Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"
Автор книги: Сирило Вильяверде
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушит кости
Притчи Соломоновы
В описываемую нами пору зубные врачи-профессионалы были в Гаване поистине rara avis [58]58
Редкостной птицей (лат.).
[Закрыть]. Придерживаясь испанской поговорки «коль болит у тебя зуб, ты сам его и дергай», зубоврачеванием занимались в городе по преимуществу цирюльники, а в деревнях – костоправы, которые, вооружившись мощными стальными щипцами, не щадили ни больных, ни здоровых зубов.
Попадались также зубодеры-самозванцы и зубодеры-любители. К этим последним принадлежал и некий Фиайо, стяжавший себе громкую известность поразительным умением удалять зубы совершенно безболезненно. Впрочем, своей славой и популярностью он был обязан прежде всего тому, что, во-первых, не прибегал ни к каким хирургическим инструментам, а во-вторых – не брал денег за свои чудодейственные зубоврачебные операции.
Антония, старшая дочь сеньора Гамбоа, страдала с некоторых пор острым воспалением лицевого нерва, а поскольку этот нерв связан с верхней челюстью, то имелось основание предполагать, что причиной заболевания явился кариоз одного из зубов. После того как, по совету врачей, были безрезультатно испробованы наружные лекарственные средства, пиявки, полоскание и компрессы, решили удалить больной зуб. Но от одной только мысли, что ей придется испытать прикосновение страшных зубоврачебных щипцов, бедная девушка, и без того измученная, то и дело обливалась холодным потом и едва не теряла сознание.
Как раз в это время в Гавану прибыл из деревни чудодей Фиайо и, по обыкновению, поселился у доктора Монтеса де Ока. Как только донья Роса прослышала об этом, она приказала заложить китрин и самолично отправилась с Антонией на улицу Мерсед. Приемная была полна пациентов; одни из них пришли к доктору за советом или лекарствами, другие – к знаменитому зубодеру. Фиайо занимал вторую комнату, дверь и окно которой выходили в патио, поэтому помещение было более светлым и лучше подходило для операций в полости рта, В комнате стоял простой деревянный стул, на который лицом к востоку усаживался пациент; и тут же в одно мгновение ока ему удаляли названный им передний или задний зуб. Случалось, что зуб не поддавался усилиям большого и указательного пальцев правой руки дантиста; тогда Фиайо, сделав вид, будто хочет обтереть руку, незаметно засовывал ее во внутренний кармашек жилета, доставал железный ключик и, превратив его бородку в щипцы, а стержень – в рычаг, мгновенно добивался желаемого результата.
Появление доньи Росы Сандоваль де Гамбоа с красавицей дочерью Антонией вызвало у всех, кто находился в приемной, особливо у Монтеса де Ока, немало удивления. Доктор, хотя и был лейб-медиком при особе губернатора и пользовался громкой и заслуженной славой, все же не привык, чтобы к нему в дом приходили за советом такие знатные и, судя по всему, богатые дамы. Подобный знак расположения и благосклонности не мог не заставить даже столь известного и уважаемого врача, как Монтес де Ока, немедля покинуть своих пациентов и выйти навстречу гостьям, чтобы оказать им должное внимание, на какое могли рассчитывать эти высокопоставленные особы. Несмотря на тесную и давнишнюю дружбу, связывавшую доктора с доном Кандидо, супругу его он знал только в лицо. Но в тот момент, когда, приблизившись к донье Росе, Монтес де Ока представился ей, у него мелькнула мысль, не связано ли это неожиданное посещение с историей несчастной женщины из больницы Де-Паула, о которой он беседовал с сеньей Хосефой перед тем, как в приемную вошла сеньора Сандоваль де Гамбоа, Эта странная мысль так завладела доктором, что отделаться от нее он был не в состоянии.
– Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с супругой моего дорогого друга сеньора дона Кандидо Гамбоа-и-Руис? – обратился к даме Монтес де Ока.
– К вашим услугам, – сухо ответила донья Роса.
– Ваш покорнейший слуга счастлив видеть вас и своем доме. А эта сеньорита – ваша дочь?
– Да, сеньор.
– Об этом нетрудно догадаться. Красивая девушки, да хранит ее господь. Будьте добры пройти и сесть.
– Не стоит, – сказала донья Роса. – Вы очень заняты, и к тому же мы приехали, только чтобы…
– Я догадываюсь – вернее, я знаю… Простите, пожалуйста, что перебиваю вас, – заговорил Монтес де Ока с необычайной торжественностью. – Мне очень приятно видеть, что и вы интересуетесь состоянием больной в приюте Де-Паула. Такую доброту и благородство души можно только приветствовать. Я вижу и отлично понимаю, что вы желаете как можно скорее узнать, каков мой диагноз относительно состояния несчастной девицы. Это очень меня радует.
Услышав странные речи доктора о какой-то неизвестной им больной, мать и дочь озадаченно переглянулись; Монтес де Ока не только не понял причины этих недоуменных взглядов, но истолковал их как признак удивления и восхищения, то есть как проявление чувств, в которых выражается благодарность хорошо воспитанных людей, когда угадывают их мысли и предупреждают их заветные желания. Подобное предположение весьма польстило тщеславию Монтеса де Ока; испытывая глубочайшее удовлетворение от своей проницательности, он продолжал:
– К величайшему моему сожалению, должен вам сказать, моя сеньора, то же самое, что говорил матери этой больной – той старой женщине, с которой, как вы видели, я сейчас беседовал: диагноз мой малоутешителен. С вами я могу быть даже более откровенен, чем с матерью. Сил у этой бедняжки уже нет никаких, наступило крайнее истощение, или, как мы выражаемся, говоря о неграх, привезенных из Гвинеи, от нее остались лишь кожа да кости. Ее болезнь произошла вследствие острого менингита, возникшего на почве потрясения под воздействием послеродовой горячки и лишившего ее рассудка; отсюда и общее расстройство нервной системы, которое перешло в хроническое состояние и против которого медицинская наука не знает пока что средств. В данное время самым существенным симптомом заболевания является медленный туберкулезный процесс, находящийся уже в последней стадии и не оставляющий сомнений, что исход его, более или менее близкий, будет, несомненно, печальным. Думаю, что не ошибусь, взяв на себя смелость утверждать, что даже сам Гален [59]59
Гален Клавдий(ок. 130 – ок. 200) – греческий врач и анатом.
[Закрыть], если бы он нарочно для этого воскрес, не смог бы продлить жизнь этой женщины ни на один час, ни на одну минуту. Подобные больные угасают, как пламя свечи, когда растает последняя капля воска. Жизнь ее оборвется в самый неожиданный день и час. Самое худшее, моя сеньора донья Роса, – это то, что забирать ее из больницы теперь слишком поздно. Она может умереть у нас в дороге, погаснет, что свеча, едва только мы вынесем ее на свежий деревенский воздух. Я очень сожалею, что не смог выполнить желание сеньора дона Кандидо…
Тут на лице доньи Росы выразилось такое изумление, что Монтес де Ока, как ни был он упоен своим красноречием, невольно остановился, так и не закончив фразы. Теперь он понял, что речь его по меньшей мере оказалась неуместной. Женщина более молодая и менее дальновидная, чем донья Роса, вероятно, не удержалась бы от какого-нибудь восклицания, проявила бы неудовольствие, а может быть, и гнев. Но последние слова Монтеса де Ока произвели на нее такое впечатление, что она переменилась в лице, сначала покраснев, а затем побледнев; и черты ее тотчас утратили выражение невозмутимого спокойствия, с каким до сих пор она слушала непонятное для нее разглагольствование. То же чувство недоумения, хотя и совсем по иной причине, испытывала Антония. По молодости и неопытности она, конечно, не усматривала ничего плохого и постыдного в том, что отец ее намеревался взять из больницы Де-Паула какую-то неизвестную у них в семье тяжелобольную девушку, чтобы лечить ее в другом месте. Совсем иное происходило с доньей Росой. Все, казавшееся неясным или незначительным дочери, предстало в ярком свете перед матерью, подтвердив ее непрерывные подозрения, обострив давнишнюю, никогда не прекращавшуюся ревность. Кто же такая эта девица и какого рода отношения связывают или связывали ее ранее с доном Кандидо, если он так хлопочет о том, чтобы взять ее из больницы, и даже прибег с этой целью к помощи доктора Монтеса де Ока? Видимо, это какая-то мулатка, ибо мать у нее очень темная. Сейчас она тяжко больна, врач признал ее состояние безнадежным, вероятно теперь она превратилась в скелет, стала уродлива, омерзительна и, конечно, скоро умрет; но ведь некогда она была соперницей доньи Росы и делила с нею любовь и ласки ее мужа!
К чему на закате жизни ей, по воле неба, открылась тайна, смысла которой донья Роса доискивалась вот уже более десятка лет? Месть была теперь по меньшей мере бесполезна: между супругой и любовницей встанет смерть. Какое отчаяние охватило ее! Какое смятение чувств! Какая лихорадочная работа мысли, пытающейся связать воедино обрывочные сведения, факты, слова, хранимые столько лет в закоулках памяти, но не исчезнувшие из нее! Ей хотелось облегчить свою душу, кричать, как-нибудь утишить боль своего истерзанного сердца. Какое облегчение могли бы принести ей слезы! При всем своем благоразумии и христианском смирении донья Роса полжизни отдала бы в тот миг, чтоб вернуться к тем дням тринадцатого или четырнадцатого года, когда она, молодая, энергичная и обаятельная, сумела бы, пусть менее рассудительно и хладнокровно, но зато с большей легкостью и достоинством, защитить свои права супруги, матери и госпожи…
Все эти мысли пронеслись в сознании доньи Росы не за какие-нибудь минуты, а в несколько коротких секунд: она чувствовала, как кровь горячей волной приливает к ее щекам, и вдруг внезапное воспоминание поразило ее – воспоминание о девочке из приюта для новорожденных, той самой, которую кормила Мария-де-Регла – невольница, приставленная ходить за больными в имении Ла-Тинаха. Донья Роса пришла к естественному заключению, что эта история тесно связана с женщиной, находящейся в больнице Де-Паула. Стало быть, Гамбоа все еще заботится о ней, хочет ее спасти! Значит, он признал себя отцом ребенка? Это надо проверить. Быть может, Монтес де Ока что-нибудь знает? Огромным усилием воли донья Роса сумела подавить волнение, почти парализовавшее все ее душевные силы, и решила испить до дна чашу любопытства и ревности. Поэтому, вернувшись к прерванной нити разговора с доктором, который, видимо, горел желанием открыть ей все, что было известно ему самому, она произнесла:
– Я тоже от души сожалею, что ничего полезного нельзя сделать для этой несчастной…
– Росарио Аларкон, – подсказал врач, видя, что донья Роса запнулась.
– Росарио Аларкон, – повторила сеньора. – Именно это я и хотела сказать: у меня плохая память на имена. Я говорила Гамбоа, что теперь уж слишком поздно, и не сомневаюсь, что, когда он поймет это, он будет глубоко огорчен. И потом, насколько я знаю, дочь…
– Относительно этого, – живо возразил Монтес до Ока, – не волнуйтесь, дорогая сеньора Роса. Бабушка ловко скрыла от внучки даже само существование больной матери.
– Неужто это возможно? – воскликнула донья Роса. – Просто невероятно…
– Нет ничего проще, – продолжал врач. – Правда, я передаю уже со слов самой бабушки – той старухи, которая только что ушла отсюда, но я не вижу в ее рассказе ничего невероятного. Ведь и вам небезызвестно, полагаю я, что когда Росарио Аларкон поместили в больницу Де-Паула, дочка ее была неразумным младенцем и не могла заметить исчезновения матери, которой впоследствии она никогда не видела.
– Так что дочь должна быть теперь уже вполне сложившейся молодой девушкой…
– Да, и не в обиду присутствующим будь сказано, она очень хороша собой, – поспешил добавить Монтес де Ока, прерывая речь собеседницы и по-своему истолковывая мысль, которую донья Роса не успела даже сформулировать.
– Следовательно, – продолжала донья Роса, – вы знаете эту девушку. Наверное, и она была здесь вместе с бабкой?
– Нет, сеньора, ее я никогда не видел. Я лишь повторяю чужие слова, повторяю то, что мне рассказала старуха. Вернее сказать, я видел ее младенцем, когда ей было не более одного-двух месяцев от роду. В ту пору Королевский приют для новорожденных, или, иначе, Приют материнства, помещался на улице Сан-Луис-Гонзага, недалеко от угла улицы Кампанарио Вьехо.
– Стало быть, это та девочка, для которой была нанята в кормилицы негритянка Мария-де-Регла.
– Возможно, но мне об этом ничего не известно.
– Как же не известно, если от вашего имени мне ежемесячно выплачивали за кормление этого ребенка по две золотые унции?
– От моего имени? Простите, милостивая государыня, сеньора Роса. Я понятия не имею ни о каком найме кормилицы и, разумеется, ни о какой помесячной оплате. Не ошибаетесь ли вы?
– Что вы сеньор доктор, – возразила донья Роса, – может, вы что-нибудь запамятовали или в вас говорит скромность?
– Ни то, ни другое, дорогая сеньора. Положительно, я ничего не знаю о том, что вы говорите.
– Пусть будет так, – сказала наконец донья Роса, заметив, что врач насторожился, – я понимаю: вы не хотите больше говорить об этом. Хорошо, я умолкаю. Но это не мешает мне выразить удовольствие по поводу того, что услуги моей невольницы оказались для вас небесполезными и позволили вам выручить вашего друга, находившегося в затруднительном положении. Разрешите мне также добавить, поскольку уж представился такой случай, что я не хотела брать ни единого песо за наем кормилицы и если все же в конце концов принимала эти деньги, то лишь потому, что вы, как мне было сказано, не желали пользоваться услугами этой негритянки даром.
Монтес де Ока хранил молчание. Он только почтительно склонил голову, как человек, которого поймали с поличным и который, не имея уже ни приемлемого выхода, ни средств защиты, смиряется и ждет приговора. Но именно в том немногом, что он отрицал, и была больше всего убеждена донья Роса, то есть в том, что кормилица действительно была нанята и что деньги, которые она, донья Роса, получала из месяца в месяц, действительно были платой за наем кормилицы. Но она горько ошибалась, полагая, что контрагентом был Монтес де Ока и что это он выплачивал ей деньги за вымышленный наем Марии-де-Регла. В этом важном вопросе наша сеньора глубоко заблуждалась: ее муж сказал ей неправду!
Но удалось ли врачу упорным отрицанием своей причастности к этой истории вывести донью Росу из заблуждения? На это трудно было бы ответить что-либо определенное, поэтому мы ограничимся тем, что скажем: после того как для сеньоры Росы несколько прояснился вопрос о больной женщине и об отношениях, которые связывали дона Кандидо с нею и ее дочерью, остальное разрешалось без особого труда; кроме того, не подобало знатной даме раскрывать постороннему лицу секреты семьи, которые, возможно, действительно не были известны ему. Поэтому донья Роса отказалась от дальнейших попыток выведать что-нибудь у доктора и в заключение обратилась к нему с просьбой простить ее за причиненное беспокойство и соблаговолить ответить, не сможет ли Фиайо оказать помощь ее дочери Антонии. Для Фиайо операция не представляла сложности и потому прошла очень удачно. После этого дон Томас Монтес де Ока любезно проводил обоих дам до самого экипажа и помог им усесться на свои места. Но едва только экипаж тронулся и завернул за угол дома, как донья Роса закрыла лицо руками и горько, безутешно зарыдала. Эти безудержные слезы немало удивили ее дочь, которую физическое страдание сделало настолько невнимательной, что она даже не заметила, как резко изменилось выражение лица доньи Росы после того, как они расстались с доном Монтесом де Ока.
Здесь уместно уведомить читателя, что, опасаясь гнева отца за свою раннюю утреннюю прогулку, о которой мы уже рассказывали, Леонардо в течение трех-четырех последних дней не заглядывал домой, а жил у одной из своих теток с материнской стороны. И от этого еще горше была для доньи Росы ее нестерпимая мука. Вернувшись от Монтеса де Ока, она не только отказалась сесть за стол во время завтрака, но и не дала дону Кандидо никаких объяснений о причине своего огорчения. Плача и вздыхая, она несколько раз произносила имя своего любимого сына; и это дало повод ее дочерям предположить, что основной причиной сетований матери было отсутствие их брата. Тогда они приказали Апонте заложить экипаж и поехать за Леонардо. Молодой человек вернулся домой. Донья Роса, вся в слезах, кинулась обнимать сына, покрывая его лицо поцелуями, называя его самыми ласковыми именами и приговаривая: «Дорогой мой мальчик, где же ты был? Почему ты скрывался от любящей матери? Радость моя, мое утешение, не покидай меня! Неужели ты не знаешь, что у твоей несчастной матери нет иной опоры, кроме тебя? Ты ведь не лжешь, ты всегда говоришь правду; только ты один в доме уважаешь свою мать, уважаешь в ней верную супругу твоего отца, жизнь моя, сердце мое, мой верный друг, все, что у меня дорогого на свете! Нет, теперь уже никто и ничто, никакая сила не вырвет тебя из моих объятии! Разве только что смерть…»
И все же, в конце концов, у доньи Росы был муж, она была матерью семейства, природа и судьба щедро одарили ее своими благами, и, вернувшись от доктора домой, она увидела себя в кругу дорогих ее сердцу людей, которые почитали ее, которые поспешили к ней, чтобы осушить ее слезы, успокоить и развлечь ее. Горе сеньоры Гамбоа, пусть даже и подлинное, было следствием разочарования в супружеской жизни, и она могла утешаться хотя бы тем, что, видимо, ангел-хранитель по сей день заботливо скрывал от нее печальную тайну и что теперь внезапно наступившее прозрение не было для нее столь болезненно, каким оно могло бы быть раньше. Ибо доселе одна только ревность омрачала ее безмятежную и во всем прочем спокойную и ровную жизнь.
Но можно ли сравнить горе, разочарование и ревность доньи Росы Сандоваль де Гамбоа с горем, разочарованием и отчаянием несчастной сеньи Хосефы, когда после разговора с доктором Монтесом де Ока она вернулась в свой домишко на улице Агуакате и, переступив его порог, почувствовала себя еще более несчастной, беззащитной и одинокой, чем когда-либо прежде. Здесь справедливо можно было бы воскликнуть вместе с псалмопевцем: «Скажите мне, небеса и твердь, птицы, что порхают в воздухе, рыбы, что плавают в воде, животные, что топчут поля, – может ли чья-нибудь скорбь сравниться с моей?»
Никто не спросил Хосефу, почему она плачет и откуда печаль ее. Сесилия, которая к этому времени уже вернулась домой, была слишком расстроена, чтобы думать о чужих невзгодах. Немесия также не проронила ни слова и, только прощаясь с обеими, сказала: «Пока до свидания». Даже образ богоматери в нише напротив кресла Хосефы на этот раз, видимо, не смог принести ей утешения. С мечом в груди, преисполненная горести, богоматерь, казалось, отвратила от нее взгляд своих кротких глаз.
И тут, после всего пережитого, одинокая сенья Хосефа почувствовала вдруг, что на нее сошла благодать, – ей показалось, что мать Спасителя, некогда видевшая муки распятого на кресте сына, утешает ее в своем величайшем смирении и говорит ей: «Знай, что избавление от тяжких страданий твоих придет не здесь, на земле, а лишь там, на небесах!»
Глава 14Дон Кандидо Гамбоа был не на шутку встревожен необычным поведением и странными, ироническими замечаниями своей дорогой супруги. Никогда еще речи ее не были исполнены такого сарказма. А между тем прежде она в припадке ревности высказывалась подчас даже слишком откровенно и прямо. Какая новость могла ее так поразить? Где она была в то утро, после которого произошла в ней эта загадочная перемена?
Дон Кандидо ни о чем не стал допытываться ни у жены, ни тем более у детей и слуг: это было не в его характере и не сообразовывалось с его представлениями о чести и достоинстве; к тому же дон Кандидо редко снисходил до разговоров с детьми, а среди слуг и так уже многие знали о семейных тайнах своих господ гораздо больше, чем следовало для сохранения в доме мира и спокойствия. Как человек искушенный в житейских делах и достаточно хитрый, дон Кандидо был уверен, что рано или поздно неосторожное слово, случайно оброненное женою или кем-нибудь из детей, разрешит все его сомнения.
Впрочем, отношение дона Кандидо к своим домашним почти не изменилось; он только сделался еще более осторожен в кругу семьи и с удвоенным вниманием стал следить за всем, что вокруг него говорилось и делалось. Ожидания не обманули его: миновал день-другой, и однажды за столом во время завтрака зашел разговор о воспалении лицевого нерва у Антонии и о заметном улучшении ее здоровья после того, как сеньор Фиайо удалил у нее коренной зуб. Этого для дона Кандидо оказалось достаточно.
Итак, его жена ездила к доктору Монтесу де Ока, ибо всем было известно, что именно у него в доме останавливается и производит свои зубоврачебные операции дон Фиайо.
Ценные сведения! Однако, вместо того чтобы помочь дону Кандидо разрешить волновавшую его загадку, они направили его мысли по ложному пути и даже до некоторой степени усыпили его подозрения. Ему и в голову не приходило, что Монтес де Ока мог проговориться донье Росе о больной из приюта Де-Паула. И хотя дон Кандидо догадывался уже, что в разговоре с его женой доктор выказал себя, по-видимому, излишне болтливым, он все же никак не предполагал, что Монтес де Ока, побуждаемый своей безмерной откровенностью (это была именно откровенность, а не коварство), станет посвящать постороннее лицо, к тому же еще почти ему незнакомое, в дела, до которых это лицо не имело ровно никакого касательства. Да и что могло навести обоих на подобный разговор? Гамбоа совершенно был уверен, что конфиденциальный характер его беседы с Монтесом де Ока об особе, находившейся в больнице Де-Паула, вменяет последнему в обязанность безусловное соблюдение тайны, хотя дон Кандидо и не просил его об этом.
Мы уже видели, сколь необоснованны были подобные соображения дона Кандидо. Точно так же ошибочно было и его предположение, будто донья Роса узнала обо всем от сеньи Хосефы, с которой могла случайно столкнуться в доме Монтеса де Ока, и та либо сама рассказала его жене о своей больной дочери, либо говорила о ней в присутствии доньи Росы с кем-нибудь другим. Эта догадка заставила дона Кандидо в течение нескольких дней сидеть по утрам у окна в надежде увидеть сенью Хосефу.
Но ожидания его были напрасны. С Хосефой доктор был еще более откровенен, или, лучше сказать, жесток, нежели с доньей Росой. Одним ударом отнял он у старой женщины последнюю надежду, объявив ей напрямик, без всяких туманных и ученых словечек, что положение ее дочери безнадежно. Это известие сразило Хосефу, чьи душевные и физические силы давно уже были подточены и летами, и житейскими невзгодами, и трудом, и отчаянием, которое она испытывала, видя, что внучка ее идет по стопам своей несчастной матери. Говоря ее собственными словами, она уже пронесла до конца свой тяжкий крест и теперь стояла на вершине Голгофы, готовясь протерпеть последнее: крестную муку, смерть, которая милосердно оборвет ее дни – эту цепь бесконечных лишений и жертв, освободит ее от бремени существования, слишком долго приносившего ей одни горести.
Сенья Хосефа уже не могла оправиться от удара, нанесенного ей доктором. Когда иссякли первые слезы и пароксизм отчаяния миновал, она с удвоенным усердием обратилась к вере, к молитве, стала чуть ли не каждый день ходить к исповеди и причащаться, умерщвляя свою плоть непрерывным постом, пока наконец не впала в то состояние умственной и физической апатии и безразличия к делам земной жизни, которое почти граничит со слабоумием. Казалось, внезапно погас таинственный огонь, что всю жизнь, с самых ранних лет, жарко горел в ее сердце и наполнял ее душу бодростью и энергией. Она сделалась неразговорчивой, замкнутой, перестала заботиться о внучке и целиком отдалась своей набожности, которая постепенно стала как бы ее второй натурой, вылившись в ряд автоматических, бессознательных действий. Одним словом, жизнь с этих пор превратилась для нее поистине в сон, и она с каждым днем все глубже и глубже погружалась в духовную летаргию.
Столь резкая и к тому же внезапная перемена не ускользнула от внимания Сесилии, которая теперь вольна была делать все, что ей заблагорассудится, и могла безоглядно отдаться своей страсти. Однако очень скоро внучка стала относиться к Хосефе с большей заботливостью и сочувствием. Она вдруг поняла, что бабушка ее, на вид вполне, казалось бы, здоровая, может внезапно умереть, и мысль эта сильно напугала Сесилию, заставив ее подумать о своем будущем. Ведь она совсем скоро могла остаться одна – одна на всем белом свете, без родных, без верных друзей, безо всякой опоры и защиты; и с горячим усердием принялась она заботиться о своей бабке. Никогда за всю свою жизнь не выказывала она ей столько любви и внимании. Но и нежность ее, и неустанное попечение, и ласковые слова пропадали втуне, не встречая должного отклика у Хосефы, лишь иногда отвечавшей внучке холодной улыбкой, от которой Сесилии делалось страшно, потому что, как ей казалось, улыбка эта говорила о преждевременном старческом одряхлении, возможно даже о душевной болезни. А между тем Хосефа не утратила способности чувствовать, и внучке не раз случалось замечать следы слез на бабушкиных щеках. Как бы там ни было, но в том состоянии, в каком сенья Хосефа находилась со времени своего последнего разговора с сеньором Монтесом де Ока, она едва ли думала о встрече с доном Кандидо и о деле, почти совершенно изгладившемся теперь из ее памяти.
Следует признать, что положение дона Кандидо было не намного более завидным. Жена относилась к нему все с той же необычной для нее сдержанностью, почти суровостью, и в то же время, словно в пику ему, осыпала Леонардо всевозможными знаками своей материнской любви и нежности. Всякий раз, когда сын выходил из дому, донья Роса провожала его до парадной двери и отпускала от себя лишь после многочисленных объятий и поцелуев. Если он возвращался домой за полночь, что случалось довольно часто, донья Роса, словно нетерпеливая возлюбленная, поджидала его у решетки окна и не только не бранила, но, напротив того, принималась вновь обнимать и целовать его, как будто не виделась с ним целую вечность или узнала, что он сейчас только избег смертельной опасности. Для любимого сына все ей казалось мало. Надо ли говорить, что она стремилась предупредить каждое его желание, угадать каждую его мысль и с такою готовностью выполняла все его прихоти, чего бы это ей самой ни стоило, с таким азартом и горячностью старалась ему угодить, точно она была не мать Леонардо, а его любовница и к тому же завзятая мотовка? Достаточно бывало Леонардо после какой-нибудь из своих ночных эскапад намекнуть матери на то, что он утомлен или что ему неможется – боже! какой подымался во всем доме переполох! – и уж никто – ни сестры, ни слуги, ни дворецкий – ни о чем ином и думать не смел, как только о том, чтобы облегчить страдания бедного больного.
Дону Кандидо нужно было обладать невозмутимостью вола и терпением Иова, чтобы оставаться спокойным наблюдателем всех этих маневров, рассчитанных на то, чтобы довести его до белого каления, ибо очевидно, что донья Роса, безрассудно балуя сына и расточая ему знаки своей любви, отнюдь не имела в виду погубить его, а хотела лишь уязвить побольнее дона Кандидо. И однажды, выведенный наконец из себя, он сказал ей:
– Я думаю, Роса, что если бы ты нарочно задалась целью погубить Леонардо, ты не могла бы сделать этого лучше, чем делаешь теперь.
– Не тебе меня обвинить, – многозначительно ответила ему донья Роса.
– Тем не менее я вынужден это сделать.
– Вижу. И объясняю это только тем, что мужчины иногда забывают… про стыд.
– Жестокий упрек. Но я не стану тебе возражать, потому что не хочу ссориться.
– Если тебе угодно, можешь возражать. От этого ничего не изменится.
– Мне кажется, ты забываешь, что я в этом деле заинтересован ничуть не меньше тебя.
– Он заинтересован! Он заинтересован не меньше меня в том, чтобы мальчик хорошо себя вел! Как это мило! Прямо золотые слова! Но только я сомневаюсь в их искренности, я им не верю, я просто их отвергаю!
– Отвергать их бесполезно; на то я и отец, чтобы так говорить.
– Прекрасно! А я – его мать, мать, которая дала ему жизнь и вскормила его своей грудью, и я освобождаю вас от забот о судьбе моего мальчика. Он вполне обойдется и без отцовской опеки, ему довольно будет попечения любящей матери.
– Это вовсе не значит, что я могу спокойно смотреть на то, как любящая мать преднамеренно толкает сына на дурной путь.
– А я боюсь, что любящего отца очень мало тревожит, по какому пути пойдет его сын.
– Дорогая моя, этот вопрос тревожит меня гораздо больше, чем вы думаете. Леонардо носит мое имя…
– Превосходное имя, нечего сказать!
– Имя как имя, не хуже всякого другого. И я дорожу им.
– Трудно в это поверить, когда видишь, как вы втаптываете его в грязь, Что и говорить – имя превосходное!! Но уверяю вас, если бы двадцать четыре года назад я знала то, что знаю теперь, мой мальчик носил бы другое имя. Впрочем, я сама виновата. Этого никогда бы не случилось, послушайся я советов моей матушки, упокой господь ее душу.
– Что же вам советовала ваша покойная матушка, если это не секрет?
– Извольте, могу вам сказать. Она говорила мне: «Дитя мое, не выходи замуж за человека чужой веры или чужой крови».
– На мой взгляд, – проговорил дон Кандидо, задетый за живое словами жены, – это все равно что сказать, будто вы недовольны своим браком со мной. Видимо, вы сожалеете, что не вышли замуж за какого-нибудь игрока и забулдыгу из ваших креолов, не так ли?
– Да, быть может, я и сожалею, – возразила донья Роса, и по мере того как слова ее становились все более язвительными, голос ее делался все более ласковым. – Быть может, и так, потому что в креоле, своем земляке, будь он даже завзятый игрок, я нашла бы – в этом я убеждена – более верного, более достойного спутника жизни, чем в вас. И, уж конечно, у креола не достало бы хитрости обманывать меня тринадцать лет подряд…
– Ну, полно, полно! – воскликнул Гамбоа, у которого сразу отлегло от сердца. – Это обвинение я отвожу – я никогда вас не обманывал.
– И у вас еще хватает духу это отрицать? Не вы ли тысячу раз меня заверяли, что Марию-де-Регла взяли в кормилицы для незаконной дочери одного из друзой Монтеса де Ока? Кто выдумал басню, будто вы отдали Марию внаем? И кто мне платил ежемесячно по две золотых унции все то время, что она, якобы по найму, кормила эту девчонку? Разумеется, это были не вы, это был кто-то другой, какой-то таинственный друг доктора Монтеса де Оки. И верно, деньги ведь шли не из вашего кармана, а из моего. Попросту говоря, одной рукой вы мне их давали, а другой забирали обратно.
