Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Глава одиннадцатая
ЗАПОРОЖСКАЯ СЕЧЬ

Казачья вольница в низовьях Днепра – Запорожская Сечь, никогда не ведавшая себе точного счету, полиняла за зиму, поистратилась. Одни разбрелись по дальним заимкам, оставшиеся попрятались по своим куреням, как хомяки по норам, проедая и пропивая запасы, натасканные в летние набеги.

Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовет добрая добыча или лихой атаман – кошевой.

Это только со стороны хлеб сечевого казака легким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого раза.

Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды! Сколько их отлетело под топором палача, загинуло на невольничьих рынках, было посажено татарвой на колья! Кто считал?

После двух сильнейших половодий в ту зиму – февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык – полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.

– На посулы не скупись, – наказал ему Мазепа. – Обещай все, что запросят на кругу.

Герцык не зря послан был, в старых товарищах числился он с Костей Гордиенко – нынешним кошевым Сечи. Оба в молодости в одном курене на ляхов ходили, гонялись за крымцами, удирали от турок с Валахии ^{223} . Оба москалей не любили за то, что Москва всегда искоса посматривала на вольности Сечи Запорожской и всячески ограничивала их.

– О-о, Павло! – обрадовался Гордиенко, увидев своего старого товарища. – Какими ветрами до нашего куреня?

– Самыми добрыми и попутными, Костя, – отвечал Герцык, обнимаясь с кошевым.

Гордиенко велел подать горилки, выпили старые товарищи по чарке-другой. Разговорились. Кошевой ударился было в воспоминания, но Герцык воротил его в день нынешний.

– Треба, Костя, поднять Сечь на москалей, помочь шведскому королю.

– А шо ж он? – усмехнулся Гордиенко. – Чи пуп порвав?

– Да он еще по-настоящему не воевал. Москали бегают от него, трусятся як псы шелудивые.

– Ты ж знаешь, Павло, я не решаю. Круг.

– Круг-то круг, но и кошевого голос чего-то стоит. Как ты поворотишь, туда и круг покатится.

– Добре, Павло. Но наперед ты слово скажешь нашим казачкам. Ты свежий человек, тебя добре слухать станут.

– Но ты ж можешь загодя хоть с куренными поговорить, куда круг клонить треба.

– С куренными поговорю, они у меня вот где, – сжал Гордиенко кулак. – На за круг ручаться не хочу. Там есть такие горлопаны.

После обеда, часа в три ударили тулумбасы [17]17
  Тулумбас – большой турецкий барабан, в который бьют одной колотушкой.


[Закрыть], сзывая казаков на площадь перед куренем кошевого.

– На круг, на круг, – слышалось повсюду.

Казаки спешили на площадь, привязывая коней у телег и коновязей. На кругу полагалось пешими быть.

На пустую стоведерную бочку взобрался кошевой Гордиенко, поднял руку, прося тишины.

– Вольные казаки, к нам от гетмана Мазепы с добрыми вестями прибыл полковник Павло Герцык. Дадим ему слово?

– Дадим! – заорала толпа.

По приступкам Гордиенко спустился, уступая возвышение гостю.

– Вольные казаки, атаманы-молодцы, – громко начал Герцык. – Сейчас гетман Мазепа в союзе с королем шведским Карлом освобождает Украину от москалей. И я послан, чтоб звать вас на эту священную для каждого казака войну. Разве не Москва ущемляет ваши вольности?!

– Она-а! – закричал кто-то. – Мать ее!

– Разве ж не она заслоняется вами и вашей кровью от крымского хана? – продолжал вопрошать Герцык.

– Она-а! – возопило еще более казаков.

Вдохновленный такой поддержкой, Герцык продолжал накалять круг:

– А кого посылает Москва воевать ляхов? Вас, вольные казаки. А кого садят на колья турки за происки Москвы? Только вас, казаки. Так до каких же пор нам ходить в московском ярме, господа казаки? Дабы скорее сбросить это ярмо и освободить украинский народ от оков Москвы, гетман Мазепа вступил в союз с шведским королем, и в этот час они добивают последних москалей на гетманщине. Почему же Запорожская Сечь должна остаться в стороне от этой священной битвы? А? Я зову вас, вольные казаки, под знамена гетмана Мазепы, на битву за свободную вольную Украину, за вечную свободу Запорожской Сечи.

Герцык кончил свою речь и обвел выжидающим взглядом толпу. Наконец к бочке подскочил какой-то одноглазый оборванец и, щуря на Герцыка единственный злой глаз, спросил громко:

– А по сколько нам Мазепа заплатит?

– Каждый после победы над москалями получит по десять рублей золотом.

– А где ж он столько золота наберет? – не унимался одноглазый.

– Отберет у царя, у которого в обозе сто пудов золота.

– Ого-о-о… – пронеслось по толпе.

Герцыку пришлось на ходу придумывать эту цифру. Пятьдесят показалось мало, двести – много, могут не поверить. А вот сто в самый раз. И удивились, и поверили.

– А нам же ще и на порты треба, – орал одноглазый, тряся своими лохмотьями.

– Каждый город, который возьмете, – крикнул Герцык, – на три дня вам будет отдаваться! Так что достанет и на порты вам, и на зипуны.

– Люба-а! – заорал, приплясывая, одноглазый, и толпа подхватила:

– Люба-а-а-а!

Герцык взглянул на Гордиенку, стоявшего внизу, тот подмигнул весело: «Вот и все!»

Но едва стихло ликующее «любо», как вдруг на бочку вскочил казак с длинным оселедцем ^{224} , завернутым за ухо.

– Нет, не любо! – вскричал он. – Мы шо, не христиане, браты, шо на своего царя будем подниматься? Разве ж к тому звал Хмель дедов наших на Переяславской Раде? ^{225} Вы шо, очумели-и?

– Не ори, Нечипор, еще не кошевой пока! – крикнули из толпы.

– Нет, стану орать! – вскричал того громче казак. – Вы кого слухаете? Вы слухаете мазепинского посла, который вкупе с гетманом продал шведу нашу Вкраину. Мазепа с басурманами в союз встал и вас зовет обасурманиться. Мазепа проклят, Мазепа патриаршей волей предан анафеме. Анафеме, дурни вы этакие.

– Неправда! – вскричал Герцык, испугавшись, что вот-вот все рухнет, что казачий круг послушает этого горлопана. – Никто не предавал гетмана анафеме. Все это наветы москалей на него. Ты-ы… – Герцык неожиданно даже для себя поворотился к Нечипору и ткнул его пальцем в грудь. – …Ты подослан в Сечь москалями, чтоб сеять смуту и порочить гетмана. Ты подсыл царский!

Толпа замерла, столь тяжкое обвинение прозвучало в адрес казака. Воля круга повисла на волоске.

И тут на бочку вскочил кошевой, решительно столкнул Нечипора на землю и властно вскричал:

– Вяжите подсыла!

К Нечипору бросились несколько человек, но тут же разлетелись в стороны от его тяжелых кулаков. В передних рядах захохотали:

– Так их, Нечипор!

Запорожцы любили и уважали силу. Но Нечипора возмутило и взорвало обвинение в шпионстве, и он закричал бешено:

– Вы-ы! Вы все изменники и сумы переметные вместе с вашим кошевым.

Этого уже круг простить не мог. На Нечипора навалились кучей, подмяли его, повязали и оттащили к позорному столбу.

Теперь уже никто не мешал кругу приговорить единогласно: всему войску запорожскому идти на помощь Мазепе и королю, спасать Украину от ига москалей.

Когда гость и кошевой вернулись в курень, Герцык сказал:

– Ну, Костя, спасибо! Выручил ты меня.

– А как же? Долг платежом красен. Ай забыл, как ты меня, раненного, от татар уволок.

– Помнишь?

– Еще бы. Это на всю жизнь, Павло.

– Ох, худо, Костя. Этот Нечипор, увидишь, наделает нам хлопот.

– Ничего, Павло, не боись. Мы на таких тоже управу знаем. Гриц, – позвал кошевой и, когда явился казак, сказал ему тихонько: – Годи немножко и, пока светло, пойди к столбу, развяжи и отпусти Нечипора, скажешь, кошевой, мол, простил тебя, дурака. А как стемнеет, возьми моих хлопцев, добрый куль и… Сам знаешь.

Гриц ушел. Кошевой налил две чарки горилки.

– Ну, за добрый почин, Павло.

– За добрый.

Выпили. Закусили жареной рыбой.

– Я верно понял, Костя, Нечипор уже не будет болтать?

– Верно, Павло. С сего дня он станет с рыбами разговоры разговаривать. Ха-ха-ха, – затрясся Гордиенко от смеха и стал опять наполнять чарки горилкой.

Полковник Яковлев, получив приказ светлейшего «поспешать в Сечь и искоренить злокозненное гнездо изменников», вышел в поход с полком из Киева в конце апреля. В поддержку ему были обещаны драгуны под командой Волконского.

Меншиков не случайно придавал Яковлеву драгун. Сечь уже успела разгромить один полк, посланный на ее усмирение, подвергнув многих пленных пыткам, а часть из них отправив крымскому хану в рабство «ради вечной дружбы и союзу». Светлейший считал, что конфузия сия произошла из-за отсутствия кавалерии. И даже не обиделся на замечание фельдмаршала: «А я сколь раз об этом говорил уж».

Яковлев счел обязательным сообщить своим солдатам о страшной судьбе того полка, дабы настроить людей к битве не на жизнь, а на смерть. И солдаты поняли своего командира: пленных не брать.

Перед Переволочной разведка донесла Яковлеву, что там находится отряд запорожцев-мазепинцев. Переволочна была взята с ходу штурмом. Все не успевшие бежать запорожцы были убиты. Яковлев приказал уничтожить все лодки, баркасы и другие средства переправы. Он не мог догадываться, какой катастрофой обернется это в будущем для шведов.

После ухода основного Запорожского войска под бунчуком Кости Гордиенко к королю Сечь не опустела. В ней оставалось около двух тысяч казаков под командой наказного кошевого Кирика Коняловского. Они не только охраняли Сечь, но и ожидали подхода орды крымского хана, к которому возгорелись вдруг приязнью и с его помощью надеялись прогнать москалей с Украины.

Рано утром 14 мая казак, дежуривший на сторожевой вышке, вскричал:

– Браты-ы! Опять москали идуть!

Кирик сам забрался на вышку, взглянул на пылившую вдали колонну солдат и, спустившись вниз, распорядился:

– Вершние за мной, мы ударим их с правой руки. Пешие идуть им встречь.

Яковлев догадывался, что бежавшие из Переволочны наверняка сообщили запорожцам о его приближении. И поэтому, завидев вышки и земляные валы Запорожской Сечи, изготовил полк к бою. Он обратил внимание на пыльный шлейф, потянувшийся в сторону от крепости, и догадался, что запорожцы собираются окружить его конницей.

Вызвав командира первого батальона, находившегося на левом фланге, Яковлев приказал:

– Опасайтесь слева удара кавалерии. В случае нападения стройтесь в каре.

– Господин полковник, а где же драгуны? Нам без прикрытия не устоять.

– Драгуны будут позже. А нам надо продержаться до них любой ценой.

С визгом и свистом кинулись рассыпавшиеся по полю казаки на полк Яковлева. Первый ряд солдат, вскинув мушкеты, ударил по атакующим залпом с колена, второй ряд выстрелил из положения стоя. Казаки хотя и понесли потери, но знали, что третьего залпа не последует, поскольку солдаты не успеют зарядить мушкеты. И поэтому быстро бежали на сближение, чтобы начать рукопашную. Чем только не размахивали запорожцы – саблями, мечами, копьями, топорами и даже вилами и острогами.

Солдаты встретили их штыками, и в первые мгновения казалось, что повернут эту вольницу вспять. Но запорожцев прибывало все более и более, а тут еще на левый фланг навалилась со свистом и улюлюканьем их конница, ведомая самим кошевым.

Яковлев носился на взмыленном коне с одного фланга на другой и, пытаясь перекричать шум боя, командовал:

– В каре! Стройся в каре!

Однако построиться в каре в этой мешанине было невозможно. Эта свалка, когда солдаты смешались с казаками, была на руку запорожцам, привыкшим не ждать команд, а действовать самостоятельно и быстро.

Полк стал пятиться. Кошевой, заметив, что ему удалось отрезать от полка часть солдат, закричал что было духу:

– Держи полон, хлопцы-ы! Отходим.

Запорожцы стали отходить. Яковлев хотел проводить их залпом из мушкетов, но солдаты, разгоряченные и потрясенные рукопашной, долго не могли прийти в себя. Где уж тут засыпать в мушкет порох и загонять пулю! К обеду Яковлеву доложили: потери – триста человек, около двадцати солдат уведены в плен вместе с командиром первого батальона.

«Бог мой, – подумал Яковлев, – еще один такой бой, и пленят уже меня. Где же Волконский со своими драгунами?»

Еще не успели казаки насладиться победой и выпить за нее по чарке горилки, как со сторожевой вышки раздалось радостное:

– Браты-ы! Орда к нам скачет!

И на этот раз кошевой не поленился, забрался на вышку и, приставив ладонь козырьком к глазам, посмотрел на пылившую вдали конницу. Сказал уверенно:

– Это хан.

Слезши вниз, обратился к казакам:

– Ну вот, хлопцы, и этих москалей отправим на небо. За мной!

Первой из ворот, следуя за кошевым, вылетела конница, за ней, боясь опоздать к дележу добычи, рванулись пешие. Рванулись бегом, обгоняя друг друга. Бежали весело, шумно: дождались-таки хана!

Яковлев, увидев мчавшуюся на полк запорожскую конницу, тут же построил четкое каре, которое словно еж ощетинилось штыками. Правильно выстроенное каре для конницы почти неуязвимо.

– Пли! – крикнул полковник, подпустив запорожцев поближе.

Ударил дружный залп, несколько передних коней упало, перевернулось.

И тут, случайно оглянувшись, Яковлев увидел, как левее его каре, рассыпаясь по полю, несутся драгуны, сверкая палашами.

Дорого обошлась запорожцам ошибка дозорного и кошевого, принявших драгун Волконского за Орду, спешащую им на выручку.

Передние, увидев, что это не Орда, а тоже «москали», пришедшие своим на помощь, стали заворачивать коней. Но сзади, ничего еще не зная, не разбираясь в случившемся, напирали пешие.

– Хлопцы-ы, измена-а! – заорал кто-то.

Драгуны врубились в эту орущую толпу смешавшихся пеших и конных запорожцев. Когда эта толпа наконец-то поняла, что случилось, то в панике поворотила обратно под спасительные валы и плетни Сечи. В воротах образовалась свалка. Конные давили пеших, пешие валили коней вместе с седоками. Все лезли друг на друга. Крики, вопли, испуганное ржание коней неслись далеко окрест.

Сколь отчаянно смелы были запорожцы в предвкушении легкой победы и доброй поживы, столь растерянны и небоеспособны оказались при внезапной смене обстоятельств, обернувшихся не в их пользу.

Драгуны и полк Яковлева на плечах бегущих запорожцев ворвались в Сечь…

Когда красное солнце коснулось окоема, Сечь была уничтожена. Яковлев приказал зажечь ее со всех сторон. И запылали камышовые крыши, плетни палисада, вышки, амбары, курени. Все уже было высушено южным майским солнцем и горело споро и дружно.

Сечь виделась в сумерках уходившему прочь полку сплошным костром. Но вскоре он угас и стих.

А через день уже плавали, грая, в небе над ней тучи воронов, слетаясь на добрую поживу, на черную тризну по Запорожской Сечи, изменой отчине погубившей себя.

Глава двенадцатая
У СТЕН ПОЛТАВЫ

В начале апреля армия Карла XII появилась у стен Полтавы. Карл тут же в сопровождении небольшого эскорта отправился на рекогносцировку ^{226} к крепости, стены которой были сооружены из земляного вала и дубовых бревен.

– И это крепость? – спрашивал насмешливо король у скакавшего рядом Мазепы.

– Крепость, ваше величество, – несколько смущенно отвечал Мазепа, словно стыдясь за эти деревянные заборы. – Камня нет, приходилось строить из того, что под рукой.

Король воротился в ставку в прекрасном расположении духа. Гилленкрок, дождавшись, когда Карл усядется за стол, спросил тихо:

– Ваше величество, вы намерены осаждать Полтаву?

– Да. И вы, Гилленкрок, должны составить диспозицию ^{227} осады и сказать нам заранее, в какой день мы овладеем городом.

– Но у нас нет под рукой ничего, что нужно для осады, ваше величество.

– У нас довольно всего, что нужно против Полтавы. Полтава – крепость ничтожная.

– Крепость, конечно, не из сильных, но, судя по гарнизону, – а там, кроме казаков, четыре тысячи русских, – Полтава не слаба.

– Когда русские увидят, что мы хотим атаковать, они после первого выстрела сдадутся все.

– Но, ваше величество, мы не в силах даже провести хорошую артиллерийскую подготовку. У нас мало пороха.

– Мы возьмем ее штурмом, Аксель.

– Но если дело дойдет до штурма, то у стен города может полечь вся пехота.

– Возможно, дело и не дойдет до штурма. Они сдадутся, как это не раз уже было в Европе. Разве вы забыли?

– Я помню, ваше величество. Но русские дерутся совсем иначе. Здесь можно рассчитывать лишь на счастливый случай, а это опасно.

– Успокойтесь, Аксель, вы увидите, как мы совершим это необыкновенное дело и приобретем славу и честь. Ступайте и составляйте диспозицию.

Гилленкрок отправился к первому министру, с которым у него составился некий союз на почве одинакового понимания создавшейся ситуации.

– Что делать, граф? Король хочет брать Полтаву.

– Если нам не удалось уговорить его уйти за Днепр, то взятие Полтавы, генерал, пожалуй, единственный шанс, верный в нашем положении.

– Вы так считаете, граф?

– Да. Со взятием Полтавы мы приобретем наконец какую-никакую базу, где можно дать передышку измученному войску. От Полтавы не так далеко до крымского хана, можно оттуда наладить и связь с Польшей.

– Вы находите, что Лещинский в силах помочь нам?

– Увы, нет, генерал. Но через Польшу к нам может прийти помощь из королевства.

– Но кого нам пришлет королевство? Ведь мы уже исчерпали все людские резервы.

– Я знаю, генерал. В такой ситуации призовут стариков и молодежь.

Явился полковник и вызвал Пипера к королю. Последовав за адъютантом, граф на пороге обернулся и сказал негромко, чтоб слышал только Гилленкрок:

– Уверяю вас, зовет для разговора о Польше.

– Господи, чего он ждет от этого ничтожества, – отвечал генерал-квартирмейстер.

Под «ничтожеством» оба подразумевали короля Станислава Лещинского, разумеется именуя его так лишь в разговорах между собой.

Пипер не ошибся, король начал разговор о Лещинском.

– Вы не находите, граф, что приспела пора Лещинскому привести свою армию?

– Но, ваше величество, откуда ей у него взяться. Половина страны его не признает, а другая не подчиняется.

– Но, но, но, граф, я вам не советую отзываться так о моем союзнике.

– Ваше величество, я бы с радостью славил нашего союзника, если б от него была какая-то польза. А то ведь ничего, кроме хлопот и лишних расходов. Вместо того чтобы получить что-то от него, мы оставили ему шесть прекрасных полков, которые очень и очень пригодились бы нам здесь. У нас сейчас, ваше величество, осталось всего тридцать два полка, да и то неполного комплекта, очень много больных.

– У вас всегда все в мрачном свете, Пипер.

– Что делать, ваше величество, я обязан предупреждать вас об истинном положении в армии и стране.

– Вы бы лучше не предупреждали, граф, а требовали с королевства новых рекрутов в мою армию, амуниции, продовольствия.

– Но страна и так помогает нам из последних сил, ваше величество.

– Скоро, скоро королевство получит все обратно. Царь опять просит у меня мира. Как вы думаете – отчего?

– На каких условиях? – заинтересовался Пипер.

– Он возвращает все завоеванное, но просит оставить за ним всю Неву с Петербургом и Нотебургом или, как он называет его, Шлиссельбургом.

– Но это же неплохие условия, ваше величество. Почему бы не принять их, это было бы для нас спасением.

– Нет, нет, граф, это явилось бы позором для нас. Заключить невыгодный мир с почти поверженным противником!

– Ваше величество, царь далеко не повержен. Напротив, он усиливается.

– Если б усиливался, мира б не просил. А я, разбив его армию, отберу не только всю Прибалтику, но заставлю оплатить мне все расходы по войне. Это не менее тридцати миллионов золотых талеров.

«Господи! – подумал в отчаянье Пипер. – Что за самоуверенность? Неужели он настолько ослеплен своей славой, что не видит надвигающейся катастрофы?»

– Ваше величество, я как первый министр обязан сказать вам, что условия, предлагаемые царем, очень выгодны для нас. Не надо отвергать его предложения…

– Нет, нет, Пипер, я уже все обдумал. Только драка. А в ней мы покажем себя.

– Я очень сожалею, ваше величество, – поклонился Пипер. – Позвольте мне удалиться?

– Но вы же не ответили на мой вопрос, Пипер, звать ли мне Лещинского?

– Зовите, – сухо ответил граф, подумав: «Дозовется ли?»

– Вот и все, Пипер. Ступайте. А письмо я напишу с Густавом.

Заслышав свое имя, камергер Адлерфельд оторвался от тетради, в которую аккуратно заносил деяния и разговоры своего кумира:

– Я к вашим услугам, ваше величество.

Карл не случайно для написания письма Лещинскому выбрал именно камергера, он знал, что текст письма уйдет не только в Польшу, но и останется в записях его летописца Адлерфельда как письменный памятник – грядущим поколениям в назидание и пример.

– Пиши, Густав, – кивнул король, когда увидел, что камергер обмакнул перо и замер над чистым листом бумаги. – «Дорогой друг, мы с нетерпением ждем вашего прихода, чтобы вместе разделить плоды победы. Я и вся моя армия – мы в очень хорошем состоянии. Враг был разбит, отброшен и обращен в бегство при всех столкновениях, которые у нас были с ним. Запорожская армия, следуя примеру генерала Мазепы, только что к нам присоединилась. Она подтвердила торжественной присягой, что не переменит своего решения, пока не спасет свою страну от царя…»

Король помедлил, наблюдая за пером камергера, быстро скользившим по бумаге, подумал: «Позвать еще раз? Но это может отпугнуть его. Хватит того, что я вначале позвал его «делить плоды победы». Надо написать, где я сейчас, и достаточно».

– Написал, Густав?

– Да, ваше величество, можете диктовать дальше.

– Пиши. «Положение дел привело к тому, что мы расположились на стоянке здесь, в окрестностях Полтавы, и я надеюсь, что последствия этого будут удачны». Все. Дай подпишу.

Король подписал письмо не читая. Адлерфельд с благоговением взял письмо и, приложив его к груди, сказал:

– Ваше величество, я написал в вашу честь оду. Может быть, ее стоило приложить к этому письму, чтоб о вас могла узнать вся Европа?

– Оду? – удивился Карл. – Ну что ж, прочти ее мне.

– Сейчас. – Камергер бросился к своей тетради, развернул ее на нужном месте, встал в торжественную позу, прокашлялся: – Эта ода, ваше величество, написана как бы от имени реки. Понимаете? Как бы украинская река Днепр славит вас и зовет к победе.

– Ну что ж, давай, – согласился Карл. – Я слушаю.

Адлерфельд начал читать, подвывая:

 
Я теку по Украине с севера на юг,
Я – река, но королю я самый верный друг, —
Пусть король победоносный русских победит,
Пусть струя моя их кровью алою вскипит.
Ты прогонишь их до моря и утопишь в нем,
Твой штандарт победный взреет надо мной – Днепром.
Возликует Украина, возликую я
И прославлю во Вселенной имя короля…
 

Закончив чтение, побледневший от волнения камергер опустил смущенно очи долу.

– А ты знаешь, Густав, по-моему, очень хорошо, – сказал наконец Карл. – Пошли эту оду вместе с письмом и посоветуй нашему другу отпечатать и распространить ее по Европе.

– Ваше величество, – молитвенно вздел руки камергер, – вы не представляете, как я счастлив, что вам понравилось мое сочинение.

– Понравилось, понравилось, Густав. Молодец.

От мысли, что его будет читать вся Европа, Адлерфельд действительно был счастлив без памяти. И не догадывался, что никогда не увидит ее напечатанной, что здесь, под Полтавой, скоро он будет убит и похоронен в общей яме.

Да и Карл не предполагал, что это письмо к Лещинскому было его последней весточкой дорогому другу. А Украина действительно скоро «возликует», но совсем по другому поводу.

Шведы почти не ошиблись, определив гарнизон Полтавы в четыре тысячи человек (всего было 4280 солдат), но они не учли, что в крепости есть и жители, способные держать оружие – две тысячи шестьсот человек.

Комендант Келин ^{228} , подтянутый, невысокого роста, выдал всем оружие – ружья, порох и пули. Выступая перед этой разношерстной командой, он сказал коротко и ясно:

– Пока все не положим животы свои, в крепость шведа не пустим, понеже швед, войдя в оную, уничтожит всех, как сделал, к примеру, в Веприке. И не токмо от него борониться станем, но и сами атаковать при всякой возможности.

Возможность эта представилась сразу же. Когда 1 апреля под стенами Полтавы появился небольшой отряд шведов, собиравшийся, видимо, атаковать, Келин опередил противника. Он выслал отряд мушкетеров, которые уничтожили три десятка шведов, потеряв шестерых человек убитыми и двух ранеными.

На следующий день шведы предприняли вторую атаку, по атакующим был дан залп из ружей, сваливший восемь человек. Шведы отошли.

Келин, наблюдавший со стены за полем, заметил, что какой-то швед подает признаки жизни, пытается ползти.

– Доставить его сюда, – приказал комендант.

Солдаты притащили раненого. Лекарь, увидев рану, сказал, что тот долго не протянет, ранение в живот было смертельным.

Келин велел дать раненому водки, чтобы хоть как-то поддержать его силы. Дали ему и хлеба, в который он с жадностью впился зубами.

– Почему атакуете малыми партиями? – спросил его Келин через переводчика.

– Нам сказали, что крепость без обороны, стены низкие и мы с ходу возьмем ее.

– Король здесь?

– Нет. Но он скоро прибудет и сам поведет в атаку. Против него вам не выстоять.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Келин. Раненый не дотянул до вечера, скончался.

На следующий день, 3 апреля, едва начало светать, в атаку на крепость пошло более полутора тысяч человек. Их встретили пушечным огнем, картечью.

И не только отбили атаку, не потеряв ни одного человека, но и захватили пленных, которые в удивлении твердили одно: «Нам сказали, что крепость вовсе не крепость, а одни земляные валы и частокол».

Шведов прибывало все более и более под стены Полтавы. 4 апреля они еще не успели изготовиться к штурму, как были с двух сторон атакованы осажденными.

Узнав о том, что осажденные сами атакуют, король разгневался и отдал приказ:

– Штурмовать ночью. Крепость взять. И чтоб из нее не ушел ни один русский.

– Нужна артиллерия, ваше величество, – сказал Гилленкрок.

– Вы же знаете, Аксель, что у нас мало пороху, его надо беречь к генеральной баталии.

– Но у нас, ваше величество, становится все меньше и меньше людей.

– Скоро прибудут Лещинский и генерал Крассау. И приведут с собой не менее десяти свежих полков. Так что на этот счет будьте покойны.

Генерал-квартирмейстер обратился к фельдмаршалу, надеясь, что тот своим авторитетом образумит короля:

– Господин фельдмаршал, разве вы не видите, что осада Полтавы не имеет смысла? Скажите же, зачем она нам?

– Король хочет иметь до прихода поляков какую-то забаву, – пожав плечами, отвечал Реншильд.

– Но согласитесь, это слишком дорогая забава. Каждый день мы теряем сотни людей.

– Что я могу поделать, генерал? Такова воля его величества, и мы должны быть ею довольны.

Однако Гилленкрок не хотел быть довольным такой «забавой» короля, он отправился к Пиперу и уговорил его еще раз попробовать убедить короля в бессмысленности осады Полтавы.

– Скажите же ему, что они никогда не сдадутся. Никогда. А мы положим у стен крепости всю армию.

Граф очень скоро вернулся от короля, и по его взволнованному лицу Гилленкрок понял, что ничего у первого министра не вышло.

– Вы знаете, что он мне ответил? – заговорил граф, немного успокоившись. – Если бы даже Господь Бог, сказал он, послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут.

– Господи, – воскликнул Гилленкрок, – но он же здесь потеряет всю армию и станет одним из несчастнейших государей!

Пипер ничего не ответил на это, лишь пожал плечами, мол, я к этому не буду иметь никакого отношения.

Гилленкроку скрепя сердце пришлось отдать приказ на ночной штурм. Более того, передать и приказ короля: взять крепость и уничтожить там всех русских.

Полковник Келин словно предчувствовал эту ночную атаку. Поздно вечером он прошелся по западному фасу стены и отдал распоряжение артиллеристам зарядить пушки картечью.

– Фитили держать к бою, ребята.

– Неужто сунутся, Алексей Степанович? – спросил старый унтер-офицер.

– Все может быть, Петрович. Так что спите по очереди.

Крепость имела всего двадцать восемь пушек и восемьдесят восемь артиллеристов, большая часть была расположена по северному и западному фасу укреплений, меньшая на восточной части стены, обращенной к реке, откуда атака была маловероятной.

И все же Келин велел зарядить картечью все двадцать восемь. Между пушками на валу расположилась ночная смена солдат с мушкетами.

Ночью, когда запели первые петухи, забеспокоился пес Картуз, дремавший на барбете ^{229} у пушки. Он вдруг поднял голову, повернул ее в сторону поля и заворчал.

– А ну гляди шибчей, ребята. Картузик зря говорить не станет, – скомандовал унтер.

Тысячи глаз впились в темень весенней ночи, насторожились солдатские уши, ловя ночную тишину.

Пожалуй, при таком всеобщем бдении и одному человеку трудно было бы подойти к крепости незамеченным. А сейчас шло к ней около двух тысяч солдат, и шаг их был очень скоро услышан. И еще не обозначились силуэты идущих, как ударили в темноту пушки. Завизжала картечь, закричали раненые.

И хотя именно этот залп картечью буквально прорубил коридоры в линии атакующих, шведы кинулись к крепости бегом, теперь уже надеясь не на внезапность, а на скорость.

Артиллеристы, как ни спешили, а зарядить снова пушки не успели. Шведы появились на стене. Началась рукопашная.

Если б ночной бой вели только те, кто стоял в ночную смену, шведы смяли б их. Но едва прозвучал первый пушечный выстрел, как к месту штурма устремились все, имевшие в руках ружья и мушкеты, – солдаты и жители города.

Бой шел всю ночь до рассвета. Шведам удалось даже прорваться к воротам, и они бы открыли их, если б накануне комендант не отдал приказ завалить ворота баррикадой: «Дабы ни у кого не явилось искушения открыть их неприятелю».

Полковник Келин, сухой и поджарый, уже немолодой человек, выхватив шпагу, сам повел мушкетеров отбивать ворота. Владел он личным оружием в совершенстве. И здесь, у ворот, заколол трех шведских солдат.

Лишь когда занялась за Ворсклой утренняя заря, шведы были сброшены со стены, снова ударили пушки и мушкеты, поторапливая неприятеля к отступлению.

Келин тут же приказал:

– Быстро собрать наших раненых, посчитать потери.

Вскоре ему доложили:

– Раненых девяносто один человек, убитых шестьдесят два.

– А шведов?

– Шведов больше, господин полковник. Перед стеной пушкари наложили их порядком. Развиднеет, пересчитаем.

– Молодцы пушкари! – сказал Келин, снимая шляпу и вытирая со лба платком пот. – Знатно потрудились.

– Из всех молодец у нас Картузик, Алексей Степанович, – заметил старый унтер. – Он первый шведа учуял и команду дал.

– Ну что ж, – улыбнулся Келин, – за сие ему награда полагается. Скажи в поварне, Петрович, чтоб Картузику вашему лучшую кость выдали.

– Вот за это спасибо, господин полковник, – сказал вдруг серьезно унтер. – А то пес, считай, с рождения в пушкарях обретается, а на довольствие не берут.