Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Глава шестая
НА ОЧЕРЕДИ НОТЕБУРГ

Меншиков появился в Пскове неожиданно. Оставив во дворе свою многочисленную свиту, гремя крепкими каблуками на лестнице и досках соснового пола, ворвался в кабинет фельдмаршала.

– Борис Петрович, дорогой, поздравляю тебя с очередной викторией. Петр Алексеевич в восторге от твоих побед.

– Спасибо, Александр Данилович, – поднялся Шереметев навстречу нежданному гостю. – Каким ветром?

Они обнялись.

– Попутным, Борис Петрович, попутным, – молвил Меншиков, опустился на лавку, отталкивая саблю, словно мешавшую удобно сидеть. Выразительно мотнул головой фельдмаршалу, и тот понял: надо выпроводить из кабинета лишних.

– Князь, – обратился Шереметев к Мещерскому, – договорим опосля.

– Хорошо, – пожал тот плечами, поднимаясь с лавки. И, щелкнув каблуками, вышел.

– Петро, не вели никому быть ко мне.

– Слушаюсь! – отвечал адъютант и тоже свел каблуки, повернулся и вышел.

Когда они остались одни, Меншиков заговорил:

– Раньше времени государь не велел об этом говорить. – И, вынув из-за обшлага бумагу, бросил на стол фельдмаршалу. – Это от него.

– Догадываюсь, – усмехнулся Шереметев.

– О чем?

– О том, что грядет. Нотебург. Верно?

– Верно, – засмеялся Меншиков. – Как догадался?

– Да государь еще в январе писал мне об этом. Сейчас Лифляндия повержена. Отсюда вывод: на очереди Ингрия.

– Ох, хитер ты, Борис Петрович, – улыбаясь, погрозил Меншиков пальцем. – Хитер.

– Ничего хитрого, Александр Данилович, я, чай, главнокомандующий, фельдмаршал все ж.

– Ладно. Читай.

Борис Петрович развернул записку царя, в которой была короткая просьба прибыть на совет в Старую Ладогу.

– Торопится государь, – полувопросительно сказал Шереметев, откладывая на стол записку.

– Еще как. До Архангельска от Москвы месяц добирались. А оттуда до Повенца шли без дороги, прорубаясь через чащу две недели, еще и две яхты на себе волокли. А это сто двадцать верст, у самого Петра Алексеевича мозоли от топора во какие.

– Да уж труженик он не чета нам, – вздохнул Шереметев. – И откель силы берутся. Так когда выезжать?

– Да хоть сейчас. Армии вели следовать к Старой Ладоге. Зачем – не говори, пусть исполняют. А мы с тобой вперед побежим, государь ждет.

– Надо полон на Москву к Стрешневу отправить, перемрут ведь тут.

– Отправляй.

– Придется полк Рожнова отрядить.

– Отряжай, Борис Петрович. Да вели обед приготовить, я голоден. Всю дорогу всухомятку, горяченького хочется.

Обедали вдвоем же, дабы в подпитии не проболтаться при посторонних. Подавала на стол румяная, черноволосая девушка с ямочками на щеках. Поставила чашки с пахучим жарким, сковороду с жареной рыбой. Молвила ласково:

– Кушать хорошо, здоровия быть надо.

– Откуда у тебя сия жемчужина, Борис Петрович? – спросил, прищурясь озорно, Меншиков.

– Из пленных, Александр Данилович.

– Ах ты, старый охальник! Окочуриться хошь в постели?

– Брось ты, Данилыч, – смутился Шереметев. – Она дите еще.

– Дите в самом соку, все кругом как орех, так и просится на грех. Ха-ха-ха!

Выпили чарку под жаркое за здоровье государя. Вторую – под рыбу – за грядущие успехи на ратном поле. Потом принялись за пироги с капустой.

– Послушай, Борис Петрович… – заговорил Меншиков после третьей чарки, но уже серьезно. – Только это между нами. Ладно? Ни-ни.

– О чем говоришь, Данилыч? Ясно.

– Я, понимаешь, недавно поцапался с Монсихой ^{149} , ну, с которой государь. Знаешь?

– Знаю.

– Она, сучка, теперь злая, наверно, ему в уши дует черт знает что про меня. Надо бы отворотить его от нее. А?

– Так ты хочешь Марту? – догадался Шереметев, с чем подъезжает фаворит.

– Какую Марту?

– Ну вот эту «жемчужину», как ты сказал.

– Ах, ее Мартой зовут? Да, да, ее. Отдай ее мне, Борис Петрович, а уж я улучу момент, когда государю показать. Что ж ягодке-то зазря пропадать.

– Ну что ж, если для государя, не смею спорить, Александр Данилович. Бери.

– Вот и отлично, – обрадовался Меншиков и стал наполнять чарки. – Вот и обмоем наш сговор. Только, пожалуйста, Петрович, держи пока все при себе это.

– Ну, сказано же, Данилыч.

Утром Меншиков призвал к себе адъютанта Крюкова.

– Послушай, братец, ты завтра вместе с полком Рожнова отправишься в Москву. Повезешь девицу. Чтоб ни един волос с ее головы не пал. Слышишь?

– Все ясно, Александр Данилович. Сполню, как велишь.

– Отвезешь ее к Анисьи Толстой. Скажешь, я послал. Пусть они вместе с Дарьей Михайловной ^{150} учат нашему языку и политесу всякому.

– А как везть? Верхи?

– Дурак. Выбери там из трофеев добрую коляску крытую да дорогой присматривай. Что случится, головой ответишь. Сам можешь и вершним ехать.

Военный совет в Старой Ладоге царь предварил такими словами:

– Господа генералы и полковники, ныне время приспело ворочать наши земли Ижорские, принадлежавшие еще нашим славным предкам, тому же святому князю Александру Невскому ^{151} , прозвище которого говорит об этом. Ворочать как можно быстрее, часу не откладывая, пока Карл XII завяз в Польше. Ныне в Варшаве прилагает все усилия к задержанию его князь Григорий Долгорукий, именно он сообщает, что союзник наш, король Август, вельми ненадежен стал, особливо после конфузии под Калишем ^{152} .

– Да, по конфузиям он в Европе ныне всех обскакал, – заметил с места Меншиков.

– Бог с ним, пусть обскакивает, лишь бы короля возле себя держал. А то вон из-за того же бежал от Августа дипломат Паткуль, он боялся, что как только Август замирится с Карлом ХИ, так тут же выдаст его головой, а это для Паткуля смерть. Я принял его к нам на службу ума его ради и опыта, так что отныне он будет нам служить. Но все это худой знак, поэтому с Ингрией спешить надо. Наперво будем брать Нотебург, то бишь нашенский Орешек. Поскольку он на острове, думал по льду на него идти. Ан нет. Спешить надо. Еще неведомо, где Карл зимой окажется. Скорей, скорей надо в Ингрии твердой ногой встать. Вот худо, что ты, Петр Матвеевич, здесь повоевал много сел. – Царь укоризненно покосился на Апраксина.

– Я хотел как лучше, государь, чтоб у неприятеля пристанища не было.

– Сие велено было фельдмаршалу в Лифляндии творить, он славно и погостил там. А здесь наши земли, здесь завтра нам же пристанища понадобятся, а ты деревни жег. Нехорошо, Петр Матвеевич, не по-хозяйски.

– Надо было предупредить, государь.

– А своя голова для чего? В общем так, господа генералы, тут мы на своей земле, потому прошу помнить об этом. Без нужды ничего не рушить, не жечь. Тем более не обижать население. И никаких грабежей. Борис Петрович, предупреди своих казаков.

– Я их отпустил, государь. Свой полон на Дон погнали, ясырь ^{153} повезли по домам, хотели и пушки с собой везти, кое-как отговорил. Наша добыча, говорят, и все тут.

– Может, и верно, что отпустил эту вольницу. Значит, к Нотебургу придут регулярные.

– Да, государь, почти одни регулярные.

– Инженер Корчмин был в Нотебурге не так давно, осмотрел крепость, видел, что надо было. Василий Дмитриевич, посвяти совет в то, что узнать изволил.

– Крепость сия невелика, – встав с лавки, заговорил Корчмин. – На первый взгляд кажется неприступной. Стены каменные, высотой в четыре сажени, толщиной в две. Потому, кажется мне, чтоб как-то пробить их, желательно бить в одно какое-то место, лучше всего с юго-запада. Гарнизон невелик, четыреста пятьдесят человек, сто сорок две пушки. Чтобы пресечь возможность сикурса крепости, в первую очередь надо взять укрепление на той стороне.

– А откуда может быть сикурс? – спросил царь.

– От генерала Кронхиорта.

– Кронхиорта изрядно Петр Матвеевич потрепал. До сикурса ли ему?

– В такой крепости, как Нотебург, и полета человек полка будут стоить.

– Что ж, ты, пожалуй, прав, Василий Дмитриевич. Эти укрепления на той стороне я беру на себя. Думаю, там без пушек обойдемся. Яков Велимович?

– Я слушаю, государь, – встал Брюс.

– Ты, как артиллерийский генерал, отвечаешь за пушки. Ставишь их на сей стороне одна к одной. Сколько их у тебя?

– Помимо полковых трехфунтовых, государь, 19 пушек восемнадцатифунтовых, 12 двенадцатифунтовых и 12 мортир.

– Вот, и отлично. Будешь бить, как и советует Корчмин, по юго-западному фасу. Стрелять, я полагаю, придется не один день, так что озаботься добрым запасом пороха и ядер.

– Я думаю, недельного достанет.

– Нет, нет. Имей двух-, а лепш трехнедельный запас. А подвезешь месячный, бранить не стану.

Брюс, усмехнувшись, покачал головой.

– Чего ты? – спросил царь.

– Так ведь, Петр Алексеевич, месячного огня ни одно орудие не выдержит.

– Значит, имей и пушек запас. Князь Михаил?

В свою очередь поднялся Михаил Михайлович Голицын.

– Тебе надлежит, князь, озаботиться штурмовыми лестницами. Слыхал, какие стены? Вот и рассчитывай, чтобы длины не менее четырех сажен были. Общее командование я возлагаю на фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Извольте, господа, его приказы исполнять неукоснительно и без пререканий. Кто ослушается во время боя, пойдет под суд. А приговор кригсрехта ^{154} сами знаете какой.

– Об этом можно б было и не говорить, – с ноткой обиды молвил князь Голицын.

– Напомнить не помешает, князь Михайла.

К Нотебургу царь стянул пятнадцать полков. Конечно, это не могло быть секретом для шведов, однако на виду крепости до времени никто не появлялся.

В ночь с 26 на 27 сентября 1702 года были выкачены на берег пушки и явились гвардейские полки, начавшие перестрелку с крепостью, не приносившую никакого вреда ни той, ни другой стороне, зато послужившую отличным прикрытием прокладки трехверстной просеки от Ладожского озера к Неве, невидимой из крепости. Царь сам с топором в руках был на просеке и трудился на рубке, подавая пример рядовым семеновцам. Трехверстная просека была пробита за сутки, и по ней в Неву из озера перетащили пятьдесят лодок.

Появление русской флотилии у крепости повергло шведов в изумление: откуда они явились? Ведь все течение Невы находилось в руках шведов. На следующий день Петр, взяв тысячу гвардейцев, переплыл с ними на другую сторону, атаковал береговое укрепление и захватил его, лишив крепость связи с берегом, откуда комендантом ожидалась помощь. Здесь закрепилось три русских полка.

Обложив таким образом Нотебург, фельдмаршал послал на лодке к крепости трубача с предложением коменданту сдать крепость, поскольку ему теперь ждать помощи было неоткуда. Трубач воротился с отказом.

– Что он сказал? – спросил Шереметев.

– Он посмеялся и сказал: зубы сломаете.

– Ну что ж, раз ему так весело, дадим ему музыку. Капитан Михайлов, извольте открыть огонь.

– Есть, господин фельдмаршал! – четко отсалютовал капитан Михайлов, он же царь.

И рявкнули пушки, берег заволокло дымом, от стен крепости брызнули крошки камней, дождем падая в реку. Пальба шла весь день и ночью. Пушкари, чтоб не оглохнуть, закладывали в уши очески, работали посменно. После трехсуточной беспрерывной пальбы в крепости послышался барабанный бой, который едва был услышан.

– Ага, – сказал капитан Михайлов, – кажись, с пардоном решились.

На лодке прибыл барабанщик с письмом от госпожи комендантши.

– Пакет для господина фельдмаршала, – сказал он.

– Давай сюда, – сказал высокий артиллерист-капитан, столь прокопченный, что светились на лице только зубы и белки глаз.

Он разорвал пакет, пробежал глазами, засмеялся и сообщил пушкарям, окружавшим его:

– От великого шума и беспокойства жены господ офицеров просят господина фельдмаршала выпустить их из крепости. А? Каково? – Повернулся к барабанщику: – Передай от имени фельдмаршала, что он с удовольствием предоставит дамам выход из крепости, но только совместно с их любезными супружниками. Ступай.

Барабанщик отплыл, и едва он исчез в крепости, как бомбардировка возобновилась.

Десять дней без передышки грохотали пушки, изрядно измолотив юго-западный фас крепости. Наконец Брюс не выдержал, подбежал к Петру:

– Господин капитан, орудия раскалились до опасного состояния, дайте остыть им.

– Хорошо, Яков Велимович, – согласился Петр. – Они свое дело изрядно исправили. Пусть остывают. Алексашка!

– Я здесь, капитан! – подскочил Меншиков, закопченный не менее царя.

– Тащи мыло, утирку и пошли кого-нибудь за Голицыным.

Петр, взяв мыло и полотенце, прошел к воде и стал умываться вместе с Меншиковым, присев у самой кромки.

С крепостной стены щелкнул выстрел; и пуля жмякнулась рядом в воду, обрызгав их.

– Ты гля, еще и огрызаются, – сказал Меншиков.

– Мазилы, – хмыкнул Петр, вытирая отмытое от копоти лицо. – Впрочем, далековато, пожалуй, и я бы не попал.

Петр и Меншиков наворачивали из одного горшка гречневую кашу, когда явился Голицын.

– Садись с нами, князь, бери ложку.

– Спасибо, государь, я только что поел.

– Тогда так, князь Михайла, готовься к штурму. Поведешь семеновцев. Лестницы готовы?

– Готовы, ваше величество.

– Ночью я дам сигнал из трех мортир ^{155} . По этому сигналу отчалишь на лодках, на самолете [9]9
  Самолет – так назывался паром на якоре, брошенном посредине реки; дно у него устроено откосом против течения, оно и переносит его с одного берега на другой.


[Закрыть]. А днем на берег чтоб не высовывались. Сейчас через зрительную трубу присмотри место, где начнешь, чтоб ночью не плутать.

– Мне тоже позволь, мин херц, – попросился Меншиков.

– Тебе? – взглянул на него Петр и, помолчав, сказал: – Поведешь преображенцев, поддержишь князя Голицына. Берите на штурм только охотников, кто сам вызовется.

К двум часам ночи семеновцы были готовы, сидели уже в лодках и на самолете. В это время вспыхнул в крепости пожар, озаривший низко плывшие облака.

– Ну, это нам на руку, – заметил Петр.

В четвертом часу одна за другой выстрелили мортиры и лодки с самолетом отчалили, вперерез быстрого течения направляясь к крепости.

Высадившись у стен крепости, семеновцы, предводительствуемые князем Голицыным, устремились к проломам, начали приставлять лестницы и лезть вверх. Навстречу им загремели выстрелы.

Комендант воспринял затишье как подготовку к штурму и принял свои меры, усилив охрану именно в проломах.

Первый приступ оказался неудачным, к тому же многие лестницы оказались короткими. Русские откатились, и несколько человек было бросились к лодкам.

– Назад! – властно закричал Голицын и обернулся к адъютанту: – Зубарев, быстро все лодки оттолкни от берега, чтоб никто и мысли не держал об отступлении.

Адъютант кинулся исполнять приказ князя.

Когда начало светать, с берега хорошо стало видно происходящее у стен крепости. Петр наблюдал в зрительную трубу штурм, скрипел зубами:

– А-а, дьявол, еще надо огня дать им. Еще. Пушки остыли уж. – Обернулся с перекошенным лицом к адъютанту: – Живо в лодку. Скажи князю, пусть отходит. Он же там половину семеновцев положит.

Голицын, выслушав посланца, крикнул ему:

– Скажи государю, что я теперь принадлежу не Петру, но Богу.

Выслушав ответ князя, царь пробормотал:

– Под суд, сукин сын, хочет. Под суд. – И, обернувшись к Меншикову, приказал: – Александр, веди преображенцев. Да живей!

Весь день штурмующие то накатывались, то откатывались, оставляя убитых и раненых. Но изнемогали и осажденные. Когда спустились сумерки, в крепости едва не вспыхнуло восстание.

– Сдавай крепость! – кричали озверевшие солдаты Шлиппенбаху. – Не то мы тебя подымем на штыки.

И генерал Шлиппенбах приказал бить в барабаны, прося пощады.

Заслыша барабанную дробь, Петр сам схватил драгунский барабан и ударил в ответ. Мгновенно стихла стрельба с обеих сторон.

Голицын и Меншиков поднялись на стену. Их встретил сам комендант с переводчиком.

– Мы готовы прекратить сопротивление, – сказал Шлиппенбах, – если нам будут гарантированы жизнь и выход из крепости.

– Вы будете отпущены с миром, генерал, – сказал Голицын, – но без оружия, разумеется. Вы дрались храбро, потому вам оставляется одно знамя, а каждый солдат выходит из крепости с пулей во рту. Это то, что мы можем позволить вам вынести из оружия.

– Но нам нужен день-два, чтобы перевязать раненых.

– Вы их получите, генерал, кроме того, вам будут предоставлены лодки для ухода.

– Ключ! – неожиданно сказал Меншиков и, видя удивление на лице коменданта, пояснил: – Извольте сдать ключ от города. И шпагу.

Принесли огромный, чуть тронутый ржавчиной ключ, которым, наверно, никогда не пользовались, держа его скорее как символ.

Меншиков принял ключ и шпагу коменданта.

– А теперь готовьтесь к выходу, господин генерал.

Через три дня с развернутым знаменем, с музыкой шведы вышли из крепости, неся раненых. Сели в лодки и поплыли вниз. Солдаты не могли разговаривать, ибо у каждого во рту было по пуле. У жен офицеров рты были свободные, и супруга коменданта, увидев на берегу свежие виселицы, спросила мужа:

– Густав, ты видишь? Для кого это?

– Это русские приготовили для своих, – отвечал Шлиппенбах.

– Как «для своих»? – удивилась женщина.

– После боя они казнят трусов, кто бежал из сечи.

– Господи! – закрестилась испуганно комендантша.

А на берегу полковой палач, называемый профосом, готовил осужденных к экзекуции, велев им раздеваться до белья.

Те снимали зеленые кафтаны, такие же как у профоса, с одним лишь отличием: у палача правый рукав кафтана был черный.

И уж далеко отплыли шведы, когда до них донеслась густая и зловещая дробь барабана, что говорило о начале казни. Комендантша не оглядывалась, хотя виселиц уже не было видно. Она мелко крестилась и что-то шептала высохшими, потрескавшимися губами. Шлиппенбах был хмур и насуплен.

В тот же день фельдмаршал Борис Шереметев в окружении господ офицеров, в числе которых был и капитан-бомбардир Михайлов, вступил в крепость. Грянул троекратный салют из пушек и ружей в честь славной победы. Над западной башней по приказу царя был прикреплен ключ, а башня наименована Царской.

– Отныне сему граду именоваться Ключ-городом! – сказал Петр на пиру. – А именно Шлиссельбургом, поскольку он является для нас ключом к выходу в море.

В крепости были найдены исправными 139 пушек, множество гранат, ядер, ружей, 270 бочек пороху и довольно другого военного добра и съестных припасов.

Главный герой штурма князь Голицын был произведен в полковники Семеновского полка, высший чин в гвардии, ему были даны поместья.

На пиру в подпитии Петр негромко сказал ему:

– А ведь я, Миша, хотел под суд тебя.

– За что, государь?

– Вот те раз! Ты же не выполнил мой приказ.

– Какой?

– К отходу.

– Я не слышал такого, государь.

– И правильно, – засмеялся Петр. – Как говорится, победителя не судят.

Бомбардир-поручик Меншиков был назначен комендантом крепости. И ему были сказаны напутственные слова царя:

– Доверяю тебе, Александр Данилович, самый главный наш трофей. Сохрани и приумножь.

– Спасибо за честь, Петр Алексеевич! – благодарил фаворит, хотя в душе ему ох как не хотелось отставать от царя. Уж очень он угрелся возле его сердца. Но воля все же манила: «Эх, развернусь!»

Глава седьмая
ДОРОЖНЫЕ СТРАСТИ

В Москве торжества по случаю побед фельдмаршала в Лифляндии и овладения Нотебургом были отмечены 4 декабря шествием войск через трое триумфальных ворот, салютом, фейерверком, веселыми представлениями и, конечно, пиром с хорошей попойкой. Все это происходило в отсутствие главного виновника этих торжеств. Он еще находился в Пскове, устраивая на зимние квартиры утомленную армию. Петр звал Шереметева в Москву: «…Ждем вас к сражению с Ивашкой Хмельницким, господин фельдмаршал, ибо без вашего сикурса терпим мы от него повальные потери».

Борис Петрович представлял, что там творится ныне в Москве, что там за «повальные потери», возможно, оттого и не спешил, поскольку не охоч был до беспробудного пьянства. Выпить чарку-другую куда ни шло. Но пить без меры и без счета ему не глянулось. А как не будешь?! Если сам царь преподносит огромный кубок и велит пить до дна, порою не считаясь с возможностями человека. И если какой-то смельчак очень уж упирается: «Не могу» – царь того добивал известной фразой: «Ну, за мое-то здоровье, братец!» А кто ж осмелится не выпить за здоровье государя? Через три «не хочу» хлобыстнешь. Конечно, и сам Петр не отставал в «сражениях с Ивашкой Хмельницким», но в отличие от многих почти не пьянел и все равно вставал чуть свет и принимался за дело. Если это было в Москве, отправлялся по приказам, если в Воронеже – то хватал топор и бежал на верфь отесывать мачту либо бимсу очередного корабля ^{156} .

Оставив за себя князя Мещерского, а дом и коней поручив присмотру денщиков Гаврилы Ермолаева и Степана Саморокова, отправился Шереметев в Москву уже в конце декабря. Поспел как раз к четвертому празднованию Нового года по-новому. До 1700 года на Руси новый год начинался с сентября. Петр I велел специальным указом от 19 декабря 1699 года начинать его с 1 января 1700. И летосчисление вести не от «сотворения мира», а от Рождества Иисуса Христа, как было в других странах Европы. И посему велено было указом веселиться и друг друга поздравлять с Новым годом. Вот так Петр I приобщал к культуре свой темный народ, даже веселиться силой заставлял, говоря при этом: «Бог дурака поваля кормит».

Что и говорить, поотвык от дома фельдмаршал, поотвык. Ходил по подворью, не узнавал многого:

– Здесь навроде амбар стоял. Куда делся?

– Так сгнил же он, боярин, на дрова пошел.

– Эх, хозяева… – ворчал боярин.

Пришел в мыльню париться, удивился:

– Полок-от вроде опустился.

– Верно, Борис Петрович, угадал, – осклабился Ермилка-лакей. – Еще боярыня-покойница опустить велела.

– Зачем?

– Да, парясь, осклизнулась, до пола высоко-далеко показалось. Едва кости не переломала.

– Какой же теперь пар на такой низине!.. – ворчал боярин, взбираясь на полок. – Бздани там.

Ермилка плеснул ковш воды на каменку, взвился горячий пар к потолку.

– Ну вот, – сидя на полке, возмущался Борис Петрович, – голову токо и хватает, а задница холодная. Чего скалишься, дурак? Почему водой бздаешь? Где квас?

– Так не приказывали, – оправдывался Ермилка.

– Небось в нужнике портки сымать тоже не приказывают, а сымаешь же, не кладешь в штаны.

Ермилка ухахатывался, но молча корчился, боясь рассердить хозяина. Но тот замечал все.

– Э-э, смеху-те. Бери веник, жеребец, починай.

Под веником березовым помягчел боярин. Вспомнив про квас, невольно вспомнил и Алешку Курбатова. Уж тот бы не забыл про квас, ему не надо было приказывать. Спросил Ермилку:

– Алешку-то видаете?

– Какого, Борис Петрович?

– Ну какого? Курбатова.

– О-о, он уж ныне не Алешка, Борис Петрович, а Алексей Александрович, его ныне рукой не достигнешь. Дьяк. Каменный дом. Пешки уж и не ходит, все в коляске, свои лакеи бегают. Прибыльщик, говорят, у государя. Морду отъел – за три дни не обежишь.

– Прибыльщик, – с оттенком небрежения повторил Борис Петрович. – До-олжно-ость.

– Не скажите, боярин. Пред ним иные и знатные на цыпках ходють.

«Ну, от меня не дождется, – подумал Шереметев. – Не хватало, чтоб я пред своим лакеем тянулся». Но вслух не сказал, посчитав недостойным перед Ермилкой выситься. Где-то в глубине души осуждал Борис Петрович царя, что так запросто из людишек подлых подымает он вверх вдруг какого-нибудь мужика, ставя его над родовитыми, знатными князьями, боярами. Что Алешка? Вон Шафирова возьми, подлетел ввысь из каких-то приказчиков. Всего-то и достоинства: языки чужеземные ведает. Экая заслуга. Огорчительно Борису Петровичу видеть сие. Ему, представителю старинного боярского рода, ведущего свою родословную с XIV века ^{157} , приходится теперь улыбаться, а то и руку жать какому-нибудь рабу вчерашнему, а то и за здоровье его подлое пити. Огорчительно. Но сказать об этом не моги. Не то время. Вмиг в опалу угодишь у государя. Уж лучше помолчать.

Из предбанника турнул-таки Ермилку за квасом. Сидел на лавке, попивая квасок, блаженствовал. Тихо-то как, где-то под полком булькают редкие капли, хорошо на душе у фельдмаршала. Давно в такой тиши не сиживал. Думал неспешно: «Надо бы государю показаться завтрева. А куда спешить? Можно и послезавтрева, а то лепш и через неделю».

Однако не вышло, как думалось. Чуть свет из Кремля посыльный явился: «Пожалуйте к государю».

– Во. Уже… – вздохнул фельдмаршал, однако в глубине души доволен: не может без него обойтись государь-то. Не может.

Призвал Миньку, тот побрил боярина. Приоделся Борис Петрович в чистое, даже жабо напялил, повесил обе кавалерии – Мальтийскую и Андрея Первозванного. Во всем блеске явился перед царем. Тот сам пошел навстречу и, согласно своему указу, приветствовал:

– С Новым годом, Борис Петрович, с новым счастьем!

– С Новым годом, государь!

Обнялись, поцеловались.

– Что ж сразу не доложился, как в Москву явился?

– Так решил грязь с себя соскрести, государь. Что ж, с немытым-то рылом к тебе?

– Ну ладно, коли так. Кого за себя оставил?

– Князя Мещерского.

– Ты ж жалился, что у него болезнь сухотная.

– Так не с кого выбирать-то, государь. Новиков стар, Львов давно уж не лев, Жданову и полк доверить страшно, не то что армию.

– Приискивай молодых, Борис Петрович. Ты, чай, генерал-фельдмаршал ныне. А я утвержу. Сына двигай, он же неплохо себя в деле показал.

– Неплохо. Считай, с него у нас и победы пошли, с его набега, с Мишкиного.

– Вот видишь. В вашей-то фамилии сколь добрых полководцев было, не ломай традицию. Я что тебя звал-то, Борис Петрович. Не токо поздоровкаться, но и посоветоваться. Проходи вот к карте.

Шереметев прошел к рабочему столу царя, на котором развернута была карта Балтийского побережья. Петр закурил трубку, пустил дым.

– Вот Ниеншанц ^{158} , – ткнул Петр концом трубки в устье Невы. – Когда мыслишь взять эту крепость?

– Когда прикажешь, государь. Скажешь – сейчас…

– Сейчас не скажу, Борис Петрович, пусть люди, да и лошади передохнут от летних трудов.

– Святая истина, государь.

– Потрудились славно, заслужили. Займемся весной. Эта крепость будет послабей Орешка, однако ж для нас не менее важна. Возьмем – и мы у моря. Здесь можно порт построить.

– Вроде Архангельска?

– Вроде, но помощнее. Меншикову уж послал приказ приискивать место для верфи. Как долго хочешь дома сидеть?

– С месяц, поди, можно?

– Ладно. Гости до февраля, но, если что в армии случится, с тебя спрошу, Борис Петрович, не с полковника Мещерского. Дома дела не высидишь. Я вот после Крещения потеку в Воронеж.

– С турком мир, государь. Может, уж и не стоит там убиваться-то, корабли строить?

– Э-э, Борис Петрович, сразу видно, сухопутный ты человек. На них только, на наших кораблях, мир и держится. Пока султан боится нас, до тех пор и мирен будет.

Уловив паузу в царской речи (Петр начал опять прикуривать потухшую трубку), Шереметев спросил:

– Что там мой дворецкий Курбатов? Сказывают, сгодился.

– Еще как! – запыхал опять трубкой Петр. – Он у меня в Оружейной палате, школами занят ^{159} – математической и навигацкой. Там англичане преподают – Гвин, Грейс и Фарварсон. Они было-к взъелись на нашего Леонтия Магницкого ^{160} , тоже математика изрядного. Так твой Курбатов за него горой встал. Он даже считает, что наш Леонтий по знаниям выше, чем Гвин и Грейс. Може, оттого и взъелись. А? Как думаешь, Борис Петрович?

– Все может быть, государь. Алешка не дурак, раз так говорит.

– В навигацкую школу именно он набирает учеников. Так что твой дворецкий весьма, весьма сгодился.

– Ну что ж, я рад.

Поговорив еще о грядущих делах, царь отпустил фельдмаршала: иди отдыхай.

И первые дни Борис Петрович действительно отдыхал душой и телом, даже в дела хозяйственные вникать начал. Заставил среди зимы утеплять конюшню. Но где-то после Крещения заскучал, задумчив стал, нет-нет да сыну Михаилу начнет говорить о Пскове:

– Как-то там князь Никита управляется?

И уж 1 февраля засобирался, оправдываясь перед домашними: «Государь приказал». Сыну Михаилу велел в марте на месте в полку быть, сам выехал на двух санях. В первых сидел сам с кучером, во вторых поклажу везли и продукты на долгий путь.

Дорога до Твери была накатана. Фельдмаршал, обутый в валенки и укутанный в тулуп, угрелся, даже подремывал под скрип полозьев.

Где-то, не доезжая Твери, вдруг сани встали. Шереметев очнулся, спросил кучера:

– Чего встал?

– Да чего-то впереди какие-то путь заняли. Стоят.

– Так объедь. Или крикни, пусть съедут на обочину.

– Эй, вы, там! – закричал кучер. – Прочь с дороги, дайте путь!

– А ты кто таков? – раздалось в ответ.

И перед Шереметевым появился пьяный матрос, за ним еще несколько, и все пьяные.

– Едет его высокопревосходительство фельдмаршал Борис Шереметев, – сказал со значением кучер.

– Плевали мы на твое превосходительство, – выругался грязно матрос.

– Да как ты смеешь, мерзавец?! – вскочил в санях Борис Петрович и сбросил тулуп, дабы видел матрос его форму.

Но вид генерала не испугал матроса, а, напротив, разозлил того более.

– А-а, кровопивец! – заорал он и, выхватив пистолет, приставил прямо к груди фельдмаршала. – Так подохни как пес!

Грянул выстрел. На счастье, в пистолете не оказалось пули, или ее не было там, или она выкатилась. И тут Борис Петрович струхнул: «Убьет ведь, мерзавец, убьет!»

– Вы что смотрите, сукины дети? – закричал он спутникам разбушевавшегося матроса. – Если со мной что случится, вас всех повесят.

– Ах, ты еще грозиться! – заорал матрос и, схватив Шереметева за грудки, рванул так, что отлетели пуговицы. – Да я тебя придушу своими руками, кровопивец.

Чувствуя, что матрос уже рванул и ворот рубашки и добирается до горла, Борис Петрович схватил эти руки, сжал сколь было сил, развел их, крикнул кучеру:

– Что стоишь, скотина? Паняй!

Тот хлестнул кнутом по лошадям, свернул с дороги и по чистому снегу помчал в объезд загородивших путь саней. Шереметев отбросил матроса, тот упал лицом в снег, вскочил и с перекошенным от злости лицом, грязно матерясь, кинулся догонять фельдмаршала. Борис Петрович выхватил у кучера кнут, размахнулся и первым же ударом сбил с матроса шапку. Но тот даже не наклонился за ней, продолжал бежать за санями, все более и более отставая. А когда сани выскочили опять на торную дорогу, матрос отстал, грозя лишь кулаком.

Кони несли во весь опор. Борис Петрович долго не мог успокоиться, пережив неподдельный ужас от случившегося. Ведь окажись в пистолете у матроса пуля – он бы уже был покойником.

– Ах, сукин сын… ах, мерзавец… – бормотал он, ища дрожащими руками пуговицы у ворота. Но их там не было. Тогда стал укутываться в тулуп.

Кучер, обернувшись, крикнул:

– Борис Петрович, вам надо было тож свои пистоли достать.

И только тут Шереметев вспомнил о своих пистолетах, лежавших у него в сумке буквально под рукой в передке санок.

«Ах, старый дурак! – корил он себя. – Как же я о них-то забыл. Я б мог этих мерзавцев там всех положить».

И даже себе не хотел признаться фельдмаршал, что забыл обо всем от страха, какого во всю жизнь не переживал.

«Господи! Спасибо тебе, Матерь Божия, что заслонила меня», – бормотал он, крестясь, искренне веря, что вышние силы заслонили его, сберегли для грядущих больших дел. Без них такого чуда – пистолета без пули – не могло случиться.