Текст книги "Фельдмаршал Борис Шереметев"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Глава девятая
ИЗМЕНА МАЗЕПЫ

Стародубский полковник Иван Скоропадский ^{209} получил от гетмана Мазепы эстафету, в коей ему вменялось: «…Дабы христианскую кровь сберечь, уступить город тому войску, которое первым подойдет к крепости».

Скоропадский понял, на какое войско рассчитывает гетман, ибо ближе всего к Стародубу были шведы. Да и совсем недавно в прошлой эстафете, соблазняя полковника на измену, Мазепа писал:

«Бессильная и невоинственная московская рать, бегающая от непобедимых войск шведских, спасается только истреблением селений и захватыванием наших городов».

Первым желанием Скоропадского было отправить письмо царю, мол, смотри, кому ты веришь. Но, вспомнив о судьбе Кочубея и Искры, смолчал стародубский полковник, решив, что шила в мешке все одно не утаишь, рано или поздно покажется.

Однако, дабы успокоить пока еще сильного Мазепу, Скоропадский в ответной эстафете уверил его, что-де поступит «согласно повелению гетмана». А сам выслал навстречу шведскому авангарду лазутчиков из местных крестьян, коим вменено было отвести шведов от города.

Генерал Лагеркрона, шедший по узким лесным дорогам через сожженные деревни, где не то что жителей – живой твари найти было невозможно, очень обрадовался, когда к нему наконец притащили крестьянина, которого обнаружили солдаты в одном из погребов. Солдаты хотели попытать «азиата» насчет хлеба, но генерал запретил его и пальцем трогать.

– Знаешь ли дорогу на Стародуб? – спросил Лагеркрона через переводчика испуганного крестьянина.

– Как не знать, – отвечал тот. – Часто бывал там.

– А провести нас туда сможешь?

– Отчего ж не смочь. Ежели обижать не станете, проведу.

– Обижать не станем. Но ежели обманешь, жизни лишим.

– Как можно обманывать, пан. Всю жизнь никого не обманывал.

– Ну, веди же.

И повел крестьянин шведский авангард по дороге, шедшей через глухой заболоченный лес. Версты через две – развилок. Крестьянин уверенно свернул на правую дорогу.

– А почему не налево? – спросили его.

– Вы ж в Стародуб сказали. А в Стародуб надо вправо и вправо забирать.

Вскоре дотошные солдаты, не пропускавшие ни одной щели или ямки на пути, вытащили еще крестьянина, которого тоже доставили к генералу. Лагеркрона решил проверить, не обманывает ли их проводник, спросил:

– Скажи-ка, в какой стороне Стародуб?

– А вот по этой дороге как идти, да как забирать вправо, так к нему и придешь, пан, – ответил крестьянин.

«Видно, не врет провожатый, – подумал Лагеркрона. – Надо этого в обозе оставить для проверки того. Если тот где слукавит, этот подскажет».

Так и остались при шведском авангарде два лазутчика Ивана Скоропадского и дело свое исполнили лучше некуда. Провели Лагеркрону на юг верстах в пяти западнее Стародуба и, заведя его подальше, почти до Пануровки, благополучно исчезли.

Пока Лагеркрона кружил по лесам, в Стародуб пришла помощь от фельдмаршала Шереметева во главе с генералом Инфлантом. И полковник Скоропадский с радостью исполнил повеление гетмана – впустил в город пришедшее первым войско: четыреста драгун и четыре батальона пехоты при полном вооружении, с пушками и порохом.

От главнокомандующего Шереметева ведомость поступила, что к Стародубу идет еще сикурс – полки Нежинский и Черниговский.

Теперь Стародубу не то что какой-то там Лагеркрона, а и сам король не страшен был.

Карл XII, десять дней не получавший от Лагеркроны вестей, извелся весь. Еще бы, по сведениям лазутчиков, в Стародубе сосредоточены большие запасы провианта, которого вполне хватило бы для зимовки армии. Зима на носу, каждый день заморозки, а то и снег посыплет. Пора, пора становиться на зимние квартиры.

– Но где же Лагеркрона, черт побери? Взял ли он Стародуб?

На вопрос короля лишь еще через два дня ответ воспоследовал: Лагеркрона заблудился и Стародуб не нашел.

Карл в гневе выхватил тяжелую, шпагу и так ахнул ею по столу, что присутствующие вздрогнули, словно от выстрела.

– Сумасшедший, дурак! – вскричал король. – Не найти целого города?!

Он ругал самыми последними словами Лагеркрону, что тот не смог взять Стародуба, что позволил туда войти русским драгунам. Но когда гнев королевский поутих, а шпага воротилась на свое место – в ножны, Гилленкрок спокойно заметил:

– Если бы он даже нашел Стародуб, ваше величество, он все равно не смог бы его взять.

– Почему?

– Казаки б не позволили.

– Но не найти города! Это как? Можно ж было кого-то спросить.

– Некого спрашивать, ваше величество. В селах нет живой души. Все жители разбежались.

– Сейчас же отправьте этому сумасшедшему приказ: немедленно воротиться и взять Стародуб.

– Но достанет ли ему сил, ваше величество? – заметил Гилленкрок.

– Недостало ума взять даром, пусть теперь берет силой.

Но на этом неприятности не кончились. Вечером к Карлу ввели оборванного, заросшего солдата, который сообщил сиплым, простуженным голосом:

– Корпус генерала Левенгаупта разбит, ваше величество.

– Что ты мелешь? – нахмурился король. – С чего ты взял это?

– Я… я сам оттуда, ваше величество.

– Как это было? Говори.

– Мы дрались весь день, ваше величество. Хорошо стояли. Но русские окружили нас со всех сторон, а вечером ударили из сотен пушек. Картечь валила целые батальоны. Это надо видеть…

– А где Левенгаупт?

– Не знаю, ваше величество. Остатки корпуса были рассеяны.

– Иди, – буркнул сердито король. – Да держи язык за зубами, если голова дорога.

Солдат ушел. Король остался и долго сидел в молчаливом одиночестве, не позволяя никому входить и даже зажигать свечей.

Потом, уже в темноте, он прошел к генерал-квартирмейстеру, сел у стола на походный стул, спросил:

– Вы уже знаете, Аксель?

– Знаю, ваше величество, – вздохнул Гилленкрок.

– Может, врет солдат? Со страху черт знает что могло показаться.

– Не думаю, ваше величество. Солдат – старый служака, оттого, видать, и уцелел. Может, где и преувеличил, но в основном, наверное, так и было.

Ах, как хотелось Гилленкроку сказать: «Это ведь мы с Пипером предвидели. И предупреждали». Но не мог генерал-квартирмейстер упрекнуть монарха в его ошибке, не посмел. Он вполне оценил то, что король со своими переживаниями пришел не к фельдмаршалу, а именно к нему – Гилленкроку, совсем недавно звавшему армию навстречу Левенгаупту. Уже одно это говорило, что король, кажется, понял свою ошибку. Он, конечно, никогда в этом не признается (монарх всегда прав), но дай Бог, чтоб хоть понял, к кому надо прислушиваться.

Не менее часа Карл просидел у генерал-квартирмейстера, а перед уходом в самых дверях сказал полувопросительно:

– Неужели счастье начинает изменять мне, Аксель?

В другое время Гилленкрок сказал бы что-то утешительное: «Да нет, да что вы!» – но сейчас промолчал, не посочувствовал повелителю. Пусть хоть молчание примет его величество за упрек себе.

И уж совсем был поражен Гилленкрок, когда через несколько дней перед королем и всем штабом предстал сам Левенгаупт, приведший в лагерь менее семи тысяч солдат.

Карл шагнул к нему навстречу, обнял и, хлопнув по плечу, сказал:

– Поздравляю тебя, Адам, со счастливым делом. Ты настоящий герой!

Ошарашенный Левенгаупт ничего не мог понять. Уж не смеется ли над ним король?

– Но, ваше величество, я потерял…

– Потом, потом, генерал. А сейчас веди меня к своим героям.

Гилленкрок был поражен этой показной бравадой короля, который пред тем был мрачен и малоразговорчив. Карл начал лицемерить.

Для гетмана самой желанной была бы война вдали от Украины. Пусть бы шведы пришли в Москву через Смоленск, а уж он тогда сочинил бы поверженному Петру вежливое письмо с благодарностью за прошлое и с известием о расторжении связей с Россией.

Ну а если б победил Петр, то можно б было все оставить по-старому. Царь всегда доверял ему и, наверное, никогда бы не узнал о его тайных сношениях с Карлом и Лещинским.

Но черт дернул этого Карла повернуть на Украину (Мазепа даже себе не хотел признаться, что этим «чертом» был он сам), и теперь фурия войны ^{210} катится сюда. И бедному гетману «наискорийше» решать надо: как быть? Он думал, что война пройдет стороной, а его уверения в преданности будущему победителю так и останутся на бумаге, а потом и зачтутся. Но события понуждали к скорым действиям.

Эстафета, прибывшая от Меншикова, требовала немедленного выступления Мазепы с казачьими полками, дабы «чинить промысел над неприятелем».

Что делать? «Чинить промысел над неприятелем», с которым гетман в тайном союзе. Как быть?

И Мазепа отвечает светлейшему, что и рад бы выступить, да не может по той причине, что «всюду в подлом народе воровство и шатание» и как бы после отъезда гетмана не случился здесь бунт и кровопролитие.

Причина важная, что и говорить. Мазепа знает, чем надо припугивать царя и его окружение. Еще не закончено следствие по астраханскому возмущению, еще не искоренено на Дону булавинское восстание. Оказывается, что-то зреет и на гетманщине.

Но светлейший не успокаивался. Карл вступил на Украину, нужны казачьи полки. Прибыв в Горек, он прислал гетману приказ явиться к нему для важной беседы.

Екнуло сердце у Мазепы, вспомнил, что совсем недавно тоже для «бесед» были званы в Смоленск Кочубей с Искрой. Уж не пронюхал ли чего фаворит царский? Не для такой ли «беседы» кличет? Вызвал гетман к себе своего племянника и сторонника Войнаровского.

– Скачи-ка, Андрей, к Меншикову в Горек. Постарайся пронюхать, для какой такой нужды я ему занадобился.

– А что передать-то я ему должен?

– Передай ему, что-де гетман Мазепа в седло сесть не может, сильно болен, что-де в Борзне его уже соборовать готовятся.

– А ну как не поверит?

– Поверит. Они мне всегда верили. И в этот раз поверит. Нам недельку-другую выиграть надо, а там… Скачи, Андрей. Да поспрошай все же, зачем он звал-то меня.

Александр Данилович, выслушав Войнаровского, спросил:

– Неужто никаких надежд на выздоровление?

– Никаких, ваша светлость. К соборованию готовят гетмана.

– Ай, как не ко времени захворал наш верный друг! Что же делать? Что же делать? – Меншиков на мгновение задумался. – Ты вот что, братец, ступай отдыхай, а заутре поедешь со мной в Борзну. Хочу сам попрощаться с гетманом, а может, удастся и ободрить чем.

Войнаровского отвели в одну из хат. Он об одном попросил: чтоб позволили ему коня тут же привязать. Принесли горшок каши, но не лезла она в горло ему. Даже Мазепа не мог предвидеть столь неожиданного поворота, что светлейший князь надумает явиться к одру умирающего друга.

«И зачем он придумал с этим соборованием? – думал Войнаровский. – Что теперь делать? Как отговорить светлейшего от поездки?»

А меж тем Меншиков велел своему адъютанту Жукову брать перо, бумагу и писать царю о болезни и возможной смерти гетмана.

Жуков писал под диктовку: «…и сия об нем ведомость зело меня огорчила, во-первых, видеть его не довелось, а другое, что такого доброго человека теряем. Молю Бога, чтоб облегчил его от болезни. Заутре сам поскачу в Борзну, а оттуда уведомлю тебя, государь, о состоянии друга нашего».

Окончив письмо и запечатав, светлейший вызвал нарочного, подал ему пакет:

– Немедля скачи в Погребки и вручи государю. Да дождись, что ответит. Ступай.

Меншиков вскоре лег спать и уснул сразу, так уж приучил себя с младости (день для раздумий, ночь для сна), но и встал чуть свет, как приучен был Петром. Велел звать племянника гетманского и выезжать чтоб немедля. Денщик, посланный за Войнаровским, воротился ни с чем.

– Нет его, ваша светлость.

– Как «нет»? Куда ж он делся?

– Хозяин хаты сказал, поднялся-де ночью и уехал.

– Что за чертовщина! Я ж ему сказал, что вместе выедем.

А Войнаровский меж тем гнал коня во весь опор, спешил предупредить своего дядю об опасности.

Мазепа, не подозревавший еще ни о чем, утром собрал своих сообщников, сказал им, как и что, и задал один вопрос:

– Так шлем королю грамоту нашу о покорстве и верности украинского народа?

– Как же не послать, – отвечал за всех полковник Герцык. – Давно пора. Он уже под Новгород-Северский подступил. Кабы не опоздать.

– Бери, Орлик, перо, пиши до короля.

Мазепа дождался, когда Орлик умакнет перо в чернила и поднесет его к чистому листу бумаги, и, оправив длинные свои вислые усы, начал:

– «Ваше королевское величество, мы, представители угнетенного царем украинского народа, притекаем к стопам вашим, мудрости вашей…»

Дальше «мудрости» гетман не успел сказать, в горницу влетел Войнаровский:

– Иван Степанович, беда! Сюда Меншиков скачет.

– Матери его черт! – вскричал, побледнев, Мазепа. – Шо ему треба?

– Он желает с вами проститься.

– Со мной? – вытаращил глаза гетман.

– С вами. Вы же сами велели сказать, что помираете.

– Ах, шоб ему!.. – взглянул Мазепа на сообщников. – Треба тикать, господа полковники. Велите скоренько седлать коней.

Не прошло и получаса, как гетман уже мчался во главе своих преданных полковников в Батурин – главное свое укрепление, где было собрано вдоволь провианту, пушек и пороха. В Борзне Мазепа оставил своего человека Грица, наказав ему строго:

– Буде явится Меншиков и как куда отъедет, сей же час скачи до Батурина ко мне с ведомостью.

Светлейший князь явился в Борзну к обеду в сопровождении длинного эскорта из адъютантов, денщиков, охраны. Въехал на широкое гетманское подворье, подивился тишине и безлюдью, подумал: «Неужто отпевают беднягу? Видать, оттого и Войнаровский в ночь ускакал, дабы захватить живым его».

Прошел по пустым чистым горницам, никак не думая, что прислуга прячется от него.

– Эгей, есть кто живой?

Никто не отозвался на призыв светлейшего, а того более, притихло в доме.

«Отпевают, – подумал Меншиков с горечью. – Опоздал. Надо было в ночь выехать».

И отправился с гетманского подворья к собору пешком. Там служба шла, обедню служили. Увидев в притворе явление знатного господина, священник кивнул служке: встреть. Тот неслышной тенью возник перед светлейшим.

– Прошу пана до переду.

– Где гетман?

– Гетман со старшиной чуть свет в Батурин поскакал.

– В Батурин? – удивился светлейший. – Поскакал?! Но он же болен.

– Здоров пан гетман. Слава Богу, здоров.

Меншиков вышел из собора, быстро спустился с крыльца, махнул рукой, чтоб подавали его коляску. Прыгнул в нее, скомандовал:

– В Батурин, да чтоб скоро.

И запылила коляска светлейшего по Батуринскому шляху ^{211} . Он еще не понимал, как мог так скоро «умирающий добрый человек» сесть в седло и ускакать в Батурин, но чувствовал, что за всем этим кроется что-то неладное, какая-то хитрость старого гетмана. Какая?

У Мазепы, как у зайца линялого, нюх на погоню. Не дождался и Грица своего, понял, что Меншиков и часу не задержится в Борзне, найдется подлый человек, скажет, куда гетман уехал, и обязательно светлейший поскачет по следу.

Призвал гетман батуринского коменданта полковника Чечела к себе.

– Явится Меншиков, обо мне спросит, скажи, мол, полки поднимать поехал, а куда – не ведаю, мол. А как только съедет, запирай ворота, заряжай пушки и жди. Мы с королем придем. Ежели москали раньше пожалуют, не впускай. Слышь, Чечел? Встречай картечью.

– Не впущу, Иван Степанович. Будь спокоен.

– И еще, отправь верного человека к полковнику Бурляю в Белую Церковь. Пусть выводит сердюков сюда навстречу королю.

– Надо запорожцев подымать, Иван Степанович.

– Знаю. Пошлю в Сечь Герцыка, он с кошевым Костей Гордиенко в друзьях. Сговорятся.

– Може, на ночь глядя не поедешь, Иван Степанович? Оставайся.

– Нет, нет. В Короле заночую.

У Мазепы при одной мысли о встрече со светлейшим сердце в пятки уходит. А чего бы проще: Меншиков, в сущности, один, с охраной лишь. Кинуть бы клич казакам: бей москалей, хватай их, вяжи.

Но гетману такая простая мысль и в голову нейдет, боится светлейшего, словно заяц орла. Бежать, бежать, бежать!

Приехав назавтра в Короп и вновь не застав неуловимого Мазепу, светлейший наконец понял, что гетман изменил.

Ему еще никто не сказал об этом, но, сопоставив события последних дней – его отговорки от похода, поведение Войнаровского и эту двухдневную скачку, Александр Данилович убедился: измена.

– Жуков! Скоро за перо и бумагу.

«Мин херц, зело не хотелось огорчать тебя, но гетман передался королю шведскому. Отбываю к кавалерии своей и жду твоего скорого указу. Александр Меншиков».

Нет, Мазепа не случайно именно в Батурин и Короп заезжал, не только для наставления Чечела и для ночлега, но главное, для скорого сбора казаков. Не мог же он явиться к королю с кучкой преданных ему старшин. Надо же какое-никакое войско с собой привести.

Ударили сполох на колокольне – сбор казакам. Казаку собраться – коня взнуздать. Съехались на площадь, объявили всем: в поход идем. Куда – не сказали. Но казаки меж собой говорят: к Шереметеву на подмогу, сам гетман поведет.

Поскакали скорей-скорей за гетманом. Спешит он, коня поторапливает, знать, казачья помощь где-то край нужна.

Подскакали к Десне. Вперед – на ту сторону. Казакам и коням их переправа – дело привычное, хотя вода холодная уже. После переправы велено всем съезжаться вкруг холма невысокого. На холме гетман со старшиной. Будет речь говорить казакам.

Хоть и спешил Мазепа, все скоком-скоком, а вот насбирал же тысячи четыре казаков. Четыре тысячи, конечно, не двадцать обещанных королю, но для начала и это хорошо. А там Костя приведет своих запорожцев, а там Бурляй своих сердюков.

Разобрались казаки по полкам, по сотням своим, окружили холм. Гетман тронул коня, отделился от старшины и, привстав в стременах, заговорил сколь мог громко:

– Вольные казаки! Веками стонала наша вильна Украина под гнетом москалей, заслоняя гордую и спесивую Москву от татар и турка. Цари всегда смотрели на нас как на своих рабов. Ныне пришло время сбросить с плеч наших царское иго, вздохнуть свободно, зажить дружной и единой семьей. К нам идет сильный и верный союзник – король шведский Карл XII со своей непобедимой армией, от которой москали бегут как трусливые собаки. Они боятся короля и его армии, они воюют с нашими мирными селами и городами, грабя их и сжигая. Разве ж можем мы – вольные казаки – терпеть сие зло? Вслед за нами идут сюда казаки-запорожцы под бунчуком ^{212} славного кошевого ^{213} Кости Гордиенко, единой стеной выступают сердюки белоцерковские. Скоро, очень скоро Украина станет свободной. Ныне я веду вас, казаки, к нашему освободителю и союзнику королю Карлу. Слава нашему справедливому оружию! Слава вам, казаки! Слава-а!!!

Последнюю «славу» гетман крикнул изо всех сил, едва голос не сорвал. И, как принято было, полки должны были подхватить этот клич. Но что это?

«Славу» подхватила лишь старшина, да и то как-то несмело, жиденько, только и послышалось: «А-а-а». И все.

Наступила гробовая тишина. Стоят казаки под холмом, словно и не слышали ничего. Словно это не им гетман «славу» провопил.

Дабы замять конфуз, гетман привстал еще выше в стременах, выпятил грудь и скомандовал привычное и понятное:

– За мной, рысью-у-у!

И поехал с холма в голову ближайшей сотни, за ним старшина кучкой.

Мазепа поскакал в ставку Карла XII. Поскакал не оглядываясь. А напрасно: его армия таяла с каждой верстой.

– А ну его к бису с его Карлой, – говорили меж собой казаки и по двое, по трое отставали, а там и поворачивали назад. Сотники, скакавшие вместе с казаками, ничего не могли поделать.

– Эй, Нечипор, куда?

– На кудыкину гору, – отвечал казак и, хлестнув коня, ехал назад.

– А-а, хай ему грец, – говорил другой казак и тоже заворачивал коня. – У того Карла, кажуть, мышами кормлять.

Когда Мазепа прибыл в ставку короля, от его войска осталась едва ли половина.

Увидев Карла, окруженного генералами, Мазепа вынул наконец свою гетманскую булаву и, держа ее перед животом, подъехал и начал напыщенно говорить:

– Здравствуй, ваше королевское величество. Мы приветствуем на земле вольной Украины великого, непобедимого полководца. Мы склоняем перед ним наши бунчуки и предлагаем союз вечный и нерушимый…

Полагалось бы эту речь закончить «славой», но, во-первых, речь произносилась на латыни, даже старшины ее не понимали, не то что рядовые казаки, но самое главное, гетман сомневался, что «славу» поддержит его поредевшее войско.

От Мазепы не укрылась кислая усмешка короля при виде этого войска, и он поспешил с разъяснениями:

– Это только начало, ваше величество. Вся Запорожская Сечь ^{214} , как один, перешла на вашу сторону, белоцерковские сердюки тоже поступят в ваше распоряжение, полтавский полк. А там и весь народ украинский пойдет за вами.

– Ваш народ украинский, – заметил негромко Карл, – не далее как вчера перебил под Пануровкой весь отряд моих фуражиров.

– То предатели и изменники, ваше величество, – не моргнув глазом сказал Мазепа. – Мы таких будем казнить как воров по законам военного времени.

– Ну что ж, гетман, я рад, что получил надежного союзника в вашем лице, – сказал король дежурную фразу, которую еще вчера настойчиво навязывал ему Гилленкрок.

Но Мазепа слишком хитер был, чтоб воспринять эту «радость» всерьез. И, осматривая лагерь короля, его оборванное, изнуренное войско, гетман начал сомневаться, а правильно ли он поступил, напросившись в союзники.

Именно из-за этих сомнений он далее решил схитрить перед королем, о чем вскоре жалел, раскаивался и даже плакал.

Первый вопрос, поставленный перед новоявленным союзником, был прям и прост:

– Скажите, гетман, в каком городе нам лучше всего встать на зимние квартиры?

– Лучше всего в Стародубе и Новгород-Северском, ваше величество.

Гетман слукавил. Ему вдруг жалко стало тех огромных запасов, которые он долго и тщательно собирал в свою столицу – Батурин. Это все его кровное придет и съест, как саранча, шведская армия. А Стародуб и Новгород-Северский на севере Украины, вот пусть там и зимуют шведы.

– Ну, Стародуб отпадает, – сказал Карл, тоже не желая посвящать нового союзника в свои соображения, почему вдруг «отпадает» этот город.

А все было просто. Лагеркрона, посланный для исправления ошибки – взятия Стародуба, потерял при штурме тысячу человек и отошел от него несолоно хлебавши.

– Так вам достанет и Новгород-Северского, ваше величество. Там добрые запасы, фатеры справные.

Ах, Мазепа, Мазепа! Знал бы он, что этим советом, которого послушался король, он, гетман, невольно оказал неоценимую услугу царю, которого предал и которому стал лютым врагом до скончания живота своего.

Громом средь ясного неба прозвучала для Петра весть об измене Мазепы. Эстафете светлейшего он не хотел верить: «Ошибся князь». Но на следующий день поступило сообщение, что гетман с казаками уже в ставке короля.

– Змею! Змею пригрел у сердца своего! – вскричал Петр, ударив кулаком по столу. – Как же я ошибся? А? Как ошибся, Гаврила Иванович?

Головкин, поджимая губы, пытался утешить царя:

– Что уж себя одного казнишь, Петр Алексеевич. Все мы были хороши. Кочубей мне в Смоленске предсказывал сие прозрение.

– Кочубей! Искра! – простонал Петр. – Боже мой, кому мы головы снимали за этого иуду.

– Что делать, государь, содеянного не воротишь. Впрочем, я обещал Кочубею перед казнью, что ворочу твои милости семье, как только откроется правда.

– Да, да, да, – вдруг ухватился царь за эту мысль. – Немедленно. Слышь, Гаврила Иванович, все-все воротить семьям Кочубея и Искры. Все. И еще: сегодня же отправь самый скорый эстафет в Сибирь, в Енисейск, с повелением нашим тамошнему начальству, чтобы воротили из ссылки Семена Палия, снабдив в дорогу кормовыми, проездными и прочим довольствием. А как приедет Палий, тот же час ко мне его. Хочу сам перед ним свою вину снять. Манифест к малороссийскому народу я сам напишу, а сейчас дай-ка мне карту, Гаврила Иванович.

Головкин развернул карту на столе. Петр так и впился в нее взглядом.

– Ты смотри, Гаврила Иванович… – Петр от отчаянья стал грызть ноготь большого пальца. – Ты смотри. Король к Батурину едва ль не в два раза ближе Меншикова. А что сие значит? А сие значит, если изменник Мазепа поведет короля к Батурину, то все полетит к черту. Там ему будет и хлеб, и порох, и крыша.

Царь приподнял карту, пошарил под ней рукой, выхватил лист бумаги, перо. Сел тут же на краю стола и, бросив лист прямо на карту, быстро написал: «Александр Данилович! Для Бога ради, поспешай доставать Батурин. Как можешь скорей, скорей, скорей».

Петр еще не знал, что светлейший уже мчится к Батурину со своей кавалерией. Наверное, за то он и любил своего Алексашку, что тот всегда предугадывал не только желания, но и решения своего царственного товарища.

– Надо всячески мешать Карлу переправляться через Десну, – сказал Петр, отослав эстафету Меншикову. – Гаврила Иванович, пошли приказ генералу Гордону встать у Десны и атаковать короля на переправе. Предупреди, прозевает – головой ответит.

Сделав все распоряжения на случай движения короля на Батурин, Петр сел за манифест. Писал сам, более доверяя своей руке, нежели писарской. Текст манифеста уже созрел в голове, оставалось перенести его на бумагу, и потому перо, как всегда, неслось стремительно, без остановок.

«Гетман Мазепа, забыв страх Божий и свое крестное к нам, великому государю, целование, изменил и переехал к неприятелю нашему, королю шведскому… дабы с общего согласия с ним малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение Польское и церкву Божию и святые монастыри отдать во унию…»

Петр дописал манифест, подписал и отдал Головкину, дабы без промедления был отпечатан он во множестве и разослан по всей Украине. И прочитан с высоких мест перед народом. Царь знал, сколь ненавистна для народа уния ^{215} и польское владычество.

После подписания манифеста Петр сразу же сел за письмо в Москву местоблюстителю ^{216} патриаршего престола Стефану Яворскому ^{217} : «Честнейший отче! Извольте оного Мазепу за такое его дело богомерзкое публично в соборной церкви анафеме предать».

Царь не мог успокоиться, в нем все еще клокотал гнев против изменника, во всех бумагах, вышедших в тот день из-под его руки, он уничтожает Мазепу, разоблачает его жестко и зло перед всем народом. Но и этого ему кажется мало. Он решает устроить Мазепе публичное свержение с гетманского престола и казнь. Пусть пока символическую, но казнь.

И он опять за листом бумаги, где пишет подробно придуманную им тут же процедуру всенародного бесчестья изменнику: «…Оную рисованную персону Мазепы надлежит пинком сбросить с высокого крыльца и волочь по праху ее, плюя на нее и обливая нечистотами…»

Что и говорить, фантазия у Петра на представления и лицедейства была богатая и щедрая сверх меры…

Царю доложили, что прибыл к нему казачий полковник Скоропадский. Петр, отложив перо, встретил полковника вопросительным взглядом: «Ну?»

– Государь, надо тебе к старшине, ушедшей с Мазепой, письмо написать с прощением им вины, коли воротятся, отстанут от изменника.

– Раз ушли с ним, значит, и они изменники.

– Нет, государь. Многие ушли с ним из боязни, считали всесильным его, чему и ты немало поспешествовал. Меня ведь тоже Мазепа звал за собой. Вот.

Скоропадский подошел к столу и положил перед царем лист бумаги, сохранивший перегибы пакета, сказал:

– Прочти, государь.

– Что это?

– Письмо ко мне гетмана Мазепы.

– Бывшего, полковник, бывшего… – сказал Петр, подвигая письмо ближе.

Он быстро прочел его, поднял потемневшие глаза на Скоропадского.

– И ты знал, что готовится измена? – спросил, заикнувшись от сдерживаемого гнева.

– Знал, государь.

– И промолчал?

– Промолчал, государь.

– Почему-у? – прищурился недобро Петр.

– Дабы голову сберечь, – горько усмехнувшись, отвечал Скоропадский.

– Т-так, – протянул Петр, как-то сразу смешавшись. – Так, так.

Он снова взглянул на письмо, а когда поднял опять глаза на полковника, в них светилась уже некая хитринка.

– А ведь ты молодец, Иван, что смолчал. Умница. Не дал мне на душу еще одного греха принять.

– Я тоже так думаю, государь. А мою верность тебе ты на Стародубе проверил.

«Так вот кто будет у меня гетманом, – подумал вдруг радостно Петр. – Сам Бог послал мне его, да еще с мудрым советом. Обязательно в день свержения и казни Мазепы провозгласим гетманом его – Ивана Скоропадского».

Хотел царь до времени умолчать об этом, но не удержался, прощаясь, спросил полковника:

– А что, Иван Ильич, ты б удержал булаву? А?

– Если дашь, удержу, Петр Алексеевич, – серьезно ответил Скоропадский.

Поздно вечером прискакал один из лазутчиков из-за Десны, ведший неустанно наблюдение за шведским лагерем.

– Государь, король сбирается на Новгород-Северский идти, уже авангарды выслал.

– Господи! – вдруг взглянул Петр на образ, висевший в переднем углу. – Спасибо за чудо сие, кое ты даруешь нам. – И трижды перекрестился истово.

Лазутчик в недоумении смотрел на царя, не понимая, о каком чуде идет речь. Ведь швед отправляется Новгород-Северский добывать, а это ж в трех милях от Погребков – царской ставки. Какое здесь чудо?

Но Петр-то с утра молил Бога, чтоб не поворотил король на Батурин или на худой конец помедлил чуть. А тут поворот, да куда – в обратную сторону.

– Господи, спасибо тебе за чудо сие.

Так никогда и не узнал царь, что не Господь обратил Карла в другую сторону, а неуемная жадность Мазепы, пожалевшего свои запасы, неумная хитрость старого интригана, перехитрившего самого себя.

Меншиков ускоренным маршем шел на юг из Горска, делая остановки только для кормления лошадей. В пути он получил приказ царя «доставать Батурин». Светлейший знал, насколько царь обеспокоен этим маршем, и поэтому каждый день слал к нему несколько нарочных с сообщением о своем местонахождении. Царь возвращал их с краткими записками: «Изволь спешить с наивозможным усердием».

И наконец к вечеру первого дня ноября Меншиков подошел к Батурину. Ворота были закрыты. На приворотной башне стоял полковник Чечел и несколько сотников.

– Открыть ворота! – властно потребовал Меншиков.

– Не могу, князь, без веления гетмана, – отвечал Чечел.

– Гетман изменил государю и отныне лишен булавы и власти.

– Того мы не ведаем, князь. Вот придет приказ от царя…

Меншиков понял, что Чечел тянет время, и поэтому прекратил переговоры, а отъехав, приказал выкатывать пушки и ставить их напротив ворот. Князь сам, скинув кафтан, зарядил одну ядром и взялся за фитиль. Три пушки почти одновременно рявкнули из темноты, три ядра ударили в ворота, проломив их. Со стен крепости началась беспорядочная ружейная пальба, засвистели пули. Но светлейший, не обращая на них внимания, взялся опять заряжать пушку, торопя остальных: «Скорей, скорей!»

С третьего залпа от ворот остались лишь болтающиеся щепки. Меншиков прыгнул в седло, выхватил шпагу.

– За мной, братцы!

Кавалеристы, любившие князя за его отчаянность, помчались за ним. Светлейший, срубив кого-то у ворот, помчался к сторожевому огню, горевшему у канцелярии. Сзади слышался ему привычный топот множества копыт. Было темно, со стен то там, то тут палили казаки.