Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)

И было всего только десять часов, когда и пехота и артиллерия узнали о решении, принятом начальником дивизии, а начальник дивизии узнал, что командир 402-го полка был вчера не то чтобы болен, а всего только несколько недомогал; в том же, что две его роты вчера выскочили на штурм раньше времени, виноваты исключительно только сами командиры этих рот, которые, к сожалению, были убиты и ответственности больше ни за какие свои проступки нести не могут.

* * *

Ровно в одиннадцать грянула вся артиллерия, сколько её было в дивизии. Обе высоты – 100 и 125 – в первые же минуты окутались дымом от разрывов, однако мадьяры не захотели остаться в долгу: постепенно вступали в борьбу с гаубичными и тяжёлыми батареями, громившими пулемётные гнёзда, их тяжёлые батареи.

Но было всё-таки преимущество над 38-м мадьярским, короля испанского полком, и над другими полками мадьяр, занимавшими высоты, у полков дивизии Гильчевского: русская лёгкая артиллерия оказалась многочисленной, хотя тяжёлые батареи противника и были сильнее.

Пальба всё учащалась, её можно уже было назвать ураганной. Такой силы огня не разрешал Брусилов, боясь износа орудий, но на полчаса подготовки штурма, при условии чередования батарей, её разрешил лишь Гильчевский.

Земля гудела и дрожала, – это все замечали в окопах. Перепуганные полевые мыши, ютившиеся между брёвнами потолков, падали вниз на головы солдат, не считая уж больше своего убежища прочным; вместо с ними сыпались и мелкие комья сырой земли.

Однако держаться можно было только в глубоких окопах, – ходы сообщения теперь не спасали ни от осколков, ни от шрапнели. Представляя то, что творилось на позициях своих и противника, прапорщик Ливенцев вспоминал прошлогоднюю атаку своей роты на высоту 370 под прикрытием густого тумана, когда не было ни такой ошеломляющей пальбы, ни таких огромных сил, пущенных в действие с обеих сторон. Случайно тогда ждала его удача, но что ждёт его теперь?

О смерти почему-то не думалось. Живого представления о ней, быть может совсем уже близкой, не принёс ему и Обидин, назначенный Гильчевским в третий батальон, в одиннадцатую роту, к удовольствию Капитановой. До этого дня Ливенцев и Обидин виделись редко и мельком и почти не говорили друг с другом, теперь Обидин был торжественно-растревожен; он сказал проникновенно:

   – Итак, значит, оба наши батальона через час пойдут на убой! Ну что ж, – раньше ли, позже ли, всё равно... Николай Иванович, я верю, что вы останетесь живы и невредимы, а меня убьют... убьют, это я чувствую!

   – Как же можно это чувствовать наперёд, – что вы! – пытался успокоить его Ливенцев, напрасно усиливаясь в это время припомнить его имя и отчество.

   – Нет, нет, не говорите, – волновался Обидин, имеющий действительно какой-то обречённый вид.

   – Сны, что ли, вы нехорошие видите? В этом нет ничего вещего: при такой обстановке всякий подобные сны может видеть.

   – И сны, и всё... Нет, я не уцелею, нет, Николай Иванович, – это, может, вам покажется тривиальным, что я скажу, но вы не смотрите так... Вообще, я – не герой, я – человек слабый... У меня есть невеста, Николай Иванович, – вот её адрес (он сунул в руку Ливенцева бумажку). Сообщите ей, что меня убили, хотя... хотя это, может быть, и жестоко с моей стороны, но я так смотрю на это: пусть лучше она узнает, чем будет оставаться в неведеньи, считать меня живым, когда я уж буду гнить в земле... если только меня похоронят, а не бросят там, где убьют меня...

Ливенцев очень живо представил при этих словах внимательные глаза Натальи Сергеевны и обещал, конечно, написать невесте Обидина, но тот следил в это время ревниво за своей бумажкой и сказал по-ребячески просительно:

   – Спрячьте, спрячьте, пожалуйста, Николай Иванович, а то вдруг потеряете, и как же тогда?

   – А почему же вы не допускаете, что меня убьют, может быть, гораздо раньше, чем вас? – спросил, невольно улыбнувшись при этом и пряча бумажку в карман шаровар, Ливенцев.

   – Убеждён в этом! – уверенно ответил Обидин. – Вы рождены под счастливой звездой, как принято говорить...

   – Или в сорочке, как тоже принято говорить? Впрочем, есть ещё такие, что и в талисманы верят: недалеко ходить, – корнет Закопырин верит и что-то такое на шее носит. Блажен, кто держится за тётенькин хвостик какой-нибудь ерунды: дуракам иногда действительно непостижимо везёт! – насмешливо говорил Ливенцев.

Обидин смотрел на него проникновенно и вдруг передёрнул губами, как будто стремясь усмехнуться, и не то чтобы сказал, а как-то выдохнул:

   – Хватаюсь, как утопающий, за то, что вы мне бросаете: ведь я-то дурак, конечно, в ваших глазах, а? Так что, может быть, и мне повезёт сегодня быть только раненым, а? Пусть даже оторвёт хотя бы ногу... или даже руку, – я согласен...

И снова, как когда-то раньше, охватило Ливенцева при этих жалких словах чувство брезгливости к тому, с кем вместе, в одном купе вагона, ехал он в марте, два месяца назад, сюда, на фронт; поэтому он сказал теперь уже безулыбочно, даже хмуро:

   – Был такой страшный для нас день во время русско-японской войны, когда взорвался «Петропавловск» и адмирал Макаров, и художник Верещагин, и множество дорогих людей погибло, а Кирилл Владимирович, великий князь, один из сотни ему подобных и нам ненужных и для нас вредных, выплыл каким-то образом из пучины наверх, и его подобрали, и он жив до сих пор, и, говорят, торчит зачем-то в ставке... Помнится, старый боевой генерал Драгомиров[19]19
  ...старый боевой генерал Драгомиров... – Драгомиров Михаил Иванович (1830—1905) – видный военный деятель и теоретик, оказавший большое влияние на развитие отечественной и мировой науки о войне; горячий патриот, продолжатель суворовских традиций, он отстаивал значение личности солдата, как главной ценности военного дела.


[Закрыть] отозвался на это тогда народной поговоркой, не то чтобы великосветской, однако меткой: «Дерьмо плавает!» Так что и с вами вполне может случиться то же самое, что и с вышеупомянутым великим князем.

Обидин не мог не понять колкости Ливенцева, но счёл за лучшее не показывать, что понял, пробормотал: «Да вот видите, повезло же ему, – может быть, мне тоже...» и простился, а Ливенцеву было не до того, чтобы думать над Обидиным: у него под началом было около двухсот человек, за многих из которых не мог поручиться он, что они не чувствуют себя теперь так же, как Обидин.

Машинально он вынул бумажку и прочитал на ней: «Г. Касимов, Рязанской губ., Верхняя ул., собственный дом, Вере Андреевне Покотиловой». Он не слыхал раньше от Обидина, из каких тот мест, но теперь, хотя это был адрес его невесты, а не его самого, зачислил его тоже в касимовцы. Почерк у него оказался странный какой-то, как у малограмотных людей, что Ливенцев объяснил, впрочем, отчасти его волнением, отчасти плохо очиненным химическим карандашом.

* * *

Несколько раз за время канонады смотрел Ливенцев на свои часы, и, когда наконец стрелки подошли к половине двенадцатого, он крикнул Некипелову:

   – Штурм!

Некипелов снял фуражку и перекрестился. Считая, что это не плохо в такой момент, Ливенцев сделал то же, а вслед за ним, без всякой с его стороны команды, снимали фуражки и крестились солдаты...

Некипелов не зря получил подпрапорщика: он имел Георгия всех четырёх степеней. Как-то, разговорившись с ним, Ливенцев узнал, что у него в Сибири есть сестра, которая ходит на медведей с рогатиной и с ножом, и она недавно писала ему, что имеет на своём счету уже двенадцать медведей.

   – Какова же она из себя? – полюбопытствовал Ливенцев.

   – Сказать, чтобы была из красивых собою, нельзя, – так она, вроде меня, ну зато она и ростом вышла с меня и силой её бог не обидел, – объяснил ему Некипелов. – А на медведей это она приучилась с отцом ходить, я уж в это время на службе был... Ну, раз они такого огромадину из берлоги подняли, что и сами не рады были... Этот мишка отца тогда повредил, мог бы и совсем задрать, если б не сестра Дуня: она к нему кинулась с ножом, как он стоймя стоял, да снизу вверх ему по брюху – тррр! А конечно же, нож сама точила, – как бритва он был, – вот почему огромадина этот повалился, а то бы конец отцу. Так что теперь уж он дома сидит, одна Дуня ходит.

   – Да ведь рогатину медведь сломать может или как? – захотел уяснить это Ливенцев.

   – Обязательно сломает, – в этом и дело, – невозмутимо сказал Некипелов.

   – Ну вот, допустим, сломал, – как же потом?

   – А потом очень просто: она подскочит и своим этим ножом его снизу вверх по брюху, – тррр! – и медведь стал её, остаётся ей только драть с него шкуру да окорока его положить под шкуру на санки да домой всё это везть, – и всё дело.

Особенно живописно у Некипелова выходило это «тррр», – звук, которого, может быть, невозможно было и расслышать даже сестре его Дуне во время её богатырского подвига в одиночной борьбе с сильным зверем в глухой зимней тайге. И, когда бы потом ни обращался Ливенцев к Некипелову, всегда и неизменно вспоминалось ему это «тррр».

Теперь, во время сокрушающей всё там наверху канонады, отдающейся во всём теле не как треск, а как совершенно подавляющий грохот, не смолкающий ни на минуту, мирной идиллией могла бы показаться схватка великорослой Дуни с хозяином тайги; но зато в той схватке, которая предстояла вот-вот, можно было положиться на брата сибирской медвежатницы.

Правда, четвёртый батальон назначен был идти по порядку, после третьего, но, во-первых, тринадцатая рота должна была показать пример всему батальону, а во-вторых, третий батальон с двумя Капитановыми во главе его и с такими ротными командирами, как Обидин, Ливенцев не считал надёжным. Ему представлялось, что этот батальон непременно испортит дело двух первых и не кому-либо другому, а именно ему, Ливенцеву, придётся спасать положение какою-то мгновенной догадкой, каким-то «тррр», без которого всё дело может погибнуть.

Батареи не прекращали пальбы, и трудно было судить в окопе о том, что делалось наверху, зато это видел взволнованно следивший за всем со своего наблюдательного пункта Гильчевский.

Слишком смело выдвинутый вперёд, – всего на семьсот шагов от окопов, – этот наблюдательный пункт уцелел от артиллерийского обстрела, но пули залетали сюда и звучно шлёпались в бруствер, так что стоять здесь было совсем небезопасно.

Однако ни Ольхин, ни Протазанов, ни тем более сам Гильчевский, – никто из них не мог удержаться от соблазна следить за тем, как выбежали из своих окопов первые роты обоих ударных полков, как очень быстро пробежали они по расчищенным снарядами проходам, как задерживались они то здесь, то там на брустверах мадьярских окопов, но потом прыгали вниз и исчезали, а за ними следом бежали, как будто даже ещё быстрее и уверенней, вторые роты, потом третьи...

   – Пошло дело, пошло дело! – кричал возбуждённо Ольхин.

   – Подождите хвалить, – не сглазьте! – останавливал его Протазанов.

   – Нет, уж теперь не сглазишь! Теперь уж взяли их за жабры! – не унимался Ольхин.

Гильчевского ободряло это, что командир полка чужой дивизии, – притом старой кадровой, стрелковой и академист к тому же, – так близко принимает к сердцу интересы его дивизии, ополченской, к которой принято было в кадровых частях относиться не иначе, как только насмешливо; но он, как и его начальник штаба, всё ещё не свеял с себя горечи вчерашней неудачи, поэтому он предостерегающе поднимал в сторону~ Ольхина палец и бормотал:

   – Цыплят по осени считают... по осени... по осени...

Глухо из-под земли начали доноситься со второй линии неприятельских окопов взрывы.

   – Ага! Наши гранатомётчики, наши работают! – радостно закричал Ольхин.

   – По-чём вы знаете, а? По-чём вы знаете, что наши, а не ихние? – пробовал даже возмутиться этой преждевременной радостью Гильчевский и не мог: ему тоже казалось, что так рваться могут только русские гранаты!

Одна за другой бежали в проходы и уже без задержки спрыгивали в глубокие окопы мадьяр, как в свои, роты вторых батальонов. Вот на высоте 125 появились кучки австрийцев с пулемётами, однако не успели пристроиться, чтобы обстрелять штурмующих, как были обстреляны сами снарядами гаубичной батареи и разбежались, бросив пулемёты и несколько убитых возле них.

   – Так ил, та-ак! Так-так-так, – молодцы! – кричал теперь уже сам Гильчевский по адресу батарейцев. – Крой их, вонючих, кро-ой!

«Вонючими» стали у него австрийцы только сегодня, когда вздумали взяться за удушливые газы: раньше Гильчевский отдавал дань уважения своим противникам за их благоустроенные деревни, в которых улицы были щедро посыпаны гравием, за то, что вместо наших грунтовых дорог, непроезжих осенью и весною, у них везде шоссе, как везде линии телеграфных и телефонных столбов и повсеместны указатели, благодаря которым безошибочно можно было двигаться в любую сторону, не прибегая к опросам местного населения, не всегда ведь толкового, а иногда даже и сознательно долго скребущего в затылке, прежде чем ответить что-нибудь такое, что совершенно сбивало с толку.

Враг с сегодняшнего утра стал в его глазах подлым, и, чувствуя к нему личную озлобленность, Гильчевский понял наконец, что та же озлобленность теперь у всех от мала до велика в его дивизии и что поэтому неуспеха уже быть не может, как вчера, а непременно должен быть и будет успех.

Движение рот, одна за другой идущих на штурм, было исключительно дружным, и самое дело штурма чем дальше, тем быстрее текло. Вот уже на той верхушке высоты 125 появились взамен ещё недавно там бывших австрийцев кучки бойцов 401-го полка; вот они осматривают и забирают с собою брошенные противником пулемёты; вот они, не мешкая ни минуты, переваливают через гребень к третьей линии укреплений.

   – Смотрите, – пленные, пленные! Пленных ведут! – кричит раскрасневшийся от радостного волнения Ольхин, и Гильчевский видит – действительно, группа австрийцев идёт под конвоем, а навстречу этой группе бегут и потом проваливаются в окопы и ходы сообщения, кажется, уже четвёртого батальона какого-то полка роты... Какого именно, – 401-го или 402-го, – трудно уж и следить стало от влаги, заволакивающей старые глаза.

Вот на высоте 100 свои, – значит, и она взята, а пленные австрийцы, группа за группой, идут сюда безостановочно, – два потока движутся: свои – широкий, туда, враги – узкий, сюда, свои вытесняют врагов, спои занимают их окопы, свои бегут и бегут вперёд молодцами, как и надо...

   – Как думаете, больше уж, пожалуй, их будет, чем вчера? – кивает на пленных Протазанову Гильчевский.

   – Куда там вчера! Гораздо больше! Победа, Константин Лукич! – кричит Протазанов.

   – Победа, победа, – ура! – подхватывает Ольхин.

Оба они кричат потому, что возбуждены, но артиллерия как своя, так и вражеская уже умолкла, а винтовочные выстрелы и короткие очереди пулемётов доносятся теперь уже издалека, с того склона высот, откуда всё подходят, одна крупнее другой, новые и новые кучи пленных.

   – Ого, ого! Поздравляю! – кидается Ольхин к Гильчевскому.

Тот обнимает его, стряхивая непрошеную слезу на его мощное плечо, и говорит вдруг торопливо-начальственно:

   – Поезжайте же за своим полком, – придвиньте его сюда! Сейчас я пущу в наступление свой последний резерв: куй железо, пока горячо!

   – Слушаю, ваше превосходительство! Через три четверти часа тут будет мой полк! – говорит Ольхин, уходя поспешно.

А на наблюдательный пункт начальника дивизии сходятся теперь уже отдыхающие командиры тяжёлых батарей, чтобы тоже поздравить с победой; а горные батареи уже снимаются с позиции, чтобы мчаться вперёд через заготовленные заранее мостки над ходами сообщения и палить отступающему неприятелю вдогонку.

* * *

Когда Шангин дал знать Ливенцеву, что пришло время ему передвигать свою роту в передовые окопы, чтобы оттуда бросить её на штурм, Ливенцев не представлял ещё, что ждёт его солдат там, наверху, где перестала уже греметь канонада. Он не знал и того, что было уже известно Гильчевскому и его штабу; он знал только одно и знал твёрдо, что ему самому придётся бежать впереди роты, что бы там ни было впереди: пулемёты, огнемёты, миномёты или только те же самые австрийские винтовки, какие были и в руках его бойцов. К этому он уже приготовился. По опыту он знал, что, стоит только ему начать бежать с криком «ура», непременно найдётся несколько человек из молодых солдат, которые его обгонят, и тогда ему, в свою очередь, надо будет догонять их, чтобы руководить рукопашным боем. Так как ум у него был насмешливый, то про себя он добавлял, думая об этом: «Необходимо в такие моменты, чтобы физиономия была наводящая ужас на неприятеля и возбуждающая невольное уважение к тебе подчинённых. Почему-то бывает во время штурма именно так, что зверские лица точно вынимаются ради этого из вещевых мешков и приклеиваются моментально поверх обычных лиц; добродушие же исчезает даже из самых кротких в мире глаз, что, конечно, само собою понятно: откуда же и взяться добродушию, когда люди бегут навстречу своей смерти и с чужою смертью, крепко, изо всех сил, зажатой в руках?»

Он как бы раздвоился в эти моменты перед действием, вместо того чтобы быть собранным, но это была только старая привычка его наблюдать за собою со стороны. И когда он беспокойно думал о том, как ему надо сделать, чтобы не потерять руководства ротой там, в австрийских окопах, где в темноте и тесноте рассыплются его солдаты, – кто-то другой в нём как будто недоумённо пожимал плечами перед такою бренной заботой.

   – Рота, вперёд! – скомандовал Ливенцев, и рота пошла, и сразу ясно стало, что не о чем больше думать, что дальше всё случится само собою, только бы вырваться из своих окопов и увидеть чужие, теперь, впрочем, уже занятые своими или ставшие просто проходным двором: предвидеть заранее, что может встретиться роте там, наверху, всё равно было нельзя.

Рота шла гуськом, змейкой вытягиваясь по ходам сообщения поспешно и молчаливо. Но чем ближе подходила к передовым окопам, тем оживлённее становились в ней все. «Победа!.. Бегут венгерцы! Сдаются в плен!..» – это слышали на ходу чаще и чаще от встречных раненых и вот начали выбираться наконец из своих окопов наружу, и первыми Ливенцев с Некипеловым: нужно было осмотреться, куда и как вести роту.

В несколько коротких, но ярких моментов Ливенцев вобрал в себя: тела убитых впереди в проходе, разорванная проволока задралась кверху, блестит; пара сапог торчит из воронки, венгерские окопы совсем недалеко, – добежать можно в две-три минуты; бруствер их – рыжий, на нём местами тела вповалку; выше – ещё линия окопов, блестит задранная проволока, валяются убитые, но их больше: не попали ли под фланговый пулемётный огонь с соседней высоты 125?..

   – Наши уж просмолили дальше! – говорит Некипелов и кричит солдатам: – Скорей, скорей, вы там! Какого чёрта возитесь!

Ливенцев не знает, как лучше сделать: дождаться ли, когда выберутся из окопов наружу все в его роте, или ждать не стоит, а бежать с теми, кто уже вылез, оставив других на Некипелова? И тут же решает: «Выиграешь в скорости, потеряешь в силе, – нельзя... А главное, потеряешь руководство ротой...»

Он знает, что сзади теперь напирает на его роту четырнадцатая, а на ту – пятнадцатая: ему кажется, что он тормозит порыв всего батальона, а между том его солдаты сами спешат вылезть из окопов, помогая один другому, и время, потраченное ими на это, в сущности ничтожно, самое же важное то, что он осознает: обе высоты спереди молчат, – ружейные выстрелы доносятся только с задних их скатов.

«Мы – для отражения контратаки мадьяр... они теперь так же спешат отбить эти высоты, как мы спешим их занять», – думает Ливенцев в то время, как последние из его роты вылезают, и, не дожидаясь уже каких-нибудь пяти-шести отсталых, он командует, выхватывая револьвер из кобуры, – командует с огромным подъёмом, на какой только способен:

– Рота, вперёд, за мной!

Он бежит сам, едва через плечо оглянувшись назад.

Сначала он слышит за собою только топот многих ног и вспоминает вдруг, что нужно было ему крикнуть ещё и «ура», – однако тут же кто-то сзади, должно быть Некипелов, исправил его ошибку, и дальше он бежал, крича «ура», как и вся его рота.

По передовым окопам мадьяр и дальше по ходам сообщения расставлена была цепочка из солдат 402-го полка, указывавших, куда бежать дальше. Ливенцев счёл это за предусмотрительность полковника Кюна, но Кюн, как и командир 401-го полка Николаев, получил точный приказ Гильчевского о всём порядке штурма: через какие именно проходы вести роты на штурм, через какие санитарам выносить и выводить раненых и через какие вести в тыл пленных; только начальник дивизии, сам руководивший штурмом, а не сидевший в безопасном месте в тылу, мог и дать такой приказ, чтобы ни пленные, ни свои же раненые не тормозили дела.

Пленные? Толпу их увидал мельком Ливенцев, едва задержав на них глаза, когда пропускал первые ряды своих солдат в мадьярские окопы и готовился спрыгнуть туда сам. Пленных вели стороною, лощинкой, спускавшейся с высоты 100 к ручью Муравица. Они шли открыто, и он подумал: почему же ему не вести было свою роту так же открыто прямо ко второй линии укреплений? Но цепочка из солдат стояла не на открытом склоне, теперь безопасном, однако сплошь почти опутанном где разорванной, а где и не тронутой ещё проволокой на кольях, где поваленных набок, где стоячих. Наконец, мадьяры могли обстрелять склон этот гаубичным огнём, и неизвестно ещё, скорее ли этот «прямой» путь до их третьей линии укреплений.

Самым важным казалось теперь Ливенцеву привести туда, где ещё дрались мадьяры, не беспорядочную кучку солдат, а действительно роту – четыре взвода, восемь отделений с их командирами, с полными подсумками патронов. И когда он заметил, обернувшись назад, как со всех ног бегут догонять своих несколько человек отставших, он успокоенно почти мешком свалился в первый австрийский окоп, какой пришлось ему видеть здесь, на Волыни.

Дивизия занимала большой участок фронта – двенадцать вёрст, так что на каждый из двух атакующих полков приходилось по шести. Однако занять людьми все шесть вёрст даже только одних передовых окопов так, как требовала обстановка, создавшаяся к концу мая (началу июня), не могли австро-германцы. Силой своих укреплений они думали заменить недостающие живые силы, как искусственным бензином из угля заменили бензин из нефти; на место отдыхающей на русском фронте тактики они выставили фортификацию – в масштабах, ещё не виданных в мире. И вот русская тактика победила, и сознание того, что он – тоже участник победы, необычайно, как он и не думал даже, волновала радостно математика в рубахе защитного цвета – Ливенцева.

Если галицийские окопы австрийцев казались ему, по сравнению с русскими, образцом строительного искусства в земле, то волынские, – он видел, – далеко превзошли те. Они были и глубоки, и сухи, и чисты, вполне безопасные от тяжёлых снарядов полевой артиллерии, вполне обжитые за девять месяцев подземные галереи, со стенами, забранными досками, с настоящими полами, – не окопы, – дачи, – так это казалось теперь, в конце весны, когда все жители больших городов неудержимо рвутся на лоно природы.

Конечно, бомбардировка двух предыдущих дней, а может быть, и только что умолкшая испортила кое-где дачное благополучие окопов: были кое-где проломы, торчали брёвна концами вниз, а под ними кучи земли, свалившейся сверху, громоздились на полу, и приходилось пробираться вперёд уже не во весь рост, а согнувшись: кое-где приходилось обходить тела убитых; где-то пришлось несколько шагов сделать по мягкому, – тут свалены были в кучу бинты и вата, – знак того, что здесь был перевалочный пункт, поспешно оставленный...

Цепочка солдат вывела роту в ходы сообщения, тоже сделанные аккуратно, – Ливенцев даже подумал «любовно»: о побеждённом враге можно уж было так думать. И вот – вторая линия укреплений, гораздо более мощная, чем первая: Ливенцев изумился тому, как можно было бросить такие блиндажи, в которых, как определил и Некипелов: «Сорок лет сиди себе, посиживай, был бы только женский монастырь поблизости, а только, лиха беда, и есть не так далеко монастырь, так не совсем подходящий».

   – А вы какой же монастырь имеете в виду? – спросил его на ходу Ливенцев.

   – А вы разве не знаете, Николай Иваныч? Так Почаевская же лавра от нас вёрстах в тридцати пяти, люди говорят, если не врут! – весело ответил Некипелов.

О том, что знаменитая Почаевская лавра так, сравнительно, близко, Ливенцев действительно не удосужился узнать, но его удивила явная весёлость сибиряка, точно шёл он не с ротой на где-то там впереди ещё упорно сражающихся мадьяр, а со своей сестрой Дуней после удачной охоты.

Впрочем, как заметил он, у всех в роте настроение было приподнятое, хотя никто ничего ещё не ел с утра. И никто не задерживался, как он побаивался перед штурмом, чтобы пошарить под нарами и койками в окопах, не стоят ли где бутылки с ромом и жестянки с консервами.

Даже любитель «настоящей пищии» Кузьма Дьяконов проворно шагал вместе с другими в неведомое грядущее, теперь уже, видимо, никому не казавшееся мрачным.

* * *

Четырнадцатая, пятнадцатая, а вслед за ними и шестнадцатая рота, с её тяжеловатым и староватым корнетом Закопыриным, подпирали тринадцатую, – это придавало ей тоже немалую бодрость.

Но следом за шестнадцатой ротой двинулись батальоны 403-го полка, – общий поток дивизии сделался совсем неудержимым, она уже бросала свои окопы надолго, навсегда, чтобы идти вперёд далеко, как можно дальше, – на Броды, на Луцк, на Ковель – и куда бы ни приказал командарм!

Это был знаменательный день. Этого дня долго ждали. В этот день далеко не все и верили, однако же он настал в посрамление маловерам. Если не день «настоящей пищии», то настоящий день.

Уже гремели по мосткам сзади пехоты упряжки лихой горной артиллерии. И если четвёртый батальон 403-го полка видел, как упряжка за упряжкой по трудным проходам в проволочных заграждениях пробирались на вершину высоты 125, то в роте Ливенцева, добравшейся наконец до заднего ската своей высоты 100, видели, как батареи горных орудий догоняли своими снарядами поспешно отступающих мадьяр.

Да они уж не сопротивлялись больше. Главные силы их видны были уже далеко и даже еле видны в облаке поднятой ими пыли. В то время, когда шла тринадцатая рота и слышна была ружейная стрельба, это только вяло выполняли своё назначение арьергардные отряды, оставленные для прикрытия отхода главных сил, начатого под надёжным занавесом обеих высот.

Штурм, проведённый накануне, как бы он ни казался неудачным самому Гильчевскому, поколебал решимость мадьярских полков защищаться до последней крайности, а выход им во фланг прорвавшейся 14-й дивизии создавал для них явную угрозу обхода.

Всё это стало вполне ясно Гильчевскому после беглого опроса пленных, которых к трём часам дня набралось уже в колонии Новины до четырёх тысяч – из них около сотни офицеров. Больше всего попало в плен из образцового венгерского 38-го, короля испанского полка, оставленного в арьергарде, как полк наиболее надёжный из всей дивизии.

Донесения шли за донесениями, и все радостные.

Захвачено было свыше десяти орудий и бомбомётов, несколько пулемётов и миномётов, семь тысяч винтовок, большие боевые запасы, брошенные венгерцами, и двадцать пять вёрст конной железной дороги. А потери по общей сводке трёх полков едва дошли в этот день до трёхсот человек.

Мало того: отличился и 404-й полк, переданный комкором Федотовым в 105-ю дивизию. Находясь по соседству, он не захотел отстать от своих трёх полков, кинулся в прорыв и сумел захватить полторы тысячи пленных.

   – Теперь вопрос: в мою или в сто пятую дивизию будут приписаны эти пленные? – негодующе спрашивал приведшего свой полк Ольхина Гильчевский.

   – Практика войны показала, что подобные пленные поступают на счёт той дивизии, к какой полк временно был прикомандирован, – отвечал Ольхин, – но я лично считаю это неправильным.

   – Ага! Вот в том-то и дело! Неправильным, да, и даже мало того, – преступным, вот что я должен сказать!.. Полк в данном случае действовал один? – Один! Помогла ему сто пятая дивизия? – Нет, – нисколько! Так на каком же основании у сто первой дивизии отнимать этих пленных, а сто пятой дарить?

   – Ваше превосходительство, прошу не забывать, что мой полк так же точно прикомандирован к вашей дивизии, – пленительно улыбаясь, отозвался на это Ольхин. – Так что если он в будущем возьмёт сколько там нибудь пленных...

   – То они пусть и считаются вашей финляндской второй стрелковой дивизии, – перебил Гильчевский, – а мне чужого не надо. И вообще-то зачем было нашему комкору брать полк у меня, а вместо него прикомандировывать ко мне ваш, хотя бы и в двадцать раз лучший? Зачем делать это вавилонское смешение языков? Ведь из этого может быть в конце-то концов только кавардак. Или, как поётся в какой-то дурацкой песне:

 
Сидела честна братия в царёвом кабаце,
И всяк из них говаривал на сво́ем языце!
 

Так или иначе, а сейчас мне надобно ехать догонять полки. Вот пообедаем, и тут же я поеду. И вы ведите форсированным маршем свой полк, стараясь держаться на правом фланге. Пленных же забирайте, сколько вам посчастливится взять, – моя дивизия на них притязать не будет, а вам желаю успехов, каких вы, по всем видимостям, вполне заслуживаете!

Наскоро пообедав и сделав несколько главных распоряжений остающимся, Гильчевский, верхом, со своим штабом, тоже на лошадях, помчался догонять полки, увлёкшиеся преследованием венгерцев.

Кавалькада взобралась на высоту 125, ещё вчера казавшуюся неприступной. Оттуда должны были развернуться широкие горизонты, – так ожидал Гильчевский; они и развернулись, но ни сам начальник дивизии, и никто из его штаба не мог обнаружить ни одного из полков.

Правда, местность была пересечённая, лесистая, весьма неудобная для наблюдений даже с такой высоты. Только где-то очень далеко в направлении на юго-запад видно было широкое чёрное полотнище дыма.

   – Эге, жгут свои склады, должно быть, немцы, чтобы они не достались нам! – сказал Гильчевский и направил своего серого, секущегося на недавно перелинявшей шее, донского коня в сторону этого дыма.

Попадавшиеся навстречу отсталые и раненые солдаты тоже махали в ту сторону руками, когда к ним обращались или сам Гильчевский или кто-либо из штаба с вопросами, куда пошли полки.

Дорог в тылу австро-германцев оказалось много, однако небольшие клочки лесов неизменно на топких болотах всё-таки способны были сбить с толку людей в горячке преследования такого легконогого противника; этого и опасался Гильчевский.

Рысили уже больше часа, когда вдруг заметили в стороне на холме деревню, возле которой толпилось много русских солдат, – видимо, даже расположившихся на отдых.

Это встревожило Гильчевского.

   – Чёрт знает что! Чьи же они такие, надо бы узнать... Не допускаю мысли, что мои, однако... Чем чёрт не шутит!.. По плану тут, кажется, должна быть деревня или хутор Пьяново.