Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Не задерживаясь в первом окопе и только разоружив бывших там солдат, мы бросились дальше. С группой всего человек в пятнадцать я оказался в центре неприятельского войска, огонь которого по-прежнему был направлен не в нашу сторону, а вниз, откуда наступали наши цепи. Стараясь, пока не поздно, использовать это положение, мы рассыпались по землянкам австрийцев, вытаскивая оттуда притаившихся людей и разоружая их. Через какие-нибудь четверть часа мы имели перед собой больше ста обезоруженных солдат, ошеломлённых одним нашим появлением и автоматически бросавших винтовки к нашим ногам.

У окопов передней линии мы столкнулись с ворвавшейся сюда группой солдат из четвёртого батальона, под командой подпоручика Кострожицкого. Стало легче – теперь мы были не одни – ив какие-нибудь полчаса мы объединёнными силами обеих групп парализовали дальнейшее сопротивление австрийцев. Стрельба смолкла, и наступавшие части уже спокойно взобрались на вершину.

Таким образом, весь бой, разыгравшийся при взятии высоты 870, в сущности, был начат и закончен двумя небольшими отрядами – группой людей моего взвода и группой подпоручика Кострожицкого. Это можно объяснить только тем, что австрийцы совершенно не имели представления о количестве ворвавшихся в окопы русских солдат. Если бы темнота не скрывала нас и если бы было обнаружено, что нас всего небольшая горстка, мы, конечно, были бы перебиты или в лучшем случае разоружены.

А. Ксюнин
НЕПРИСТУПНАЯ КРЕПОСТЬ ПЕРЕМЫШЛЬ [72]72
  АЛЕКСЕЙ КСЮНИН. НАРОД НА ВОЙНЕ. Петроград, 1916, над. 2 е, с. 175—181, 207—210.
  Военный корреспондент на нескольких фронтах Алексей Ксюнин в приведённых отрывках описывает взятие русскими войсками мощной крепости врага Перемышль в марте 1915 года.


[Закрыть]

Могучiе бетонные бруствера, вращающееся броневыя башни, казематы, напоминавшее грандiозныя катакомбы, форты одинъ другого силыгЬе, глубоше рвы съ надёжнымъ прикрытiемъ для стрелковъ, множество разнокалиберной артиллерш, длинные ряды проволоки на стальныхъ прутьяхъ и въ довершенiе естественныя условiя – доминирующiе кругомъ холхмы, – всё это делало Перемышль[73]73
  Перемышль — австро-венгерская крепость на территории Польши. Во время первой мировой войны 9 (22) марта 1915 года, после четырёхмесячной осады, 120-тысячный гарнизон её капитулировал. Крепость оставлена русскими войсками 21.5 (3.06) 1915 года.


[Закрыть] неприступнымъ.

Форты крепости вынесены далеко за городъ. Къ нимъ надо ехать мимо большого полуразрушеннаго моста, опустившагося однимъ краемъ въ реку, черезъ поля, мирно запахиваемыя крестьянами, съ философскимъ спокойствиемъ пережившими и осаду, и сдачу крепости. Пасутся коровы, во дворахъ куры и утки, и весь видъ этихъ своеобразныхъ деревень, укрывшихся за фортами, точно также и видъ города, мало говоритъ о томъ, что австрiйцы находились при сдаче въ критическомъ положенiи.

Сами форты, особенно новейшiе на южной стороне, производятъ настолько внушительное впечатленiе, что поражаешься, какъ можно было сдать такую крепость.

Мне удалось бегло осмотреть крепостныя сооружения и сопровождавшiе меня спецiалисты-офицеры въ одинъ голосъ приходили къ выводу, что сдача Перемышля – была яркимъ свидетельствомъ разложенiя австрiйской армiи. Въ крепости сидело втрое больше народу, чем въ лагере осаждавшихъ; въ ней ничего не разрушено, и только полный упадокъ дисцiплины и отсутствiе воодушевленiя могли выслать въ нашъ лагерь парламентёровъ, предложившихъ сдачу.

Передъ колоссальными бетонными брустверами глубокiе рвы, выложенные кирпичёмъ, а ещё впереди, въ нисколько рядовъ проволока на стальныхъ прутьяхъ и заложенные въ земле фугасы. Каждый такой фортъ при умелой защите стоилъ бы осаждавшимъ десятки тысячъ жертвъ. Его рвы пришлось бы засыпать трупами, но и тогда оставалась преграда, въ виде капонировъ, заполненныхъ проволокой, где, какъ въ мешке, люди должны застревать и гибнуть, чтобы по ихъ трупамъ другiе, более счастливые, могли наконецъ овладеть фортомъ. Въ капонирахъ для обстрела внутри рва стоятъ орудiя одну изъ бойницъ попалъ нашъ снарядъ, повредилъ пушку, перебилъ прислугу и после этого австрiицы придумали ещё новое укрепленiе и стали бетонировать потолокъ и своды.

Хозяева Перемышля заботились, видимо, не столько о крепости, сколько о собственной безопасности и последствiя сдачи ихъ волновали меньше, чемъ плохой обедъ и недостатокъ вина и пива. Не довольствуясь бетонными прикрытiями надъ своими казематами, австрiйcкie офицеры сделали надъ сводами ещё насыпи и напилили на нихъ брёвна. Кажется, чего лучше и безопаснее, глубоко уходящiй въ землю погребъ, съ мощнымъ потолкомъ, вовсе недоступный обстрелу, больная просторныя комнаты, множество коридоровъ и переходовъ, – словомъ, всё то, о чёмъ бы можно только мечтать въ простомъ окопе, – и всё-таки выше всехъ вращающихся башенъ и выше фортовъ былъ выкинутъ позорный белый флагъ не то изъ рубашки, не то изъ другой принадлежности туалета. Его показывали потомъ, какъ историческую редкость, и кусокъ белой матерiи безпомощно болтался на древке, свидетельствуя во всякомъ случае не о доблести австрiйцевъ.

Почти каждый изъ южныхъ фортовъ целый лагерь. По бокамъ башенъ блиндажи для стрелковъ, далеко вытягиваются бетонные бруствера, а глубокiе рвы зiяютъ такой пропастью, что кажутся недоступными человеческой силе. Насколько мощны сооруженiя некоторыхъ фортовъ Перемышля, можно судить хотя бы по последсвiямъ взрыва. Громадной скалой, на которую легко усадить человекъ двадцать народу, лежитъ каменная глыба, оторвавшаяся отъ башни и сброшенная къ подножно форта. Кругомъ всё засыпано камнемъ и кирпичёмъ, а толстый железный двери, закрывавшiя казематы, выгнулись силою взрыва.

Когда храбрые австрийцы стали взрывать свою крепость, на десятки верстъ кругомъ дрожала земля, и каменныя зданiя тряслись, какъ картонные домики. Наши офицеры, стоявшiе на позицiяхъ за восемнадцать вёрстъ, разсказывали, что у нихъ въ избе рухнула печка.

Форты повреждены мало, но следы разрушенiя отъ взрывовъ повсюду. Стены некоторыхъ казематовъ разнесены и они стоятъ открытыми, какъ сараи, и зiяютъ дырами, въ которыя смело войдутъ два паровоза. Подземныя сооруженiя такiя, что можно заблудиться. Длинныя каменныя лестницы ведутъ въ солдатскiе и офицерскiе казематы, въ склады снарядовъ и пороху, выводятъ далеко вперёдъ за крепость и всё ихъ сооруженiе своей солидностью и основательностью говоритъ о томъ, какое значенiе австрiйцы придавали крепости, попавшей въ неумелый руки.

Въ одномъ изъ казематовъ наши офицеры успели собрать маленькiй музей. Главная его достопримечательность – знаменитый белый флагъ. Его оберегаютъ ручныя гранаты, фугасы, снаряды всехъ калибровъ, стальныя стрелы, сбрасываемыя съ аэроплановъ, старые катапульты, не только заржавевшiе, но, кажется, покрасневшie отъ стыда – образчики богатаго артиллерiйскаго матерiала, которымъ перемышльскихъ героевъ снабдило населенiе, чувствовавшее себя, какъ за каменной стеной.

Едемъ на следующiй фортъ. Гладкое шоссе тянется перекатами черезъ лесъ по зазеленевшемуся молодняку и когда каменныя громады остаются позади, скрываясь за холмами, забываешь, что въ крепости. Такъ хороша природа, и такъ не похожа вся обстановка на то, что подъ бокомъ стоятъ грозные бастiоны.

На высокихъ старыхъ соснахъ прилажены площадки для наблюдателей, какъ большiя скворечницы. Въ лесу много такихъ вышекъ, а по дороге везде орудiя всевозможных калибровъ, старыя и новыя, и целыя и попорченныя.

Останавливаемся у восьмого форта. Онъ изъ старыхъ, съ кирпичными казематами и земляными рвами. Внизу извивается Санъ, гладкiй и тихiй, напоминающiй белое песочное шоссе. Вода застыла и река не шелохнётся, только отражаются огни загоревшихся по берегу костровъ.

У подножiя чернеетъ проволока и стальные колья, на которыхъ она укреплена, торчатъ изъ земли, какъ штыки. Наши окопы были отсюда меньше, чемъ въ версте.

Много ли прошло со времени заняли крепости, а солдатики уже успели обжиться на этомъ нетронутомъ форту. Въ казематахъ пахнетъ щами и солдатской шинелью.

Новые владельцы крепости собираются ко сну, поютъ молитву и укладываются на койки, предусмотрительно оставленный австрiйцами. Къ Пасхе устроили даже свою церковь. Убрали казематъ ельникомъ, поставили образа, служили заутреню и разговлялись.

– А на Страстной, – ходили своихъ проведать...

На южныхъ Седлецкихъ фортахъ есть незаметныя могилы; въ нихъ похоронены наши солдаты, подходившiе къ этимъ фортамъ ещё 24-го сентября.

– Помолились за упокой ихъ души... Потому они путь намъ проложили и выходитъ, что должны мы ихъ память чтить...

После взятiя крепости мы нашли триста нашихъ раненыхъ, томившихся въ плену.

Скромныя могилы на Седлецкихъ фортахъ, свидетельствующая, что для нашего солдата петъ ничего пеприступнаго, крытыя ельнiкомъ землянки, въ которыхъ перезимовали войска, бравшiя крепость, тихая радость освобождённыхъ пленныхъ, – всё это не вяжется съ атмосферой, царившей въ Перемышле, и съ обстановкой, которую создали его защитники. Даже въ трагическую минуту, на первомъ плане у нихъ было своё личное, и духъ геройства не ночевалъ на австрiйскихъ фортахъ. Среди условiй сдачи австрiйцы выставляли требованiя о сохраненiи офицерамъ жалованья и карманныхъ денегъ, просили, чтобы ихъ наградные списки были непременно отосланы въ Вену, а генералъ Кусманекъ въ длинномъ и безграмотномъ письме на русскомъ языке хлопоталъ о томъ, чтобы были охранены его вещи и чтобы, въ случае перемены коменданта, его просьба непременно была передана по принадлежности.

Личное было настолько сильно, что моментами переходило въ преступное. Главный интендантъ крепости былъ судимъ и повешенъ. У него нашли неожиданные розсыпи – сбереженiя во время осады на девять миллiоновъ кронъ. Оказалось, что онъ продалъ часть провь анта и обезсилилъ крепость по крайней мере на три месяца. Хищничество внутри крепости переплелось съ мудростью военачальниковъ и въ то время, какъ одни распродавали провiантъ, другiе, подъ напоромъ нашихъ галицiйскихъ армiй, заголяли новые и новые корпуса въ крепость, думая найти въ нихъ надёжную стоянку. Общими усилiями те и другiе довели Перемышль до сдачи.

* * *

Во время последней вылазки передъ сдачей Перемышля двадцать третья гонведная дивизия, шествовавшая подъ прикрытiемъ своихъ фортовъ, наткнулась на нашихъ ополченцевъ. Не ожидавшiе натиска такой крупной силы, крестоносцы подались. Противъ австрiйцевъ оказалась всего рота стрелковъ и такъ какъ непрiятель продолжалъ врываться всё глубже, его обстреливали и съ фланговъ. Австрiйцы, не долго думая, решили, что попали въ мешокъ и немедленно выкинули флагъ.

– Вообразите, каково было наше положенiе, – говоритъ офицеръ, сидевшiй со стрелками въ окопе, – роте приходилось брать въ пленъ целую дивизiю. Въ первый моментъ мы растерялись, но потомъ потребовали оружiя и стали пропускать вереницы австрiйцевъ черезъ наши тонкiе ряды.

Когда австрiйскихъ офицеровъ спрашивали въ штабе, почему они сдались, они уверяли, что приняли роту и отрядъ ополченцевъ за два корпуса. Впрочемъ, есть основанie не верить признанно австрiйцевъ; большинство изъ нихъ покидало крепость съ твёрдымъ решенiемъ не возвращаться подъ охрану ся фортовъ: офицеры шли на вылазку съ денщиками, а те несли чемоданы.

При вступленiи нашихъ войскъ, крепость вовсе не производила впечатленiя голоднаго блокированнаго города; правда, магазины пустовали, въ кафе поили жидкимъ кофе безъ сахару, но оставалось ещё много лошадиныхъ труповъ, за хорошiя деньги можно было найти коровье мясо, у всехъ крестьянъ была скотина и домашняя птица. Изголодавшимися выглядели только славяне въ то время, какъ немецкiе и венгерскiе офицеры бравировали шикарнымъ видомъ и даже поражали упитанностью.

Во время блокады они привыкли къ спокойному безделию и изощрялись въ остроумiи, заполняя глупыми выдумками своё сиденiе въ крепости. Однажды, напримеръ, былъ устроенъ своеобразный конкурсъ: по рукамъ ходили объявленiя съ предложенiемъ премiи тому, кто разрешитъ четыре неразрешимыхъ задачи: «найдётъ въ Перемышле человека умнее Кусманека, отыщетъ въ крепости десять невинныхъ девушекъ и столько же здоровыхъ офицеровъ, и укажетъ пять врачей не-евреевъ».

Офицеры пускались на всякiя выдумки, мастерили кольца и зажигалки изъ русской шрапнели, сочиняли вздорныя донесенiя, а въ квартире начальника ииженеровъ нашли картину, изображающую снятie первой блокады Перемышля. На первомъ плане красуется Кусманекъ, окружённый генералами, а внизу подъ балкономъ благодарная толпа жителей. Вглядываясь въ картину, можно различить, что она вся склеена изъ отдельныхъ фигуръ и составлена изъ какой-то погребальной процессии. На балконъ приклеили Кусманека и генераловъ, а траурную колесницу заменили подставными фигурками. Подобные картины распространялись для поддержанiя духа въ крепости.

* * *

Счастье войны... Оно неуловимо и трудно сказать, въ чёмъ его первопричины. Техника, подготовка, стратегия, искусные военачальники или офицеръ, сплоховавшiй во время атаки, или, наконецъ, не выдержавшая огня рота солдатъ.

Если всё техника, то почему въ одномъ месте побеждаютъ, а въ другомъ, съ теми же пушками и пулемётами принуждены отступать. Почему со своей техникой немцы не взяли Варшавы осенью 1914 года, а вошли въ неё летомъ 1915 года после нашихъ неудачъ на Дунайце.

Много вопросовъ напрашивалось, когда русскiе солдаты оставляли Карпаты. Почему раньше австрiйцевъ били, какъ хотели, а тутъ вдругъ у нихъ напоръ появился и они стали насъ одолевать. Ведь не только потому, что рядомъ съ солдатомъ изъ Вены и Будапешта пошёлъ пруссакъ или баварецъ.

Вероятно, во всёмъ происходившемъ можно найти более глубокiя причины, въ которыхъ долго и спорно будутъ разбираться после войны.

Причины причинами, а солдатъ остался всё темъ же, такъ же отсиживалъ подъ заливавшимъ окопы свинцомъ, оставался въ нихъ навыки засыпанный землёй, такъ же ходилъ въ штыки и такъ же въ самозабвенiи смиренно и свито умиралъ.

Я виделъ ихъ, когда они шли въ горахъ, белые отъ мелкой ныли, словно обсыпанные мукой, снимали шапки, вытирали катившiйся каплями потъ, присаживались въ канаву, чтобы передохнуть и опять вставали, догоняли свою роту и шли долго, утомительной, жаркой дорогой.

Я ихъ виделъ на львовскомъ вокзале, немногихъ возвращавшихся изъ боя, и всё такихъ же тихихъ и спокойныхъ, такихъ же непонятныхъ и близкихъ, особенныхъ и простыхъ. Безъ геройства, безъ ужасовъ разсказывали, будто о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ.

– Четверо сутокъ сидели подъ огнёмъ... Заваливало окопы, избороздило, перевернуло насыпи, – нельзя было сходить даже за водой...

Такъ было на Сане, такъ было потомъ на Нареве, когда немцы кидались въ обходъ Варшавы, такъ было подъ Вильной, где они пытались насъ окружить.

   – Почему ты чёрный? – спрашиваютъ солдата, съ лицомъ, вымазаннымъ землёй, въ помятой грязной шинели.

   – Засыпало его, – объясняетъ товарищъ, – часа четыре лежалъ закопавшись, потомъ отрыли, налили въ ротъ воды... Смотришь, понемногу и отошелъ.

   – Такъ, что ли?

   – Точно такъ, четыре часа... Спасибо товарищамъ, откопали...

И больше ни слова. Просто и ясно. Разъ такъ случилось – значитъ, иначе и быть не могло... И говорить нечего. Когда летятъ снаряды и сыплетъ смертельнымъ горохомъ пулемётъ, когда окопы и люди сравниваются съ землёй, когда надо стоять, защищая оставшихся за твоей спиной, – тогда некогда разсуждать.

Я виделъ ихъ въ последнiе дни Львова, когда онъ какъ-то сразу опустелъ, сталъ деловымъ и скучнымъ.

Первыми выехали чиновники, наиболее паническiе, потомъ pyccкie торговцы, устроившiеся было совсемъ по-домашнему.

Оставались военные и те немногiе, кто ходилъ за солдатомъ.

Австрiйскiй Львовъ[74]74
  Львов был оставлен русскими войсками 9 (22) июня 1915 года.


[Закрыть] ожилъ. Немцы ходили съ расплывшимися отъ удовольствiя лицами.

   – Слышали, черезъ два дня... – таинственно сообщаетъ немецъ другому у Краковской гостиницы.

   – Къ намъ, во Львовъ...

   – Ну, конечно... Такъ близко стреляютъ.

А съ боковой улицы, какъ на зло, доносится солдатская песня.

Разговоръ прерывается. Настораживаются.

   – Опять...

   – А вчера, видели сколько...

У трамвая стоитъ женщина съ ребёнкомъ.

   – Пане, где поезда въ Pocciю?

Они шли и ехали на возахъ, спасаясь отъ встречи съ возвращавшимися австрiйцами. Испуганные, наскоро распродававшiе скотъ и имущество, отдававшие за безценокъ лошадей, терявшiе детей, падавшiе отъ усталости.

На вокзале суета и давка. Одинъ за другимъ отправляютъ поезда. На площади передъ вокзаломъ и на перpoне сидятъ крестьяне съ узлами, съ ребятами, совсемъ такie же, какъ и наши.

Бледная женщина, какъ-то опустившаяся, будто совсемъ потерявшая силы, безпомощно гладитъ по русой голове мальчика.

   – Одинъ остался... Отца давно забрали, а остальные померли...

Смотритъ на мальчика, въ его растерянные голубые глаза и во взгляде ея столько любви и безнадёжности, что, кажется, отними ребёнка и порвётся ея жизнь.

   – Продали, всё продали, – не то съ удовольствiемъ, не то съ досадой сообщаетъ старикъ своему односельчанину, – за пятнадцать рублей и телегу и двухъ лошадей, всё разомъ... Дай Богъ самимъ дотащиться...

Подаютъ поездъ и все кидаются въ вагоны.

Въ одинъ нагружаются цыгане, чёрные и красочные, съ яркими бусами, съ монистами и лентами, шумные и говорливые. Молодая цыганка ревётъ, не желая уезжать и её свои силой вталкиваютъ въ вагонъ. Рядомъ, вместе съ крестьянами устраивается семья чиновника: два гимназиста, барыня съ кардонками, будто подгородняя дачница. Безъ конца галичане, въ серыхъ свиткахъ и соломенныхъ шляпахъ, старики, старухи, дети и тутъ же раненые солдаты.

Я. Окунев
ВОИНСКАЯ СТРАДА [75]75
  Я. ОКУНЕВ. ВОИНСКАЯ СТРАДА. Петроград, 1915, с. 62—68, 78—86.
  Участник первой мировой войны рассказывает о боевых впечатлениях в 1915 году.


[Закрыть]

УЛЫБКА РОДИНЫ

– Газеты принесли! Газеты! И письма есть!

Мы ждали сапоговъ, которые истрепались въ конецъ, благодаря длиннымъ переходамъ по гористой местности; ждали обозовъ съ провiантомъ и полушубками, – во всёмъ этомъ была большая нужда: наступили холода, по ночамъ подмерзала вода въ траншеяхъ, нельзя было ничего достать кругомъ даже за большiя деньги, потому что деревушки и села были пусты и частью сожжены артиллерiйскимъ огнёмъ или самими жителями. Обозы прибыли. Тутъ были и новые сапоги, и свежiе, уютно пахнувiшie овчиной полушубки, и консервированное мясо, мука, картофель, даже солонина была. Къ вечеру мы будемъ сыты, обуты, одеты, а теперь, забывъ о томъ, о чёмъ мы мечтали на привалахъ, въ землянкахъ и сырыхъ траншеяхъ въ морозныя ночи и дождливые дни, забывъ обо всёмъ, мы радостно передаемъ другъ другу.

   – Лагову письмо. А ты?

   – Везётъ же человеку! Мне ничего нетъ.

   – Давай, братъ, газетину сюда. Что про насъ пишутъ?

   – Эй, кто грамотей побойчей, выходи! Газету читать полагается бойко, ровно звонъ къ заутрене.

   – Вишь, что моя то пишетъ. Заморозки у насъ въ Уфимской губерне пошли. Никогда того не было, чтобы въ сентябре морозы.

Кашевары возятся у котловъ и завистливо поглядываютъ на сгрудившихся въ кружки солдатъ, читающихъ вслухъ свои письма. Безконечные поклоны свояковъ, соседей и кумовьёвъ, известiе о томъ, что «наша бурая ожеребилась, а жеребёночекъ дошлый вышелъ», сообщёнie о томъ, что «у Маньки-то нашей зубы прорезались», – все эти чужiя, далекiя радости и печали изъ глухихъ уфимскихъ и вятскихъ деревень, прилетевшiя сюда за тысячи вёрстъ, глубоко волнуютъ и трогаютъ всехъ. Мы давно знаемъ «бурую» Лагова, о которой въ прошломъ письме писали, что она «ходитъ жерёбая», намъ знакома и Манька, меньшая дочка пензенца Липатова, которой въ прошлый разъ «нивесть какая хворь прикинулась», мы знаемъ и кума Демьяна Вострова, и Ивана Кислоокова, низко кланяющихся костромичу Дикову, они намъ близки, они родные, наши, и каждая корявая буква, съ усилiемъ и напряженiемъ всехъ умственныхъ способностей выведенная на серой бумаге солдатскаго письма, намъ дороже и ближе, чемъ тысячи прочитанныхъ книгъ, ничего сейчасъ, на войне, не говорящихъ нашему уму и душе.

Вдали гудятъ выстрелы. Вокругъ взрыта буграми земля, подняты ея жёлтые подпочвенные слои вертевшимися здесь вчера волчками снарядовъ, которыми непрiятель засыпалъ наши позицiи. Глубошя траншеи съ выемками для командировъ черезъ каждыя пять саженъ, съ извилистыми ходами ко второй лиши окоповъ, напоминаютъ о дняхъ и ночахъ, проведенныхъ здесь подъ громъ канонады. Мы сидимъ на дне траншеи. Надъ нами съ обеихъ сторонъ ея глянцевитыя отъ сырости, глинистыя снизу и чёрныя наверху стены. Выше – навесъ изъ прилаженныхъ другъ къ другу круглыхъ брёвенъ, ещё пахнущихъ смолою, покрытыхъ землянымъ настиломъ. Въ амбразуры между брёвнами видно чистое, голубое небо, такое ясное и такое весёлое, что не верится, будто здесь война. И запахъ свежеотёсаннаго дерева, и тяжёлый, но ароматный какъ весною, духъ, идущей отъ сырости земли, и синiе просветы неба, и то, что «бурая ожеребилась», и что «у Маньки прорезаться стали зубы» – такъ далеко отъ войны, такъ чуждо ей, какъ и новыя лица солдатъ, которые кажутся сейчасъ совсемъ не солдатами, а пензенскими и тульскими мужичками, собравшимися всей артелью послушать, что делается на беломъ свете хорошаго.

Грамотей Соколовъ, запинаясь на трудныхъ согласныхъ сочетанiяхъ и произнося «хлангъ» и «бронерный ахтомобиль», вместо «флангъ» и «бронированный автомобиль», звучно отчеканивая непонятныя ему иностранныя слова и значительно поднимая палецъ тогда, когда они встречаются, читаетъ вслухъ газету.

   – Читай по порядку все, – говорятъ солдаты.

Соколовъ прочитываетъ заголовокъ газеты, условiя подписки, адресъ редакцiи, прочитываетъ объявленiя о дешёвой распродаже, о похоронахъ какого то коммерцт советника Ильи Ильича Панафидина, анонсы театровъ и кинематографовъ. Его слушаютъ съ нанряжённымъ интересомъ, вставляя замечанiя, вроде:

   – Эка, всё какъ было!

   – Помалкивай, сорока, не мешай!

   – Ловко это: «Амаля и такъ дале».

   – Ха-ха-ха! Здорово ловко, – смеются по поводу стихотворнаго объявленiя о папиросахъ и табаке какой-то фирмы.

Соколовъ отворачиваетъ внутреннiй листъ газеты и принимается за текстъ. Здесь солдаты становятся серьёзнее, улыбки гаснутъ, хмурятся лбы, слушаютъ съ раскрытыми ртами cyxiе телеграммы штаба, описанiя боёвъ, отрывистыя сведенiя объ атакахъ, и, когда прозвучитъ названiе знакомой местности, говорятъ:

   – Это про насъ.

Газета прочитана до конца, включая и подпись редактора и издателя. Солдаты съ видимымъ сожаленiемъ расходятся по своимъ угламъ.

Когда читали сначала письма, а потомъ газету, слушали все, даже доброволецъ инженеръ Струтинскiй, которому едва ли интересно было знать о томъ, что у кого то сбежала белая левретка съ чёрнымъ пятнышкомъ на лбу. Дело вовсе не въ этой левретке, не въ бурой, ожеребившейся кобыле и не въ газетныхъ описанiяхъ атакъ, въ которыхъ мы участвуемъ и о которыхъ здесь никогда не говоримъ: дело въ томъ, что это писали тамъ, что это оттуда, и каждый изъ иасъ по своему хочетъ пожить воображенiемъ тамъ, забыть хоть на время объ окопахъ, о траншеяхъ, о разведкахъ и атакахъ.

Оттуда привезли сапоги. Солдаты собрались у возовъ, подымаютъ края брезента, заглядываготъ подъ него.

   – А сапоги важнейшiе! – восхищается солдатикъ Костровъ.

   – Со скрипомъ, надо полагать.

   – Походишь въ нихъ, – заскрипятъ.

   – Примеряй, ребята, кому какiе.

Началась возня, смехъ и шутки. Бородатые и усатые солдаты, вчера бывшiе въ бою, завтра ожидавшие новаго боя, нисколько месяцевъ шедшiе по полямъ Галицiи и стойко вынесшie всякiя походныя испытания, обстрелянные, обтерпевшиеся, сейчасъ, почти на виду у непрiятеля, играютъ какъ дети, смеются безъ всякаго повода, только потому, что радостно и празднично на душе: ведь сегодня были письма, сегодня мы были «дома», мы увидали, что тамъ думаютъ о насъ, что бурая кобыла – это между прочимъ, всё равно, какъ припевъ въ песне, котораго не выкинешь, а главное – мы, только мы.

Къ свежему запаху земли и сосновой смолы, къ клочкамъ неба, просвечивавшимъ черезъ амбразуры навеса, къ весёлому говору, хохоту, хлопанiю другъ друга по спинамъ прибавилось новое: запахъ ли кожи, идущей отъ новыхъ сапогъ и вызывавшей въ воображенiи городскую площадь съ ярмарочными рядами въ весеннiй журчащiй и смеющiйся день? спокойный ли полдень и надежда провести ночь вне зоны боя, отодвинувшагося отъ насъ къ 3.? Нетъ, не то. Это новое, какъ улыбка знакомаго лица, пахнуло на насъ роднымъ и близкимъ изъ писемъ, изъ газеты, съ банальныхъ, ляпидарныхъ статей о насъ; родину почувствовали, родину, пришедшую къ намъ въ окопы и заглянувшую въ наши души.

Канонада ближе и ближе. Вокругъ нашей лиши окоповъ идетъ большое сраженiе, разгораясь всё сильнее, разворачиваясь шире, то приближаясь до такой степени, что къ намъ залетаютъ снаряды, то удаляясь настолько, что перестаютъ быть слышны пушечные выстрелы. Утромъ бой былъ слева отъ насъ, къ полудню онъ передвинулся къ лесамъ, находящимся противъ насъ, сейчасъ находящее солнце бьётъ намъ въ глаза снопами весёлыхъ лучей, и тамъ на западе курятся белые дымы канонады.

   – На заре быть жаркому бою, – говорить кто-то среди солдатъ сочнымъ, необыкновенно громкимъ, среди общаго шума и смеха, голосомъ.

   – Брось, Гавриловъ. Сапоги на тебе новы?

   – Новы. Ну?

   – Кашу лопалъ?

   – А ну, да.

   – Со свежинкой?

   – Съ говядиной. Ну?

   – Нукай. Сытъ, обутъ, носъ въ табаке, а чему быть завтра, будемъ тогда толковать. Давай бороться.

   – А ну тя! Свалю ведь.

Гавриловъ славится своей силой и гордится ею, но борется неохотно. Въ бою онъ рисуется своей силой и бьётъ больше кулакомъ, ломитъ грудью, чемъ штыкомъ и прикладомъ.

Какъ два быка, нагнувъ головы и глядя другъ на друга исподлобья, стоять рядомъ Гавриловъ и Трепковъ. То Гаврилов, сделавъ свирепое лицо, толкнётъ локтемъ Тренкова, то Тренковъ, хмуря свои белссыя брови и ерша усы, двинетъ въ бокъ Гаврилова. Борьба ещё не началась, но солдаты подзадориваютъ другъ друга, какъ два петушка, собиравшееся подраться.

А неподалёку отъ нихъ лихо отплясываетъ какой-то мудрёный танецъ певунъ и танцоръ Малыго, высоко подбрасывая ноги въ новыхъ сапогах, поводя плечами и покрикивая тонкимъ фальцетомъ:

   – И-ихъ, отакъ, вотъ какъ!

И борьба, затевающаяся между Тренковымъ и Гавриловыми, и лихая пляска Малыго, и непонятная, неведомо откуда пришедшая ко всемъ бодрая радость – всё это оттого, что привезли намъ оттуда, изъ дому улыбку и сказали о томъ, что нас не забыли.

Уже свечерело. Уже громче и чище звуки выстреловъ въ вечернемъ чистомъ воздухе. Два солдата, Киренковъ и Платовъ, сочиняютъ въ углу письмо въ стихахъ:

 
– Ты дражайшая жена,
Не тужи, что ты одна...
 

   – Надо бы о Георгiи ввернуть, да какъ бы это половчее, – говорить Платовъ, недавно представленный къ Георгiю за разведку.

   – Анадысь ротный сказывалъ, будто мы долго тута постоимъ, – слышится свежiй въ вечерней синеве голосъ Норова, лениваго и «ледащаго» солдатика.

   – Такъ вотъ, братцы мои, приходитъ это къ яму аглицкiй царь и говоритъ: «Сукинъ ты сынъ!» – разсказываетъ кто-то сказку.

   – Ловко, – ободряютъ слушатели оборотъ речи «аглицкаго царя».

   – Бумъ! – врывается въ тишину и мирную беседу неожиданный грохотъ одинокой пушки.

   – Бумъ, бумъ, – просыпаются другiя пушки.

И скоро впереди окоповъ загораются знакомые намъ сполохи выстреловъ, бороздя потемневшее небо ярко-красными полосами огня.

   – Енъ началъ, – тихо говорятъ солдаты.

Никому не хочется нарушать сладкую тишину, наступившую после радостнаго хлопотливаго дня. То мы были какъ будто дома, а теперь опять война и привычное для уха громыханiе разрывовъ.

   – Буде, ребята, буде. Вылазь, – слышится ласково начальственный голосъ взводнаго. – Становись въ окопы, енъ начинаетъ атаку.

Очарованiе развеяно, но въ душе осталось бодрое и сильное чувство.

   – Ну и зададимъ мы ему трёпку!

   – Эхъ, размахнуться бы въ рукопашной, братцы. Я бы таперь...

   – Куды ему супротивъ насъ! Шутка ли всемъ народомъ идёмъ.

   – Верно!

Если бы сейчасъ, подъ обаянiемъ такого хорошаго дня, бросили этихъ Гавриловыхъ и Тренковыхъ, этихъ пензенцевъ и вятичей, въ атаку, они также радостно, какъ только что плясали, боролись, смеялись и возились другъ съ другомъ, ринулись бы въ бой и сложили бы свои головы, кому судьба её сложить.

   – Стреля-ай!

   – Та-та-тахъ! – крикнули винтовки.

И бодро, и весело нащупывали затвор ставшiе вдругъ ловкими и проворными корявые пальцы.