Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава пятая
ВЕНЕЦИЯ

Рудзини оказался прав: снежные завалы, вставшие в Альпах перед русскими, едва не завернули их обратно. Мало того что пришлось шагать пешком, но вынуждены были нанимать местных жителей для расчистки пути и переноса немалого багажа путешественников.

Натерпелись русские и страху, проходя по узким тропам над бездонными пропастями. Страдали не только от холода, но и от недостатка пищи, когда ни за какие деньги в горных Деревушках не могли найти пропитания.

Поэтому когда добрались наконец до Венеции и расположились в гостинице, то, еще не распаковав вещи и даже не умывшись, кинулись в остерию ^{41} насыщаться, заказывая по два-три блюда на человека. Хозяин остерии вполне снисходительно смотрел на это и даже на то, как некоторые русские рассовывали по карманам куски хлеба в запас.

– Сразу видно – с гор пришли люди, – заметил он повару. – Все съедят.

И повар правильно понял своего хозяина, тихонько скормив проголодавшимся вчерашнюю кашу и позавчерашнее жаркое.

Съели. И благодарили. А глава их, дородный боярин, не чинясь, уплатил за все кругленькую сумму.

Только в номере Борис Петрович сказал своему дворецкому Алешке Курбатову:

– Узнай досконально, во что будет обходиться нам дневной стол на человека. Да скажи дуракам, чтоб хлеб со стола не тянули. Стыд головушке.

– Так тянут-то для чего, Борис Петрович, тут нам лишь обеды и ужины обещают. А завтраки, сказывают, не положены. Вот и запасаются.

– Пусть в лавках покупают, выдай им на это сколько там надо.

Узнав, что дворец дожа находится на площади Святого Марка, Шереметев, сев в лодку, именуемую гондолой, поплыл туда. Гондольер, загребая длинным веслом, гнал лодку по каналам, виртуозно заворачивая ее в нужных местах, и, видя, с каким восторгом и удивлением пассажир рассматривает город, пояснял доброжелательно, указывая на дворцы:

– Синьора Корне-Спинели… Пезаро… Гримали…

На площади Святого Марка прогуливалось много народу, и еще в пути гондольер, узнав, что его пассажир из России, сказал, что на площади Святого Марка много «русу». Щедро рассчитавшись с гондольером, Шереметев ступил на знаменитую площадь, сплошь выстланную мраморными плитами.

После деревянной Москвы, грязных улиц и луж, даже возле Кремля, все было боярину в диковинку и удивление в Венеции. Он чувствовал себя как в сказке. И ушам своим не поверил, когда услыхал восклицание на родном языке:

– Борис Петрович! Каким ветром?

Перед ним стоял улыбающийся, чисто выбритый Толстой ^{42} . Одет в короткий темный камзол, шея обвязана легким шарфом, кудрявый парик напудрен.

– Петр Андреевич! – обрадовался Шереметев. – Я рад, что встретил своего.

– Как говорится, на чужой сторонушке рад родной воронушке, – улыбнулся Толстой.

Они действительно оба были рады встрече, хотя в Москве никогда не были близки и дружны. Но здесь, в чужой стране, встретились почти как родные. Обнялись, похлопали друг друга по спине.

– Ну как вы тут? – спросил наконец Шереметев.

– Как? Осваиваем морское дело, как велел государь. Как там на родине?

– Обыкновенно, – пожал плечами Шереметев. – Я уже давно из России.

– Когда выехал?

– В конце июня.

– Ну, я давнее – с двадцать шестого февраля. Поди, за это время много чего случилось? – спросил Толстой с каким-то намеком.

И Шереметев понял его, отвечал кратко:

– Да уж случилось, брат.

– Что ж мы так стоим-то? Давай зайдем в остерию, выпьем вина, посидим.

Они вошли в остерию, нашли свободный столик. Толстой заказал три бутылки вина, сам наполнил бокалы.

– Ну, за встречу, Борис Петрович!

– За встречу, Петр Андреевич, – поднял свой бокал Шереметев и, пригубив, похвалил: – Хорошее вино.

– Да уж, не сравнишь с нашей косорыловкой.

– Тут и палаты, брат, – вздохнул Шереметев, осушив бокал. – Все каменно, все изрядно. В Москве уголек оброни – и пол-Москвы как не бывало. А здесь…

– Тут, помимо камня, все улицы из воды-каналов, жители друг к дружке либо плывут, либо через мосты бегают, их тут более трехсот.

– Мостов? – ахнул Шереметев.

– Ну да.

– А каналов?

– Более чем полторы сотни. Город-то весь на островах, которых более ста.

– Да, дивны дела Твои, Господи! И живут ведь.

– Еще как живут! Богатеющая страна Венеция.

Допили одну бутылку, распочали вторую, наконец Толстой сказал:

– Доходило до нас: казнили заговорщиков-то. Их при мне заарестовали, а через три дня я уехал с волонтерами.

«Хорошо, что успел уехать», – подумал Шереметев, а вслух сказал:

– Всех четвертовали. И Цыклера, и Соковнина, и Пушкина.

– М-да… – задумчиво молвил Толстой. – Ты был там?

– Не. Болел. Государь уж выговаривал мне. Но мой дворецкий был, рассказывал, что на свиньях привезли гроб Милославского и поставили под эшафотом ^{43} . И вся кровь казненных на него лилась.

Шереметев заметил, как побледнел Толстой при последних словах. Оно и понятно: был в молодости Петр Андреевич адъютантом у Милославского, его сторону держал и по его приказу стрельцов на Кремль подымал в мае 1682 года – за Софью ^{44} , против Нарышкиных, стало быть и против Петра, хотя тому всего десять лет тогда было.

– Да. Хорошо, что Иван Михайлович не дожил до сего дня, – сказал Толстой.

«А ты-то вот дожил».

Словно услышав мысли собеседника, Толстой продолжал:

– Я молод был. В его власти. Что приказывал, то и делал. А после, помнишь же, мы с тобой вместе с князем Голицыным ^{45} на Крым ходили, – молвил Толстой, словно оправдываясь за глупость молодости.

– Как не помнить… – усмехнулся Борис Петрович. – Вместе и улепетывали оттуда. Тебя, если честно, что спасло, Петр, – воеводство.

– Да, да, – согласился Толстой. – Я был воеводой в Устюге Великом, когда Петр Софью с престола ссаживал. Но, поверь слову, был бы в Москве, ее бы сторону не взял. Ей-богу! Но он-то, видно, помнил восемьдесят второй, хотя и мал был тогда.

– Еще бы не помнить: всех дядьев его на глазах перебили стрельцы. Зарубка на всю жизнь.

– Когда я узнал, что воцарился Петр Алексеевич, я сразу же присягнул ему. От чистого сердца присягнул. Веришь?

– Я-то верю… – молвил со значением Шереметев, берясь за третью бутылку.

– Но мне ж надо было как-то и его убедить. Свой грех перед ним замолить. В девяносто четвертом, слышу, едет он в Архангельск. Ну, думаю, надо встретить так, чтоб ему понравилось. И встретил. Такую пальбу с пушек открыл, что весь город переполохал. Закатил пир по случаю его приезда в Устюг, а когда тост за него произнес, опять грянул салют. Вижу, понравилось ему. Вечером после пира зовет меня, спрашивает: «Скажи, Петр Андреевич, вот ты с Голицыным дважды на Крым ходил, отчего оба раза неудачно? Как думаешь?» А я и говорю: «Оттого, государь, что степью шли, а надо бы водой попробовать». Засмеялся Петр Алексеевич этак довольно и говорит: «В этот раз со мной пойдешь водой». И я пошел с ним под Азов, на штурм ходил с охотниками, вместе победу отмечали.

– И поверил?

– Не знаю. Наверно. Но, видно, к сердцу его мне уж пути нет, восемьдесят второй год крепкую зарубку в его памяти оставил, уж не изгладишь. Я и в волонтеры записался, чтоб ему угодить. Это в мои-то пятьдесят два. Тут нас более двадцати.

– Кто еще с тобой?

– Борис Куракин ^{46} , Григорий Долгорукий ^{47} , Андрей Хилков ^{48} . Все мальчишки, один я – дед. Ну, молодые-то изрядно куролесят.

– Пьют?

– Если бы. По местным девкам шастают, аж свист стоит.

– Сильничают?

– Да нет. Венецианки сами охочи до парней, особливо в праздники. Когда песни, танцы, музыка, фейерверки, они прямо по-за углами и в лодках тискаются. Ну а наши молодые жеребцы у них в фаворе. В Москве-то девку из терема не выманишь, а тут ими хоть пруд пруди. Вот наши-то и носятся как саврасые без узды.

– А как в науках? В морских?

– Кто как. Некоторые учатся, а которые баклуши бьют, благо деньги-то родительские.

– Государь ведь из Голландии сюда собирается.

– Сюда? В Венецию?

– Ну да.

– Хэх… Ужотко задаст он бездельникам! Хорошо, что ты сказал. Припугну кой-кого, живо за учебу примутся.

– Ну а сам-то как, Петр Андреевич?

– Да я уж был в море, цельный месяц болтался. Ходили до Бари – это на юге Италии. Солдата своего брал. Хорошо капитан добрый попался, не стал меня по вантам и реям гонять ^{49} . Так и сказал: «В твои годы ежели оборвешься, а оборвешься обязательно, костей не соберешь. Учись командовать». Я и командовал. Своего солдата, которого велено было выучить, гонял вверх-вниз до седьмого поту. За месяц и я, и он такелаж назубок взяли. Доверял мне капитан и судно вести, и паруса ставить, и с картой знакомил.

– Значит, освоил вождение?

– Есть маленько.

– Понравилось?

– Да как сказать. Лет бы тридцать скинуть, может, и поглянулось бы. Когда назад шли, в бурю угодили, так нас так валяло, думали, мачту сломит либо судно перевернет или, того лучше, на камни наскочим. Страху натерпелись. Не чаял живым быть. Ан ничего, Бог миловал.

– Так не пойдешь больше?

– Что ты… куда денешься: взялся за гуж… Мне еще на военном корабле надо поплавать, желательно и в бою побывать.

Они допили третью бутылку, Толстой спросил:

– А ты-то, Борис Петрович, зачем сюда пожаловал? Тоже волонтером?

– Не. Меня государь послал с грамотами к дожу и к Мальтийскому ордену, чтоб, значит, наклонять их супротив султана.

– Ну, Венеция, ясно, союзница наша. Но с турками воюет не совсем удачно. В тысяча пятьсот семьдесят первом году турки оттягали у нее Кипр, в этом столетии отобрали Кандию, целят на Морею. По всему видно, отберут. Так что худая она нам помощница в этом.

– Государь надеется, что хоть какие-то силы султана Венеция с Мальтой оттягают на себя. Так и сказал мне: ты, мол, почву взрыхли, а я приеду – засевать буду.

– Когда ты к дожу собираешься?

– Как назначат аудиенцию, так и пойду.

– Ну, желаю успеха!.. – поднялся Толстой из-за стола. – Если понадоблюсь, я в гостинице на острове Джудекке, чтоб поближе к гавани быть. Ну а если не найдешь, значит, отплыл. Привет твоим спутникам. Много ли их у тебя?

– Да человек тридцать.

– Ого! А со мной лишь лакей и солдат. Впрочем, ты посол – тебе так и положено. Прощай, Борис Петрович, рад был встрече.

Шереметев приплыл в свою гостиницу уже в темноте, дворецкий с адъютантом резались в шашки. Увидев входящего господина, разом вскочили.

– Ну, что тут у вас? – спросил Борис Петрович, сбрасывая у порога шляпу и башмаки.

– Все как есть разузнал, Борис Петрович, – отрапортовал Алешка Курбатов.

– Что разузнал?

– Как «что»? Вы же велели узнать, сколько в сутки с носа драть будут.

– Ну и сколько?

– Тринадцать рублей с полтиной.

– Ты что… спятил?..

– Так это со всех, Борис Петрович. По пятнадцать алтын с носа в сутки. Посчитайте-ка.

– М-да… Все равно многовато.

– Но сюда и постой, и стол, и фрукты, и вино входят.

– Не будет ли приказаний? – спросил Савелов.

– Нет, ступай, Петро, отдыхай.

Адъютант вышел. Алешка не стал звать денщика, сам стелил постель боярину. Шереметев начал раздеваться.

– Борис Петрович, ты гля, какие у них постели, – говорил Курбатов в восхищении. – Простыни белоснежные, одеяла новехонькие. А кровати, гля, точеные ножки. Прям царские. И народ у них какой обходительный. По-русски ни бум-бум, а всяк старается понять тебя, чего тебе надо. На Москве кого спроси о чем на улке, либо не ответит, а ответит аки зверь прорычит. А тут очень ласкательные люди, хорошие люди итальянцы.

– Я ведь, Алеша, земляка встретил.

– Да ну? И кого же?

– Стольника ^{50} Толстого Петра Андреевича.

– Что ж он-то тут делает?

– Как «что»? Учится на моряка.

– В его-то годы?.. – хихикнул Курбатов.

– Приходится. Куда денешься. Ныне время, брат, такое. Сам государь учиться поехал и всем велел то ж творить.

– Но вот вас же не послал.

– Как «не послал»? А зачем, думаешь, я еду?

– Ну ж сами сказывали: мир посмотреть.

«Вот старый дурак, – явил недовольство собой боярин, – едва не проболтался». Но вслух молвил раздумчиво:

– А думаешь, глядя на мир, на людей других наций, не учатся? Еще как, брат, учатся. Хошь бы и языку их.

– Я уже десять слов по-италийски знаю.

– Молодец. Учи. Сгодится.

На третий день венецианский дож принял русского посланца в присутствии нескольких членов своего совета. Он выразил благодарность за царскую грамоту, как и положено, справился о здоровье государя. Поинтересовался, как и где устроилось посольство, не нуждается ли он в чем? И хотя Борис Петрович, поблагодарив, сообщил, что все у них есть, дож, вызвав кого-то из помощников, сказал:

– Прошу вас, Кутини, возьмите под опеку наших русских друзей и передайте в кассу, чтобы выделили им деньги на содержание. В столь долгом пути у них трат было предостаточно.

Когда распоряжение дожа перевели Шереметеву, у него отлегло от сердца. Вчера, советуясь с дворецким, они решили в Венеции долго не задерживаться из-за большой дороговизны. Но теперь, поскольку посольство берет на содержание городская власть, можно и не торопиться. И когда определенный для их сопровождения Кутини спросил на сносном русском языке:

– Что его превосходительство желало бы видеть?

– Все, – отвечал Шереметев.

– Ну, на все, пожалуй, и года не хватит, – улыбнулся Кутини.

На следующий день, когда Кутини появился в гостинице, Шереметев сказал:

– Хотелось бы посмотреть, как делают ваше знаменитое венецианское стекло.

– Ну что ж… – молвил Кутини. – Тогда отправляемся на остров Мурано.

Плыть на Мурано с боярином напросился дворецкий Курбатов:

– Мне ж тоже посмотреть хочется, Борис Петрович.

– Ладно. Езжай, – согласился боярин.

В пути, когда гондольер неспешно ворочал веслом, направляя лодку из одного канала в другой, Шереметев, восхищаясь постройками, спросил у Кутини:

– Когда же явилась на свет ваша страна и почему именно на островах? Разве мало было места на материке?

– Наших предков-венетов сюда беда загнала, синьор. Знаменитый вождь свирепых гуннов Аттила ^{51} в четыреста пятидесятом году прислал в Рим послов к императору Валентину III просить себе в жены его сестру Гонорию. Император отказал. Оскорбленный Аттила в четыреста пятьдесят втором году вторгся в Италию, уничтожая все на своем пути. Венеты бежали на эти острова, спасаясь от истребления. Когда Аттилы не стало, они решили не уходить с островов, поняв, что любая крепость на острове становится неприступной для врага. Они построили на островах несколько поселений – Градо, Гераклию, Маламокко.

– А когда сама Венеция возникла?

– Венеция начала строиться на острове Риальто в восемьсот десятом году. И имя свое, как догадывается синьор, она и получила от имени народа – венетов. И разрасталась и богатела торговлей и ремеслами. Наше стекло, наши зеркала раскупались по всему миру.

И вдруг Курбатов встрял в разговор:

– Ну Аттила эту самую Гонорию добыл?

– Нет. Он не дошел до Рима, какая-то болезнь стала косить его войско, и он вступил в переговоры. И Папа Лев I от имени императора купил у Атгилы мир. Он возвратился в свою Паннонию и там женился на бургундской девушке Ильдике. Отпраздновал пышную свадьбу и в первую же брачную ночь умер. Вроде бы удар хватил его во время любовных объятий. А может, Ильдика прикончила его, отомстив за поражение своей родины.

– Во, учти, Алешка… – повернулся Шереметев к дворецкому. – От девок не только удовольствие бывает.

– Да, – продолжал Кутини, – вся Европа трепетала перед Аттилой, во всех битвах он был победителем, а тут хрупкая девушка вмиг отправила его на тот свет. И вскоре вся империя его развалилась.

– Но, как у нас говорится, нет худа без добра, – сказал Шереметев. – Не приди в Италию Аттила, может, и Венеции бы не было.

– Возможно, синьор, возможно, – согласился Кутини.

На острове Мурано прямо у стены стеклозавода стояли два корабля, с которых грузчики таскали тяжелые мешки.

– Что они выгружают? – поинтересовался Борис Петрович.

– Корабли доставили из Истрии ^{52} песок, пригодный для изготовления стекла.

– Это что ж, ходят за море за песком?

– Да. В Истрии очень чистый песок. Раньше брали из реки По, сейчас везут из Истрии. Это наша провинция.

Управляющий завода встретил гостей не очень ласково, и Кутини вступил с ним в какой-то спор, непонятный для русских. Но когда Кутини, указывая на Шереметева, сказал что-то важное, тот, вздохнув, вышел.

– О чем вы спорили? – спросил Шереметев.

– Да ерунда. Я думаю, вам это знать не надо.

– Нет, все же, синьор Кутини, скажите, пожалуйста.

– Дело в том, что четыреста лет назад производство стекла, особенно цветного, считалось государственной тайной и за выдачу секрета грозило суровое наказание. Но, понимаете, наши мастера уезжали в другие страны – во Францию, в Германию, и там, конечно, раскрывали эти секреты. Я ему и сказал, что ваши секреты давно вся Европа знает. А вот этот синьор – я сказал про вас – великий полководец России, нашей союзницы, и что на Днепре он разгромил армию султана, и что дож приказал ничего не таить от него. Этим и убедил. Нужны, сказал, полководцу ваши секреты!

– Ну, султана, допустим, я не громил. Я крепости турецкие брал.

– Ничего, ничего. Для него в Турции главный злодей султан, пусть так думает.

Управляющий вернулся, приведя с собой мастера в коротком темном кафтане и такой же шапочке на голове. Тот провел гостей в заводской музей, где на полках вдоль стен была расставлена продукция стеклозавода: кувшины, бокалы, кубки, графины, чаши, тарелки и какие-то еще предметы непонятного назначения разных цветов и расцветок.

Мастер начал говорить, Кутини переводил:

– Сплавленная масса стекла из засыпаемого материала обычно бесцветна. И если она случается голубоватой или зеленоватой, то это значит, что в шихте были примеси. Об этом догадались наши предки и стали для окраски стекла искусственно вносить их в шихту до или во время плавки. Если добавлять железистые соединения, стекло получится голубовато-зеленое либо красного цвета. Если добавить окиси марганца – получим желтый или коричневый цвет, окись кобальта дает синий, вот как эта ваза. Окись меди – красный. Если надо замутить стекло, как в этой фляжке, сыплем в шихту пережженную кость.

Мастер повел гостей в цех к печам, где стеклодувы, цепляя из печей расплавленное стекло, через длинные трубки выдували из него посуду разных причудливых форм.

Перед самым уходом с завода управляющий, угостив посетителей вином, предложил в подарок «полководцу, разгромившему султана» походную баклагу ^{53} из стекла молочного цвета.

– А здесь какая примесь? – поинтересовался Борис Петрович.

– Сюда добавляли полевой и плавиковый шпат.

– Все, – молвил Шереметев, – не стану водить полки, буду выделывать венецианское стекло.

Кутини перевел эту фразу управляющему, и они оба рассмеялись, вполне оценив шутку полководца. Управляющий что-то сказал, Кутини отмахнулся и переводить не стал. Но когда сели в гондолу, проговорил:

– Стыдно стало хрычу.

– А что он сказал-то?

– Да сказал, мол, великий полководец, наверно, обиделся, если пошутил так. Пусть думает так.

На следующий день отправились к острову, на котором находился Арсенал, окруженный высокими стенами. При входе в него стояли статуи четырех львов, и Кутини счел необходимым сообщить о них:

– Десять лет назад их привезли из Пирея. Хорошая охрана.

– Правда?

На складах Арсенала оказалось столько оружия – пушек, ружей, кулеврин ^{54} , пистолетов, сабель и шпаг, что после обхода всего этого Шереметев, как специалист своего дела, заметил:

– Здесь без труда можно вооружить до зубов пятнадцатитысячную армию.

Осмотрел он и верфь, где стояла на стапелях строящаяся военная галера.

– Когда приедет к вам наш государь, – сказал Шереметев провожатому, – то первым делом он явится сюда, на верфь, помяните мое слово.

На третий день посетили зеркальное производство – гордость венецианцев, приносившее стране помимо большой прибыли и мировую славу. Побывали в мастерских, где изготовлялись гобелены.

Явившийся на четвертый день Кутини сообщил, что дож хотел бы побеседовать с его превосходительством.

На этот раз дож встретил Шереметева в своем кабинете, где кроме них присутствовал как переводчик лишь Кутини.

– Мы внимательно ознакомились с посланием вашего государя, господин генерал, и были очень довольны, что наши инженеры оказали вам под Азовом столь важные услуги, – начал дож свою речь. – Мы и впредь намерены оставаться союзниками России в деле борьбы с врагами Креста. В этом вы можете обнадежить вашего государя. Мы сотни лет противостоим всеми силами Турции, хищнически покушающейся на наши владения. И надеемся рано или поздно вернуть захваченные ею наши провинции, тем более что ныне имеем такого мощного и сильного союзника на севере.

Комплименты, отпускаемые дожем по адресу России и ее царя, были столь лестными, что невольно насторожили Шереметева: «Уж не с венского ли голоса поет венецианский главнокомандующий?»

Но, закончив официальную речь, дож вдруг попросил с оттенком задушевности:

– Расскажите, пожалуйста, о вашей дороге.

– О какой дороге? – не понял сразу Шереметев.

– Ну как выехали, где ехали, где останавливались. Мне все-все интересно.

И тут боярина осенило: «Ведь дожу запрещен выезд из страны, он всю жизнь не видит ничего, кроме своих каналов и мостов». Борису Петровичу стало даже жалко этого человека.

– Я выехал из Москвы со своей свитой двадцать второго июня и поехал вначале в свои вотчины.

– Вотчины? Что это?

– Это мои деревни. И земли, и крестьяне.

– Вы имеете свои деревни и земли?.

– А как же? А разве у вас нет?

– Увы, мой друг, я не имею права иметь их. Ни я, ни моя семья.

– Но вы только что говорили о ваших провинциях, ваше величество.

– Все провинции принадлежат государству, мой друг, не дожу, – улыбнулся дож. – Вы лучше расскажите о ваших вотчинах.

«Бедный ты, бедный, – подумал Шереметев, – за что же ты трудишься-то». А вслух продолжал рассказывать о своих вотчинах, о дороге. Дож слушал его внимательно, изредка перебивая просьбой пояснить какую-то подробность, удивившую чем-то.

– …Как? Как вы волка загоняете?

– …А за что вас в тюрьму бросили?

– …Неужели король одной ладонью раздавливает бокалы? Это ж какая сила!

И Шереметев подробно рассказывал обо всем, все более и более проникаясь сочувствием и доверием к дожу, не имеющему возможности выехать из государства ему вроде подвластного. И под конец не удержался, спросил:

– Ваше величество, а какая вам корысть в вашей короне, если вам ничего иметь нельзя?

– Мой друг, у нас республика Святого Марка, и я имею в ней власть. А потом, мне идет достаточное содержание. И это пожизненно.

– Я б, наверно, отказался от такой короны, – вздохнул Шереметев.

Дож улыбнулся снисходительно:

– Друг мой, я не имею на это права, даже если бы захотел.

– Во те раз. Выходит, не привязанный, а визжишь.

– Как? Как вы сказали? Не привязанный, а визжишь, – рассмеялся дож.

Расспросив Шереметева о том, где он побывал в эти дни, дож обернулся к Кутини:

– Что же все по мануфактурам гостя таскаете? А дворцы, а искусство, а академия?..

– Но его превосходительство сам выбирал, что смотреть.

– Он наверняка не знает о наших ценностях. Вы, Кутини, обязаны были подсказать.

После этой встречи с дожем Кутини уже не спрашивал Шереметева, что бы он желал увидеть, а сам говорил:

– …Сегодня едем в Академию искусств.

– …Собор Святого Марка ждет нас, ваше превосходительство.

– …Я думаю, вам интересно будет взглянуть на синагогу. Мы сегодня посетим две-три из семи.

– …В Главном архиве на площади Святого Марка уже ждут ваше превосходительство.

Именно в архиве Курбатов, взяв в руки какую-то бумагу, посмотрел ее на свет, удивился:

– Борис Петрович, глянь.

– Что там?

– А вот взгляни на свет.

Шереметев взял исписанный лист бумаги, взглянул на просвет.

– В самом деле. Что это? – обернулся к Кутини.

– Это герб наш. Такая бумага с водяным гербом предназначена для важных государственных документов. Ее не подделаешь.

– Ишь ты, хитро устроено, – огладил лист Курбатов, прищуриваясь. – Взглянул на свет, и все. Сразу узнал – не пустяшная.

Наконец Кутини несколько поднадоел боярину с его ежедневной обязательностью и торопливостью. Борис Петрович, привыкший жить без спешки, без гонки, решил избавиться от услужливого итальянца, тем более что они уже освоились с городом, могли в нем ориентироваться без посторонних. Призвав к себе адъютанта Савелова, сказал ему:

– Петь, завтрева, когда явится этот Кутини, скажи ему, что-де занемог я. Понял?

– Понял, Борис Петрович.

– Чай, я не мальчик бегать кажин день высунув язык. Верно?

– Верно, Борис Петрович, – согласился адъютант, хотя ему-то как раз нравилось ежедневное отсутствие начальника. Оно позволило парню без помех сблизиться со смазливенькой девчонкой из обслуги остерии, готовой отдаться ему хоть сегодня в удобном месте. А уж куда удобней для любовных утех покои боярина в его отсутствие. И вот, пожалуйста, вздумал больным сказаться.

– Не обидно скажи, ласково, – наказывал Борис Петрович. – Вот возьми десять ефимков ^{55} , передай ему за труды. Скажи, мол, мы ему премного благодарны.

«Хватит ему и пяти ефимков», – подумал Савелов. И назавтра, встретив итальянца внизу, молвил ему с оттенком огорчения:

– Господин Кутини, его превосходительство с вечера занемог и очень просил не беспокоить его.

– Заболел?

– Да, да, заболел.

– В таком случае я постараюсь прислать доктора.

– Нет, нет, у нас в свите есть свой доктор, он уже лечит генерала. Спасибо. Вот его превосходительство велел передать вам пять талеров в благодарность за ваши услуги.

– Но-о… – замялся Кутини.

«Откажись, гад, откажись», – подумал Савелов, восприняв это как колебания.

– …Мне как-то неудобно… ну да ладно. – И Кутини взял деньги.

«Паразит. Дож наверняка оплатил тебе все», – подумал адъютант, но вслух молвил то, что было наказано:

– Мы вам премного благодарны, господин Кутини.

– Что вы, что вы. Это мой долг.

Итальянец ушел, Савелов отправился наверх к боярину.

– Ну?.. – встретил его Шереметев вопросом.

– Все в порядке, Борис Петрович, как велели, так и сделал.

– Ну слава Богу! – перекрестился боярин. – И человека не обидели, и… Деньги взял?

– Конечно, взял. Кто ж от серебра отказывается.

– Ну и хорошо, ну и прекрасно.

Адъютант спускался вниз в остерию повеселевшим, в кармане позвякивало серебро, где-то ждала его черноглазая, огневая венецианка, с которой наверняка найдут они укромное местечко для любви и наслаждения. Порукой тому пять талеров, нежданно свалившихся с неба.