Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)

– Ваше превосходительство, вы заблуждаетесь, полагая, будто Вальдес ни в чем не виновата.

– Но разве есть основания предполагать обратное?

– Сколько угодно! Взять хотя бы то, что ее предупреждали и уговаривали отвергнуть ухаживания моего сына.

– Кто ее предупреждал?

– Ее бабушка.

– А от кого исходило предупреждение?

– Оно исходило… э-э-э… от меня.

– Но она с этим не посчиталась?

– Как же – будет она считаться, эта вертихвостка! С тех пор пошло еще хуже прежнего!

– Браво! Ну и девушка!

– Как, дон Фернандо! Неужели вы одобряете ее гнусное поведение?

– Ничуть. Я и не думаю одобрять его, но я справедлив к ней, я полагаю, что она искрение и глубоко любит вашего сына, и я убежден, что в сердечных делах решающее слово отнюдь не принадлежит бабушкам и родителям влюбленных. Впрочем, это ничего не меняет. Их отношения следует прекратить. Прикажите Леонардо оставить ее. Ведь вы его отец! Разве ваша родительская власть над ним так слаба? Употребите же ее. Запретите ему бывать у этой девушки – раз и навсегда! Никаких свиданий – и делу конец!

Дон Кандидо сидел совершенно уничтоженный. «Ишь как подвел, и крыть нечем!» – думал он про себя.

Наконец он заговорил:

– Видите ли, ваше превосходительство, именно эти слова и ожидал я услышать от вас, когда шел сюда: «Ведь вы его отец. Употребите свою родительскую власть!» И я даже приготовил заранее, что я вам на это отвечу. Но вот, поди ж ты, выскочило из головы! Забыл. Все как есть забыл. Экая незадача! Ах, голова дырявая, дырявая голова, дырявая голова…

Сеньор дон Фернандо, – продолжал он решительным тоном, оборвав внезапно свой монолог, мне не хватает нужных слов, чтобы выражать свои мысли понятно и ясно, но я постараюсь говорить так, чтобы вы меня поняли. К сожалению, я не могу воспользоваться вашим сонетом, я… э-э-э… не могу запретить сыну свидания с этой девицей…

– Простите за нескромность, но почему же?..

– Я рискую встретить с его стороны непослушание.

– Возможно ли?

– Увы, это так. Вы, несомненно, знаете, ваше превосходительство, как балуют наши креолки своих детей, и в особенности первенцев. А ведь Леонардо у нас первенец и к тому же единственный сын. Роса только что не молится на него и так его избаловала, что он вырос подлинно о маменькиным сынком, лоботрясом, старших не почитает, меня не слушает. Вконец от рук отбился. Но Роса твердо убеждена, что он – ангел, кроткий голубь. Она и мысли не допускает, что он может совершить дурной поступок; и не то что мне пальцем его тронуть – пылинке не даст на него упасть! Будь на то моя воля, он бы уж давно плавал на каком-нибудь военном корабле и мозоли себе натирал, ставя паруса. Ну, не дались ему науки, что ж тут поделаешь! Так нет же, мать твердо решила, что он будет законоведом, доктором прав, аудитором судебного присутствия в Пуэрто-Принсипе и еще бог знает чем! Я со дня на день ожидаю из Мадрида бумагу о пожаловании мне графской короны; и вот, сколько ни убеждал я Росу, что уж кому-кому, а нашему сыну, наследнику всего нашего состояния, будущему графу де Каса Гамбоа, нет нужды ломать себе голову над книжной премудростью, сколько ни втолковывал, что Леонардо науки ни к чему, что он и без наук займет высокое положение в обществе, все напрасно. Раз она забрала себе в голову сделать из него законоведа, так она своего добьется… костьми ляжет, но добьется! Я ей говорю: чтобы нашему сыну заделаться адвокатом, доктором и аудитором, ему сперва надо стать бакалавром. Экзамены на носу, а он из-за этой девчонки книг в руки не берет, на лекции не ходит! И еще одно. Мы с Росой хотим женить его в этом году и невесту ему подыскали – прекрасная, очаровательнейшая девушка, дочь моего земляка и старинного друга. Мы надеемся, авось он тогда остепенится и займется хозяйством в наших поместьях. Мы с женой – люди немолодые, почти старики, не сегодня-завтра мы умрем, ведь все мы смертны. Кто тогда примет на себя заботу о всех наших богатствах? Разумеется, не его незамужние сестры, слабые, беззащитные девушки, а он, потому что он – мужчина. Теперь вы понимаете, ваше превосходительство, каким несчастьем, было бы для нас, если бы наш первенец, наследник нашего имени, нашего титула, наших богатств, забросил бы учение, не получил звания бакалавра и, вместо того чтобы жениться на своей невесте, завел себе любовницу – и все только потому, что эта Вальдес совершенно вскружила ему голову! Ваше превосходительство, если в моем отчаянном положении вы не протянете мне руку помощи, навеки будет погублено счастье и спокойствие моей семьи!

– Вот теперь мне все ясно, не о чем и толковать, сеньор дон Кандидо! – воскликнул алькальд. – Почему же вы не привели мне этих доводов с самого начала? Последний из них неоспоримо убедителен. С ним согласился бы даже самый непреклонный ум и самое черствое сердце. Я признаю себя побежденным и с этой минуты весь к вашим услугам. Что я должен сделать с этой Вальдес?

Странно и глубоко отозвались в душе богача дона Кандидо последние слова алькальда. Он весь как-то вдруг сжался и замер и долго сидел не шевелясь, онемелый, с убитым видом. Что происходило в его душе? Ведь он добился желанной цели. Чего же еще нужно было ему? Быть может, он раскаивался в своей жалобе? Или ощутил тяжесть ответственности, которую возлагал на себя? Или сомневался в пользе, ожидаемой от столь решительных мер? Жалко ли было ему сына, которому он собирался причинить огорчение? Сожалел ли о несправедливости, учиняемой над беззащитной сиротою? Или испугался возможной огласки? Трудно сказать. Да и сам он, если бы его спросили, едва ли мог бы дать себе отчет в собственных чувствах.

Видя замешательство истца, алькальд повторил свой вопрос более настойчиво.

– Не знаю, – медленно произнес дон Кандидо, – право, не знаю. Тюрьма… мне бы этого не хотелось. Это было бы, пожалуй, слишком жестоко. Все-таки жаль ее. Я думал – не отправить ли ее на мой конный завод, в Ойо-Колорадо… Управляющий там – человек женатый, у него маленькие дети, кроме того, это очень далеко отсюда. Однако план этот представляет и некоторые трудности, собственно говоря – значительные, непреодолимые трудности. Нет, нет, это не подойдет. Не лучше ли будет отправить ее в инхенио к одному моему другу? Это здесь неподалеку, в Хайманитас. Он знает и девушку и всю эту историю… И он тоже – человек женатый… пожилой… Он неспособен на то, чтобы… Как вы на это смотрите?

– Я никак на это не смотрю, сеньор дон Кандидо. Все зависит от вас – думайте, решайте. Мои же обязанности сводятся лишь к тому, чтобы незамедлительно отдать приказ об аресте, как только вы меня об этом в соответствующей форме попросите.

– Что значит – в соответствующей форме?

– Это значит, что заинтересованная сторона должна представить свою жалобу в письменном виде.

– Но разве я уже не изложил вам, ваше превосходительство, свою жалобу в должной форме?

– Этого недостаточно. Жалоба должна быть изложена письменно.

– И ее надо будет подписать?

– Всенепременно.

– Лопни мои глаза, если я когда-нибудь подозревал о таких каверзах!.. А нельзя было бы сделать это как-нибудь так… э-э-э… этак, без официальных бумаг. Я как огня боюсь судейских формальностей.

– Когда дело идет о преступлениях подобного рода, избегнуть формальностей невозможно. Но чтобы вы могли убедиться в искренности моего желания вам помочь, укажу вам способ обойти это затруднение.

– Говорите же, ваше превосходительство. Вам и карты в руки.

– В какой части города живет девица Вальдес?

– В квартале Ангела.

– Вам известно, кто в этом квартале полицейский комиссар?

– Да, сеньор. По-моему, это Канталапьедра.

– Он самый. Так вот, повидайтесь с ним, изложите ему свою жалобу и попросите его подать мне об этом соответствующий рапорт. Он знает, как составляются такие бумаги.

– Хорошо, я повидаю его сегодня же. Но нельзя ли обойтись без упоминания в этой бумаге моего имени?

– Полноте, вам не о чем беспокоиться, – отвечал О’Рейли, начиная сердиться. – Кроме нас троих, никто об этом не узнает. Я прочту бумагу и тут же положу ее в папку. Комиссар тоже будет молчать – надо только сунуть ему в руку два-три золотых, и он справит все это дело наилучшим образом. Вы, вероятно, также не станете распространяться на этот счет, ибо, как говорит пословица: «кто молчит – не грешит».

– Хорошо, ваше превосходительство. А куда же мы поместим ее?

– Это уж моя забота. Найдется какое-нибудь надежное местечко, где ни она сама, ни ее честь не будут подвергаться опасности и откуда никто не сможет освободить ее без моего или вашего разрешения.

– Я не хочу, чтобы ее заключили в тюрьму.

– Нет, конечно, не в тюрьму.

– И не в приют Де-Паула.

– Нет, само собой разумеется, не в приют. Я помещу ее в исправительный дом, в квартале Сан-Исидро, и поручу особому попечению начальницы.

– Отлично. Полагаю, мужчинам туда доступ запрещен?

– Насколько мне известно – да. Разве что заглянет какой-нибудь служитель. Да, еще один вопрос. На какой срок мы ее туда заключим?

– На шесть месяцев.

– Решено – на шесть месяцев.

– Простите. Я думаю, лучше будет на год. Это, конечно, много, но сын сдаст экзамены только в апреле, свадьба же будет лишь в ноябре. Так что лучше на год…

– На год, так на год. Для меня, – закончил торжественным тоном алькальд, – для меня во всем этом деле главное – не срок заключения, а то, что по отношению к этой девушке будет учинен акт несправедливости, беззакония и произвола. И я хотел бы, дон Кандидо, чтобы вы поняли: я совершаю его не ради моих добрых чувств и уважения к вам, хотя я и весьма высоко ценю честь быть вашим другом, – нет, я делаю это, побуждаемый теми священными чувствами, к которым вы воззвали в конце своей речи, когда заговорили о счастье и спокойствии вашего домашнего очага.

Глава 6

Разлучать влюбленных – то же,

Что в огонь дрова бросать:

Только ярче, только жарче

Станет пламя полыхать.

Народная песня

Леонардо удалось получить у своей любвеобильной матери безвозвратную ссуду в размере пятидесяти золотых унций, которые донья Роса выдала ему из лично принадлежавших ей денег. Чтобы добиться этого, Леонардо пришлось сочинить историю о некоем друге, чья жизнь и честь якобы зависели от уплаты денежного долга.

Раздобыв этот небольшой капитал, молодой человек поспешил снять маленький домик на улице Лас-Дамас и не менее поспешно принялся его обставлять. Хотя в те времена в Гаване не существовало ни одного универсального магазина и все, что Леонардо считал необходимым, ему пришлось приобретать в самых различных местах, он не упустил из виду ни одной мелочи. Он побывал у торговцев подержанными вещами на Старой площади, в скобяных лавках на улице Меркадерес, у жестянщиков на улице Сан-Игнасио, у гончаров на улице Рикла, называемой также Крепостной улицей, у второразрядных мебельщиков с улицы Сан-Исидро и обошел несколько лавчонок поблизости от дома, снятого им для своей возлюбленной.

Может показаться странным, откуда у этого юноши, который поистине всегда являл собой живое воплощение лености, легкомыслия и эгоизма, откуда вдруг у него в нужную минуту взялись и деловитость, и сметка, и здравый смысл, и рачительность, какие были бы впору разве самой домовитой и опытной хозяйке. Но удивляться здесь нечему. Движущей пружиной всей этой бурной деятельности были необузданная страсть, кипевшая в груди Леонардо; его вдохновлял обольстительный образ возлюбленной, которую сам же он в темных тайниках своего порочного сердца обрек на неминуемую погибель.

Наконец однажды, ветреным мартовским днем, Леонардо, покончив со всеми приготовлениями и оставшись доволен делом рук своих, вышел из домика на улице Лас-Дамас, запер за собой дверь, положил большой, тяжелый ключ в карман сюртука и с сердцем, бившимся сильней обыкновенного, легким шагом устремился на ловлю чудесной птицы, которой предстояло своим сказочным оперением и любовными песнями украсить приготовленную для нее клетку и превратить ее в земной рай.

Однако на улице Бомба встретила его не сказочная райская птица, к которой он летел на крыльях страсти, а некое подобие свирепой гарпии. То была Немесия. Она стояла посреди комнаты, погруженная в какое-то ледяной оцепенение, живо напоминая всей своей позой и неподвижностью надгробное изваяние плакальщицы. Леонардо постарался скрыть свою досаду и выказал по отношению к приятельнице Сесилии всю вежливость и даже любезность, на какую был способен. Для начала он отпустил Немесии галантный комплимент:

– Что скажет сегодня моя темнокожая богиня?

– Я не богиня, и говорить мне с кабальеро не о чем, – отвечала Немесия, не поворачивая головы.

– Что ж, если ты не будешь говорить со мной, то я буду говорить с тобой, – возразил Леонардо, улыбаясь.

– Пусть кабальеро говорит – мне-то что!

– Ого! Я вижу, ты сегодня встала с левой ноги, – произнес молодой человек, подходя к девушке и пристально на нее взглядывая.

– С той же, что и всегда.

– Э, нет, душенька, тут что-то неспроста. Меня не проведешь. Да и лицо у тебя кислей лимона.

– До чего же вы догадливы.

– А тут и догадываться нечего – достаточно увидеть, как ты нос повесила.

– Не все же мне смеяться да улыбаться. Раз на раз не приходится. Знаете, говорят: «и сладка магдалина, да не круглый год ею лакомятся». – Немесия спутала Магдалину с неведомой ей малиной.

– Вот ведь наказание на мою голову! Говори прямо, что случилось, – произнес Леонардо погромче, так, чтобы его могла услышать и Сесилия, если она находилась в соседней комнате. Терпеть не могу, когда со мной финтят.

– Я тоже не люблю, когда финтят.

– Вот что, Нене, если ты на меня так злишься, то объясни толком, в чем дело, и не тяни. Не надо меня мучить, чернавочка: знаешь ведь, что для меня твоя немилость – нож острый.

– Что-то я этого не вижу, а то бы вы не стали делать того, что делаете.

– А что такое я делаю?

– И вы еще спрашиваете! Положите себе руку на сердце. Небось заколотилось?

– Оно у меня и так всегда колотится, не перестает. Но что я худого сделал – ей-богу, не знаю, а чем тебя прогневил – и того меньше.

– Не меня вы прогневили, а господа нашего и матерь его, святую владычицу небесную! Они всё видят, всё знают!

– Ты что, всерьез? Можно подумать, будто я и впрямь, не ведая того, смертный грех на душу взял.

– Выходит, что взяли, раз после такого своего поступка не посовестились прийти к нам сюда и еще делаете вид, будто я, мол, не я и лошадь не моя.

– Скажешь ты мне наконец, в чем дело?

– Нет, это пусть кабальеро мне скажет, в чем дело.

– Сдается мне, что из нас двоих кто-то сошел с ума. Довольно, позови Селию!

– Селию позвать! Видали? – воскликнула, саркастически усмехнувшись, Немесия. – И как только у кабальеро язык повернулся!

– А с чего бы это он у меня не повернулся? Разве я не могу попросить тебя, чтобы ты вызвала свою подружку?

– То-то и оно, не у каждого повернется язык спрашивать про человека, когда знаешь, где он и что с ним!

– Неужели же я лучше, чем ты, знаю, где находится Селия? Полно голову мне морочить, донья Хосефа… ах, простите, донья Немесия. Мне эти шуточки надоели.

– Если у кого сердце кипит, как кипяток на огне, тому не до шуточек!

– Стало быть, Селии здесь нет? Но где же она? – с непритворным беспокойством спросил Леонардо.

– Кажется, я уже объяснила кабальеро, – сердито ответила Немесия, – что я не грудной младенец и не вчера на свет родилась.

– Клянусь тебе, Нене, вот как бог свят, сегодня – четвертый день, что я не вижу Селию, и я не знаю, где она. Вы поссорились? Может быть, твой брат ее обидел? Ах, ну говори же, заклинаю тебя всем святым! Скажи, что между вами произошло? Что тебе известно?

Только туг тревога и волнение молодого человека убедили Немесию в искренности его вопросов, и она сквозь слезы промолвила:

– Меня не было дома, и я даже рада, что так вышло, я бы – не знаю, что сделала, если бы ее при мне увели.

– Увели? То есть как увели? – ошеломленно спрашивал Леонардо. – Против ее волн? – И, вне себя от гнева, он воскликнул: – Кто посмел это сделать?

– Она вроде бы сама пошла. Но я так думаю, что это с испугу: силы, знать, у ней от страха отнялись.

– От страха? Почему от страха? Кто ее напугал?

– Комиссар.

– А что ему от нее нужно было?

– Он пришел ее арестовать.

– Арестовать? Но ведь она же ничего худого не сделала? Не может быть… А! Это гнусный обман, злые козни, сговор – чтобы отнять ее у меня! Как все это произошло?

– Меня не было дома, – повторила Немесия. – Но одна соседка все видела. Она рассказала мне, что вчера вечером вдруг явился сюда Канталапьедра и вызвал Селию, а когда она вышла к нему, он ей объявил, что она арестована, схватил ее за руку и без дальних слов повел с собой, а куда – не сказал.

– Странно, что Селия позволила увести себя, не сопротивляясь, и даже не спросила, за что ее арестовывают. Можно подумать, будто она сама была в заговоре и знала обо всем заранее. Но нет, в это я никогда не поверю! Ну, погоди, подлая полицейская крыса, ты мне заплатишь за этот арест! Куда ее увели?

– Ни я, ни Хосе Долорес ничего не смогли узнать. Комиссар посадил ее в коляску и увез.

– Бесстыдная интрига! Не скажешь, чего здесь больше – низости или наглости! Но я дознаюсь, чья это проделка. Будь спокойна, я отплачу им с лихвой!

И, не теряя времени, Леонардо кинулся на поиски комиссара Канталапьедры, чей дом, как мы уже говорили, стоял на склоне Холма Ангела, с той стороны, что обращена к крепостной стене. Канталапьедры не оказалось дома, и его сожительница объяснила Леонардо, что комиссар, возможно, отправился в губернаторский дворец, чтобы получить очередные распоряжении от своего начальства.

Шагая по направлению к резиденции верховного правителя Кубы, Леонардо сообразил, что если Сесилию арестовали по распоряжению судьи, то искать ее следует нигде в другом месте, как в тюрьме (которая в то время помещалась в юго-западном крыле губернаторского дворца), и с этой мыслью Леонардо приблизился к решетчатым тюремным воротам. За ними, или, вернее, в клетке, образуемой наружной и внутренней решетками, стоял какой-то плохо одетый человек устрашающей наружности. Желая получить на свой вопрос решительный и недвусмысленный ответ, Леонардо придал своему лицу начальственное выражение и, глядя на тюремщика в упор, властным тоном спросил:

– К вам сюда привели вчера вечером красивую белую девушку в трауре?..

– Не могу знать, ваша милость, – отвечал тюремщик. – Я тут второй караульный, вчерась меня здесь не было. Вам, ваша милость, лучше будет посмотреть по книге у начальника тюрьмы.

– Но у него уже заперто.

– Это так, ваша милость. Потому – они кушать пошли к себе домой. Придется вам потерпеть до завтрева. Вот и я сейчас, как зазвонят в церкви Фуэрса, сдам ключи другому дежурному – да и был таков.

– Скажите, вон там, посреди двора, с теми арестантами стоит какой-то негр; он что-то бойко рассказывает им. Кто это?

– Это который, ваше благородие? Вон тот, в белой куртке?

– Да, да, он самый.

– Харуко он прозывается.

– Это, должно быть, не настоящее его имя?

– Так точно, ваша милость, оно у него как бы навроде клички. Однако ж его этим именем и в книгу записали, и, стало быть, до тех пор, пока он отсюдова не выйдет, все время так и будет прозываться. Его позавчерась сюда доставили. Вы, часом, с ним не знакомый будете, ваша милость?

– Похоже на то, что знакомые. Подзовите его к воротам, если это можно.

– Почему же не можно? Его, правда, велено было посадить в одиночную, да где их, этих одиночек, на всех наберешься. Эй, Харуко! – гаркнул караульный со своего места.

Несколько арестантов повторили возглас тюремщика, и Харуко подошел к воротам. Хозяин и раб тотчас узнали друг друга. Увидев Леонардо, Дионисио весь затрепетал, сотрясаемый конвульсивной дрожью, и, не в силах унять ее, схватился обеими руками за железные прутья решетки.

– Благословите меня, ваша милость… – прошептал он, заливаясь слезами.

– Почему ты плачешь? – гневно спросил его молодой человек.

– Я плачу, ниньо Леонардо, потому, что своим отсутствием причинил вашей семье много огорчений.

– Своим отсутствием, мерзавец? Скажи лучше, побегом.

– Нет, ниньо Леонардо, я не убежал. Я ушел из дому в ночь под рождество, и хотел пойти в предместье на бал для цветных. Когда я возвращался оттуда, у меня вышла стычка с одним мулатом. Он меня ранил в грудь, а один мой знакомый подобрал меня на улице и привел к себе домой. Пока я лежал больной в его каморке, прошло много времени. А потом случилось это несчастье.

– Что еще за несчастье?

– То, что меня по ложному обвинению посадили сюда, в тюрьму. Человек никогда не знает, что его ждет.

– Его ждет то, чего он заслуживает. Всем известно, Дионисио, что с вами, неграми, нельзя по-хорошему. Если бы мама отправила тебя в инхенио, когда ты набедокурил в первый раз, теперь бы ты не сидел в тюрьме. А за что тебя арестовали?

– До сих пор не знаю, ниньо Леонардо.

– Вот как, не знаешь! А не потому ли, случаем, что ты Тонду убил?

– Быть может, они действительно хотят возвести на меня это ложное обвинение, ниньо Леонардо. Но ведь как все произошло? Я сидел себе в сапожной мастерской, знаете, на улице Манрике, и спокойно тачал сапоги. Вдруг является к нам капитан Тонда. Когда я увидел его в дверях, я сразу понял, что это за мной, и решил скрыться. На улице перед дверьми стояла коляска, и мне удалось проскользнуть в узкий проход между нею и стеной дома. Тонда бросился за мною следом и закричал: «Стой! Стой, ни с места!» и уж чуть было не схватил меня, но в эту минуту споткнулся о камень и, падая, напоролся на свою обнаженную саблю – он ранил себя в живот. Чем же я виноват в его смерти?

– Кто тебя арестовал?

– Капитан-педанео службы общественного порядка. Он схватил меня, когда я утром шел в мастерскую.

– Уж он-то, наверно, сказал тебе, за что тебя берут под стражу?

– Ни единого слова. Он только объяснил, что получил приказ взять меня живым или мертвым.

– Нечего сказать – достукался! Твое счастье будет, коли тебя не отправят на гарроту.

– На все воля господа нашего и пресвятой девы Марии. Не верю я, чтобы засудили невинного. Да и неужто хозяин и госпожа ничего для меня не сделают?

– Для тебя? Как бы не так! Станут хозяева о тебе хлопотать после того, что ты их так отблагодарил за доброту! Для нашей семьи, для всего нашего дома и для тебя самого, Дионисио, лучше будет, чтобы отправили тебя на поле Пунта да свернули шею гарротой. По крайней мере не станешь больше оскорблять белых девушек!

– Я, ниньо Леонардо? Да я, сколько жив, никогда девушек не оскорблял – ни белых, ни черных. Нет, ниньо Леонардо, не припомню я такого случая, чтобы обидел я какую-нибудь девушку.

– А про ту, из-за которой ты подрался после бала с мулатом, позабыл?

– Я ее не оскорблял, ниньо Леонардо. Прахом матери моей клянусь, я ни одного худого слова ей не сказал. Я пригласил ее на менуэт, а она мне ответила, что устала от танцев, и тут же пошла танцевать с Хосе Долорес Пимьентой. Тогда я у нее спросил, почему она меня обидела. Он стал за нее заступаться, ну, мы с ним поспорили, а потом на улице и произошла у нас эта стычка.

– Тебя послушать, подумаешь – овечка невинная. Скажи-ка ты мне лучше другое. Не приводили к вам сюда вчера вечером эту самую девушку, из-за которой вышла у вас драка с Пимьентой?

– Могу наверное сказать вашей милости, что ее здесь нет. Как только во двор приводят новенького, сразу же выкликают его имя, так что вся тюрьма слышит.

– Ну, храни тебя господь, Дионисио.

– Ниньо Леонардо, ради бога, одно только слово. Я вспомнил, что должен вручить вашей милости одну вещицу – она принадлежит вам, ваша милость.

– Какую вещицу? Говори скорей, мне некогда.

– У меня в кармане лежали часы – те самые, что госпожа подарила вашей милости в прошлом году. Я все надеялся, что настанет день и я смогу отдать их вашей милости, но надзиратели отняли их у меня. Так что теперь ваши часы находятся, вероятно, у начальника тюрьмы.

И Дионисио в немногих словах поведал о том, когда и при каких обстоятельствах попали к нему золотые часы его молодого господина. В последнее мгновение, когда Леонардо собирался уже уходить, Дионисио спросил его:

– Быть может, ниньо Леонардо знает что-нибудь про Марию-де-Регла?

– Мама привезла ее с собой из инхенио. Теперь она живет в городе, нанялась к кому-то служанкой. Ты разве ее не видел?

– Нет, сеньор. Я впервые слышу, что она вернулась. И почему господу не угодно было, чтобы мы с нею встретились? Тогда я не попал бы в тюрьму. Она бы заступилась за меня перед госпожой, и теперь я стоял бы, как прежде, на кухне у своей плиты!

Был уже вечер, когда Леонардо вторично явился в дом к комиссару. Он застал Канталапьедру в тот момент, когда полицейский вместе со своей сожительницей садился ужинать.

– А! Добро пожаловать! – воскликнул Канталапьедра и поднялся навстречу Леонардо, радушно улыбаясь и протягивая ему руку.

– Я рад, что застал тебя дома, – с суровой холодностью произнес Леонардо, делая вид, будто не заметил любезного жеста Канталапьедры.

– Я знал, что вы придете, – продолжал комиссар, стараясь не показать, как живо был он задет подобным оскорблением. – Фермина сообщила мне, что вы сегодня уже один раз почтили своим посещением этот скромным приют.

– Могу я с вами поговорить? Всего два слова.

– Боже мой, да хоть бы и все двести, сеньор дон Леонардо. Вы ведь знаете – я покорнейший из ваших слуг. Какая жалость, что вы не застали меня в полицейском участке, когда заходили туда под вечер. Меня в это время срочно вызвали в Политический секретариат. Если вы сейчас оттуда, то я просто не понимаю, как это мы с вами разминулись. Бонора! – крикнул он громко. – Подай стул дорогому гостю!

– Не беспокойтесь, – надменно произнес Леонардо. – Я постою. Но я хотел бы говорить без посторонних.

– Фермина нам не помешает. У меня от нее нет секретов. Мы с ней одна плоть и одна душа.

– С чьего соизволения вы взяли под стражу Сесилию Вальдес? – повелительно спросил молодой человек.

– Если не с соизволения его величества государя нашего дона Фердинанда Седьмого – да хранит его господь, – назначившего меня комиссаром, то, во всяком случае, с соизволения сеньора старшего алькальда. Именно он подписал ордер на арест этой девицы, поскольку к нему поступила жалоба на нее от некоего отца семейства.

– Нельзя ли узнать, как зовут этого алькальда и этого почтенного отца семейства?

– Не слишком ли многого вы захотели, сеньор де Гамбоа, – смеясь, отвечал комиссар. – Вы, я вижу, немного взволнованы… Присядьте, успокойтесь.

– Девушка, взятая вами под стражу, не совершила никакого преступления, и арест ее есть акт беззакония и произвола, если это только не гнусный фарс, разыгранный бог весть с какою целью, или не что-нибудь похуже.

– Но я тут ни причем, сеньор дон Леонардо. Я всего лишь исполнил приказ начальства.

– В таком случае, назовите мне имя жалобщика.

– Он знаком вам лучше, чем мне. А если вы не знаете, кто это, так скоро узнаете.

– Можете вы сообщить мне имя алькальда?

– Извольте, это не возбраняется. Алькальда зовут сеньор дон Фернандо де О’Рейли, гранд Испании первого ранга, старший алькальд округа Сан-Франсиско…

– Куда вы отвели девушку? В королевской городской тюрьме ее нет.

– Этого мне покамест говорить не велено. Я отвел ее туда, куда мне приказали ее отвести.

– Стало быть, вы скрываете ее с бесчестной целью!

– То, что я отказался удовлетворить ваше любопытство, еще но может служить основанием для столь оскорбительного умозаключения. Логики, побольше логики, сеньор студент философского класса!

– Напрасные старания, господин комиссар! Вся ваша таинственность и нежелание открыть мне правду ни к чему не послужат. Я все узнаю, и тогда, быть может, горько придется раскаяться и тому, кто затеял это недостойное, грязное дело, и тому, кто помог привести его в исполнение.

И с этими словами Леонардо, пылая гневом, поспешил домой. Родители его в этот вечер принимали визиты. Но молодой человек даже не заглянул в гостиную. Он приказал закладывать, переоделся, и когда донья Роса, увидев его через решетку вестибюли, удивленным жестом выразила недоумение по поводу столь поспешного отъезда, он отвечал ей лаконично:

– Я еду в театр.

В этот вечер в нарядном здании главного городского театра давали «Рикардо и Зораиду» маэстро Россини – оперу, избранную певицей Санта-Мария для своего бенефиса. Импрессарио труппы тогда был дон Эухенио Арриаса, а дирижером оркестра – дон Мануэль Кокко, с братом которого мы имели случай познакомиться в инхенио Ла-Тинаха. В ту пору опера не пользовалась успехом у нашей публики, и потому партер и ложи на таких спектаклях обыкновенно оставались наполовину пустыми. Леонардо опоздал к поднятию занавеса, что лишило его удовольствия услышать увертюру к «Танкреду», исполнявшуюся в этот вечер перед началом оперы.

Наш герой явился в театр, уверенный, что найдет нужного ему человека в почетной центральной ложе бельэтажа, ибо человек этот был старший алькальд и без него в главном городском театре не начиналось ни одно представление. Действительно, алькальд сидел на обычном своем месте, рядом со своей супругой, уроженкой Мадрида, и, забыв обо всем на свете, упивался звуками музыки. Позади него, в глубине ложи, у дверей стоял слуга-мулат в богатой ливрее, расшитой золотыми геральдическими львами и башнями. Все это Леонардо рассмотрел из коридора, заглянув в ложу через овальное окошечко закрытой двери. Он мог бы постучать и был бы не только впущен, но и любезно принят, однако предпочел дождаться антракта на балконе буфетной залы, выходившей окнами на бульвар Де-Паула.

Первый акт окончился, и немного погодя, как и рассчитывал Леонардо, в зале, у него за спиной, послышались неторопливые шаги; вслед за тем чья-то рука легла ему на плечо, и мужской голос патетически продекламировал:

– Что нового, о друг отважного Отелло?

– Ах, это ты, Фернандо? Вот уж не думал, что тебя здесь встречу.

– О чем же ты тут мечтаешь в одиночестве, arnico pensieroso [86]86
  Задумчивый друг (итал.)


[Закрыть]?

– Ни о чем. Я только сейчас приехал.

– То-то я тебя и не приметил в креслах. Зачем же ты не пришел ко мне в ложу?

– Я думал, что там для меня не найдется места.

– Для тебя я место всегда найду.

– Благодарю.

– Ты нынче не говоришь, а вещаешь, как пифия на своем треножнике. Уж не осенил ли тебя пиитический восторг? Что ж, поздравляю. Не стану тебе мешать.

– Пиитический восторг? Возможно, Но только внушил мне его, как видно, сам дьявол.

– Помилуй, не было бы ничего странного, когда бы картина, открывающаяся перед нами с этого балкона, навеяла тебе поэтические грезы. Взгляни, как гармонично сочетается здесь городской и морской пейзаж! Уверен – ты сейчас сочинял про себя что-нибудь этакое, в описательном жанре. Что, угадал? И правда, если есть в тебе хоть искра поэзии, как не взволноваться поэтическим вдохновением при виде этого темного ряда домой справа от нас с их неровными очертаниями, с этими резко выступающими вперед высокими балконами дворца графов де Пеньяльвер; при виде этого пустынного, еще не обсаженного деревьями бульвара, уходящего вдаль, туда, где чернеет во мраке безлюдное в этот час кафе «Паула»; при виде больницы Де-Паула, что высится там в глубине, на заднем плане, наподобие одной из тех египетских пирамид, с чьих потемневших вершин, по выражению Наполеона, смотрят на нас столетия; или при виде картины, предстающей взору с другой стороны, где недвижимо застыла на воде черная громада корабля «Соберано», укрывшегося, так сказать, от бурь в этой мирной гавани, – силуэт его четко рисуется на фоне прозрачного неба, усеянного яркими звездами; смотришь на их мерцающее сияние, и мнится: они изливают на землю не свет, а грустные слезы, скорбя о нашей былой морской славе, от которой скоро не останется в мире ни следа, ни воспоминания.