Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

Глава 7

Именно поэтому следовало бы магистратам облагать налогами тех, кто в силу своей алчности ввел работорговлю не только в Европе, но и в Вест-Индии, наживая на этом огромные барыши; таким образом, многие живут только тем, что отправляются за невольниками в их родные края, увозят их обманом или силою, подобно охотникам за кроликами или куропатками, и переправляют живой товар из порта в порт, как голландское полотно или другие ткани.

Альфонсо де Сандоваль

По окончании завтрака дон Кандидо все еще прохаживался по конторе, когда туда вошел дворецкий дон Мелитон Ревентос. Он раскраснелся от дневной жары и от беготни по делам с раннего утра, и на лице его читалось необычайное самодовольство. Заметив это, хозяин остановился, вынул изо рта сигару, прислонился спиной к бюро и, приняв удобное положение, приготовился выслушать рассказ о расторопности, проявленной дворецким у старьевщиков и в порту. Даже донья Роса, заинтересованная всем случившимся, пожалуй, только немногим меньше своего мужи, сгорая от любопытства, поспешила в контору. Вот какая сцена разыгралась между этими тремя лицами.

Дон Мелитон был вовсе не расположен сразу же рассеять тревогу своих господ. Напротив того, он полагал, что справился с чем-то невероятно трудным, что совершил просто-напросто подвиг, и, как человек недалекий, он преисполнился важности не по заслугам. Пройдясь взад и вперед по конторе, собрав бумаги, поправив гусиные перья в чернильнице, открыв и закрыв несколько раз ящики бюро, он повернулся наконец к дону Кандидо и его супруге, следившим с немалым раздражением за всеми его действиями, и произнес:

– Ну и жара сегодня!

Ни один из супругов не проронил ни слова, а он, весьма довольный собой, продолжал:

– Как подумаешь, в Хихоне как раз об эту пору только-только начинает дуть прохладный ветерок, так что… Приходится кутаться, чтобы не простудиться… А наш остров просто создан для негров. Ведь мог же сеньор дон Христофор открыть его в другой части света, где нет такой жары! К слову сказать, приедет сюда вот этакий здоровяк из Кастилии или из Сантандера – щеки у него будто спелые вишни, прямо пышет здоровьем, силен как бык; а пройдет меньше чем полгода, и он становится похожим на скелет: коли он и выживет после лихорадки, то так уж и не поправится до конца жизни. Ну и местечко, доложу я вам! Ну и земелька!

Тут Ревентос встретился взглядом с доном Кандидо и доньей Росой, смотревшими на него в упор; и, словно изменив свое первоначальное решение, добавил уже совсем иным тоном:

– Сдается мне, сеньор, стало быть, сдается мне, что все вышло по вашему желанию.

– Наконец-то! – со вздохом глубокого облегчения воскликнул дон Кандидо.

– Пошел это я туда, – продолжал дон Мелитон, не столько в ответ на восклицание Гамбоа, сколько на то, что за ним скрывалось. – Пошел я туда, значит, но вы ж меня знаете, я – то ведь не лыком шит.

– Можете этого не повторять, – раздраженно отозвался дон Кандидо.

– Ближе к делу, Ревентос, – вмешалась донья Роса, чувствуя, что вот-вот могут начаться бесконечные пререкания.

– К делу, – повторил дворецкий, окончательно беря себя в руки. – Как я уже говорил, все вышло лучше, чем мы ожидали. Отправился это я, да что там – полетел как стрела к галерее Росарио и неожиданно нагрянул прямо к дону Хосе, хотя и стекольщик у входа и двое других, что стояли за прилавком внутри, решив, по-видимому, что я собираюсь откупить у них всю лавку целиком, принялись дергать меня один за руку, другой за куртку… Вы же знаете, что все это зубоскалы и мошенники, каких мало…

– Знаю только одно, – возразил раздраженный дон Кандидо, – что вы канитель разводите.

– Так вот, говорю я, – продолжал дон Мелитон, будто и не слышал своего хозяина, – трудненько мне пришлось, пока я не отделался от этих мазуриков. «Где дон Хосе? – спрашиваю я дона Либерато. – Мне нужен дон Хосе. У меня к нему очень срочное поручение». – «Тс!.. – отвечает мне тот. – Сейчас он очень занят и говорить с вами не может. Идите сюда!» Тут он повел меня за руку к воротам патио и добавил: «Полюбуйтесь-ка на него!» И верно, смотрю это я – Хосе, такой расфранченный, прислонился к стенке и ведет на пальцах, полунамеками увлекательный разговор с какой-то женщиной, фигура которой чуть виднеется за ставнями балкона на первом этаже. Заметил я только, что глаза у нее будто два горящих уголька, а кончики пальцев розовые, и она то и дело продевает их сквозь зеленую решетку. «Что это значит?» – спросил я дона Либерато. «Да разве вы не понимаете? – ответил он. – Это наш дон Хосе пользуется тем, что его земляк и приятель уехал в деревню, и обольщает его прекрасную даму».

Супруги Гамбоа обменялись понимающими и изумленными взглядами, после чего дон Кандидо сказал:

– Послушайте, дон Мелитон, горе вы мое, что нам в конце концов за дело до всей этой клеветы?

– Клеветы? – повторил серьезно дворецкий. – Видит бог, ничего подобного! Вот сейчас вы увидите, что я проделал. Нельзя не признать, что Хосе – молодец, каких и среди астурийцев не много. А уж краснобай такой, что… Да и кто не знает, что еще в ту пору, когда мы при конституции жили, его сравнивали с бесподобным Аргуэльесом [53]53
  Аргуэльяс Агустин(1775–1844) – испанский политик и дипломат.


[Закрыть]и однажды устроили ему даже торжественную встречу в этой самой галерее на Старой площади. И, с позволения сеньоры доньи Росы, надо сказать, женщины на это очень падки. А такой молодой и красивой, как Габриэла… конечно же, искушение: мужа нет, за ней увиваются, ну, да и черт не дремлет…

– Дон Мелитон! – снова вспылил Гамбоа. – О ком это вы нам рассказываете?

– Вот тебе и на! А я – то думал, что вы внимательно слушаете. Говорю я о доне Хосе, моем земляке, и о Габриэле Аропас. Она, должно быть, не здесь родилась: уж больно она бела и румяна. – Донья Роса, которая была креолкой и не стыдилась этого, только улыбнулась бестактности своего дворецкого, и тот продолжал: – Итак, сеньор дон Хосе не обратил на меня внимания и, скорчив недовольную мину, сказал дону Либерато: «Отпустите этого молодца, и пусть мне никто не надоедает». Мы тотчас же начали рыться по полкам и в ящиках и с большим трудом сумели набрать три тюка, в каждом по пятидесяти смен белья. Этого было мало, тогда я сбегал на рынок к Маньеро, где было только тридцать смен. А вы знаете, об эту пору начинают, как тут говорят, приводить в порядок сахарные заводы. Те, что запасаются всем необходимым сухим путем, приступают к этому на два месяца раньше. Перевозка на телегах откуда-нибудь издалека тянется порою неделями, вот почему готовой одежды для рабов и не хватает. Так вот, я уже сказал, от Маньеро я прошел к старьевщику-бискайцу… как его бишь – Мартиарту, где Альдама [54]54
  Альдама Игнасио– мексиканский политический деятель; расстрелян в 1811 году.


[Закрыть]в свое время мальчиком на побегушках был. Тут достал я еще шестьдесят смен. Я решил, что этого достаточно, да и времени терять не стоило: я позвал возчика, погрузил все тюки, а по пути к Кавалерийскому молу сделал из них пять пачек, связал веревками и – ходу!.. Но не тут-то было: проезжаем это мы мимо сторожевого поста, выходит оттуда человек и берет нашего мула под уздцы. «Что вам нужно? Что вы делаете?» – закричал я, разозленный.

– А разве не ясно? – ехидно отвечает он мне. – Коли у вас, нет разрешения таможни, чтобы грузить на борт эти товары, я вас не пропущу». – «Разрешение, разрешение, – передразнил его я. – На черта мне оно? Я эти свертки не собираюсь никуда отправлять, это экипировка». – «А что бы там ни было, – отвечает часовой, не выпуская уздечки из рук, – давай сюда разрешение, иначе не пропущу». Что, по-вашему, мне следовало делать и таком затруднительном положении? – обратился дон Мелитон к хозяину. – Шел уже двенадцатый час, я слышал, как пробило одиннадцать на башне таможни. Порылся это я в карманах, нашел дублончик в два дуро, вытащил его и сунул карабинеру в лапу. «Ладно, ладно, говорю, обойдемся без разрешения». Он тут же бросил уздечку и пропустил нас. Что там ни говори, а королевское изображение прямо-таки чудеса творит!

– Верно, – одобрительно кивнул дон Кандидо.

– Ясно ведь, что с иными людьми лучшего языка и не сыщешь, – добавил довольный собой дворецкий. – Однако невзгоды мои на этом не кончились. Подъезжаем к пристани, а лодочник уж там. Ну и ловок же этот парень, доложу я вам! В два счета разгрузили мы с ним телегу и со всеми тюками – прямо в шлюпку. Сел я на корму, на руль, и мы пошли. Меняем галс и, верно, вскорости, чуть позже, чем я рассчитывал, приходим в Каса-Бланку, Перед нами стоит на якоре уже готовая к отплытию в Реглу наша славная бригантина. И такая она горделивая и надменная, будто рассекает океанские воды, а не захвачена собаками англичанами. На палубе прохаживаются морские пехотинцы, и, как мне показалось, не все из них – наши, однако на юте я отыскал глазами кока Фелипильо, который тоже увидел меня и сразу же узнал; он подал знак, чтобы я пристал не с правого, а с левого борта и носом к берегу. Так мы и сделали: обогнули Тискорнию, а потом, сделал поворот на восемь румбов, подошли к корме бригантины, забились под нее, и тут же нам пришлось волей-неволей подавать сверток за свертком через иллюминатор, где их ловко принимал кок.

– Вот так здорово! – воскликнул Гамбоа; он был в восторге, столь необычном для него при ведении таких серьезных дел. – Отлично, великолепно, дон Мелитон! Теперь-то можно быть уверенным, что по крайней мере добрая часть груза будет спасена и, пожалуй, даже покроются расходы. Еще не все потеряно. Важно, что дело сделано, вот что важно.

Донья Роса охотно разделила бы радость и восторг своего мужа, но она не имела ни малейшего понятия, почему спасение груза на бригантине «Велос» было связано с передачей тайком, через кормовой иллюминатор, свертков белья, купленного доном Мелитоном у рыночных торговцев на Старой площади. Итак, ей оставалось лишь поглядывать то на мужа, то на дворецкого, словно прося у них объяснений. Гамбоа понял это, ибо продолжал по-прежнему горячо и убежденно:

– Только слепой, Роса, не видит, когда на дворе стоит ясный день! Неужто ты не понимаешь, что если мы оденем негров во все чистое, они смогут сойти за индейцев, прибывших, скажем… из Пуэрто-Рико, да и из любой другой страны, только не из Африки, ясно тебе? Не обо всем можно рассказывать. Это, как-никак, тайна… ибо… на то и закон, чтобы его обходить. А Ревентоса пусть покормят, – добавил дон Кандидо, быстро меняя тон. – Роса, прикажи, чтобы Тирсо подал ему завтрак. Он, должно быть, голоден, как собака, да и, кроме того, возможно, ему опять придется отправиться по делам… Что касается меня, то я должен быть в час у Гомеса. Он ждет меня вместе с Мадрасо, Маньеро… Ну, – тут он слегка тронул дворецкого за плечо, – ступайте!

– Я мигом, – ответил Ревентос. – Просить меня не придется. Воистину, я так голоден, что… Ведь болтаюсь-то, как-никак, с девяти утра… А ловко все это у меня получилось, поди-ка! Странно было бы, если б я не проголодался, как волк…

К двенадцати часам дон Кандидо был уже готов к отъезду, и у ворот его ждал китрин. Вызванный ранее парикмахер побрил его, старшая дочь Антония повязала отцу белый чистый шейный платок с вышитыми свисающими концами, смазала ему волосы душистым макассарским маслом – общепринятой в ту пору разновидностью гвоздичной эссенции – и причесала а-ля Наполеон, спустив прядь волос на лоб чуть ли не до самой переносицы. Адела принесла ему индийскую трость с золотым набалдашником и серебряным наконечником, а Тирсо, проходивший мимо и увидевший, как сеньор развязывает свой большой кисет, поднес ему жаровню с угольками. После этого, наполовину окутанный облаком голубоватого дыма от превосходной гаванской сигары, дон Кандидо, не улыбнувшись и не сказав никому ни слова, величественно проследовал через сагуан на улицу и уселся в экипаж.

– К Пунте! – приказал, он своим хрипловатым голосом старому кучеру Пио.

Столь односложный язык отнюдь не являлся загадочным для престарелого слуги. Он понял, что ему следует направиться рысцой к дому дона Хоакина Гомеса, который жил тогда перед крепостным валом на улице, выходившей к воротам порта.

Здесь дона Кандидо ждали хозяин дома, владелец сахарной плантации Мадрасо и коммерсант Маньеро. Последний был самым умным из всех четверых; занимался он ввозом тканей и скобяных изделий из Европы, продавая их в рассрочку торговцам рынка. Это был весьма медленный способ составить себе состояние; кроме того, и торговцы не всегда точно выполняли свои договорные обязательства, так что вместо прибылей зачастую получались убытки. Вот почему Маньеро вместе со многими своими земляками принял участие в снаряжении экспедиции к берегам Африки, которые до поры до времени были более выгодны, нежели торговля тканями.

По выходе из дома (а все они вчетвером направлялись во дворец губернатора) Гомес попросил Маньеро взять слово первым; эту просьбу охотно поддержали Мадрасо и Гамбоа, признав, что они и вполовину не обладают красноречием, присущим ему, Маньеро. Пробило, должно быть, уже два часа дня, когда приятели входили через просторный и высокий портик здания, занимающего, как известно, всю лицевую сторону военного плаца. Там было в это время полным-полно людей, публики, разумеется, не первосортной, хотя причислить ее целиком к кубинскому простонародью тоже было нельзя. Оживление было всеобщим и не прекращалось ни на минуту. Со всех сторон слышался шум шагов и громких, порою визгливых голосов. Одни уходили, другие приходили, причем можно было заметить, что проворнее всех сновали молодые люди, которые отнюдь не выделялись ни утонченностью манер, ни одеждой. У всех слева под мышкой виднелись пачки бумаг в четвертую долю листа, сложенные вдвое. Люди эти то исчезали внутри, то снова появлялись из комнат или комнатушек, называемых на Кубе аксессориями, единственная дверь которых, а может быть, и окно выходили на крытую галерею вровень с настилом из тесаного камня, которым она была выложена. С первого же взгляда становилось очевидным, что вся эта масса народа спешила сюда не ради каких-то забав и не из праздного любопытства: присутствующие собирались более или менее значительными группами или кружками и громко разговаривали между собой, а иногда и попросту орали во весь голос, сопровождая слова выразительными жестами, словно здесь обсуждались дела большой важности или нечто такое, что сильно интересовало главных участников этих сборищ. Сразу же можно было понять, что говорили здесь не о политике, ибо это строжайше запрещалось, а свободы собраний на Кубе не существовало с 1824 года, когда окончился второй период конституционного правления. И все же это сборище напоминало собою подлинный конгресс.

Под портиком, в центре которого царило такое большое оживление, виднелась еще одна группа: прислонившись к одной массивной широкой колонне, стояла негритянка с четырьмя уцепившимися за ее юбку детьми: старшему мальчику было, должно быть, лет двенадцать, а младшей, мулаточке, – лет семь. Женщина, кутаясь в дешевую бумажную шаль, клонила голову на грудь. Перед этой безрадостной группой стоял негр в жилетке, а рядом с ним – прилично одетый белый человек; глядя в раскрытую папку с бумагами, находившуюся у него в руках, этот человек читал что-то вполголоса, а негр, громко повторяя за ним каждое слово, неизменно добавлял в заключение:

– Продается с торгов. Спрашиваю последний раз: кто больше?

Казалось, будто каждое слово вонзалось в сердце несчастной негритянки: вся содрогаясь, она пыталась еще глубже упрятать голову в складки шали, а хорошенькие ребятишки еще сильнее прижимались к ее юбке. Эта группа, или, если угодно, сцена, привлекла внимание Маньеро; он показал на нее пальцем Гомесу и сказал ему вполголоса:

– Ты видишь этот жалкий фарс? Торг, собственно, уже состоялся. – И он указал на одну из каморок справа. – Но позволь, – добавил он, хлопнув себя по лбу, а затем положив руку на плечо Мадрасо, который шел впереди, рядом с Гамбоа, – негритянка эта, часом, не Мария-де-ла-О де Марсан, которую ты еще совсем недавно держал, так сказать, про запас? Ведь я, точно так же как и ты, покупал ее с торгов с четырьмя детьми. Пройдет несколько лет, и каждый из этих четырех ребят будет стоить столько же, сколько сейчас они тебе стоят вместе с матерью.

– А с чего ты взял, что я ее купил? – резонно заметил Гомес.

– А что? Вас так интересует это дело? – спросил озадаченно Мадрасо у Гомеса и Маньеро.

– Меня в этом деле интересуют двое: ты к мулаточка, – сказал с лукавой усмешкой последний, подтолкнув локтей своего компаньона. – Я знаю по собственному опыту, что мать этих детей – великолепная кухарка, а младшая девчурка, по-моему, уж больно смахивает на отца.

– На Марсана, хочешь сказать? – отозвался Мадрасо.

– Еще чего! Вовсе нет! Сколько лет прошло со времени тяжбы Марсана с доном Диего де Ребольяром и перехода его негров в твое поместье Маниман? – спросил с притворным простодушием Маньеро.

– Да около восьми, – ответил Гомес. – Марсан – андалузский щеголь, а де Ребольяр – горец, как и мы. На своих плантациях в Куско они жили всегда как кошка с собакой.

– Не думаю, чтобы прошло столько времени, – вмешался Мадрасо.

– Как бы то ни было, – продолжал Маньеро, – этой девчурке от белого отца и черной матери сейчас не более семи лет, и…

Маньеро не докончил фразы, ибо в эту минуту какой-то человек без шляпы подошел к Мадрасо, взял его под руку и, назвав по имени, увлек за собой в одну из вышеописанных каморок. Мадрасо подал знак своим приятелям, чтобы те его подождали, и исчез в толпе, заполнявшей комнату.

– Ну что? Не говорил я вам? – продолжал Маньеро, обращаясь к Гомесу и Гамбоа. – Мадрасо купил с торгов Марию-де-ла-О с ее четырьмя детьми, из которых один ребенок – черт меня побери, если он не точная копия покупателя; a торги были просто комедией, чтобы соблюсти видимость и показать свое беспристрастие по отношению к приятелю Марсану. В конце концов у Мадрасо заговорило отцовское чувство, и ведет он себя как хороший хозяин: никого никуда не угоняет, и семья не распадется.

Как, должно быть, понял догадливый читатель, в этом здании размещались нотариальные конторы Гаванского судебного округа. Каждая из них состояла из маленькой прямоугольной комнаты с дверью, выходившей на галерею, и окном, забранным железной решеткой и обращенным в сторону патио губернаторского дворца Кубы. Таких контор было примерно десять-двенадцать с главного фасада, три с северной стороны, или с улицы О’Рейли, и столько же, а то и больше – с Торговой улицы, среди них – контора по закладу недвижимого имущества, С двенадцати часов до трех сюда приходили, как их называли, члены судебного присутствия, чиновники и прокуроры, чтобы сделать выписки из дела по тяжбе, которое проходило под их наблюденном; заглядывали и нотариусы, подтверждавшие законность документов, один-два адвоката, имевших небольшую клиентуру, и даже бакалавры права, начинавшие судейскую практику за свой счет. Все они заполняли эти конторы до отказа. Надо сказать, что помещения эти, далеко не просторные, были заставлены столами, на которых стояли чернильницы и лежали кипы бумаг или судебных дел; за столами вдоль стен стояли широкие и высокие шкафы с проволочными или веревочными сетками на дверцах, сквозь которые на полках виднелись бесчисленные протоколы в пергаментных переплетах, походившие на своды законов из старинных библиотек.

Человек без шляпы провел Мадрасо в правый угол конторы, где стоял первый по счету стол, более внушительный по своим размерам и по своему виду, нежели остальные; по краю его шел бортик, а на сукне стояла чернильница, как видно – свинцовая, и чернил в ней было не много. Тот, кто сидел на кожаном стуле за этим столом, почтительно встал, увидев перед собой владельца сахарной плантации. Любезно раскланявшись с ним, он громким голосом велел принести дело, касавшееся тяжбы Ребольяра против Марсана. Когда посыльный принес требуемые документы, чиновник раскрыл продольно сложенный лист бумаги и, отметив указательным пальцем левой руки решение суда, изложенное в нескольких написанных чернилами строках, предложил Мадрасо поставить под ними свою подпись. Последний так и сделал, воспользовавшись гусиным пером, которое подал ему нотариус, а затем, раскланявшись, поспешил выйти, чтобы присоединиться к своим спутникам.

Глава 8

На то и закон, чтобы его обходить.

Кастильская поговорка

Как; известно, главный фасад дворца кубинского губернатора обращен к военному плацу, то есть на восток. Внушительный въезд представляет собой нечто вроде сагуана, куда выходят двери помещения, расположенных по обе его стороны; левая дверь ведет в комнату дежурного офицера, правая – в кордегардию. Оружие караула составлено в козлы, а часовой, с ружьем у плеча, прохаживается перед дверью.

Маньеро, отличавшийся мужественной осанкой и благородными манерами, был одет по всей строгости этикета, как то подобает всякому, кто желает представиться верховному властителю острова. Поэтому с первого взгляда его смело можно было принять за знатную особу. К тому же, прослужив в национальном ополчении во время осады французскими войсками Кадиса в 1823 году, он приобрел военную выправку; еще большую важность придавал ему золотой крестик на алой ленточке, продетой, как обычно, во вторую петлицу его черного фрака. Как только Мадрасо присоединился к своим друзьям, Маньеро быстро повернулся и, встав во главе их, направился первым ко входу во дворец.

Часовой при виде его вытянулся, взял на караул и крикнул:

– Внимание! Его высокопревосходительство сеньор инспектор!

Тотчас же барабанщик ударил сбор, караул разобрал ружья и построился, а дежурный офицер, обнажив шпагу, стал на правом фланге. Возглас часового и построение солдат привлекли внимание Маньеро и его спутников, поспешивших было отойти в сторону; но так как солдаты взяли на караул, а офицер отсалютовал им во всем правилам устава, приятели поняли, что одного из них, а именно того, кто шел впереди, приняли за главного инспектора государственных имуществ дона Клаудио Мартинеса де Пинильос, с которым у Маньеро действительно было сходство. Вскоре, правда, дежурный офицер понял свою ошибку и, крайне раздосадованный, приказал сменить часового, посадив его под арест в казарме до конца дня.

Четверо приятелей, с трудом сдерживая смех, чтобы не раздражать еще больше лейтенанта караульной службы, стали подниматься по широкой лестнице дворца. Держа шляпы в руках и следуя друг за другом, они прошли по просторным коридорам и направились к дверям зала, называвшегося губернаторским. Там сидел почтенного вида негр, который, при виде направлявшихся к нему незнакомых господ, встал и преградил им путь, словно собираясь спросить у них пароль и отзыв.

Маньеро в нескольких словах объяснил ему цель их прихода. Но не успел еще негр ответить, как появился адъютант губернатора и сообщил, что его превосходительство находится не в своих апартаментах, а во дворе крепости, где ему захотелось проверить боевые качества пары финских или английских петухов, которых он недавно получил в подарок из Нижней Вуэльты.

– Если у вас неотложное дело, благоволите спуститься во двор, – добавил адъютант, заметив нерешительность наших посетителей. – Его превосходительство дает обычно аудиенцию во время петушиного боя даже командующему флотом и иностранным консулам.

Хотя дело было, несомненно, неотложным, ибо вскоре намечалось заседание смешанной комиссии, которой надлежало принять окончательное решение, является ли бригантина «Велос» и ее груз настоящим призом или нет, пришедшие ощутили большое облегчение, узнав, что прием у губернатора может состояться несколько позже и не во дворце, а в менее строгой и официальной обстановке. Между крепостью и управлением инспектора государственных имуществ, за пристройками, в которых позднее водворилась нотариальная контора этого управления, находился и находится поныне двор или плац, относящийся к первому из вышеназванных зданий. Здесь губернатор дон Франсиско Дионисио Вивес приказал огородить особое место, иначе говоря – устроить для петушиных боев арену, посыпанную опилками, вокруг которой тянулись скамьи для зрителей, как бы образуя отдельные галереи. Тут разводили и дрессировали до двух десятков самых драчливых английских петухов, полученных от наиболее известных на острове выводков, которые время от времена дарились частными лицами генералу Вивесу, ибо пристрастие его к петушиным боям было всем хорошо известно. Тут же по временам происходили и сами состязания, особливо в тех случаях, когда его превосходительству хотелось угостить своих друзей и подчиненных такого рода зрелищем, которое хотя и не было столь варварским, как бой быков, относилось все же к числу жестоких и кровавых.

Человек, коему было поручено ухаживать за губернаторскими петухами и дрессировать их, был, как принято говорить, личностью исторической. Звали его Падрон. Одни говорили, что он совершил предательское убийство, другие – что он стал убийцей, спасая собственную жизнь. Достоверно, однако, то, что он был арестован, обвинен и приговорен к заточению в крепость. Участь его была облегчена благодаря просьбам и заверениям одной из его сестер – молодой и хорошенькой женщины, а также благодаря влиянию маркиза дона Педро Кальво, взявшего Падрона под свою защиту и покровительство, потому что тот искусно ходил за петухами; Вивес приказал снять с Падрона кандалы и отвести его во двор крепости, где он ухаживал за бойцовыми петухами его превосходительства и таким образом, избегая каторжных работ и дурного воздействия со стороны других заключенных, отбывал срок своего наказания. Поговаривали, что, помимо упомянутого убийства, Падрон ранее совершал мелкие мошенничества, а также – что родители убитого поклялись вечно мстить убийце. Но кто бы осмелился извлечь Падрона не только из крепости, но также из-под опеки губернатора острова? Без преувеличения можно сказать, что Падрон, арестант Падрон, находился там под крепкой защитой.

И вот во дворе крепости, о которой мы сейчас повествуем, появились без доклада, держа шляпы в руках и почтительно согнувшись, удрученные работорговцы – Маньеро и его приятели. Их уже опередили здесь разные важные особы, среди них командующий флотом Лаборде, комендант крепости Сурита, помощник губернатора Кадаваль, командир Регулярного гаванского полка полковник Кордова, комендант форта Морро Молина, известны врач Монтес де Ока и другие, менее знатные лица. Все, кроме Лаборде, Кадаваля, Молины и молодого негра в суконном мундире, носившего саблю и блиставшего золотыми эполетами, держались на почтительном расстоянии от губернатора Вивеса, который стоял в этот момент, прислонившись к деревянному столбу, подпиравшему кровлю амфитеатра с внешней его стороны.

Все внимание этой именитой особы было устремлено на весьма отважного, отливавшего медью петуха, который носился взад и вперед по арене и которого дразнил Падрон, доводя до бешенства тем, что заставлял другого петуха, запрятанного у него под мышкой, время от времени клевать ощипанную кроваво-красную голову противника. Падрон был одет на манер мелких фермеров, то есть носил белую рубашку и стянутые кожаным ремнем в талии, с серебряной пряжкой позади, штаны в синюю полоску. То ли потому, что Падрон страдал головными болями, то ли для защиты от солнца или же просто по привычке, но на голове у него был повязан бумажный клетчатый платок, концы которого свисали на затылке. Туфли из телячьей кожи, надетые на босу ногу, едва прикрывали его маленькие ступни с высоким, как у женщины, подъемом. Свою соломенную шляпу Падрон держал в правой руке за спиной, несомненно из почтения к губернатору. Он был среднего роста, сухощав, мускулист, крепок, с мелкими чертами бледного лица; выглядел он года на тридцать четыре.

Дон Франсиско Дионисио Вивес был лишь немного выше его ростом: губернатор носил черный суконный фрак, белый пикейный жилет, панталоны из маонской или нанковой ткани и круглую касторовую шляпу. Единственным атрибутом присущего ему высокого ранга в испанской армии и в рядах военно-политической администрации колонии служил широкий шарф из тяжелого красного шелка, которым он был опоясан поверх жилета. Ни вид его, ни манеры никак не обличали в нем военного. В то время ему было под пятьдесят. Как мы уже упомянули, он был среднего роста, довольно худощав, хотя и с некоторой склонностью к полноте, свойственной людям, ведущим не слишком подвижной образ жизни. Лицо его, с тонкой белой кожей, скорее длинное, нежели широкое, почти прямоугольное, отличалось правильными чертами; глаза были светлые, волосы курчавые и еще черные; усы он брил, а носил лишь эспаньолку, на манер священников. В облике этого человека не было положительно ничего воинственного, и тем не менее король доверил ему управление самой крупной из островных американских колоний именно в ту пору, когда слабые и противоестественные узы, которые все еще приковывали Кубу к трону метрополии, казалось, вот-вот порвутся.

Хотя в результате предательства дона Агустина Феррети в руки Вивеса попались без особого труда вожди заговора 1820 года, известного под названием «Солнце Боливара», многим из менее видных, но не менее отважных его участников удалось бежать на континент, откуда они с помощью ревностных эмиссаров продолжали поддерживать неугасимую надежду в сердцах сторонников независимости Кубы, внушая постоянную тревогу правителям острова.

Начиная с 1824 года печать умолкла, местного ополчения не существовало, муниципалитеты перестали быть органами народовластия – словом, не оставалось и тени свободы, ибо в 1825 году губернатор особым декретом ввел на острове осадное положение и учредил постоянную военную комиссию. Резкий переход от самих либеральных форм правления к гнетущей тирании породил глубокое недовольство и всеобщее брожение, тем более что за два коротких периода конституционной власти народ привык к жарким политическим спорам. Лишенные такой возможности, люди стали с еще большим рвением, чем раньше, проявлять приверженность к тайным обществам, многие из которых существовали еще в конце 1830 года, ибо упразднить их с той же легкостью, с какой были отменены конституционные гарантии, правительство было не в силах. С той поры естественным и постоянным состоянием большей части кубинской молодежи стало конспиративное положение. В таких крупных городах, как Гавана, Матансас, Пуэрто-Принсипе, Баяме, Сантьяго, росло и ширилось почти среди всех слоев общества сильное брожение.

Повсюду происходили более или менее значительные волнения, и властям понадобилось длительное время, чтобы сломить народ и подчинить его ярму колониального деспотизма. По всему острову людей заточали в тюрьмы, но и оттуда кое-кто бежал за границу, сумев обмануть бдительность весьма тупой в ту пору и дурно организованной полиции.