Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Глава четвертая
ОПЯТЬ НА ГРАНИ

Только после переправы армии через Днестр царь наконец мог вздохнуть с облегчением: «Слава Богу, вышли из конфузии, хотя и с потерями, но живы и здоровы».

К этому времени к армии присоединился корпус Ренне, привезший из Браилова несколько сот телег с провиантом, а главное, с хлебом.

Царь говорил генералу:

– Эх, Карл, зря я тебя отпустил. Если б были при нас твои девять тысяч сабель, еще неведомо, чем бы кончилось дело на Пруте.

– Но, государь, чем бы мы кормили девять тысяч коней в том мешке? – возразил Ренне.

– Пожалуй, ты прав, – подумав, согласился Петр, умевший и в неудачах находить что-то полезное для дела. – Если б мы победили, мы б могли надолго завязнуть здесь, а ведь наш главный интерес на севере, в Прибалтике. И теперь, заключив с османами мир, мы развязали себе руки. Одно худо, что король шведский здесь клещом зацепился, будет еще мутить воду.

На радостях отслужили благодарственный молебен и, как водится, пальнули несколько раз из пушек. Накормили как следует солдат, уже с хлебом, выдав каждому по положенной чарке вина. Кое-кто умудрился принять и по второй, а то и по третьей, получив за погибших вроде как за здравствующих. Не велик грех. Да и грех ли помянуть товарища его же чаркой?

В тот же день после торжеств Петр собрался ехать в Торгау, где намечалась свадьба сына ^{263} . Перед отъездом встретился с Шереметевым.

– Веди армию на Украину, Борис Петрович. Здесь и оставайся. Отсюда тебе будет сподручнее следить за проездом Карлуса на родину. Не думаю я, что проедет он спокойно, обязательно учинит какую-нибудь пакость. Губернатору киевскому поручишь передачу Каменного Затона туркам, Азова – Апраксину. Но не ранее того, как османы выдворят из Бендер Карлуса. Не ранее.

Фельдмаршал был хмур и невесел, царь, понимая причину такого настроения и желая хоть чем-то ободрить Шереметева, сказал:

– Ты как-то заикался насчет дома в Риге, так я дарю его тебе. Он твой.

– Спасибо, ваше величество.

– И тебе же надлежит держать связь с нашими аманатами в Стамбуле, ободрять их, поддерживать. Если им потребуются деньги, высылай немедля.

– Это само собой.

– Очень-то не печалься, Борис Петрович. Бог не выдаст – свинья не съест.

– Да что уж теперь. Будем молиться за них.

Однако мысль о сыне не оставляла фельдмаршала ни на один день, особенно в первое время. Просыпаясь по утрам, он в первую очередь вспоминал о нем: «Как там Миша? Хоть бы ничего худого не случилось».

Он догадывался, что царю очень трудно отдавать Азов туркам, столько трудов там было положено: тем более своими руками разрушать Таганрог, который с такой любовью возводился, или тот же Каменный Затон. Это претило натуре Петра – разрушать им сделанное.

Но была важная отговорка, которая позволяла оттягивать исполнение этих обязательств, – присутствие шведского короля в Бендерах, прилагавшего все усилия к обострению отношений между Портой и Россией.

А мир, заключенный на Пруте между визирем и фельдмаршалом, привел короля в такое бешенство, что он, вскочив на коня, проскакав в седле почти полсуток, примчался к визирю:

– Как ты посмел без меня учинить мир с царем?

– Я подчиняюсь не тебе, дорогой наш гость, – усмехнулся визирь.

– Дай мне тридцать тысяч отборного войска, и я приведу к тебе плененного царя.

– Что ж ты под Полтавой не пленил его? Разве там у тебя было не отборное войско?

– Но он же был у тебя в руках, и ты, окружив его, выпустил из мешка.

– Я заключил с ним мир, кстати, к этому и султан призывал. А я подчиняюсь ему, а не тебе. И этого мира не нарушу. Хочешь, атакуй со своими людьми. А я уже попробовал русского оружия, оно весьма, весьма остро. И слово свое нарушать не намерен, даже из уважения к нашему дорогому гостю.

Король улавливал в интонации визиря насмешку и злился того более, но злость сорвал на несчастной загнанной им лошади, проткнув ей горло шпагой.

Сам того не желая, Карл действовал на руку Петру, то есть позволял ему всячески оттягивать передачу туркам Азова и разрушение Таганрога.

Первое сообщение от заложников было довольно оптимистичное:

«…О шведском короле сегодня не поминали ничего, – писал Шафиров, – и я чаю, что на него плюнули, зело турки с нами ласково обходятся, и знатно сей мир им угоден».

Но «ласковое» обхождение с аманатами скоро кончилось. И уж в сентябре, будучи в Киеве, фельдмаршал получил отчаянные письма от сына и Шафирова: «…Буде возможно помогайте для Бога, дабы не погибнуть нам. Если договор выполнен не будет, то, конечно, извольте ведать, что мы от них нарочно на погубление войску отданы будем».

Тяжело было читать такое Борису Петровичу от единственного сына. Он тихонько плакал, а бессонной ночью, глядя в темноту мокрыми глазами, корил себя за то, что был всегда невнимателен к сыну, когда тот был рядом, служил под его рукой.

«Ах, Миша, Миша, родной ты мой, как же так получалось, что мы даже виделись редко? Но отныне все, как только я прижму тебя ко груди своей, уж никогда более не отпущу, всегда будешь рядом. Даст Бог, со временем и командование тебе передам. Наш род шереметевский издревле поставлял царскому двору военачальников. И тебе, сынок, грядет сия стезя, эвон уж и генералом стал. Скорей бы, скорей свидеться».

А меж тем другое письмо, тайно доставленное фельдмаршалу, было еще тревожней: «Мы ежедневно ожидаем себе погибели, ежели от Азова ведомость придет, что не отдадут. Чаем, что еще с мучением будут нас понуждать писать об Азове адмиралу… Извольте приказать быть, конечно, в осторожности от турок и от нас не извольте надеяться на весть, ибо обретаемся в тесноте и способа никакого не имеем писати».

– Наверное, уже в Семибашенный замок засадили их, – вздыхал Шереметев.

Проезжая как-то Киево-Печерскую лавру ^{264} , фельдмаршал остановил коляску и, сказав возчику: «Жди меня здесь», широко крестясь, направился к воротам.

Хотел тихо помолиться в церкви, попросить у Всевышнего за сына, ан не получилось. Слишком хорошо его знали монахи, донесли игумену. Тот сам пожаловал в храм, переждал, когда фельдмаршал отойдет от иконы Божией Матери, приблизился.

– Борис Петрович, как лестно нам видеть вас в нашей обители.

– Благослови, святый отче, – попросил фельдмаршал и тут же получил просимое.

Прямо из храма игумен увлек графа в свою светелку.

– Что-то гнетет тебя, сын мой, – сказал игумен, усадив гостя на лавку.

– Вы правы, святой отец, сердце болит о сыне, – признался Борис Петрович. – В аманатах он у неверных. А вот помолился у вас, и вроде полегчало.

– Молитва, сын мой, всегда облегчает душу.

– Хорошо тут у вас, святый отче. Тихо, благостно, несуетно. Вот бы хоть на склоне лет пожить так.

– А что, Борис Петрович, – вдруг оживился игумен, – мы бы с радостью встретили такого послушника и келейку б вам теплую отвели. Ну и вы б что-нито на нашу скудость привнесли.

Фельдмаршал догадался, куда клонит святой старец, но не осудил его, а, напротив, был в душе благодарен, что напомнил игумен ему о христианском долге.

– В чем нужду терпите, святый отче?

– В прошлое лето жито погорело, сын мой. Вот и беда наша.

– Хорошо, я велю привезти несколько возов хлеба вам.

– Вот уважишь, сын мой, вот уважишь братию. А уж мы за тебя вознесем молитовку.

– Помолитесь за сына моего Михаила, святый отче. Вот кто ныне в огне и полыме.

– Всенепременно, Борис Петрович, всенепременно. А о слове моем не забывайте, ежели вздумаете в монастырь, мы будем рады вам.

– Эх, отче, если б я себе принадлежал, я б хоть завтра. Но государь, в чужие края отъезжая, столь на меня навалил, что впору ангелу исполнять, но не мне, человеку. Велено крепость строить у Киева, на случай нападения татар, а инженеров нет. За королем швецким следить в оба глаза. А уследи, когда он в Бендерах сидит. Шлю туда шпигов, подсылов, и всяк такое несет, что голова пухнет, не знаешь, кому верить. И мне ж надо уследить, когда король выедет на родину, и сопровождать стороной, дабы не учинил он в Польше какой пакости. Все это на мне, святый отче, и с меня за то государев спрос. Судя по письмам наших аманатов из Стамбула, османы вновь к войне затеваются, а это значит, нам все время на изготовке быть надо. Уж не ведаю, доведется ли пожить в тишине на покое.

Уехал из Лавры фельдмаршал в просветленном состоянии духа, не только от молитвы, но и от согласия игумена предоставить ему в любой час желанную «тишину на покое». Это грело душу старика: «Есть прибежище на склоне жизни».

Самому в ближнюю вотчину свою Борисовку на Ворскле ну никак невозможно отлучиться. Пришлось посылать адъютанта Савелова с приказом вотчинному старосте нагрузить мукой ли, пшеницей пять возов и «не мешкая отправить в Киево-Печерскую лавру».

Вместо пяти прислано было два воза и слезное письмо старосты Степана Перячникова: «Премилостивый государь наш батюшка Борис Петрович, ваша светлость, летось хлеб погорел, сами про то ведаете, где ж нам пять возов взять? Эти-то два с великими слезми и плачем наскребли по сусекам. Мрет народишко с голоду, пухнет, а помочь нечем. Смилуйся, государь наш батюшка Борис Петрович, прости за неможество».

Насупился было на адъютанта:

– Что ж ты, Петро, в генералах обретаешься, а пять возов хлеба выбить не смог.

– Так не с чего выбивать-то, Борис Петрович.

Пришлось двумя возами облагодетельствовать Лавру. Но и этому была безмерно рада монастырская братия: теперь не помрем. И во здравие рабов Божиих Михаила и Петра, томящихся в проклятом Стамбуле, молились монахи едва ль не каждый день, отрабатывая фельдмаршальский презент.

В первый день нового, 1712 года получил Шереметев письмо от заложников, в котором они вдруг посоветовали воздержаться от передачи Азова османам, так как в любом случае они начнут войну против России. И не верить впредь их письмам, где они будут требовать отдачи крепости, потому что писаны те письма будут по принуждению.

Плакал Борис Петрович над письмом, уже не стесняясь Савелова.

– На алтарь отечества животы свои кладут, Петро. Слушай, что пишут, – и далее читал вслух, едва сдерживая рыдания: – «Мы чаем, что над нами, как над аманатами, поступит султан свирепо и велит нас казнить…» А вот Шафиров приписал сбоку: «Прошу через Бога показать милость к оставшимся моим, а мы с сыном твоим уже еле живы с печали». Ну как?

– Худо, Борис Петрович, – сочувствовал Савелов, – и помочь нечем.

– Вот то-то.

– А у Шафирова много родных осталось?

– Ну как? Мать еще жива, жена, дети.

– Да, ему, конечно, обидно помирать.

Фельдмаршал рассердился за сына:

– А Михаилу дык хорошо? Да?

– Ну что вы? И Михаилу Борисовичу тож несладко. И жена тож…

Но наконец с великим скрипом и оттяжкой 2 января Азов уступили туркам, а вскоре примчался из Стамбула посланец аманатов, Артемий Волынский, с успокоительной вестью, что освободили заложников из подвалов Семибашенного замка и разрешили жить при посольстве, что относятся к ним хорошо и что войны уж не будет.

– Ну слава Богу, – крестился истово Борис Петрович. – Не напрасно, видать, в Лавре молились за них. Вымолили бедолаг.

Новая война с Портой, не начавшись, кончилась, а точнее, откладывалась до других времен, и фельдмаршалу можно было наконец отлучиться.

Оставив за себя князя Репнина, отправился в марте Шереметев в Москву, где, отчитавшись за армию перед Сенатом, тут же помчался в Петербург к государю, имея на руках уже заготовленное прошение об отставке «покоя и отдыха ради на склоне последних лет».

Глава пятая
ВМЕСТО ОТСТАВКИ

– Да вы что?! – возмутился царь, прочитав прошение Шереметева. – Вы в своем уме? Какая отставка? И думать не моги, Борис Петрович.

– Но, ваше величество, Петр Алексеевич, я уж стар, на коня едва влажу, – взмолился фельдмаршал.

– Слышь, Федор, – обратился Петр к адъютанту, – он на коня едва влазит. А? На Пруте срубил янычара и коня его уволок. Вот те старик! Нет, нет, Борис Петрович, даже не заикайся. С кем же я останусь, если тебя отпущу?

– Но, государь…

– Все, все. Ступай, брат, домой. И чтоб ныне вечером был на ассамблее у светлейшего. Да чтоб при всех кавалериях.

Видя, как скис Шереметев от столь категоричного отказа, Петр решил смягчить его:

– Господи, Борис Петрович, думаешь, я не устал? Но что делать? Коли Господь вручил мне державу, а тебе меч для обороны ее, как можно уходить вдруг? Это ж дезертирство. Ну, хорошо, не обижайся. Что станешь делать, уйдя на покой? Ну скажи – что?

– Я ж в вотчинах своих годами не бывал, Петр Алексеевич. Там все наперекосяк шло без хозяина.

– А приказчики на что? А старосты? Може, денежного содержания мало? Так в государстве у вас со светлейшим самое высокое – по семь тыщ в год. Мне и половины того нет.

– Да нет, за содержание я не говорю, – вздохнул фельдмаршал. – Обижаться грех. Хотел я хоть к концу в тиши пожить, в монастыре.

– В монастыре? – удивился царь. – Да вы оттуда через неделю сбежите, граф. Заслышите боевую трубу и сбежите. В общем, так: чтоб ныне же были у светлейшего. Все.

Появление фельдмаршала в самом большом дворце Петербурга у Меншикова не прошло незамеченным. Увидев его, Петр приказал оркестру играть марш и пошел навстречу Шереметеву, разводя широко руки для объятия, словно увидел его сегодня впервые.

– Борис Петрович, дорогой, мы все рады вас видеть здесь.

Царь взял его под руку, подвел к жене:

– Вот, Катенька, твой прутский поклонник.

– Борис Петрович, – протянула ему, улыбаясь, мягкую руку царица, – здравствуйте. Ваш Лебедь оказался прекрасным конем, он все понимает. Спасибо вам еще раз за него.

– Государыня Катерина Алексеевна, я счастлив, что угодил хоть этим вам, – молвил Шереметев и поцеловал руку царицы.

В зале, освещаемом сотней, не менее, свечей, было людно и говорливо. Шуршали дамские платья, звенели офицерские шпоры. Ассамблея – новшество государя – была в полном разгаре.

Оркестр, размещавшийся на балконе над залом, заиграл танец, и первыми вышли на круг царь с царицей. Петр при сем громко крикнул:

– Танцевать всем!

И круг стал быстро пополняться парами. Никто не смел ослушаться государя, выползали на круг даже те, кто не только танцевать, но и шагнуть толком не мог. Шарашились, наступая друг другу на ноги, но «танцевали».

Шереметев остался стоять у окна в одиночестве. Проносясь мимо, Петр крикнул:

– Почему стоим, Борис Петрович?

Шереметев виновато улыбнулся, пожал плечами, пробормотал под нос: не умею, мол, да и не с кем.

Однако царь не оставил его в покое. Через несколько минут явился перед ним, ведя за руку молодую, улыбающуюся женщину в зеленом шелковом платье.

– Вот рекомендую, граф, моя тетушка, Анна Петровна, – представил ее Петр. – Танцуй.

– Но я не умею, – смутился Борис Петрович.

– На ассамблее чтоб я этого более не слышал. Научат. Аннушка, бери его, натаривай ^{265} .

Петр отправился к оставленной где-то жене, обернулся и, увидев, что фельдмаршал так еще и не двинулся с места, понукнул:

– Ну!

– Борис Петрович, – сказала Анна Петровна, беря его за руку, – не будем огорчать государя.

– Да, да, да, – пробормотал Шереметев, пытаясь как-то ухватить наведенную ему даму.

– Не так, Борис Петрович, – ласково улыбаясь, сказала Аннушка. – Вы же кавалер, вы должны вести. Вот так. Охватите меня за талию. Вот. Теперь пошли… Правую ногу вперед.

Ноги бедного графа словно одеревенели, двигались плохо, то и дело наступали даме на туфли.

– Ох, простите… Ох, виноват, – бормотал кавалер, обливаясь потом.

Но Анна Петровна не обижалась, ее отчего-то это веселило. Она смеялась, открывая маленький пухленький ротик, обнажая ровный, сияющий жемчугом ряд зубов.

Музыканты закончили играть. Борис Петрович облегченно вздохнул: «Фу-ух!»

Это «фух» так развеселило его даму, что она опять рассмеялась и, взяв его под руку, сказала:

– Идемте к государю, он вас поручил мне, я перед ним за вас в ответе.

– Ну как? – встретил их вопросом царь.

– Получается, – ответила Анна Петровна, опередив графа.

– К концу ассамблеи чтоб он у меня все мог. С тебя спрос, Анница.

– Да уж я стараюсь, государь…

Царь решил не давать публике передышки; подняв правую руку, видимо привлекая этим внимание музыкантов, он скомандовал:

– Русскую!

На хорах лихо ударили по струнам. И опять прогремел окрик царя:

– Все на круг!

Подпрыгивая легко и грациозно, Анна Петровна с вызовом застучала каблучками перед Борисом Петровичем.

– Ну же!.. – поощрила ласково-зовуще.

Куда было деться графу, если царь, гремя ботфортами ^{266} , уже отплясывал на кругу? Пришлось и фельдмаршалу – топ-топ – выходить на круг.

Весь вечер Анна Петровна была рядом с фельдмаршалом, честно выполняя поручение царя. Учила его всем танцам, пляскам, много смеялась, невольно заражая весельем и своего подопечного.

К концу ассамблеи, сам себе дивясь, фельдмаршал начал и двигаться хорошо, и быстро усваивать разные коленца. И эта хохотушка уже начинала ему нравиться, и замелькали мысли греховные: «Эх, сбросить бы лет тридцать!»

В одну из передышек Петр увлек его за собой в комнату, там, закурив трубку, предложил фельдмаршалу выпить. Борис Петрович осушил бокал рейнского.

– Ну как тебе ассамблея? Нравится? – спросил царь.

– Нравится, – сказал Шереметев, желая угодить.

– А Анна Петровна?

– Чудесная женщина, – чистосердечно ответил граф.

– Вот и хорошо. Завтра утром пожалуй ко мне в кабинет, надо потолковать.

После бокала рейнского Борис Петрович почувствовал себя полностью раскованным, и все па и фигуры в танцах у него получались как бы сами собой.

– Да вы просто молодец! – хвалила его Анна Петровна.

И он молодел, глядя на ее лучезарную улыбку, слушая ее звонкий смех. Пытался рассказывать ей смешные истории из армейской жизни, и она хохотала над ними почти до изнеможения.

– Ой, Борис Петрович, вы меня уморите, – лепетала сквозь смех.

А ему все более и более нравилось ее «умаривать». Под конец вечера он чувствовал себя с ней как с давно знакомой дамой, с которой долго не виделся и не может наговориться.

И даже засыпая в ту ночь в петербургском доме, он все еще слышал ее рассыпчатый, как у колокольчика, смех. Так и назвал мысленно ее ласковым прозвищем – Колокольчик.

Утром, как велено было, он явился к государю. В приемной царя сидело несколько человек, но адъютант, увидев фельдмаршала, сказал:

– Входите, Борис Петрович, государь давно о вас спрашивал.

В кабинете кроме царя был Меншиков и корабельный мастер. Царь и мастер склонились над чертежом, развернутым на столе.

– Т-так… – говорил Петр, – форштевень ^{267} делаем круче… вот тут я показал угол… Шпангоуты ^{268} вот, согласно этих лекал.

Увидев Шереметева, царь кивнул ему:

– Садитесь, Борис Петрович, я сейчас освобожусь.

Дав несколько указаний мастеру, Петр свернул чертеж, отдал ему.

– Ступай, я через часок буду на стапелях.

Мастер вышел. Петр закурил трубку, пуская дым, спросил:

– Ну как вчерашняя ассамблея, Борис Петрович?

– Хорошо, Петр Алексеевич.

– Ну вот, а ты в монастырь. – И, явно передразнивая вчерашнее, просюсюкал: – «На коня едва влажу».

Меншиков хохотнул коротко у окна.

– А вчера на ассамблее отчубучивал что твой конь. Ты ж видел, Данилыч?

– Видел, мин херц, и дивился.

– В общем, так, Борис Петрович, тебе надо жениться.

– Мне?! – вытаращил глаза Шереметев.

– Не мне же. Я уже женат, светлейший тоже. Дело за тобой.

– Но мне же шестьдесят лет, Петр Алексеевич. Какой я жених?

– Ничего, ничего, старый конь борозды не испортит. Мы тебе уж и невесту сосватали.

– Кого?

– Анну Петровну.

– Анну Петровну? – удивился Борис Петрович. – Но она же… Она же дитя еще…

– Она баба, Борис Петрович, и давно распочатая. Вдовушка. По мужику тоскует. Как ты не понимаешь?

– Но у меня ж сын старше ее, Петр Алексеевич.

– Ну и что? При чем тут сын? Тебя женим, не его. – И пошутил грубо: – На коня «влазишь», взлезешь и на нее.

Меншиков захохотал, заржал жеребцом стоялым.

У Петра лишь губы кривились в усмешке. Шереметев был в растерянности. Конечно, чего греха таить, ему понравилась Анна Петровна, очень понравилась. Добродушная. Веселая. Красивая, наконец. Но ведь, став ее мужем, он будет обязан не только содержать ее, но и исполнять супружеские обязанности. А сможет ли? А достанет ли у него мужской силы?

Наконец царю надоело зреть колебания графа, он сказал:

– Значит, не хочешь со мной породниться, Борис Петрович?

– То есть как? – не понял Шереметев.

– Ну как? Анна Петровна была за моим родным дядей Львом Кирилловичем Нарышкиным, значит, она мне тетка. Верно? Женишься на ней, станешь мне дядей. Ай не хочется?

– Что ты, что ты, государь. Для меня это честь, – забормотал Борис Петрович. – Но как она?

– Она уже сговорена. Думаешь, я тебе случайно ее на ассамблее подсунул?

– Ну что ж… – вздохнул обреченно граф.

Но царь не дал ему докончить:

– Все. Через месяц венчаем, и за столы. А сейчас мне на верфь пора, братцы, фрегат закладываем. Я, чай, четыреста рублей в год за мастера-судостроителя там получаю. Отрабатывать надо.