Текст книги "Сесилия Вальдес, или Холм Ангела"

Автор книги: Сирило Вильяверде

«Смотрите-ка, что за явление!

Какой изящный силуэт!

Видали вы стройнее?»

«Нет!

И в целом парке, без сомненья

Другой не встретить, как она.

Какая прелесть туалета!..»

Кальдерон. «Апрельские и майские утра» [18]18
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

Полицейский комиссар Канталапьедра обошел весь зал и очутился в соседней комнате; подкравшись сзади к хозяйке дома, он закрыл ей в шутку глаза ладонями как раз в ту минуту, когда та, склонившись над кроватью, собиралась положить на нее накидку одной из своих приятельниц, которая только что пришла. Хозяйка дома – мулатка Мерседес Айала, хорошенькая невысокая толстушка, отличалась бойкостью нрава и для своих тридцати с лишним лет вела себя даже игриво. Застигнутая врасплох, она нимало не смутилась и, схватив шутника: за руку, тотчас же объявила:

– Ну, это может быть, конечно, только Канталапьедра!

– Как ты меня узнала, красотка? – спросил тот.

– Очень просто. Нужно уметь.

– А кто же это умоет? Я или ты?

– И вы и я, сеньор, – пожалуй, так никому обидно не будет.

Тут комиссар нежно привлек к себе мулатку и, обняв ее за талию, шепнул что-то на ухо. Громко рассмеявшись, Мерседес слегка оттолкнула его и не без укора воскликнула:

– Полно вам, льстец вы этакий! Приберегите свои комплименты для той, по которой вы все с ума сходите. А я, что уж… Да вот и она, поглядите!

Слова Мерседес были, несомненно, справедливы, если они относились к одной из двух девушек, подъехавших в этот момент к дому. Все находившиеся в зале и на улице повернули головы в сторону роскошного экипажа и молодых женщин, прибывших в нем. В самом деле, трудно было представить себе создание более прелестное, нежели эта девушка, способная вскружить голову любому человеку с пылкой душой. Она была выше и стройнее своей подруги. Выйдя первой из коляски, красавица первой вошла и в танцевальный зал, опираясь на руку мулата, который поспешил ей навстречу. Правильные черты лица, пропорциональность форм, тонкая талия, которая подчеркивала ширину обнаженных плеч, очаровательная головка и смуглый, почти бронзовый оттенок кожи – все это при взгляде на вошедшую вызывало в памяти образ Венеры, но Венеры, рожденной от белого и цветной. На ней было прозрачное, на белом чехле кружевное платье, опоясанное широкой красной лентой, с короткими и пышными рукавами в виде двух шарообразных буфов. Длинные, до локтя, шелковые перчатки и три блестящие коралловые нити на шее дополняли ее наряд. Волосы ее были уложены на голове венцом и вместе с тугими локонами, ниспадавшими ей на затылок и уши, создавали подобие старинного головного убора из черного бархата, причем красавица или ее парикмахер постарались усилить это сходство, украсив прическу пером марабу и живыми цветами. Подруга ее, одетая и причесанная примерно также, как и она, была далеко не столь хороша и стройна, а потому и не привлекала к себе особенного внимания.

Едва красавица появилась на пороге зала, как женщины впились в нее глазами, а мужчины расступились, и отпуская ей вслед лестные замечания, а то и вольные шуточки. По залу из конца в конец пронесся глухой шепот: «Вот она, маленькая мадонна, бронзовая мадонна!» Оркестр мог бы и не отмечать ее появления: оживленный ропот и движение среди присутствующих достаточно ясно показывали, что в зал вошла королева бала.

Пройдя мимо Пимьенты, она с улыбкой дотронулась веером до его руки, и музыкант, который, видимо, ждал этой минуты, весь во власти всепоглощающего страстного нетерпения, заиграл. Полились мелодии, такие причудливые и нежные, словно сама муза платонической любви в образе молодой женщины сошла на землю, чтобы вдохновить его. Казалось, легкое прикосновение веером подействовало на музыканта точно электрический разряд, и не только в лице его, но, если так позволено выразиться, во всей фигуре, в каждом жесте можно было подметить ощущение этого внезапного удара, пронизавшего беднягу с головы до ног. Правда, молодые люди не обмолвились между собой ни словом, да вряд ли тут и нужны были слова – во всяком случае, музыканту, – ибо язык глаз и язык музыки были достаточно красноречивы, чтобы выразить весь пыл его страстной влюбленности.

Подруга «бронзовой мадонны» тоже коснулась веером руки кларнетиста и улыбнулась ему, но даже малонаблюдательный человек мог бы заметить, что на музыканта это произвело далеко не то магическое действие, как в первом случае. Наоборот, молодые люди спокойно посмотрели друг на друга, и было ясно, что между музыкантом и подругой красавицы царило взаимное понимание, основанное не на влюбленности, а на дружбе или, возможно, на родственных отношениях. Как бы там ни было, обеих девушек, пробиравшихся через толпу, Пимьента проводил долгим взглядом, а когда они, пройдя через дверь столовой, скрылись в гостиной, он перестал играть и остановил оркестр.

Белая молодежь во главе с Канталапьедрой расположилась в конце столовой, ближе к дверям, чтобы видеть женщин, входивших с улицы и выходивших из гостиной в танцевальный зал. Как только молодой человек, которого приятели называли Леонардо, заметил приближение экипажа с двумя подругами, он протиснулся к выходу и, направившись прямо к кучеру, что-то негромко ему сказал. Тот слушал юношу, почтительно сняв шляпу и нагнувшись с седла, а затем со словами «как прикажете, сеньор» поспешил отъехать за угол здания женской больницы Де-Паула.

Когда девушки проходили из столовой во внутренние комнаты, красавица спросила подругу довольно громко, так что некоторые из присутствующих могли услышать:

– Ты видела его, Нене [19]19
  Нене– уменьшительное от имени Немесия.


[Закрыть]?

– А ты что – ослепла от любви? – вопросом на вопрос ответила подруга.

– Да вовсе нет, дорогая. Просто я его не заметила. Что же тут особенного?

– Да ведь он пролетел, как стрела, мимо тебя, как раз когда мы входили!..

Тут королева бала быстрым взглядом окинула группу мужчин, которые почтительно кланялись, любуясь ею и желая привлечь ее внимание. Однако девушка, наверное, не увидела среди них того, чье имя так и не было названо. Она нахмурилась и стала проявлять признаки беспокойства. Канталапьедра, который слышал разговор подруг и заметил растерянное выражение лица красавицы, воскликнул:

– Как? Разве ты меня не видишь? Я здесь, мой ангел!

Девушка сделала весьма выразительную гримасу и ничего не ответила. Зато Немесия, которая за словом в карман не лезла, отпарировала скорее бойко, чем находчиво:

– Да если бы вы, сеньор, здесь хоть всю жизнь проторчали, никто бы о вас и не вспомнил.

– А я не с тобой, простушка, разговариваю!

– Не больно-то мне нужно, чтобы вы со мной разговаривали!

– Ну и язычок… – вздохнул комиссар.

Весь этот разговор занял какое-то мгновение – только то время, пока девушки проходили мимо расступившихся перед ними мужчин, причем ни одна из них не замедлила шага и даже не обернулась к Канталапьедре. В дверях гостиной хозяйка дома с распростертыми объятиями встретила подруг. То ли желая сказать приятное, то ли вполне искренне, Мерседес воскликнула:

– Только вас мы и ждем, чтобы открыть бал! – И тут же, обращаясь к младшей из подруг, продолжала: – А как себя чувствует Чепилья? Почему она не с вами? А я уж было подумала, не случилось ли чего?

– Еще немного, и я бы тоже осталась дома, – ответила девушка. – Чепилья не совсем здорова; к тому же она стала такой несносной! Экипаж ожидал нас не меньше получаса.

– Оно и лучше, что Чепилья не приехала, – согласилась Мерседес, – ей бы не выдержать. Ведь танцы будут до самого утра. Дайте-ка ваши накидки!

Пора было начинать торжество. В комнату, где расположились матроны, вошел высокого роста лысый мулат, уже в летах, хотя и крепкий на вид. Широко разведя руки, он остановился перед Мерседес Айала и хрипловатым голосом произнес:

– Я за вами, моя чаровница, за вами, моя прелестная насмешница! Пора открывать бал!

– Нет уж, не в ту дверь стучитесь, – смеясь, ответила Мерседес.

– Напрасно вы мне это говорите, сеньора, я ведь упрям. Да и кому же, как не хозяине дома, подобает честь открыть бал, тем более в день ее ангела?

– О, я бы не возражала, если бы в этом изысканном собрании не было хорошеньких девушек, которым по нраву надлежит здесь властвовать и блистать.

– Разумеется, – ответил лысый мулат, – нынче вечером в этом избранном обществе нет недостатка в хорошеньких девицах, но красота, которая, кстати, присуща и вам, не дает им еще права открыть бал. Сегодня ваш праздник, Мерседита, и вы – хозяйка дома, где мы отмечаем столь счастливый день; вы – сама прелесть, само остроумие. Разве я не прав? – закончил мулат, обводя взглядом окружающих, словно ища у них одобрения.

Все присутствующие – кто словом, а кто жестом – не замедлили поддержать его, так что хозяйке пришлось подняться и нехотя последовать за мулатом. К тому времени мужчины уже не толпились посреди зала, и в центре его оказалось достаточно свободного моста. Лысый подвел Мерседес за руку к оркестру и тоном, не допускающим возражения, потребовал сыграть придворный менуэт. Этот плавный и церемонный танец к тому времени уже вышел из моды. Но коль скоро он был некогда принят в кругу знатных и важных господ, цветное население на Кубе продолжало открывать им свои праздники.

После шумных рукоплесканий, которыми гости наградили Мерседес, исполнявшую этот старинный танец довольно грациозно, не в пример гротескной манере, которой придерживался лысый мулат, бал начался по-настоящему, то есть все перешли к обычным кубинским танцам. Они представляют собой столь оригинальный и причудливый вариант испанских танцев, что трудно угадать их происхождение. Один из присутствующих отважился пригласить королеву бала, девушку с белым пером – так сказать, музу этого праздники, – и та, не колеблясь, приняла приглашение. Когда она переходила из гостиной в зал, чтобы занять место среди танцующих, одна из женщин громко воскликнула:

– Да благословит ее господь, до чего же она хороша!

– Вылитая мать, царство ей небесное! – добавила другая.

– Как, разве мать умерла? – удивленно спросила третья.

– Ну и ну, неужто вы впервые об этом слышите? – возразила вторая гостья. – Разве вам не рассказывали, что через несколько дней после родов она скончалась, узнав о том, что потеряла свою дочь?

– Не понимаю. Как же она ее потеряла, если девушка жива?

– Вы не даете мне рассказать, сенья Каридад. Мать потеряла дочь через несколько дней после того, как родила ее, потому что у нее отняли ребенка, когда она этого меньше всего ожидала. Кто говорит, что это сделала бабка, отдав девочку в Королевский приют, чтобы потом выдавать ее за белую; другие уверяют, что эту подлость совершила вовсе не бабушка, а отец ребенка, некий знатный сеньор… Говорят, он даже раскаивался, что поступил так жестоко с матерью ребенка… Но только она, бедняжка, лишившись дочки, потеряла рассудок. А когда по совету врачей ей наконец вернули ребенка, было уже поздно: рассудок-то к ней, правда, вернулся, хотя кое-кто и сомневался в этом, но она сама так и не поправилась и умерла в больнице Де-Паула.

– Вот так историю вы рассказали, сенья Тринидад, – тихо, с недоверчивой улыбкой вмешалась в разговор Айала.

– За что купила, за то и продаю, милая, – отрезала Тринидад, – я тут ничего не прибавила и не убавила.

– Ну, а я знаю другое, да к тому же из первых рук, – продолжала Айала, – и скажу вам, что вы, рассказывая, прибавили от себя, и довольно много. Я потому так говорю, что вовсе еще неизвестно, умерла ли мать этой девушки или жива. Одно во всем этом правда: бабушка скрывает от внучки имя ее отца, хотя разве только слепой не заметит или не узнает его! Он и сейчас, наверно, ходит под окнами, потому что проследует дочь по пятам, боясь потерять ее из виду даже на миг. Уж видно, этот выродок всерьез раскаивается, что так жестоко поступил с несчастной Росаритой Аларкон, если не находит другого способа искупить свою вину, как следить за своей дочкой на всех кунах и вечеринках… Он, видимо, рассчитывает на то, что только так сумеет уберечь ее от житейских бед… Да поделом ему! И рад бы сокол взлететь, да крылья обрезаны…

– А нельзя ли узнать, кто же он, этот самый? – полюбопытствовала та, которую называли Каридад. – Я, например, его не видела, хоть, кажется, не глуха и не слепа.

– Мне знакомо, сенья Каридад, неудовлетворенное любопытство, – ответила Айала, подойдя ближе. – Постараюсь разрешить ваши сомнения. Вы – женщина не болтливая, и потому я могу вам все рассказать. И в самом деле, чего ради я стану утаивать? Человек этот… – И, положив любопытной руки на плечи, она чуть слышно назвала чье-то имя. – Ну как, знаете вы его теперь? – спросила в заключение Айала.

– Разумеется, – ответила сенья Каридад. – Еще бы мне да не знать! Его все знают. Наверно, здесь… Да уж лучше я помолчу…

Около десяти часов вечера бал был в полном разгаре. Танцевали с неистовством, именно с неистовством, ибо нам трудно передать более подходящими словами это непрерывное движение, когда пары кружатся в такт музыке, тесно прижитые друг к другу в огромной толпе танцующих и глазеющих; когда волна танца то нарастает, то спадает, а гости не знают ни отдыха, ни передышки. Сквозь оглушительный шум оркестра, где особенно громко звенели литавры, все время слышалось однообразное шарканье ног, служившее аккомпанементом музыке. Без этого, по мнению цветных, в креольских танцах нельзя соблюдать ни точного ритма, ни такта.

В те времена, о которых мы повествуем, в моде были кадрили с фигурами, причем иные столь сложные и трудные, что требовалось немало времени для предварительного их разучивания. А если кто-нибудь путал фигуры или, как говорили, сбивался, то публика тут же высмеивала неловкого. Стоявший во главе танцующих показывал фигуры, а все остальные повторяли их. Ошибиться значило выбыть из круга. Обычно на всех кунах был маэстро, которому предоставлялось право вводить, фигуры или который сам присваивал себе эту роль; распорядитель действовал как ему заблагорассудится. Тот, кто выделывал самые редкие и сложные фигуры, завоевывал репутацию отличного танцора, и дамы почитали за честь стать его партнершей. Танцевать с самим маэстро означало не только привилегию, которая подчас оспаривалась, но и давало уверенность не сбиться и не оказаться перед печальной необходимостью сесть на место, выйдя таким образом из рядов танцующих.

На этом вечере маэстро танцевал с. Немесией, подругой девушки с белым пером. Он показывал много новых и совершенно необычных фигур, сознательно оставив напоследок самую сложную. Вторая, третья, четвертая и пятая пары торжествующе выдержали испытание, уверенно сходясь и расходясь, словом, проделывая в точности те же па, что и маэстро. Шестая пара, в которой танцевала «бронзовая мадонна» со своим партнером, хотя и имела достаточно времени, чтобы запомнить фигуры, начала проявлять беспокойство, когда подошел ее черед. Партнер «мадонны» стал бросать умоляющие взгляды в сторону оркестра, словно надеялся, что музыканты поймут его неловкое положение и перестанут играть. Эта тревога передалась и девушке, которая поняла, что ей предстоит постыдно сесть на место в самом разгаре танца. Ее охватил страх, она побледнела, движения ее сделались неуверенными. Волнение этой пары заметили все танцующие и зрители.

Мысль, что признанная всеми королева куны будет вынуждена раньше времени покинуть ряды танцующих, преисполнила жестоким злорадством других красавиц. Они все были сильно уязвлены тем, что стоило лишь этой девушке появиться на балу, как все мужчины открыто начали восхвалять ее и оказывать ей предпочтение. В это критическое мгновение Пимьента, не спускавший глаз с «бронзовой мадонны» и не терявший ее из виду даже при самых сложных и причудливых фигурах танца, мгновенно сообразил, что происходят, и без всякого предупреждения вдруг остановил оркестр. Партнер красавицы облегченно вздохнул, а она одарила дирижера чарующей улыбкой за эту столь своевременную помощь.

И шумела толпа, окружая

Ее пылким вниманьем в те дни,

Но никто не сказал ей: «Взгляни,

Тот, кто втайне тебя обожает,

За тобой неотступно следит!»

Рамон Пальма. «Пятнадцатое августа»

Сообразительный читатель уже, по-видимому, догадался, что «бронзовая мадонна», о которой так много говорилось на предыдущих страницах, была не кто иная, как Сесилия Вальдес – маленькая бродяжка, знакомая нам с самого начала этой правдивой истории.

Да, она была в расцвете молодости и красоты и уже начала принимать дань восторженного преклонения, которую всегда щедро воздает этим двум божествам чувственная и разнузданная толпа. Достаточно вспомнить, с какой небрежной учтивостью и развязной галантностью обращались к ней мужчины, пользуясь тем, что она смешанной крови и низкого происхождения, чтобы представить себе хотя бы приблизительно ее высокомерие и тщеславие – эти потаенные силы, лежавшие в основе ее властного характера. Сесилия с вызывающей откровенностью отдавала предпочтение мужчинам белой, «высшей» расы, словно только от них можно было ожидать какой-то изысканности и радости в жизни. Оттого-то она и повторяла с пеной у рта, что коричневого цвета нужны ей только шелковые накидки [20]20
  В эпоху нашего романа были в моде большие шелковые накидки; мулатки носили такие накидки шоколадного или коричневого цвета. (Прим. автора,).


[Закрыть], а черного – глаза да волосы.

Нетрудно предположить, что столь откровенное мнение, шедшее вразрез с надеждами мулатов и негров, портило им, как говорится, немало крови. Во всяком случае, то ли потому, что они не верили в искренность девушки, когда она выказывала им свое отношение, то ли потому, что каждый надеялся оказаться счастливым исключением, то ли, наконец, просто потому, что невозможно было не влюбиться в такую красавицу, несомненно было одно: не один мулат умирал от любви к ней, а больше всех – Пимьента, музыкант, в чем читатель, наверно, уже убедился. По сравнению с другими претендентами он имел то бесспорное преимущество, что его сестра была близкой приятельницей и подругой детства Сесилии. Таким образом, имея возможность часто встречаться с ней, видеться с нею почти как со своей родственницей, Пимьента старался стать ей нужным и мечтал хотя бы силой своей пылкой любви и верности завоевать ее непокорное сердце. Кому из нас не приходилось в жизни тешиться такой эфемерной надеждой? Во всяком случае, музыкант хорошо помнил слова народной испанской песни: «вода хоть и мягка, а твердый мрамор точит»; истины ради следует признать, что Сесилия выделяла Пимьенту из всех цветных мужчин, которые воздавали должное ее достоинствам. Это предпочтение выражалось вплоть до последних событий, правда, только в подчеркнутой приветливости по отношению к Пимьенте, со своей стороны весьма любезному, вежливому и внимательному к женщинам.

Танец кончился, и зал вновь стал наполняться людьми; вокруг молодой женщины, которая покоряла одних красотою, других – милым обращением, а иных – кокетливостью, столпились мужчины. Однако, несмотря на кажущуюся непринужденность, царившую на балу, от любого наблюдателя не ускользнуло бы, что между цветными и белыми мужчинами пролегла своего рода граница, которую по молчаливому и, видимо, давно достигнутому соглашению никто не переступал. Правда, те и другие столь усердно предавались веселью, что неудивительно, если были забыты и взаимная ревность и ненависть. К тому же по окончании танца молодые креолы не ушли из столовой и из гостиной, куда устремились мулатки, которые либо были связаны с ними узами дружбы или иными отношениями, либо пытались их завязать. В этом не было ничего нового и удивительного: мулатки открыто оказывали предпочтение белым. Сесилия и Немесия по тем же двум причинам, а может быть, благодаря тесной дружбе с хозяйкой дома, направились, как только закончились танцы, прямо в гостиную и уселись позади почтенных матрон, лицом к столовой. Вокруг них, двух самых очаровательных на этом балу девушек, тотчас же столпились белые мужчины. Среди последних, бесспорно, выделялись трое – комиссар Канталапьедра, Диего Менесес и его ближайший друг, известный под именем Леонардо. Он опирался рукой о стул, на котором сидела Сесилия. Откинувшись на спинку, она случайно, а может быть – и с умыслом, слегка прижала его пальцы.

– Ах, вот как вы обходитесь с друзьями? – сказал Леонардо, не отнимая руки, хотя пальцы его немного затекли.

Сесилия, украдкой поглядев на него, скосила глаза, словно бы желала сказать, что в устах того, с кем обращаются как с неприятелем, слово «друг» неуместно.

– Эта девица сегодня слишком надменна, – вмешался Канталапьедра, заметивший и поступок девушки и ее взгляд.

– А что, если вы ошибаетесь? – возразила Немесия, не поворачивая головы.

– Никто не давал вам права совать свой нос куда не следует, – рассердился комиссар.

– А кто дал это право сеньору? – искоса глядя на него, продолжала Немесия.

– Мне – Леонардо.

– Ну, а мне – Сесилия.

– Не обращай внимания, голубушка, – обратилась к подруге Сесилия.

– Эх, кабы мне… – запнулся Канталапьедра, обращаясь на этот раз прямо к Сесилии. – Ты бы у меня была как шелковая!

– Еще не родился тот, кто заставил бы меня склонить голову, – отрезала девушка.

Тогда Леонардо, наклонившись почти к самому уху Сесилии, шепнул:

– Ты нынче больно остра на язык.

– Как аукнется, так и откликнется, – резко ответила девушка.

– Мой отец часто говорит: исправному плательщику залог не страшен.

– Я не понимаю вас, – возразила Сесилия. – Мне ясно только, что нынче вечером вы меня оскорбили.

– Я? Но, радость моя…

Как раз в эту минуту в дверях, которые вели в зал, показался Пимьента; когда, раскланиваясь направо и налево со своими приятельницами, он подошел к Сесилии, девушка необычайно фамильярно протянула ему руку и с нарочитой игривостью сказала:

– И хорошо же держит иной мужчина данное им слово! Не правда ли?

– Вы же знаете, сеньорита, – не в меру торжественно ответил музыкант, – Хосе Долорес. Пимьента всегда держит свое слово.

– Тем не менее обещанной кадрили вы пока что не исполнили.

– Исполню, исполню, маленькая мадонна; вы же, надеюсь, знаете – всякому овощу свое время!

– Но я думала, что кадриль будет первым танцем.

– Напрасно! Кадриль, которая кому-нибудь посвящается, исполняется обычно не первым, а вторым танцем, и мне бы не хотелось нарушать это правило.

– Как же вы ее назвали? – спросили Сесилия.

– Так, как этого заслужила девушка, которой она посвящена: «Продавщица леденцов».

– Ах! Уж это, конечно, не я! – в сердцах воскликнула девушка.

– Как знать, сеньорита… Ну и поздно же вы приехали! – добавил Пимьента, обращаясь к своей сестре Немесии.

– И не говори, Хосе Долорес! – отозвалась та. – Один бог знает, сколько понадобилось усилий, чтобы уговорить Чепилью отпустить нас вдвоем. Ведь она не могла отправиться вместе с нами; старушка согласилась под конец только потому, что мы поехали в кабриолете. И тут даже, – говоря эти слова, Немесия испытующе посмотрела на Сесилию, – не решились мы сесть в него. Мы бы остались… Чепилья так рассвирепела, когда выглянула в дверь и узнала…

– Вовсе не потому Чепилья сердилась, – резко прервала подругу Сесилия. – Она не хотела, чтобы мы ехали на бал, потому что вечером была плохая погода: вот и все. И она совершенно права. Но раз я дала слово приехать…

Пимьента, должно быть, из благоразумия, а может быть, и по другой причине, отошел, не дожидаясь дальнейших объяснений. Не таков был Канталапьедра: будучи донельзя любопытным, он, язвительно улыбаясь, обратился к Немесии с вопросом – нельзя ли, мол, поинтересоваться, почему так возмутилась Чепилья, узнав, в чьем экипаже они поехали на бал?

– Ладно уж, коли я тут вообще сбоку припека, – протараторила Немесия, – то скажу правду. – Тут Сесилия ущипнула ее, но она все-таки договорила: – Разозлилась потому, что узнала выезд кабальеро Леонардо.

После этих слов все присутствующие, и Канталапьедра в том числе, обратили свои взоры на юношу. Комиссар успокаивающе дотронулся до его плеча:

– Полно, не краснейте же! Предложить свой экипаж двум красивым девушкам, да еще в такую скверную погоду, вовсе не значит навлечь на себя подозрения в дурных намерениях.

– Этот кабриолет, так же как и сердце его владельца, без тени смущения отвечал Леонардо, – всегда к услугам красавиц.

Пимьента, выходя из столовой, ясно слышал слова белого юноши, и они окончательно убедили его в том, кому принадлежал экипаж, доставивший Сесилию и Немесию на бал. Задетый этим за живое, музыкант бросил печальный взгляд на группу белых юношей, тут же прошел в зал, продул кларнет и взял на нем несколько нот, для того чтобы музыканты, услыша их, поняли, что оркестру снова пора собраться. Они настроили инструменты, и музыка тотчас грянула новую кадриль, которая с первых же тактов не могла не привлечь всеобщего внимания и вызвала взрыв аплодисментов не только потому, что вещь была хороша, но и потому, что слушатели были подлинными ценителями; утверждению нашему без труда поверят те, кто знает, насколько присуще цветным музыкальное чувство. Когда вдруг объявили, что кадриль называется «Продавщица леденцов» и что она посвящена маленькой «бронзовой мадонне», вновь раздались аплодисменты. Можно сказать, что эту кадриль ожидала самая блестящая судьба по сравнению со всеми другими кадрилями, которые исполнялись в ту пору: обойдя за несколько зимних месяцев все ярмарочные балы, она стала настолько популярной, что ее мелодия напевалась везде и всюду.

Эту новую кадриль, которой дирижировал сам автор, оркестр исполнял с большим чувством и изяществом; излишне говорить, что танцующие довершали остальное: скользя и плавно покачиваясь, они старательно соблюдали ритм танца. Однообразный шум кружащихся пар вторил оркестру, словно усиливая его звучание. Серебристые звуки кларнета, казалось, четко выговаривали: «продаю, продаю леденцы»; на другой лад то же повторяли скрипки и контрабас, а литавры шумно аккомпанировали печальному голосу продавщицы сластей. Кто же сочинил эту музыку, производившую столь сильное впечатление? Вспомнил ли кто-нибудь в угаре танца о его имени? Увы, нет!

Приближалась ночь, но погода не улучшалась; любопытные на улице понемногу отходили от дверей и окон танцевального зала; часам к одиннадцати среди зрителей не осталось ни одного белого, по крайней мере ни одной белой женщины. Этим не замедлили воспользоваться юноши из благородных семей, которые раньше все же слегка стыдились танцевать со своими приятельницами мулатками. Канталапьедра пригласил хозяйку дома Мерседес Айала, Диего Менесес – Немесию, а Леонардо – Сесилию. Видимо, не желая нарушать установленные обычаем границы, молодежь принялась танцевать в столовой, невзирая на тесноту и беспорядок.

Любой может себе представить, какая ревность мучила Пимьенту: он видел боготворимую им Сесилию в объятиях белого юноши – может быть, даже избранника ее сердца! Мы уже говорили, что она не скрывала своих чувств и безраздельно отдавалась танцу, а он, Пимьента, прикованный к оркестру, как мученик к скале, смотрел, как она веселится, даже содействовал ее веселью. Тем не менее это никак не отразилось на управлении оркестром и игре на любимом инструменте. Скорее наоборот: тревога и страсть как бы искали выхода в музыке; они, если можно так выразиться, растворялись в красоте и нежности извлекаемых из инструмента звуков, очаровывая и воодушевляя танцующих. Все, как говорится, шло вверх дном в зале, в столовой, в гостиной и в узком открытом патио. Никому из развлекающихся и в голову не приходило, что душой и виновником всего этого веселья и праздника, сочинителем музыки новой кадрили был Хосе Долорес Пимьента, изнемогавший от любви и ревности.

Уже после двенадцати часов ночи музыка прекратилась, и гости, не слишком близко знавшие хозяйку дома, понемногу начали расходиться. До этого Мерседес даже не упоминала, что пора ужинать. Теперь, чтобы поторопить гостей с уходом, она схватила под руку обеих своих подруг и почти силком увлекла их в глубь двора, где был накрыт стол. За ней пошли другие, в том числе и музыканты Пимьента и Бриндис, комиссар Канталапьедра и неотступно следовавший за ним альгвасил с большими бакенбардами. Леонардо и его друг Диего Менесес. Женщины – а их было немного – уселись вокруг стола, мужчины же встали за стульями своих избранниц. Случайно или потому, что комиссару по его должности было оказано особое уважение, но за столом Канталапьедра и Айала оказались рядом, на почетном месте.

Несомненно, затянувшиеся танцы раздразнили аппетит приглашенных обоего пола, ибо, дружно принявшись кто за ветчину, а кто за рыбу, маслины и прочие лакомства, они за несколько минут изрядно разгрузили стол. Утолив первый голод, вспомнили о галантности и учтивости; ведь по ним можно безошибочно судить о воспитании человека. Герои нашей правдивой истории, обрисованные нами в общих чертах, не получили не только хорошего, но даже того самого простого воспитания, которое можно получить на Кубе. Поэтому легко понять, что расточаемые ими любезности и знаки нежного внимания отнюдь не отличались ни деликатностью, ни утонченностью.

– Пусть Канталапьедра что-нибудь скажет, – предложил кто-то.

– Канталапьедра не говорит, когда ест, – ответил сам комиссар, обгладывая ножку индейки.

– Ну так пускай не ест, если из-за этого он должен молчать, – вмешался кто-то еще.

– Ну уж нет, и есть и разговаривать я буду, пока богу душу не отдам, – заявил комиссар. – Да и как вы требуете, чтобы я говорил, если у меня еще в глотке сухо?

– Вот мой бокал! Вот мой! Возьмите вот этот! – послышался по крайней мере добрый десяток голосов, и множество рук протянулось над столом. Они передавали комиссару один за другим бокалы, наполненные разными винами. Он опрокинул их все залпом не поморщившись, только чуть покраснел да глаза его слегка увлажнились. Затем комиссар налил себе сам бокал искристого шампанского, откашлялся и, выпятив грудь, зычным, но хрипловатым голосом произнес:

– Внимание! В день счастливых именин моей приятельницы Мерседес Айала я посвящаю ей это десятистишие:

 
Позволь в счастливый этот миг
Сказать тебе, мой светоч Мерседита:
В твоем прекрасном взгляде стрелы скрыты,
И в сердце мне он глубоко проник.
О, выслушай души несчастный крик
Того, кто по очам твоим вздыхает.
Кто ими бредит и о них мечтает.
Твой взор мне даже воздух заменяет,
И в мире том, где души ложь терзает,
Он жизнь мою хранит!
 

Эта пошлая и безвкусная импровизация была встречена шумными рукоплесканиями, некоторые даже постукивали ножами о тарелки, выражая свое восхищение. И, наконец, в награду за поэтический труд одна из дам, зацепив маслину той вилкой, которой только что ела сама, поднесла это угощение комиссару. Вслед за ней ее соседка предложила поэту ломтик ветчины, а гостья, сидевшая подальше, – кусочек индейки, и так одна за другой, пока Мерседес не положила конец этой веренице подношений. Она поднялась и, передавая Леонардо свой бокал, наполненный хересом, попросила, чтобы он тоже что-нибудь сымпровизировал. Комиссар, воспользовавшись заминкой, поднялся из-за стола и незаметно направился к колодцу; здесь, вложив два пальца в рот, он удалил все, что только что обильно поглощал, и, вполне освеженный, восстановив свои силы, вернулся к столу. Благодаря столь простому, сколь и удобному средству он смог вновь начать есть и пить, словно за весь вечер у него еще не было ни крошки во рту. Остальные мужчины, изрядно выпившие, но не знавшие действенного средства Канталапьедры, уже с трудом могли прямо держать голову. Не составлял исключения и молодой Леонардо.