхождение этого пенсиона?