Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

– Зажигай канцелярию! – крикнул Меншиков.

Канцелярию, крытую соломой, зажгли с нескольких сторон.

Крыша взнялась жарким высоким пламенем, осветив крепость неровным мечущимся светом.

Кавалеристы носились по улочкам крепости, размахивая палашами. Сопротивление казаков быстро шло на убыль. Многие только сейчас поняли, против кого подняли оружие. У полыхающей канцелярии появились пленные. Меншиков кричал на них:

– Вы против кого, сукины дети, оружие подняли?!

– Мы думали, то злодеи… Нам сотники велели.

– А вам повылазило, что войско государево?! Сыскать мне Чечела!

Вскоре к светлейшему, сидевшему на коновязи, привели полковника Чечела. Он был почти на голову ниже Меншикова.

– Ты хотел дождаться Мазепы? – спросил полковника светлейший. – Я тебе позволю сие! – И приказал: – Держите негодяя за караулом до моего слова.

И отправился распоряжаться.

– Первый полк, вывозите все пушки, грузите на телеги. Езжайте по тракту вверх по Сейму. Драгуны, что топчетесь аки курицы, грузите провиант. Эй, там, у конюшен, выводите коней. Быстро, быстро…

Светлейший носился по крепости, отдавая налево-направо распоряжения, потом подозвал адъютанта:

– Садись. Пиши государю.

Жуков вынул чернильницу, перо, бумагу, положил на колени обломок доски.

– Говори, Александр Данилович.

– Пиши. «Государь, ныне в ночь на второе взял приступом гнездо изменническое Батурин. Дабы не обидеть Карлуса, оставлю ему зело много углей, а Мазепе – его полковника Чечела в приличествующем изменнику галстухе». Все. Отправь с лучшим нарочным.

Едва отправили донесение царю, как прискакал посыльный от него к светлейшему.

– Князь, пакет от государя.

Меншиков разорвал пакет, вынул бумагу и, хотя не ведал грамоты, взглянув, узнал знакомые каракули царя.

– Федор, читай.

– «Светлейший князь Александр Данилович, – читал адъютант, клоня бумагу в сторону пожара. – Имей опаску, ибо король уже на Батуринском тракте. А свершив дело, поспешай на Глухов с трофеями вдоль Сейма. Я велю прикрыть тебя оплошавшему на Десне Гордону, пусть конфуз свой искупает в деле. Петр».

– Вот, – засмеялся Меншиков, – вот как я государеву волю за двадцать миль чую.

Александр Данилович всю жизнь гордился своим чутьем на «государеву волю». И на этот раз оно его не подвело – первые подводы с трофеями давно уже ехали вдоль Сейма.

В крепости уже горело несколько строений. Запасы пороха, пушек, продовольствия, амуниции, которые за много лет скопил жадный Мазепа, в одну ночь невозможно было вывезти. Только пушки велел светлейший забрать все до одной, дабы не усиливать короля. Их оказалось в оружейном сарае более трехсот. Несколько подвод было загружено бочками с порохом.

– Остальное сжечь, – приказал Меншиков.

Гулко грохнул пороховой погреб, разметав ближайшие сараи и хаты. Жители, выбегая из горящих хат, с криком и стонами устремлялись в темную степь, лишь в ней видя свое спасение. А из степи Батурин виделся лишь морем ревущего огня.

Сам светлейший, отправляя подводы, груженные добром, снаряжая сотни для их сопровождения, уходил из Батурина с последней группой драгун его личной охраны.

– А вот теперь Чечела сюда, – сказал он, вскочив в седло.

Когда привели к нему полковника, указав на ворота, Меншиков повелел:

– За отказ выполнить государеву волю и сопротивление царскому войску вздеть коменданта Чечела на воротах.

Связанного коменданта посадили на коня, провели под уздцы к воротам, сверху была спущена петля, которую накинули на шею Чечелу.

– Вот тут ты и встретишь своего благодетеля Мазепу вкупе с королем свейским, – зло пошутил Меншиков и махнул рукой: – Давай.

Коня, на котором сидел Чечел, огрели плетью, он рванулся из-под седока, и комендант повис в петле в проеме ворот.

Светлейший повернул своего коня в темноту и ускакал вслед за ушедшим трофейным обозом, сопровождаемый охраной. Их путь еще долго освещал огонь полыхавшего сзади Батурина.

Этот же огонь видели король и Мазепа, спешившие с армией от Десны на выручку гетманской столицы. Только теперь Мазепа стал понимать, какую роковую ошибку он совершил, соблазнив короля идти на Новгород-Северский, а не на Батурин.

«Старый я дурень, – шептал он. – Шо ж я наробыв».

Новгород-Северский с успехом отбил все атаки шведов, и король уже собирался приступить к осаде, как пришло сообщение: Меншиков идет на Батурин.

– Ваше величество, ваше величество! – вскричал Мазепа, от волнения перейдя на родной язык. – Треба скорийше на Батурин, я там для вас припас триста пушек, много пороху, гору провианта. Ой, скорийше повертаймо!

Карла не надо было уговаривать. У него осталось всего тридцать четыре пушки, пудов десять пороху, а уж о провианте и говорить нечего.

Он скорым маршем двинулся на Батурин, а когда подошел к Десне и начал паромную переправу, на него напали полки Гордона. Карл открыл огонь изо всех пушек, не жалея ни пороха, ни картечи (все это возместит многократно Батурин!), и отбил все атаки русских.

К вечеру шведская армия была на левом берегу Десны, до Батурина оставалось шесть миль.

Но едва наступила ночь, как далеко впереди вспыхнул огонь, потом донесся приглушенный расстоянием сильный взрыв, а после чего зарево осветило едва ли не полнеба.

«Господи! Порох, – бормотал Мазепа. – То ж мий порох».

Они шли всю ночь на этот пожар, который к утру сник, словно испугавшись рассвета.

А когда рано утром 2 ноября наконец подошли к Батурину – города не было. Дымились одни головешки, а в уцелевших воротах висел полковник Чечел, высунув длинный язык, словно дразня им своего гетмана.

– О несчастные наши початки, – сказал дрогнувшим голосом Мазепа, и взглянувший на него Орлик увидел, как покатились по щекам гетмана крупные слезы.

И только сейчас рассмотрел генеральный писарь, насколько стар и жалок человек, перед которым совсем недавно он трепетал и которого смертельно боялся. Да и не он один.

Глава десятая
К ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ

Петр внимательно осмотрел свой генералитет, собравшийся на военный совет.

– А где гетман Скоропадский?

– Я здесь, государь, – сказал от дверей гетман, только что переступивший порог. – Прости, что запоздал, но дело вельми важное задержало.

– Какое? – спросил Петр, хмурясь.

– Только что со своим полком перешел от Мазепы назад полковник Даниил Апостол ^{218} .

– То доброе дело, – улыбнулся Петр. – Где он?

– Я привез Апостола с собой. Он сам просится к тебе, у него есть какое-то важное дело.

– Приму сразу после совета. А сейчас садись, гетман. Пора начинать.

Петр на несколько мгновений вздел очи, чтобы только заглянуть в какую-то бумагу, потом снял их и начал говорить:

– Господа генералы, начинается зима, и поскольку день генеральной баталии надлежит нам шведам указать, я думаю, ни зимой, ни весной оной не будет. Ибо на одной этой баталии можно утратить главное счастие и благосостояние государства. Зиму еще и весну будем томить неприятеля, а уж летом что Бог даст. Возможно, Карл сам пардону запросит. Впрочем, я намерен в следующем году еще раз предложить ему мир.

– Сколько ж можно предлагать, – сказал Меншиков. – Его бить надо.

– Бить – это твое дело, светлейший. Мне ж и государству нашему мир зело нужен. Вот ныне мы на юг притекли, и стало ведомо нам, Карл начал склонять турок к войне против нас. Турки эти домогательства пока без внимания оставляют, но на них надежа, как на весенний лед. А посему я отъеду на зиму в Воронеж, где мы флот строим. Ибо лишь флотом мы можем турок к миру наклонять, ничем иным. А посему вот вам мой наказ на отъезд. Ты, гетман, со своими казацкими полками уйдешь за линию Нежин – Лубны, дабы с запада королю досаждать. И это еще на тот случай, ежели к нему сикурс явится от Лещинского.

– Вряд ли сие случится, – заметил Шереметев.

– Все равно опаску иметь не помешает. Тогда, Иван Ильич, повернешь полки на запад и не давай неприятелю соединяться. Тебе, генерал Гольц, идти с полками за Днепр на правобережье, тоже на тот случай, дабы упредить поляков.

– Там, государь, может быть и генерал Крассау, – заметил Гольц.

– С генералом Крассау будь аккуратнее. Это швед, а значит, драться умеет. С поляками вступай в баталию безбоязненно, а со шведами не увязай. Действуй налетами. Теперь тебе, Борис Петрович, – поворотился царь к фельдмаршалу. – Продолжай с королем те же обороты, ходи рядом, тревожь, не давай ему покоя. И еще, господа генералы, стыд головушке, от шведа дезертир пошел, а мы его обдираем. Вот ты, генерал Боур, прислал мне на допрос дезертира, а сам у него платье отобрал и лошадь. И как, на это смотря, другим к нам переходить? А? Если кто на сие дерзать впредь будет, то бесчестить буду.

– Но я ж воротил ему все, – сказал Боур.

– Воротил, но лишь с моего указу. А это не дело – по всякому пустяку царского указу ждать. Нам шведам уподобляться не пристало. Я десять твоих офицеров, Борис Петрович, отдал под суд за обиды населению малороссийскому. И впредь, кого замечу в грабеже, строго карать буду – вплоть до отнятия живота.

– За каждым же не уследишь, государь, – сказал Шереметев.

– Следить не надо. А вот к слезницам и жалобам местного населения слух иметь обязан, дабы встречали нас не с опаской, но с радостью.

Указав едва ли не каждому полку его место в зимней кампании и определив всем задачи, царь наконец распустил военный совет.

– Ты останься, Данилыч, – сказал он Меншикову, хотя тот, кажется, и не собирался уходить. – И ты, Гаврила Иванович. Сейчас полковника Апостола послушаем. Зови его, гетман.

Данила Апостол был высок, широкоплеч, в казацком жупане, но без сабли.

– Садись, полковник, – кивнул ему Петр на лавку и, дождавшись, когда тот уселся, спросил: – Ну так как там дела, расскажи?

– Худые там дела, государь.

– Знаю. О том денно и нощно сам пекусь. Что Мазепа?

– Мазепа в отчаянье, ваше величество. Он мне вам велел передать.

– Он? Мне? – удивился Петр.

– Да, вам. Но одному чтоб, с глазу на глаз. – Апостол покосился на Головкина.

– Говори при них, они – это я. А граф с Мазепой давно возится. Верно, Гаврила Иванович?

В вопросе царя, в его интонации Головкину слышался упрек: мол, ты вел следствие, ты судил доносителей на Мазепу.

– Верно, Петр Алексеевич, я уж хотел забыть про него. А оно, вишь, опять себя выказывает. Говори, полковник, что там иуда велел нам передать.

– Он хочет назад.

– Назад?! – поразился Петр. – Нет, ты слышишь, Гаврила Иванович? Данилыч? Назад. А! Каково?

– Да, государь, как токмо к нам пришли ваши письма о прощении всех, кто за месяц отстанет от Мазепы, так и он вдруг нет-нет стал поговаривать о возвращении.

– Но сии письма не для него, а для вас – старшины и для рядовых казаков писались. А Мазепа предан анафеме, полковник, ему оборота нет.

– Я тоже ему говорил: государь, мол, тебя, Иван Степанович, вряд ли простит. Но он свое. Я, мол, с таким презентом явлюсь, что мне все воротят – и гетманство и кавалерию Андрея Первозванного.

– Сие прелюбопытно, – сказал Петр и даже заерзал в кресле. – И что это за презент?

– Сам король.

Царь, граф и светлейший переглянулись в великом изумлении.

– Да, он обещает пленить короля и привезти его тебе, – продолжал Апостол. – И тогда, мол, война сразу кончится.

– Ну, братцы, – сказал Петр, – такого оборота я даже от Мазепы не ожидал. И что ж его подвигло на столь смелый и коварный план?

– Одиночество, государь. Да, да. Он думал, что за ним пойдет вся Украина, весь народ. А никто не пошел. Мало того, украинцы бьют шведов. И король за это Мазепу упрекает, мол, обещал войско. Где оно?

– Да, – заметил Петр. – На украинский народ нам обижаться грешно, так бьют шведа, лучшего и желать не надо. А иуда, оставшись в одиночестве, решил другого господина продать. Славно, славно. Ну что, граф, может, найдем тридцать сребреников иуде?

– То все слова, государь, – ответил Головкин. – Пусть свой план на бумаге изложит, вот тогда бы мы…

Головкин неожиданно умолк, дабы не выдавать свои мысли при постороннем, тем более он видел, что царь догадался, о чем хотел сказать граф. Им требовалось именно письменное подтверждение очередной подлости Мазепы, дабы разоблачить его не только перед народом, но и перед шведами.

– Он на сие не пойдет, – сказал Петр. – Слишком хитер. Но попробовать надо. Ты сможешь найти человека и отправить с ним наши условия?

– Найду, – отвечал Апостол. – Ежели надо будет, государь, найду. Но мню я, он не пойдет на это.

– Почему?

– Разве он не догадается, для чего вам нужно его письмо?

– Хорошо. Я вижу, и ты догадался. Тогда скажи мне, полковник, как на духу, на исповеди. Ты лучше знаешь Мазепу, как говорится, с одного копья ели. Скажи, должен я верить ему?

– Нет, государь, веры ему ты не должен являть.

– Спасибо, Данила, за откровенность. И еще: есть среди старшин у него колеблющиеся?

– Есть, государь.

– Кто именно?

– Полковник Игнат Галаган собирается уходить.

– Отчего ж не уходит? Месяц, обусловленный для прощения, уже истекает.

– Он хочет не только полк казаков привести, но и шведов поболе попленить. Я, говорит, перед царем великую вину имею, искупать надо.

– Верно говорит. Но я слово свое держу, принимаю тебя полковником же со всеми к тому привилегиями. Иди под бунчук нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского. Воюй. А я ни сам и никому другому не позволю корить вас прошлым. Ступай, Данила.

– Спасибо, государь, – сказал дрогнувшим голосом Апостол. – Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.

Поднялся и вышел.

Петр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднес прикурить царю.

– Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.

– Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.

Петр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина:

– А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повожжаться? А?

– Тьфу! Прости, Господи, – сплюнул Головкин. – Я, Петр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю еще на Мазепу кормовые высылать учну.

Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что пламя свечей восколебали.

Поздно вечером, перед тем как улечься спать, Петр велел призвать к нему царевича Алексея Петровича.

– Ты звал, батюшка? – спросил юный царевич, несколько обеспокоенный поздним вызовом отца.

– Да, Алексей. Я завтра отъезжаю в Воронеж, ты остаешься за меня.

– Я? – смутился молодой человек.

– Да, да, именно ты.

– Но есть же фельдмаршал, светлейший князь.

– Конечно, есть. Но ты-то царевич, мой наследник.

– Но я боюсь командовать, батюшка, я не умею.

– Тебе и не надо командовать. Пусть они командуют. Твое дело следить, чтоб они меж собой не ссорились, как два медведя в берлоге. Ты должен мирить их. Понимаешь?

– Понимаю. Но Александр Данилович вряд ли меня послушает.

– Я накажу им… Будут слушать. При ком из них желаешь находиться?

– При фельдмаршале, батюшка.

– Ну хорошо, быть по сему.

Борис Петрович не то что был обрадован присутствием в его ставке наследника, но воспринял это как доверие государя и старался, чтоб Алексей Петрович не испытывал ни в чем неудобств. И если в связи с передвижением шведов и ему приходилось менять место дислокации, то в первую очередь на новом месте он приказывал:

– Обеспечьте наследника хорошим помещением, а мне что останется.

Царевич вполне оценил заботу о нем фельдмаршала и однажды за обедом, выпив вина, спросил:

– Борис Петрович, вы любите меня?

– А как же, ваше высочество, – отвечал Шереметев. – Вы наш будущий государь, мы все должны любить вас.

– А вот батюшка меня, видно, не любит, – вздохнул Алексей.

– С чего вы взяли, Алексей Петрович? Как отец может не любить сына?

– Да чуть что, бранит меня.

– Так государь и нас бранит пользы для. Такая уж у него планида. И вас для вашей же пользы иногда пожурит. Отец ведь.

– Нет. Вас по-другому, да и то больше хвалит. А мной бы хоть раз доволен был. Что бы я ни сделал, все не так, все не по его. Заставляет шпионить за мной других.

– Ну уж так-то… Вам это чудится, наверно, Алексей Петрович.

– Где чудится? Съездил надысь в Суздаль мать навестить ^{219} , тихонько, никому не говоря, а он все равно узнал. Так осердился, едва не побил.

– М-да… – вздохнул Борис Петрович с неопределенным оттенком, хотя в мыслях вполне сочувствовал юноше: «Уж что ж за мать-то ругать? Какая б ни была – а мать все же». – Это, наверно, кто-то из ваших людей донес, Алексей Петрович.

– Знать бы кто, тут же прогнал бы.

– Да и потом, шило в мешке никак не утаится, рано или поздно наружу вылезет. Нет ничего удивительного, государю о сыне все знать хочется. Все.

– Я же не лезу в его жизнь, чего ж он в мою лезет?

– Он отец, перед Богом за вас ответствен, Алексей Петрович. Вот станете отцом, сами поймете, надо вмешиваться в жизнь своего дитяти иль не надо.

– Я уж давно не дитятя.

– Для отца сын всегда дите. Вон мой Мишка уже полковник, а для меня все едино дитенок.

За время обеда царевич выпил всю бутылку водки. Один. Даже не приглашая фельдмаршала поддержать его. И это не понравилось Борису Петровичу: «Рановато, однако, он к вину пристрастился. Рановато. Впрочем, не диво – отец с Ивашкой Хмельницким весьма дружен. Хотя, конечно, государь знает время этой дружбе, ни с того ни с сего пить не станет».

Опьяневшего царевича Борис Петрович сам проводил в горенку, не доверил денщикам, стащил с него сапоги, уложил в кровать, помимо одеяла накрыл еще шубой. Тот бормотал несуразицу:

– Я тоже к нему шпионов подошлю… Он ко мне… Я к нему… Я что? Не имею права? Да?

– Имеешь, имеешь, Алексей Петрович, – успокаивал царевича фельдмаршал. – Почивай с Богом.

Прикрыл плотно дверь, прошел в свою походную канцелярию, сказал секретарю:

– Не вели, Франц, никому шуметь в доме. Царевич почивает. А ты, – обратился к денщику Гавриле, – отгони там от окна чьи-то сани с конями, того гляди, оглоблей стекло выдавят.

Вкруг избы, где располагалась ставка, бесперечь люди толклись, конные подъезжали, у коновязи дрогли подседланные кони, матерились возчики, цепляясь санями за чужие разводья.

Вскоре у фельдмаршала появился майор Преображенского полка Бартенев.

– Борис Петрович, мои разведчики были в Рашевке, сказывают, там шведский отряд не столь велик, но коней, сказывают, много.

– Коней, говоришь? – сразу оживился фельдмаршал. – Неплохо бы отбить для моих драгун. Петро, – повернулся к адъютанту, – сыщи генерала Бема, он где-то тут рядом. Зови ко мне.

Генерал-майор Бем явился, потирая замерзшие щеки, срывая с усов сосульки.

– Что? Замерз, генерал? – спросил Шереметев.

– Не говори, Борис Петрович, давно такого не было.

– Это на шведов Бог послал морозы, как на тараканов. Пусть жмет. Подойди к карте, генерал. Вот тут видишь Рашевку?

– Вижу, граф.

– Там шведский отряд с табуном коней. Вот вместе с преображенцами атакуй. Майор, – обернулся к Бартеневу, – возьми первый и второй батальоны – и вперед. Свей сейчас от мороза в норы зарылись, ковырните их. Шведов к праотцам, коней – сюда.

– «Языки» нужны?

– Привезете, скажу спасибо. Не привезете, не огорчусь. С Богом, ребята!

Четыре драгунских полка и два Преображенских батальона внезапно напали на Рашевку, перебили там отряд шведов, а самого командира барона Адельбиля взяли в плен. Захватили более двух тысяч лошадей – именно этому трофею искренне радовался фельдмаршал Шереметев. Однако успех был не без печали: в атаке погиб майор Бартенев, зачинатель сего дела.

Борис Петрович лично допрашивал барона, интересуясь главным: куда собирается идти король?

– Я этого не знаю, но догадываюсь, что его величество ищет пристанища.

– Зачем же тогда он, взяв Веприк, уничтожил его и даже велел срыть стены? ^{220} Чем не пристанище?

– Веприк оказал сильное сопротивление, под стенами его много погибло наших.

– Эх, барон, в Веприке у гарнизона было всего три пушки.

– Но они сопротивлялись отчаянно. Король был разгневан и, по взятии крепости, приказал перебить всех людей до одного, и женщин, и детей, а сам Веприк сровнять с землей.

– Но куда же он направляется сейчас?

– Не знаю, ваше сиятельство, но слышал я, он хочет доставать Полтаву, потому как люди не могут всю зиму находиться под открытым небом. Люди все скучают по теплу.

Сразу же после допроса пленного барона Шереметев распорядился отправить в Полтаву несколько пушек с порохом и ядрами, предупредил коменданта Келина о возможном нападении шведов на крепость: «Будьте готовы, полковник, к бою. Да поможет вам Бог, и мы, в случае чего, не оставим вас без сикурса».

Видимо, шведы столько «скучали по теплу», что 12 февраля грянула настоящая гроза с громом, молнией и ливнем. И это посреди зимы. В одни сутки все окрестности превратились в непроходимые, непроезжие холодные озера. Замерзшая земля не могла впитать эту прорву воды. «Поплыли» все – и шведы, и русские.

На донесение фельдмаршала о бое в Рашевке царь из Воронежа ответил не похвалой, но выговором: «Борис Петрович! Зело огорчен я, что тратишь ты людей понапрасну, особливо преображенцев. Гвардейцы мне для великой баталии зело нужны станут. Изволь впредь не тратить людей без великой нужды».

В письме к фельдмаршалу царь удержался от резких слов, зная обидчивый характер Бориса Петровича, но в письме к Меншикову назвал сей поступок фельдмаршала «бездельным и торопким» и сердился особенно за гибель Бартенева. И приказал светлейшему забрать гвардейские полки, Преображенский и Семеновский, под свою команду. Это решение царя поразило Бориса Петровича своей несправедливостью, и он в великом расстройстве писал ему: «…Исполнял я вашу волю с чистым намерением и охотою и последствуя пятому пункту за подписанием руки вашего величества. Преображенцев послал потому, что одной кавалерией учинить такого поиску невозможно, а если умер майор Бартенев, то в том воля Божия, рана была легкая. И прошу вашего царского величества, моего премилостивого государя, всенижайше, дабы мне в старости своей с печали безвременно не умереть и мне объявить, какое пред вашим величеством преступление, или повели к себе быть».

Прочтя в Воронеже эту слезницу, Петр улыбнулся:

– Ну вот, так я и знал, обиделся старик, помирать собрался.

И тут же отправил повеление, отменяющее приказ о передаче гвардейцев светлейшему.

Борис Петрович искренне радовался этой отмене, говорил растроганно царевичу:

– Вот видишь, Алексей Петрович, сколь мудр государь. По справедливости рассудил. За таким царем служить великое счастье.

– А за мной будешь так служить? – поинтересовался царевич.

– А как же, ваше высочество, я верный слуга вашему дому. Но доживу ли…

И уж никак не думал, не предполагал Борис Петрович, что через девять лет эти его слова будут поставлены ему в вину в страшном розыске по делу царевича Алексея ^{221} .

А ныне, несмотря на великие наводнения, фельдмаршал уже к средине марта очистил от шведов северо-западные районы и дошел до Лубен, отрезая королю обратный путь, если тот надумал бы им воспользоваться.

Король Карл непоколебимо верил в свою грядущую победу. Именно эта его уверенность успокаивающе действовала на большинство его окружения. Даже Мазепа стал верить, что шведы в конце концов победят.

На свое предложение Петру пленить короля, сделанное дважды (первый раз через Апостола, потом через Галагана), Мазепа не получил никакого ответа. Поначалу отчаивался, ведь Апостол и Галаган увели с собой почти всех казаков, а последний, кроме того, разбил полк шведов и захватил в плен всех его офицеров.

Но потом мало-помалу гетман успокоился. Разоблачения он не боялся: ведь не поддался же он на уговоры Головкина написать план похищения короля на бумаге. И если бы даже русские попытались что-то довести до сведения короля, любые обвинения было легко опровергнуть: клевета, клевета с целью опорочить гетмана в глазах короля.

Уж что-что, а отводить подозрения от себя Мазепа умел в совершенстве, даже прозорливому Петру морочил голову.

И теперь, находясь рядом с королем, слыша ежедневно, если не ежечасно, как он хвастался беспрерывными победами над врагами (около шестидесяти битв, и все победоносные!), Мазепа невольно поддался обаянию этой самоуверенности.

– Вы обратили внимание, гетман, что русские все время убегают от меня?

– Как же, как же, ваше величество, не слепой, вижу.

Карл сам старался не замечать, а вскоре приучил к этому и Мазепу, что же творится вокруг его армии. Что солдаты гибнут не только от морозов и голода, но их громят отряды местных партизан ^{222} , не говоря уже о наскоках казаков и регулярной конницы.

Все это король небрежно называл «комариными укусами», а в письме к сестре Ульрике – «веселой зимой». Однако, несмотря на «комариные укусы», а точнее, благодаря им и «веселой зиме» шведская армия катастрофически таяла.

Лучше и яснее всех конец этой экспедиции видел граф Пипер, беспрестанно уговаривавший короля:

– Ваше величество, надо уходить за Днепр, здесь мы погибнем.

– Не нойте, граф. Все идет великолепно. Русские все время отступают.

– Они, отступая, обескровливают нас. А за Днепром мы бы спокойно могли дожидаться помощи от Лещинского и Крассау.

Но даже если бы Карл послушался своего первого министра, он вряд ли смог бы уйти теперь на правобережье целым. Ему бы пришлось пробиваться через Скоропадского, через военные отряды князя Дмитрия Голицына, полки генерала Гольца, и это при непрерывных арьергардных боях с Шереметевым и Меншиковым.

Нет, катастрофа и здесь была неминуема. Избежав Полтавы, Карл получил бы конфузию, скажем, под Белой Церковью. Конец был предрешен, за королем оставался лишь выбор места действия. Последнего действия затянувшейся трагедии.

– Нет, Пипер, мы здесь полные хозяева.

– Да, да, ваше величество, – льстиво поддакивал новый друг Мазепа, не желавший ухода короля с его гетманщины. – Разве для вашей армии и вашей славы не лестно будет дойти почти до границ Азии?

– Азии? – удивился король. – Вы считаете, что она уже близка?

– До нее всего восемь миль, ваше величество, – не сморгнув глазом соврал Мазепа.

Едва прибыли в Коломак, король вызвал генерал-квартирмейстера Гилленкрока и приказал:

– Немедленно разузнайте о дорогах, ведущих в Азию.

– Ваше величество, но до Азии далеко. Да и к чему это нам?

– Но Мазепа мне сказал, что граница Азии близко. Мы обязательно должны туда пройти, чтобы иметь возможность сказать, что мы были в Азии.

– Вы шутите, ваше величество.

– Я не шучу, – рассердился Карл. – Сейчас же отправляйтесь и разузнайте о путях в Азию.

Обескураженный генерал-квартирмейстер отправился к Мазепе.

– Ваше превосходительство, зачем вы сказали королю о близости Азии?

– Но я думал, это приятно будет слышать его величеству.

– Ему это настолько приятно, что он посылает меня узнать туда дорогу.

– Боже мой, – испугался Мазепа. – Но я не думал, что дело повернется столь серьезно. Я просто хотел поласкать слух короля.

– Вот и «поласкали». Вы обязаны знать, как опасно шутить таким образом с нашим королем. Он так любит славу, что его легко побудить продвинуться дальше, чем было бы целесообразно. Что же мне теперь делать? Ведь, согласно приказу, я должен ехать в Азию. Вы понимаете?

– Ладно, генерал. Идемте к королю, и я скажу ему, что я просто пошутил.

– Идемте.

Мазепа натянул папаху и, вздыхая, отправился вслед за Гилленкроком, придумывая на ходу, как бы оправдаться и не заработать попреков от высокого повелителя. Но только они вошли к королю, Карл вскричал, увидев Мазепу:

– Гетман! А я собирался послать за вами. У меня письмо от царя.

У Мазепы захолонуло сердце: «Все. Петр написал-таки о моих предложениях. Держись, Иван. Не подавай виду».

– Вот возьмите и переведите его нам.

Мазепа долго не мог вздеть очки. Руки дрожали все сильнее и сильнее. Наконец он поднес к лицу лист бумаги. Он сразу узнал почерк царя. Сколько раз этот почерк ободрял его, утешал, благодарил…

– «Брат мой Август!..» – начал Мазепа и споткнулся: «Какой еще Август?» – Что это за письмо? – спросил короля.

– Это письмо царь Петр направил Августу Саксонскому. Мои драгуны перехватили посыльного, самого расстреляли, а письмо вот мне доставили. Читайте, гетман.

Мазепа сразу повеселел, читать стал с оттенком насмешки над автором грамоты:

– «…Спешу уведомить тебя, что у короля войско вполовину убыло. Приспело время выступать тебе супротив Лещинского. А на Карлуса не изволь оглядываться, он уже с сих краев не выберется. Чаем летом генеральную баталию учинить, в которой и дадим ему полную конфузию».

– Ха-ха-ха… – вдруг расхохотался король, запрокинув голову. – Нет, вы слышали, господа, этот царский бред? Ха-ха… Гетман… ха-ха… гетман, перечитайте нам, пожалуйста, последние строки.

Мазепа, подхихикивая королю, прочитал еще раз:

– «Чаем летом генеральную баталию учинить, в которой и дадим ему полную конфузию».

Король хохотал от души, заставляя еще раза два перечитывать «царский бред». Давно его не видели таким веселым. Тряся животом, посмеивался и Мазепа. Смеялись адъютанты, генерал Спарре – комендант Москвы, и даже Реншильд вежливо улыбался.

Не присоединялся к веселью лишь Пипер, хмурясь, он рылся в каких-то бумагах, искоса посматривая на Гилленкрока. Лишь они двое понимали, сколь грозное предупреждение царя было зачитано только что.