Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

И тысячи красавиц, в такт кружась,

В одеждах сказочных мелькали чередою,

И мне казалось, что передо мною

Видение восточного поэта.

Э. Пальма

В тот вечер [47]47
  Нижеследующее описание мы воспроизводим почти буквально по еженедельнику «Ла мода», выходившему в Гаване в 1830 году. (Прим. автора.)


[Закрыть]в Филармоническом обществе был представлен весь цвет гаванской знати. Прекрасные дамы блистали там своим поразительным изяществом и вкусом, а мужчины – своею знатностью и благородством манер. Кроме членов общества и обычных гостей, на балу присутствовали консулы иностранных государств, офицеры местного гарнизона и королевского флота, адъютанты губернатора и некоторые иные, значительные по занимаемому положению лица, как, например, сын знаменитого маршала Нея, находившийся проездом на Кубе, и консул Гондураса в Нью Йорке.

Привлекали взоры тюлевые платья, затканные серебром и золотом, на чехлах из атласа, которые дамы носили в угоду последней моде и которые копировали наряд, привезенный мадам Минетт из Парижа для правящей испанской королевы. Рукава у этих платьев, известные под названием «а-ля Кристина», были короткие, свободные и отделаны внизу широкими кружевами. Трудно было не заметить другие тюлевые платья с тончайшей вышивкой, но на чехле небесно-голубого цвета. Не ускользали от всеобщего внимания и тюлевые платья на чехлах из белого атласа, с фестонами, отделанными узкими кружевами, с теми же рукавами «а-ля Кристина». Восхищение вызывали платья, сшитые по тому же фасону, но с иной отделкой, а также и многие другие туалеты дам, отнюдь не уступавшие по элегантности вышеописанным.

Прически гармонировали с туалетами. У одних дам были египетские тюрбаны, у других – изящно уложенные белые перья; наиболее замысловатые прически различных размеров были украшены голубыми или белыми цветами, строго в тон платья; у некоторых дам в прическах красовались повязанные со вкусом золотые банты. Впечатление от такого количества прекрасных и модно одетых дам было грандиозно и восхитительно. На вечере царило всеобщее веселье, и улыбки не сходили с уст. Этикет, которым обычно славятся светские балы, проявлялся не только в туалетах дам, но и в костюмах мужчин – знатных дворян, генералов, бригадиров, полковников, высоких сановников, блиставших расшитыми мундирами. Кадаваль и Лемаур щеголяли своими алыми шелковыми поясами; те же, у которых не было ни титулов, ни орденов, довольствовались для подобных вечеров костюмами последней парижской моды.

Парадную часть зала занимал великолепный балдахин, в глубине которого красовался портрет короля Фердинанда VII. На стене, затянутой штофом, висели картины исторического содержания, а с карнизов ниспадало драпри из голубого дамаска с белыми полотнищами, обшитыми яркой шелковой бахромой; драпри поддерживалось золочеными пряжками и аграфами, с которых грациозно свисали шелковые шнуры и помпоны. Плафон зала был затянут тканью того же цвета, что и драпри.

Бал открыли только около десяти часов, а в одиннадцать большой зал был уже полон до отказа. В перерывах лакеи разносили на больших серебряных подносах шербет и другие прохладительные напитки. Для дам, которым не хотелось утолять жажду в самом зале, была отведена буфетная, ярко освещенная комната, где расторопные слуги ожидали их приказаний. Однако учтивость и благовоспитанность членов общества и приглашенных избавляли слуг от труда, который для истых кабальеро превращается в радость, когда речь идет о служении дамам.

Ужин, начавшийся между двенадцатью и часом ночи, состоял из холодной индейки, вестфальской ветчины, сыра, великолепного рагу, тушеного мяса, приправленного луком, варений, сластей, первоклассных испанских и заграничных вин, вкусного шоколада, кофе и фруктов из различных стран, которые торговали с Кубой. Роскошь сервировки соперничала с изобилием яств, так что гостям только и оставалось, что выбирать блюдо.

Можно смело утверждать, не боясь опровержения, что самые элегантные красавицы Гаваны собрались в ту ночь в Филармоническом обществе. И первая на них – маркиза де Аркос, дочь известного маркиза Кальво, со своей старшей, в то время пятнадцатилетней дочерью Луисой. Именно ей Пласидо [48]48
  Пласидо– псевдоним кубинского поэта Габриеля-де-ла-Консепсьон Вальдеса.


[Закрыть]посвятил свой стихотворный экспромт:

 
Комар, от жажды умирая,
Среди пышных трав летал, кружился
И от цветка к цветку стремился,
Душистый сок найти мечтая.
Как розу, что манит, пылая,
Твои уста он вдруг настиг
И безотчетно к ним приник
В невыразимом упоенье,
Но… словно в блюдечко с вареньем,
Он смерть обрел в тот сладкий миг!
 

Блистают тут и сестры Чакон, красота которых была заслуженно запечатлена на большом полотне художника Вермая, написанном в увековечение памяти мессы, которую торжественно отслужили при освящении часовни на Пласа-де-Армас. Вот сестры Монтальво, девушки тевтонского типа, одна из коих была провозглашена королевой красоты во время прошлогодних конных состязаний на старой арене для боя быков у Марсова поля. Вот Аранго, снискавшая себе известность тем, что помогла бежать поэту Эредиа, а затем вышла замуж за адъютанта губернатора Рикафора; а вот и сестры Асеваль, чье сложение напоминало формы Венеры Милосской; там сестры Алькасар, образец совершенства и по изумительно симметричным тонким чертам лица, и по нежному румянцу щек, и по черному цвету волос; а поодаль – сеньориты Хунко-и-Ламар из Матансаса, известные под поэтическим прозвищем «Нимфы из Юмури»; затем три сестры Гамбоа, которых мы уже имели случай описать; далее – Тонете, дочь командира гаванского военного порта, впоследствии вдохновившая Пальму на бессмертное стихотворение «Пятнадцатое августа»; а вот и младшая из сестер Гамес, Венера Бельведерская, с распущенными по плечам каштановыми волосами, густыми и вьющимися, в которых сверкали золотые звезды; наконец, дабы не слишком докучать перечислением, назовем еще Исабель Илинчета, дочь советника, состоявшего в свое время при губернаторе Сомеруэлос: красавицу отличали строгость и благородство черт, характерные для кельтиберского типа, унаследованного ею от предков.

Среди молодых людей, присутствовавших в тот вечер на балу Филармонического общества, следует отметить как воплощение мужской красоты прежде всего Рафаэля де ля Торре, подполковника королевских улан, который несколько дней спустя стал жертвой буйного нрава своего коня и погиб под колесами экипажей на Пасео, неподалеку от статуи Карла III; затем – Бернардо Эчеваррию-и– О’Габан, который любил щеголять своими стройными крепкими ногами и потому в торжественные дни надевал камергерскую форму; Рамона Монтальво, в расцвете молодости, красивого, как чистокровный англичанин; Хосе Гастона – настоящего кубинского Аполлона; назовем, наконец, Дионисио Мантилью, недавно вернувшегося из Франции и ставшего истым парижанином, а также Диего Дуарте, который вышел счастливым победителем на прошлогодних скачках, устроенных в честь бракосочетания Фердинанда VII с Марией Кристиной Неаполитанской. Много было на том вечере офицеров испанского флота и армии, которые щеголяли в своих великолепных мундирах, более пригодных для парада, нежели для светского бала.

Блеску праздника немало содействовало также присутствие некоторых молодых людей, которые стали недавно выдвигаться на поприще художественной литературы. К числу их относились: Пальма, один из участников конных состязаний; Эчеваррия, чиновник министерства финансов, получивший год спустя премию на конкурсе поэтов, объявленном литературным комитетом по случаю празднования рождения инфанты Бурбонской; Вальдес Мачука, известный в среде писателей под псевдонимом Десваль; Поликарпо Вальдес, подписывавшийся Полидором; Анаклето Бермудес, публиковавший обычно свои стихи под именем Делисио; Мануэль Гарай-и-Эредиа, который печатался в журнале «Аурора», выходившем в Матансасе; Белес Эррера, автор романа «Эльвира де Окендо»; Делио – певец руин Альгамбры; Доминго Андре, молодой адвокат, блестящий оратор и галантный кавалер; первый кубинский романист – Доминго дель Монте, человек, обладавший широким кругозором и весьма знатный.

Диего Менесес, Франсиско Сольфа, Леонардо Гамбоа и некоторые другие, также находившиеся на балу, особыми талантами не отличались; второй из названных нами юношей преуспевал в изучении философии, и третий уже вступил на стезю жизни человека богатого. Все трое, однако, сотрудничали в литературных газетах. Леонардо Гамбоа вдобавок обладал красивой и мужественной внешностью. Литераторы, точнее сказать – любители литературы, и в особенности те, что увлекались поэзией, начинали получать доступ в дома кубинской знати или тех, кто с помощью своих капиталов стремился приблизиться к последней и общаться с нею. Во всяком случае, некоторые титулованные семьи Гаваны оказывали внимание поэтам, приглашая их к себе на вечера и собрания. Так поступали, например, графы де Фернандина, графы Байонские, графы Пеньяльвер, маркизы Монтеэрмосо и Арко. Празднества и собрания эти проводились в рождественские дни на прекраснейших кофейных плантациях Сан-Антонио, Алькисар, Сан-Андрес и Ла-Артемиса – владениях богатых людей.

Наши друзья Гамбоа, Менесес и Сольфа появились в залах общества лишь около одиннадцати, проведя начало вечера в предместье Холма Ангела на ярмарочных балах у Фарруко и Брито, не преминув посетить также куну цветной молодежи на Мощеной улице, что находится между улицами Компостела и Агуакате. Ни в одном из этих домов особого участия в развлечениях они не принимали, если не считать Леонардо, который в одно мгновение проиграл в монте обе золотые унции, что мать сунула ему днем в карман жилета. Молодой человек не знал цены деньгам и играл не ради выигрыша, а лишь для того, чтобы испытать минутное возбужденно. Случилось, однако, так, что и танцы ничуть не увлекли его, ибо хорошеньких девушек там не оказалось; не удалось повидать ему и Сесилию Вальдес ни в окне ее дома, ни на куне. Все, как нарочно, словно ополчилось против Леонардо, и это привело нашего студента в отвратительное настроение. В довершение всех несчастий, когда он, совершенно расстроенный своим проигрышем, подошел с друзьями к улице Агуакате, где в укромном месте у высоких стен монастыря святой Екатерины его должен был ожидать китрин, последнего там не оказалось, и только через полчаса Гамбоа удалось обнаружить его в противоположном конце улицы, далеко от условленного места.

Мало того, когда у кучера спросили, что, собственно, побудило его ослушаться категорического приказания молодого хозяина, он поначалу давал уклончивые ответы и лишь прижатый к стене признался наконец, что какой-то незнакомец, прикрывший лицо платком, прибегнул, мол, к страшным угрозам и заставил его, Апонте, покинуть место и притвориться, будто он едет домой. Рассказ показался маловероятным; тем не менее пришлось принять его на веру, а это еще более ухудшило и без того дурное настроение Леонардо. Ведь если слова кучера соответствовали действительности, то кем мог быть этот субъект и что ему за дело, на каком углу улицы стоит экипаж? Да и к чему угрожать? Какое право он имел на это? Апонте не мог ответить, был ли незнакомец офицером или сельским жителем, полицейским инспектором или чиновником, белым или цветным. А вдруг это неожиданный и неизвестный соперник, который намерен таким вот образом оспаривать у него, Леонардо, любовь Сесилии Вальдес?

Такое неприятное подозрение подкреплялось тем, что ни самой Сесилии, ни ее подруги Немесии нигде на танцах в квартале Холма Ангела не было. Помимо всего прочего, окно ее так и не открылось, хотя Гамбоа подал условный сигнал, просунув конец трости сквозь уцелевшие балясины. И это обстоятельство не оставляло сомнений в том, что в убогом и мрачном жилище случилось нечто необычайное.

Но, как бы то ни было, времени на проверку подозрений не оставалось, и Леонардо Гамбоа, сильно обеспокоенный и в очень скверном расположении духа, появился на балу Филармонического общества. Бал происходил в главном зале и дворцовом покое, разумеется достаточно обширном. Как сказал поэт:

 
В тот вечер ослепительно сверкали
Несчетными огнями окна зала,
И танца страстная мелодия пленяла
И горячила кровь…
 

Устоять перед чарующей прелестью танца наш герой не смог. Оркестр, которым дирижировал знаменитый скрипач Ульпиано, размещался на весьма просторном балконе, слева от великолепной лестницы из темного камня. Дверь справа вела в зал, а напротив нее находилась другая дверь, которая выходила на анфиладу еще более просторных балконов, так называемую галерею Дель-Росарио. Оставив свои шляпы и трости лакею-негру у входа в нижний вестибюль, примыкавший к площадке лестницы с двойным маршем, и окинув взглядом величественный зал, который, если позволительно подобное преувеличение, годился бы для скачек, студенты увидели, что он весь заполнен веселыми парами танцующих. Мужчины, стоя спиной, а женщины – лицом к распахнутым настежь дверям и окнам, вдыхали, в ожидании очередной сольной фигуры, свежий полуночный воздух, который проникал с улицы.

Как мы уже ранее сказали, здесь собралась самая знатная и блестящая молодежь Кубы, которая безудержно предавалась, по крайней мере в эту минуту, своему любимому развлечению. Сквозь легкое облачко пыли, поднимаемой ногами танцующих в такт меланхолической и сладостной музыке, рожденной где-то в тайниках души порабощенного народа, женщины в ослепительном сиянии хрустальных люстр казались еще прекраснее, а мужчины – еще представительнее. Могла ли вся эта молодежь думать о чем-либо, что не касалось до пленительного зрелища бала? Разумеется, нет!

Гамбоа начал тотчас же присматривать партнершу для танцев, хотя и не находил в них особого удовольствия; Менесес, который танцевал редко, и Сольфа, не танцевавший вовсе, примкнули к зрителям. Последний из трех друзей с горькой усмешкой вглядывался в ненавистное изображение самого глупого и самого жестокого из всех королей Испании, который, казалось, с глубоким презрением взирал из-под золоченого балдахина на эту безрассудную молодежь, наслаждавшуюся мимолетными радостями.

С трудом пробираясь сквозь тесные ряды зрителей и танцующих, Гамбоа неожиданно оказался перед самой юной из сеньорит Гамес, чей портрет мы бегло набросали выше; разгоряченная танцем, но не переставая кружиться в объятиях своего кавалера, подобно сильфиде, она кивнула Леонардо, и тот скорее понял по ее глазам, нежели услышал: «Исабель здесь».

– Танцует? – спросил юноша.

– Какое там! Ждет вас.

– Меня? Неужто она мне так верна? А я ведь из-за сущего пустяка мог и не попасть сегодня на бал.

И в самом деле, Исабель находилась в ту пору в зале, оставшись без партнера или, как говорят в народе, при пиковом интересе: она сидела слева, у самого входа, между сеньорой средних лет и ученый адвокатом Доминго Андре, с которым вела оживленную беседу. В груди Гамбоа, несмотря на все его природное легкомыслие, вспыхнула ревность, с которой ему было не так-то просто справиться; и вовсе не потому, что он был действительно влюблен, а потому, что молодой человек, который беседовал с девушкой, слыл изрядным любезником и умел входить в доверие к скромным сеньоритам. Надобно тотчас же сказать, однако, что в то время Андре был увлечен совсем иной красавицей, мало походившей на Исабель Илинчета. Речь идет о той самой девице, которую он, проявив робость, потерял, а литератор Доминго дель Монте, проявив смелость, покорил, причем, если мы не ошибаемся, в тот же вечер. Что касается Исабели, то она встретила Леонардо очаровательной улыбкой, что, впрочем, ничуть не успокоило юношу, а лишь причинило ему еще бóльшую досаду. После того как Леонардо раскланялся со спутницей Исабели – матерью сестер Гамес, а также с Андре, девушка, желая показать, что она отнюдь не кокетничает и, уж конечно, не собирается мстить, весело обратилась к Гамбоа:

– Я только что говорила сеньору, что этот танец мною обещан, но он не желает мне верить.

– Однако, насколько мне известно, вы сегодня еще ин разу не танцевали, – возразил Андре.

– Да ведь за это время сыграли всего-навсего два танца, – ответила Исабель, нимало не смущаясь, – но вы до сих пор и не подумали меня пригласить, хотя танцуют уже третий.

– Иначе говоря, я пришел некстати. Не так ли?

– Сеньорита права, – вмешался Леонардо, успевший преодолеть свое смущение. – У нас с ней еще прежде был уговор, что она мне дарит третий танец, на каком бы вечере мы ни встретились. А потому, как видно, я пришел в самую пору. Недаром же говорится – лучше прийти один раз, да ко времени, чем ходить целый год, да все попусту.

– В том-то и беда, – воскликнул галантный адвокат, – что мало среди нас таких, кто умеет подойти к хорошеньким девушкам в нужную минуту!

Андре откланялся и отошел, чтобы присоединиться к двум дочерям сеньора Альдама, из коих младшая, Лола, мало кому уступала в тот вечер пальму первенства по красоте. Леонардо и Исабель, взявшись за руки, стали в ряды танцующих невдалеке от первой пары, пользуясь любезностью общих друзей, которые, невзирая на опоздание нашего кавалера и его дамы, не заставили их стать позади всех, как то полагалось в подобном случае.

Кубинская кадриль, должно быть, и вправду была создана для влюбленных. Сам по себе танец, несомненно, очень прост, движения его легки и непринужденны, ибо основное назначение его – это как бы сблизить юношу и девушку, словом – помочь слиянию их сердец в том краю, где нелепые обычаи, перенятые у мавров, направлены на то, чтобы их разобщить. Кавалер ведет даму так, что кажется, будто она скользит по воздуху, вся во власти какой-то сладостной мечты, лишь слегка наклоняясь в такт музыке; правой рукой мужчина обнимает подругу за талию, а левой – нежно пожимает ее руку у запястья. Это даже не танец, это скорее тайная беседа двух любящих сердец под звуки унылой и страстной мелодии, это нежное обоюдное влечение двух существ, которых всегда держали вдали друг от друга и время, и пространство, и общественное положение, и суровые нравы. Кто-то удачно сказал, что стиль – это человек. Танец – это народ, скажем мы, ибо ничто так ярко не отражает характер, привычки, социальный и политический уровень кубинцев, ничто так гармонически но сливается с общей атмосферой, присущей этому острову, как национальный танец.

В этот вечер Исабель Илинчета блистала, как никогда, своей природной грацией, которой одарило ее небо. Высокая, стройная, прекрасно сложенная, элегантно одетая и вместе с тем скромная и приветливая, она не могла не привлечь к себе внимания людей утонченных. И нежная бледность лица, и томное выражение светлых глаз, и тонкие губы – все, казалось, придавало особую привлекательность этой девушке, которую, в сущности, красивой назвать было нельзя. Ее очарование заключалось в манере говорить и благовоспитанности. Когда Исабель достигла совершеннолетия, у нее умерла мать; тогда отец, желая дать дочери воспитание и уберечь ее от мирских соблазнов, препоручил сеньориту заботам монахинь-урсулинок, которые приехали в начале века из Нового Орлеана и обосновались в монастыре Пуэрта-де-Тьерра. После четырех лет такой опеки, в течение которой Исабель получила скорее религиозное воспитание, нежели всестороннее и законченное образование, она уехала в деревню, на кофейные плантации своего отца вблизи местечка Алькисар. Там она и жила вместе со своей младшей сестрой Росой и одной из теток, вдовой морского врача, по фамилии Бооркес. Сам Бооркес совершил в свое время множество путешествий к берегам Африки, сопровождая экспедиции, снаряженные компанией «Гамбоа и Бланко». В конечном счете он нажил страшную болезнь, умер во время одного из рейсов и был выброшен в море, подобно многим из тех несчастных дикарей, которых он помог насильно увезти из их родного края. Вот почему дон Кандидо не раз оказывал вдове врача свое щедрое покровительство. Леонардо, навестив сеньору Бооркес на плантации Алькисар, естественно, влюбился в ее племянницу, скромность и изящество которой еще больше оттеняли ее ясный ум и тонкую проницательность.

Как мы уже сказали, в фигуре Исабели не было привычной женской округлости форм и, разумеется, никакого намека на изнеженность. В деревне любимым ее занятием была верховая езда, а также плавание, к которому она привыкла, ибо проводила ежегодно купальный сезон на реках Сан-Андрес и Сан-Хуан-де-Контрерас. Почти ежедневные поездки на плантации отца и его соседей, частые прогулки, даже в непогоду, которые она совершала из любви к природе, а также потому, что не умела сидеть на месте, укрепили и физически развили ее тело настолько, что оно постепенно почти утратило мягкость линий, характерную для девушки ее возраста и круга. Дабы ничего не упустить в мужественной и решительной внешности Исабели, следует добавить, что над верхней губкой ее выразительного рта темнел шелковистый пушок, который – стоило его лишь почаще подстригать – мог бы превратиться в густые черные усики. Этот пушок и белые, мелкие и ровные зубы составляли обаяние улыбки Исабели.

Нет ничего удивительного в том, что Леонардо, будучи по природе несколько недоверчивым и замкнутым, воспылал страстью именно к этой девушке, чей портрет мы только что набросали. Жизнь распахивала перед юношей золоченые двери. Несмотря на свои связи и богатство, он еще не общался с женщинами, близкими ему по духу и воспитанию, и не пытался искать среди них будущей подруги жизни. Грубость его была только внешней и проявлялась, пожалуй, в резкости манер, ибо где-то в глубине души он сохранял, как мы будем иметь случай наблюдать, неиссякаемый источник благородства и нежности чувств. Господь бог, по счастью, не лишил его способности любить; беда была лишь в том, что женщины, с которыми он до того встречался, либо сдавались ему под натиском неукротимого пыла его молодости, либо уступали силе расточаемого им золотого дождя. Ни одно из этих могучих средств воздействия не могло пленить воображение богатой, благовоспитанной, скромной и добродетельной девицы, какой была Исабель Илинчета. Привлеченный сначала ее внешностью, а затем очарованный и ее высокими нравственными качествами, Леонардо, несомненно, понял, что завоевать любовь Исабели ему удастся только в том случае, если он глубоко затронет ее сердце и обратится к ее уму. Впрочем, эта молодая женщина, которая предстала перед Леонардо в совершенно неведомом ему облике, сама жила вне земных треволнений, когда он впервые встретился с нею.

Если мы способны на минуту забыть о невольниках и их страданиях – а на кофейных плантациях они еще не столь мучительны, – то следует признать, что Исабель, ее сестра Роса, их тетка донья Хуана, их отец и слуги вели мирную, безмятежную жизнь вдали от городской суеты, среди ароматных цветов, кофейных и вечнозеленых апельсиновых деревьев, стройных пальм и развесистых платанов, с упоением внимая немолчным трелям птиц и печальному шепоту ветерка на кубинских полях. Но и сама пора цветения лесных лиан и апельсиновых деревьев, когда Леонардо впервые увидел Исабель, способствовала тому, чтобы окружить ее очарованием в его глазах и пробудить в груди его чувство, которое он за двадцать один год своей жизни никогда дотоле не испытывал, – то было чувство любви.