Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

– Дорогой Фернандо, пейзаж, в котором ты нашел столько поэзии, меня совершенно не трогает. То ли потому, что он давно мне знаком во всех подробностях, то ли потому, что сегодня я совсем не расположен любоваться им.

– Как можно, милый! Для меня природа всегда исполнена очарования. Перед ее лицом забываешь любые невзгоды. Кстати, читал ты в «Диарио» мои «Путевые заметки о восхождении на Этну»? У нас как-то на днях был Арасоса и попросил меня дать ему что-нибудь для газеты – какую-нибудь вещицу моего сочинения… Он так ко мне; пристал, что я в конце концов отдал ему эти свои черновые наброски.

– Я редко когда заглядываю в «Диарио».

– Так сыщи ее и прочитай. Это небольшая статейка, она была напечатана дня три-четыре тому назад. Писал я ее в Палермо. Правда, имени моего там нет, как-то, понимаешь ли, не к лицу старшему алькальду… Напечатали только мои инициалы, и что бы ты думал – уже человек двадцать знакомых прибежали меня поздравить! Да, да, представь себе! А Педро Хосе Морильяс пришел в такой восторг, что даже обнял меня и расцеловал. Мне бы хотелось знать твое мнение.

– С удовольствием сообщу тебе его, но только не теперь. Мне сегодня не до чтения. У меня голова кругом идет, и я того и гляди либо сам себе пулю в лоб пущу, либо кого-нибудь другого застрелю.

– Милый Леонардо, я тебя просто не узнаю! Что с тобою? Ты ли это, беззаботный студент философского класса, беспечнейший из моих товарищей по коллегии «Сан-Карлос»? Или это кто-то иной в твоем образе? Куда девались неизменно хорошее расположение духа и заразительная веселость, привлекавшие к тебе сердца твоих друзей? Откуда эти нелепые мысли, эти вздорные слова? Или ты влюблен? Но неужто в твои двадцать с лишним лет, при твоей опытности, ты еще способен на подобное дурачество?..

– Я терзаюсь не от любовной страсти. Нет! Но сердце мое полно скорби, отчаяния, гнева – всего, что испытывает человек, когда ему впервые приходится разочароваться в дружбе, в людях, во всем на свете!

– Вот как? Нет сомнения, ты влюблен, и вдобавок – несчастливо. Я вижу у тебя все признаки любви. Объясни же, в чем истинная причина твоего огорчения, поведай мне ее. Ведь я твой друг.

– Мой друг? – воскликнул, иронически усмехаясь, Леонардо. – Да, прежде я верил, что ты мой друг, но теперь иллюзии мои рассеялись, и я убедился, что ты – мой злейший враг!

– И давно ты пришел к этому заключению?

– В ту самую минуту, как узнал о некоей дружеской услуге, которую ты оказал мне. Удивляюсь, как можешь ты не испытывать угрызений совести при мысли о своем поступке.

– Да ты, кажется, и впрямь сошел с ума, Леонардо. Будет, милый, успокойся. Я догадываюсь, в чем дело. Вся эта ярость объясняется тем, что… – И Фернандо расхохотался.

– Не смейся, – сказал Леонардо. – Тут ничего нет смешного.

– Будто бы? – с особым ударением спросил его друг. – С той поры, как мы знакомы с тобой, я впервые вижу тебя таким серьезным… и таким глупым.

– Не называй серьезностью и глупостью то, что скорее похоже на умоисступление, на бешенство!

– Полно ребячиться. Я вижу, ты на меня очень сердит, но если бы ты сейчас был способен судить здраво, ты понял бы, что должен испытывать ко мне не ненависть, а благодарность.

– Ты нанес мне жесточайшую обиду, и я еще должен тебя благодарить? Как бы не так! И тебе не совестно? Ты ведь знал, что Сесилия Вальдес – моя девчонка.

– Я узнал об этом в тот самый день, когда оказал тебе упомянутую тобой дружескую услугу.

– Но ты хоть когда-нибудь прежде слыхал об этой девушке? Знаешь ты, что она собой представляет, какой образ жизни ведет?

– Ничего я о ней не знаю, да и откуда мне было это знать?

– Прекрасно. Как же в таком случае, не располагая никакими сведениями о ней, не попытавшись что-либо узнать и расследовать, ты отдал приказ арестовать ее?

– Я поступил так, потому что меня просили сделать это в обход обычных путей правосудия.

– И подобный образ действий ты называешь проявлением дружеской ко мне приязни?

– Ты вскоре убедишься в этом.

– Какое преступление вменяется ей в вину?

– Насколько я понял, только то, что она слишком сильно любит тебя.

– Так. Стало быть, ты вполне сознательно совершил несправедливость, или, говоря начистоту, акт вопиющего произвола.

– Грешен, падре, грешен.

– Грешен? Нет, это хуже греха. Такие деяния рассматриваются нашими законами как действия с преступными намерениями. Если кто-то воображает, что Сесилия бедная сирота и поэтому у нее не найдется защитников, то уверяю тебя – это глубочайшее заблуждение. Тебя просто-напросто обманули. Существую я, и я выведу все это дело на чистую воду.

– С твоей стороны это было бы безрассудством, – спокойно и с достоинством возразил алькальд. – Я повторяю – ты поступил бы безрассудно. Мне твоя атака не может причинить ровно никакого вреда: мое положение, мой титул гранда, влияние, каким я пользуюсь здесь и в Мадриде, служат мне надежным щитом от любых нападок. В этом отношении я неуязвим. Ты же, если вздумаешь действовать так, как только что угрожал (разумеется, я говорю с тобой как друг и товарищ), – ты добьешься лишь того, что станешь героем скандальной истории и выставишь на всеобщее посмешище своего отца, потому что тот акт… произвола, который ты мне приписываешь, был совершен мною на основании письменной жалобы дона Кандидо, составленной им с соблюдением всех формальностей и поданной мне. Не кто иной, как твой отец, твой добрый и благородный отец явился ко мне в судебную палату и подал мне формальную жалобу, обвиняя эту девицу в том, что она обманом и кокетством обольстила и заманила в свои сети несовершеннолетнего юношу, сына состоятельных и почтенных родителей. Во время нашей беседы твой отец чуть ли не со слезами на глазах жаловался мне на тебя, говорил, что у тебя на уме одно беспутство, карты и женщины, что ты забросил ученье, и, вопреки надеждам твоих родителей, будешь не в состоянии сдать в апреле экзамены, и, таким образом, не сможешь в следующем году взять на себя управление вашими поместьями, а из-за этого расстроится твоя свадьба с некоей весьма красивой и достойной девушкой из Алькисара, твоей невестой, – и все по вине какой-то легкомысленной девицы, связь с которой унизительна для молодого человека из дворянской семьи, и в ближайшем будущем – графа.

– Так, так, вот какую историю рассказал тебе мой отец? Изволь же теперь выслушать меня и посмотреть, какова обратная сторона медали. Во-первых, никакого обольщения, обмана и еще черт знает чего тут и в помине не было. Эта девушка – редкая красавица, и она меня боготворит. Мог ли я не ответить взаимностью на ее любовь? Но вот оказывается, что с тех пор, как она себя помнит, отец мой неотступно следит за ней, мало того – он содержит ее, одевает и обувает, лелеет, бережет и печется о ней, как никогда не одевал и не обувал, не берег и не лелеял своих родных дочерей. Спрашивается, для чего он это делает? Какую цель преследует? Этого, кроме него и господа бога, никто не знает. Я не хотел бы плохо думать о своем отце, и все же то, что Сесилию схватили именно сейчас, когда умерла ее бабушка – единственный человек, который мог бы защитить бедную сироту от гнусных посягательств, – именно это заставляет меня подозревать отца в намерениях далеко не благородных… Меня утешает и успокаивает только то, что отец, даже озолоти он Сесилию, никогда ничего от нее не добьется. Но что же делаешь ты? Ты похищаешь ее у меня и беззащитную отдаешь ее во власть моему отцу. Могу ли я тебе простить, что ты сыграл со мной эту злую шутку? Никогда.

– Ты несправедлив, очень несправедлив и к отцу и ко мне. К отцу – поскольку я лишь тогда внял его просьбе, когда совершенно убедился в том, что намерения его в отношении тебя, вашей семьи и самой Вальдес были самые добрые и благородные. Со мной же ты несправедлив потому, что твой отец хотел любой ценою разлучить тебя с твоей возлюбленной, и я, видя это, решил заключить ее на время в женский исправительный дом – ну, скажем, до тех пор, пока ты не сдашь экзамены на звание бакалавра и не вступишь в законный брак, как требует того наша святая церковь и как это приличествует молодому человеку из богатой и знатной семьи. А потом, если тебе захочется, ты сможешь… возобновить отношения с предметом твоей первой страсти.

Леонардо ничего не ответил своему другу, но задумался, а затем уже несколько мягче промолвил:

– Прощай, Фернандо.

Фернандо удержал его за руку и ответил:

– Не уходи так, словно мы с тобой поссорились. Пойдем ко мне в ложу. Моя жена будет рада тебе, и мы вместе послушаем второй акт оперы. Для иных горестей нет бальзама более целебного, чем хорошая музыка.

Глава 7

Страшнее всех чудовищ злая ревность.

Кальдерон

– Скажи, что это за интрижку ты там завел с какой-то девицей с окраины? – спрашивала донья Роса своего супруга, подозревая, что он хочет пропустить ее вопрос мимо ушей и для этого притворяется спящим.

– Я никаких интрижек ни с кем не заводил и не завожу, Роса, – отвечал сонным голосом дон Кандидо.

– И заводил и заводишь. Я все знаю – мне верные люди рассказали.

– Это сплетни, Роса.

– Нет, не сплетни. Это правда. Несколько дней тому назад ты увез какую-то девицу… Только вот зачем, этого те люди не знают.

– Знают, Роса, отлично знают. Все дело в том, что ты находишься под чужим влиянием.

– Будем говорить начистоту. Ты снова взялся за старое, и в этом меня никто не разубедит…

– Видишь, тебя уже успели восстановить против меня. Твой сын…

– Разумеется, во всем виноват Леонардо.

– Твой сын, – невозмутимо продолжал дон Кандидо, – собирался совершить самое нелепое безрассудство из всех, какие он до сих пор совершал. Я счел нужным вмешаться, чтобы дело не дошло до беды; в конце концов, я его отец… Его ты трогать не позволяешь, и мне ничего другого не оставалось, как взяться за нее. К этому и сводится все то, что ты назвала словами «взялся за старое».

– Будет сказки рассказывать. Тебя послушать, так выходит, что если отец хочет уберечь сына от безрассудного поступка, он должен поднять шум на весь город?

– Я никакого шума не поднимал.

– Вот как? Значит, ты действовал тайком? Тем хуже. Какой же корысти ради ты все это затеял?

– Клянусь тебе – единственно ради той, чтобы не допустить до позора, который навсегда запятнал бы лицо, весьма нам с тобой близкое, – нашего сына.

– При чем тут позор? У тебя какая-то особенная страсть к сильным выражениям…

– Леонардо с некоторых пор преследует ухаживаниями одну девушку, мулатку…

– А как ты об этом узнал?

– Да уж узнал, ты вот никогда ничего не знаешь.

– Это не объяснение. Леонардито молод и хорош собой, и я ничего не вижу странного в том, что он, как ты говоришь, преследует девушек своими ухаживаниями. Странно другое – почему ты, старый и некрасивый, выказываешь столько интереса к девушкам, которые нравятся нашему сыну? Ты что – завидуешь ему? Или ты хочешь, чтобы он жил монахом? Зачем ты сторожишь каждый его шаг?

– Потому что я отвечаю за сына перед богом и людьми.

– Скажите на милость, какой праведник! В его лета ты сам был такой же, а может – еще и хуже.

– Таким же – возможно; хуже – никогда. По крайней мере я никогда не соблазнял невинных девушек, и совесть моя спокойна.

– Известно, ты ведь у нас святой. Только не верю я что-то в твою святость… Нет уж, меня не переубедишь, я знаю: в отношении женщин Леонардито рядом с тобой – сущий младенец.

– Оставим, Роса, эти взаимные упреки и поговорим о главном – о том, что для нас с тобой действительно важно; ведь мы же его родители. Дело обстоит очень серьезно, более чем серьезно… Я узнал… Когда, где и как узнал, ровно никакого значения не имеет. Итак, я узнал, что он накупил всевозможной мебели и домашней утвари и, видимо, ухлопал на это кучу денег. Откуда же он их взял? У ростовщиков? Может быть, выиграл? Или это… ты по своей обычной к нему слабости ссудила его такими деньгами?

Дон Кандидо попал в точку. Могла ли донья Роса не рассказать теперь мужу о злополучной ссуде лишь потому, что сделала ее тайком? Скрыть правду значило бы еще больше уронить сына в глазах отца, и без того склонного видеть во всех поступках Леонардо одну лишь плохую сторону. Поэтому, хотя донья Роса и была глубоко задета тем, что сын обманул ее, она предпочла открыть мужу всю правду и взять на себя обвинение в расточительности, которое дон Кандидо предъявил ее любимому чаду.

– Вот видишь, Роса, – без тени язвительности проговорил дон Кандидо, – к каким печальным последствиям приводит слепая любовь, с которой матери относятся подчас к своим детям. Ты должна согласиться, что есть случаи, когда излишняя строгость приносит детям больше пользы, чем излишняя мягкость. Леонардо просит у тебя денег, и ты не в силах отказать ему; кроме того, тебе кажется, что если ты ему откажешь – он умрет с горя… А он берет твои деньги и отправляется снимать дом и покупать для него обстановку… А зачем, черт побери, это ему понадобилось? Ясно как божий день. Дом нужен ему, чтобы поселить в нем свою любезную. Не требуется особой проницательности, чтобы это понять… И если бы я не помешал ему – прощай учение! Прощай звание бакалавра! Прощай женитьба! А ведь мы уговорились с ним – свадьба будет в ноябре!

– Все это прекрасно, но, я надеюсь, ты скажешь мне, где ты спрятал девушку?

– В женском исправительном доме. Мне казалось, – добавил он, видя, что жена, хотя и ничего не ответила, но сделала нетерпеливое движение, – мне казалось, что из всех способов спасти сына от погибели, а девушку от бесчестья этот способ самый надежный и наименее рискованный…

– Наименее рискованный! – отвечала донья Роса. – Ты воображаешь, что если девчонку заперли в исправительный дом, то на этом все кончилось и устроилось как нельзя лучше. Так вот могу тебе сообщить – ты ничего не добился. Мальчик принял все это очень близко к сердцу, он потерял голову от любви.

– Вздор! – пренебрежительно отозвался дон Кандидо. – Любовь, любовь! Тут и намека нет на любовь. Просто молодая кровь взыграла и в голову бросилась. Сердце тут ни при чем. Будь спокойна, это у него скоро пройдет.

– Пройдет? Возможно, что и пройдет. Но ведь на мальчике лица нет, он совсем извелся, не ест, не спит, плачет и день и ночь, мучается. Я опасаюсь, как бы он от огорчения не заболел. Да, да. Но тебе ведь все нипочем, ты ничего не видишь, ничего не понимаешь – вот и говоришь о нем так.

– Попытайся и ты что-нибудь сделать. Ты можешь на него повлиять скорее, чем я. Попробуй утешить его, вразумить. Ты, должно быть, еще не сказала детям, что, вероятно, с ближайшей почтой из Испании придет высочайший указ о пожаловании мне графского титула? Ведь не сказала, правда? Быть может, это известие обрадует его и развлечет?

– Обрадует и развлечет! Как плохо ты знаешь своего сына! Я уже сообщила ему эту новость. И что же он мне ответил? Он сказал, что титулы, оплаченные кровью негров, которых ты и другие испанцы обратили в вечное рабство и которых вы до сих пор продолжаете вывозить из Африки, совершая на нее разбойничьи набеги, – что такие титулы – не почесть, а прямое бесчестье, и что в его глазах графский герб – это черное клеймо позора…

– Ах он, негодяй, злодей, бунтовщик! – вскричал дон Кандидо, которого слова жены привели в неистовую ярость. – Вот она, креольская кровь! Показала себя! Начнись у нас смута, как на континенте, – так этот наглец прежде всего отправит на виселицу собственного отца! От него дождешься! Свободы им, видите, захотелось! Тоже выискались противники рабства и тирании! Взялись бы лучше, бездельники, за работу, тогда бы небось не было у них ни времени, ни причины жаловаться на такое превосходное правительство, как наше! Бить, бить их надо палками по голове, как упрямых мулов!..

– Полно браниться и болтать вздор, – недовольным голосом прервала его донья Роса. – Ты ругаешь креолов так, как будто я и наши дети родились в Испании. Ты не любишь гаванцев. Почему же ты недоволен, когда они платят тебе той же монетой? Леонардито не так уж неправ. Ты отнимаешь у него все, что ему нравится и в чем он находит удовольствие… Так недолго довести его и до отчаяния. Имей в виду – он сделает все возможное, чтобы освободить девушку.

– Я сильно сомневаюсь, что это ему удастся! – воскликнул, окончательно выходя из себя, дон Кандидо. – Если, конечно, ты не станешь давать ему денег на взятки. Очень тебя прошу, не бросай денег на ветер, не давай ему ни гроша! Если твоя любовь непременно требует осыпать его подарками, – хорошо, сделаем ему подарок, но такой, чтобы он мог гордиться и чтобы он устыдился той грязи, которой хотел себя замарать.

– Любопытно, что за подарок может, по-твоему, совершить это чудо?..

– Продастся дом Солера – тот самый, что Абреу выиграл в лотерею. Мы его купим, обставим, и после свадьбы Леонардо сможет поселиться в нем вместе с Исабелью. За него просят шестьдесят тысяч дуро.

– Почти столько, сколько за целое инхенио.

– Дом стоит этих денег. Это настоящий дворец, другого такого нет во всей Гаване. А о деньгах ты не думай. Деньги – мелочь. Речь идет о спасении твоего любимого сына. Так вот, я берусь купить и позолотить клетку, а ты должна приручить птичку, которая будет в ней жить.

Разработав этот план и распределив роли, дон Кандидо не мешкая приступил к делу и без особого труда выполнил взятые на себя обязанности. Что же касается доньи Росы, то свойства ее натуры с самого начала стали камнем преткновения для замыслов дона Кандидо.

Отличительными чертами характера доньи Росы были высокомерие и подозрительность, и потому нередко она в своих отношениях с домашними действовала опрометчиво и несправедливо. Никто не изучил этой ее слабости так хорошо, как Леонардо. И когда мать изложила ему условия проекта, разработанного доном Кандидо с целью приручить сына и заставить его отказаться от Сесилии, молодой человек, не задумываясь, решил восстановить донью Росу против отца, а для этого требовалось только возбудить и разжечь в ней супружескую ревность. Чтобы добиться поставленной цели, Леонардо оказалось достаточным передать донье Росе – разумеется, не сообщая ей, откуда взялись у него такие сведения, – все то, что рассказала ему Сесилия о таинственных и подозрительных отношениях, издавна связывавших дона Кандидо с двумя женщинами из квартала Ангела – молодой девушкой и ее бабкой; о деньгах, которые он с расточительной щедростью старого волокиты тратил на них обеих; о странной заботливости, с какой он следил за тем, чтобы женщины эти всегда жили в достатке и никогда ни в чем не нуждались; о его неусыпном, ревнивом надзоре за девушкой и его попечении о здоровье старухи; наконец, о тех постоянных и важных услугах, которые оказывал дону Кандидо доктор Монтес де Ока, бесспорно причастные к этому делу весьма сомнительной нравственной чистоплотности.

Уже не в первый раз доходили до слуха доньи Росы подобные известия. Из разных источников и в разное время постепенно узнавала она и то, о чем теперь рассказал ей Леонардо, и многое другое, о чем мы упоминали на этих страницах ранее. Однако запоздалое и злонамеренное сообщение сына дополнило и подтвердило все ее прежние сведения и подозрения.

Излишне добавлять, что, как и обычно в такого рода случаях, яд не замедлил оказать свое пагубное действие. Мать ополчилась на отца и в отместку за предполагаемое многолетнее нарушение им супружеской верности повела вместе с сыном тайный подкоп, рассчитывая, что ей удастся взорвать укрепления, воздвигнутые доном Кандидо для защиты Сесилии Вальдес от бесчестья. Донья Роса не жалела денег и использовала все свои связи, только бы добиться желанного результата.

Обещая Леонардо свою поддержку в этом трудном предприятии, мать потребовала от сына выполнения трех непременных условий: во-первых, Леонардо обязывался не бросать учения, пока не сдаст экзаменов на звание бакалавра прав; во-вторых, он обещал до конца года жениться на Исабели Илинчета; и, наконец, он безропотно должен был вступить во владение дворцом, который отец намеревался подарить ему к свадьбе.

Прежде всего донья Роса призвала к себе на помощи Марию-де-Регла, бывшую сиделку из поместья Ла-Тинаха, чей хитрый, изворотливый ум ставил эту невольницу весьма высоко во мнении ее госпожи и молодого господина, хотя оба они и питали к ней недобрые чувства. Что касается Марии, то и она охотно взялась услужить своей хозяйке, не только потому, что роль заговорщицы была ей по праву, но и потому, что она теперь надеялась взыскать со своих господ добром за все зло, которое они ей причинили. И заговорщики, не теряя времени, приступили к делу.

Водворение Сесилии в женском исправительном доме произвело немалое волнение среди его обитательниц. Молодость юной узницы, ее красота, ее горестные жалобы и слезы, самая причина ее заточения – вмененная ей в вину попытка соблазнить колдовскими чарами некоего белого юношу из самой богатой гаванской семьи, наследника миллионного состояния, – все это не могло не пробудить живейшего любопытства, участия и даже восхищения у светлокожих и темнокожих затворниц исправительного дома, женщин всякого сорта и звания, заключенных сюда на различные по длительности сроки.

Как ни были грубы эти несчастные существа, как ни задавлено было в их груди чувство личного достоинства, но и они не могли не подпасть под магическое воздействие некоторых жизненных обстоятельств, чья власть над человеческим воображением не ослабнет, доколе подлунный мир будет отражать сияние солнца. Естественно, Сесилии не много было толку от изъявляемых узницами восторгов и сочувствия, и все же восхищение и сострадание этих женщин создало вокруг девушки атмосферу почтительности и уважения, что не только помогало ей переносить нежданно обрушившееся на нее несчастье, но и раскрыло перед нею в конце концов двери ее тюрьмы.

Смотреть за этими заблудшими овечками приставлен был старый монастырский служитель – нечто вроде послушника, – холостяк и поклонник прекрасного пола, в ком ни лета, ни покаяние не смирили человеческих слабостей и страстей. Доселе во вверенную его надзору обитель поступали только женщины, дошедшие до самой низкой ступени нравственного падения, старые, уродливые, потрепанные своей порочной жизнью. Совсем иной предстала перед ним Сесилия, явившаяся умножить число этих отверженных созданий. Если она и совершила какой-то проступок, то, безусловно, не по злому умыслу и не потому, что была порочна. Ее молодость, ее благопристойные, скромные манеры, ее располагающая внешность и перламутровая белизна ее свежих щек служили этому надежной порукой. Отчаяние и стыд от сознания того, что она заточена в подобном месте, наравне с женщинами, известными своим дурным поведением, – вот что, по-видимому, заставляло ее проливать столько слез и разражаться горькими жалобами. Разумеется, такая искренняя и глубокая скорбь была несовместима с пороком!

Рассудив подобным образом и не вдаваясь в дальнейшие размышления, надзиратель исправительного дома решительно встал на сторону Сесилии и зачислил себя в ее друзья. Особенное удовольствие находил он в том, чтобы подбираться украдкой под окошко отведенной ей кельи и, стоя здесь, исподтишка подглядывать за девушкой. Но когда он видел, что она по-прежнему горюет и плачет, в нем вспыхивало чувство необыкновенной любви и нежности к прелестной узнице и ненависти к ее гонителям. Иногда она сидела у стола, уронив голову на сложенные руки, и рассыпавшиеся роскошные волосы целомудренно скрывали от постороннего взгляда юные плечи, с которых соскальзывало небрежно застегнутое платье. Иногда она вдруг обращала глаза к небу и, воздев сложенные руки, восклицала голосом, полным тоски и отчаяния:

– Боже мой! Боже мой! За какие грехи ниспослано мне это тяжкое наказание?!

После каждой такой сцены надзиратель отправлялся к себе в привратницкую мрачнее тучи.

И вот в одну из таких минут, когда старый смотритель весь был во власти своего человеколюбивого негодования, перед ним внезапно, словно из-под земли, появилась Мария-де-Регла, предлагая купить у нее свежих и засахаренных фруктов – торговля этим товаром составляла теперь ее повседневное занятие. Но привратник вовсе не собирался покупать фрукты, к тому же он не хотел из-за разговора с какой-то торговкой отвлекаться от своих мыслей, исполненных такой сладостной горечи. Однако Мария-де-Регла, ожидавшая встретить гораздо более решительный отпор, нисколько не была смущена отказом и обратилась к надзирателю вторично, заговорив с ним ласковым, вкрадчивым голосом, как она умела это делать:

– Может быть, у сеньора болят зубы или голова? – Мария не удостоила надзирателя более почетного обращения – «ваша милость».

– Ничего у меня не болит, – буркнул он ей в ответ.

– И очень хорошо, что не болит, сеньор. Ведь эти две хвори всем болезням болезнь. А вы бы, сеньор, пошли да узнали – может статься, ваши затворницы, бедняжечки, апельсинов хотят либо цукатов моих сладких?

– Не нужны нам ни апельсины, ни цукаты. Нет у нас нынче денег на это баловство.

– А я вам в долг поверю.

– Ступай, ступай с богом и оставь меня в покое.

– Прежде, бывало, покупали у меня здесь и фрукты и цукаты.

– Только не при мне. Верно, при помощнике; моем, при недотепе.

– Может, и так.

– Я не позволю торговать с арестантками и разводить тут в привратницкой базар. По уставу не положено.

– Подумать только! А мне говорили, что вы для этих бедняжечек как отец родной.

– Обманули тебя. Я человек строгий, шутить не люблю.

– Ну какой же вы, сеньор, строгий? Где уж вам! У вас доброта на лице написана.

– Хватит, поговорили!

– Что ж, коли так! Ваше дело приказать, наше – исполнить. Я и уйду. Одно только словечко. Уж будьте ласковы, выслушайте, что я вам скажу. Один сеньорито дал мне к вам порученьице.

– Что еще за порученьице? Говори, живо! – грубо оборвал Марию привратник, тут только впервые внимательно на нее взглядывая.

– Содержите вы тут под арестом одну белую девушку?

– Я под арестом никого не содержу. Я тут не начальство, а всего-навсего надзиратель, и поставил меня сюда надзирателем его преосвященство сеньор епископ Эспада-и-Ланда.

– Простите меня, сеньор. Я хотела спросить, нет ли у вас тут среди ваших затворниц одной белой девушки?

– Белой по наружности? Да, есть такая. А что?

– Этот сеньорито, что я вам говорила, очень об ней беспокоится.

– А мне-то что до этого? Разбогатею я, что ли, с его беспокойства?

– Зря, сеньор, вы так говорите. Знаете пословицу: «не плюй в колодец, пригодится воды напиться». Дворянчик-то богатеющий и в девицу в эту втюрился до смерти. А вы, сеньор, поди, и сами знаете, что дворянчик, молодой да богатый, коли уж он влюбится, ни за чем не постоит, только бы ему увидеться да поговорить с кралей со своей ненаглядной.

– Ладно, – вымолвил, несколько умилосердившись, привратник. – Чего же ему; надобно, твоему дворянчику?

– Безделицу, сеньор, сущую безделицу. Он просит, чтобы вы передали ей от него эти вот апельсины. – Мария-де-Регла выбрала шесть самых красивых плодов со своего лотка. – И еще просит сказать ей, что он все сделает, только бы ее скорей отсюда вызволить, и что никаких денег на это не пожалеет.

– Послушай, – в смущении пробормотал надзиратель, – я еще никогда и никому не служил почтальоном.

– Полноте, сеньор, вам не придется раскаиваться в своей доброте. Я же вам говорю, дворянчик этот из самых что ни на есть богачей, а влюбился он крепко, так что благодарность будет вам самая щедрая.

Привратник долго стоял, не двигаясь с места, не зная, на что решиться, и, терзаемый тысячью сомнений и страхов, переводил растерянный взгляд с апельсинов на негритянку и с негритянки на апельсины. Наконец голосом, внезапно охрипшим то ли от стыда, то ли от волнения, он спросил:

– А как его звать, твоего дворянчика?

– Она знает, – коротко ответила Мария-де-Регла, и, прежде чем привратник успел что-либо возразить ей, исчезла.

Некоторое время он стоял в раздумье у решетки привратницкой, словно боясь от нее оторваться, но потом закрыл дверь на засов, запер ее на замок и, взяв в каждую руку по три апельсина, скрылся в обширном патио исправительного дома.

Недолгий разговор, который произошел вслед за тем между ним и Сесилией, содержал в себе все, что способно вселить сладостные грезы в сердце влюбленного и надежду – в отчаявшееся женское сердце. «Вы – мой спаситель, – услышал старый привратник обращенные к нему слова. – Какой ангел привел вас ко мне, бедной, преследуемой девушке? Я ни в чем не виновата. Единственное мое преступление – моя любовь к юноше, который и сам душу за меня готов отдать. Да, это тот молодой человек, про которого вы рассказываете. Меня заточил сюда его отец, он бесится, почему я люблю его сына, а не его, как он хотел бы. Сжальтесь над несчастной, несправедливо гонимой девушкой!»

После этого разговора привратника точно подменили. «Как могли поместить к нам это невинное дитя? – спрашивал он самого себя. – Нет, надобно быть исчадием ада, самим дьяволом, чтобы додуматься до такого злодейства! Заключить ее сюда – ведь это же значит смущать честных людей, вводить их в соблазн! Хотел бы я посмотреть, что стали бы делать на моем месте мужи, сильные духом, святые праведники божии? Неужто устояли бы? Нет, не достало бы у них на это добродетели, поддались бы на соблазн, да и угодили бы прямехонько к сатане в когти! Да и у кого хватит сил видеть ее слезы, слышать ее мольбы и жалобы и не вступиться за нее? Коли она захочет, так может из меня теперь хоть веревки вить. Очень просто. А мой покровитель, сеньор епископ, прогневается на меня, лишит меня своих милостей и прогонит с места. Но чем же я виноват? Она – такая красавица и так плачет! Я ведь тоже не каменный. Проклятая торговка!»

Прошло два-три дня, и «проклятая торговка» вновь появилась у дверей привратницкой. На этот раз старый надзиратель встретил ее вполне благосклонно. Но у нее была новая просьба: она хотела поговорить с юной узницей наедине, в ее камере. Между тем подобные посещения были запрещены. Визитерам разрешалось беседовать с теми, кого они навещали, только через решетку ворот и непременно в присутствии самого привратника. Однако Мария-де-Регла очень ловко доказала надзирателю всю нелепость такого правила; при этом она, как бы между прочим, заметила, что несчастная, ни в чем не повинная девушка скоро умрет с тоски из-за таких строгостей, а он станет не только соучастником величайшей из всех несправедливостей, которые когда-либо совершались в Гаване, но и ускорит своею суровостью смерть бедной мученицы. Она добавила также, что молодой дворянин, возлюбленный девушки, делает все возможное для ее скорейшего освобождения, что хлопоты его скоро увенчаются успехом и что тогда все те, кто притеснял его ненаглядную, уже не смогут ни оправдаться перед ним, ни заслужить его благодарности. И, словно вдруг вспомнив о чем-то, случайно забытом ею, она прибавила: