Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

И чуть только появлялись на сваях доски, показывались на них люди, помогавшие тем, которые стояли и работали, причалив плоты.

Люди шли, тяжело нагруженные плетнями, но они понимали, что без них на том берегу нельзя, когда попадёшь в топкие места, и это сбавляло кое-что из тяжести плетней, кстати, сделанных ведь своими же руками.

Сорок сажен – восемьдесят метров – долгий путь над водою, ночью, когда только что начерно настилаются мостики, а не мосты, когда противник слушает, – обязан слушать и слышать, – что творится на водном рубеже, который служит ему надёжной защитой.

На каждом шагу стерегла каждого из солдат опасность поскользнуться на мокрых досках и свалиться в воду, а сильный всплеск на воде ночью далеко слышен, да притом трудно и удержаться, чтобы не выругаться по этому случаю по-солдатски крепко и в полный голос и не навлечь этим на всю переправу огонь врага.

Не одни только телефонные провода, – тысячи других, невидимых глазу проводов были протянуты теперь к Гильчевскому от его передовых полков, начинающих операцию, которую он считал самой серьёзной из всех, им проведённых.

Он ни на минуту не сомневался в том, что кадровая дивизия у него справа теперь точно так же, с кошачьей осторожностью, перекидывает часть своих сил на левый берег, и опасался, не сорвут ли там его дело здесь: ведь общая задача была дана всему корпусу, в котором теперь три дивизии. Но 105-я занимала и прежде другой участок – влево, а 10-я – тот самый, какой он раньше считал своим, какой угнездился уже у него в мозгу: ведь там он тоже вполне ясно представлял все возможности переправы, особенно когда присланы для этого понтоны.

Разве можно было сомневаться, что начальник кадровой дивизии, притом такой себе на уме, как Надёжный, упустит нужное время? Туман был точь-в-точь такой же на его участке, как и против деревни Вербень, или между этой деревней и другой – Пляшево. Наконец, хотя и хорошо было бы, если бы начали переброску прикрытий все три дивизии сразу, однако хорошо только при условии, что у всех трёх выйдет она одинаково удачно. Поэтому Гильчевский и хотел согласованности действий и втайне побаивался их: а вдруг там по неловкости обнаружат общий замысел врагу и сорвут дело здесь у него?

Так вышло, что не звонил своим соседям он сам. Однако ждал, что, может быть, позвонят оттуда. Не звонили. Корпус притаился. Все три дивизии делали своё дело, храня молчание. Так именно думалось Гильчевскому, и он решил наконец, что это, пожалуй, лучше. А если ему удастся предупредить в действиях своих соседей, то от этого ничего худого не будет: его полки знают, что, перебравшись, люди должны соблюдать тишину, на сухих местах – закопаться, на топких – залечь на свои плетни и дожидаться рассвета, когда артиллерия начнёт пробивать для них проходы.

После того как ушли от него Добрынин и Татаров, он сказал Протазанову:

   – Этот новый командир полка, заместитель проклятого Кюна, от которого, между прочим, грозят мне какие-то неприятности, – Добрынин, он ничего, спокойный, – видно, что Георгия получил не зря... А вот что же это случилось с Татаровым, а? Что же он так это вдруг заартачился, точно вожжа под хвост попала? Не было с ним такого случая, я не помню. Может, вы знаете, почему это он вдруг?

   – Мало ли что может быть, – начал думать Протазанов. – Мог плохое письмо получить из дому.

   – Ну, письмо, письмо из дому плохое, – что вы, разве это причиною быть может? – не соглашался Гильчевский. – Я сам иногда плохие письма из дому получал, – мало ли что: домашние горшки к делу не относятся... Гм... Образцовый командир полка, – дай бог всей нашей армии таких иметь, – и вдруг – на тебе! Нет, тут что-то такое другое... Неужели это от усталости вздумал он вдруг мне перечить? Нет, тоже нет, – усталость – что же такое? Ну, выспался, – вот её и нет. Гм, очень меня это в нём поразило.

Однако думать над какою-то заминкой у Татарова, – конечно, временной и случайной, – было всё-таки некогда. Время было уже получить от него донесение, переправился ли его батальон. Такое донесение пришло около полуночи, и Гильчевский обрадовался:

   – Молодец! Вот это – молодец, а то – чепуха, что с ним было!.. Ведь вот же Кюн, – помните? – тот на Икве что донёс? – «Не могу выполнить!» – вот что. За это я его и послал к чёртовой мамаше!.. Ну-ка, как его заместитель, как он?

Батальон Добрынина запоздал против батальона Татарова не больше как на четверть часа, и Гильчевский торжествовал:

   – Каков, а? Вот так с Западного фронта! Боевой! Боевой!.. А то Кюн! Вот как я отлично сделал, что его турнул!

И на радостях, и чтобы подкрепиться, выпил стопку.

Его подмывало теперь, когда у него увертюра была сыграна с большою точностью по нотам, без малейшей фальши, обратиться к Надёжному, как у него, но остановило сомнение: не примет ли тот этого вопроса за вмешательство в его дело. А с начальником 105-й дивизии он был не в ладах, так что к нему обращаться было не особенно ловко; наконец, он знал, что эта дивизия имеет обыкновение выжидать, что сделает 101-я, и, разумеется, хотя и с опозданием, но постарается всё-таки сделать то же самое: так было не раз.

Под впечатлением удачи этого вечера и чтобы набраться сил для громкого утра и горячего дня, Гильчевский даже решил прилечь подремать и забылся, хотя и беспокойным, прерывистым сном.

Проснулся от сильной пальбы, поднявшейся справа, со стороны 10-й дивизии.

Вот когда явилась необходимость запросить Надёжного, что у него происходит.

Это было уже близко к утру, – начал белеть восток. Протазанов связался со штабом 10-й дивизии, и оттуда сказали ему, что сильнейший обстрел мешает навести мосты.

   – Эх, есть такая пословица, специально для дураков: глупому сыну не в помощь богатство! – бурно вознегодовал Гильчевский. – Ведь просил же я понтоны, – мне не дали, а дали тем, кто и с понтонами ничего не мог сделать!

   – Вас просит к телефону генерал Надёжный! – обратился к нему Протазанов, и он ринулся к трубке, клокоча и крича:

   – Я вас слушаю! Что такое? Я – Гильчевский. Здравствуйте!

   – Здравствуйте, Константин Лукич! Случилось скверное дело, – как быть? – уже не прежний самоуверенный, а испуганный голос Надёжного донёсся в трубку. – Подняли неистовый огонь из пулемётов, из винтовок, не дали навести мостов.

   – Постойте, а когда же вы, когда же приказали начать наводку? – прокричал Гильчевский.

   – Не так давно, чтобы закончить могли засветло, – ответил Надёжный.

   – Ка-ак так не так давно?.. Да ведь теперь уж рассвет, – три часа утра!

   – А у вас наведены разве мосты? – справился Надёжный.

   – А как же так не наведены? Хотя бы и вчерне, всё-таки два своих батальона я переправил. Утром сапёры доделают всё, как надо, чтобы можно было батареи перевезти!

   – Послушайте, Константин Лукич, что же теперь делать? – совершенно уже подавленно-просительным тоном проговорил Надёжный.

   – Вам что делать?.. Ночью надо было мосты наводит!», а не утром, и делать это в возможной тишине, благо туман с вечера держался... Как же вы так, не понимаю, ведь такой благодетель, как туман, лучшего и придумать нельзя, а вы... Что теперь делать? Теперь вам уж нечего больше делать, – копчено, упущено время! Эхма! И хотя бы с вечера вы мне сказали об этом, а теперь что же? Теперь в пустой след. Теперь сидите и ждите, что получится у меня. Если удастся перебросить мне свою дивизию, тогда и вы можете перебросить свою, а если нет, то всё вообще пропало!

Несмотря на резкий тон, каким были сказаны эти жёсткие слова, Надёжный не обиделся, – до того он был удручён своей неудачей. Он только захотел уточнить, какой способ посоветует ему Гильчевский для переброски его полков.

   – Способ какой? – повторил вопрос Гильчевский. – Я вижу для вас только один способ, а именно: воспользуйтесь остатками моста против деревни Гумнище, и в самом спешном порядке пусть ваши сапёры его доведут до того берега. Пот когда у вас в руках будет этот мост, восстановленный, тогда...

   – Очень много понесу потерь, Константин Лукич! – перебил Надёжный.

   – Вот то-то и есть! Вот то-то и есть, что много потерь! – вскипел Гильчевский. – На кого же теперь вам пенять? Потери постарайтесь нанести и вы противнику, чтобы сквитаться. А другого выхода для вас нет и быть не может. Если в руках у вас к середине дня не будет исправного моста, то какую же пользу общему делу может принести ваша дивизия? Решительно никакой!.. Потери! Вот моя дивизия понесёт потери, так понесёт, – это уж я теперь вижу ясно! И отчего же было вам не сговориться со мною вчера, как и когда именно вам надо наводить мосты?.. Всё равно, теперь уж поздно, теперь поздно! Сожалеть – это не значит поправить... Теперь поздно, теперь ждите. А моя дивизия, значит, осталась без поддержки! Вот как обернулось дело, хотя началось неплохо, эх-ма! Желаю успеха! Я всё сказал, что мог. Желаю успеха!

Он постарался как можно мягче закончить разговор по телефону, но не заботился о мягкости выражений, когда отошёл от трубки. Досталось и Федотову, и начальнику 105-й дивизии, которого можно было и не спрашивать, что он делает: Гильчевский без расспросов знал по опыту, что в 105-й дивизии будут ожидать, что сделают в 101-й, и только тогда зашевелятся.

* * *

В шесть утра началась канонада, но за час до неё на наблюдательном пункте, который оборудовал для себя и а высоте 111-й Гильчевский, появился, пробравшись сюда вместе с ним из Копани, генерал-лейтенант Сташевич, инспектор артиллерии одиннадцатой армии.

Это был высокий, но тощий, сутуловатый старик, с длинным горбатым носом разных цветов: на переносье густо-жёлтого, на горбу – белого (здесь выпирала кость треугольником), на ноздрях – лилового и на самом копчике, несколько загнутом вниз, ярко-красного. Тускло-серые выцветающие глаза его были навыкат и в розовых, несколько даже вывороченных как будто веках. Толстая нижняя губа его всё время стремилась отвиснуть, но, зная это её свойство и находя его, видимо, не совсем удобным, он ежеминутно её подтягивал: порядочно времени, как заметил Гильчевский, уходило у него на борьбу со своеволием этой нижней губы. Седые усы его были подстрижены, длинные плоские щёки и двоящийся на конце подбородок гладко выбриты. Соответственно своей должности вид он имел явно ко всему и всем недоверчивый и строгий даже в отношении Гильчевского, которому никогда раньше не приходилось его встречать.

Однако даже и Гильчевский должен был признать, что инспектор артиллерии мог бы не простирать своего ведомственного любопытства дальше артиллерийских позиций, где предлагал ему остаться он сам; желание приезжего генерала непременно присутствовать на наблюдательном пункте во время боя заставило отнестись к нему с некоторым уважением: трудно ведь было предположить, что руководить Сташевичем могли и другие причины, кроме того, чтобы показать своё бесстрашие.

Говорил он с каким-то свистящим выдохом, точно страдал запалом, причём плоские щёки его не расширялись, а втягивались внутрь. Трудно было ожидать чего-либо доброго от такого непрошеного гостя, но не было больших оснований и для того, чтобы ожидать злое: просто, кроме трёх генералов, собравшихся в блиндаже на высоте 111-й, – самого Гильчевского, Алфёрова и Артюхова, – появился ещё и четвёртый.

Между тем высота эта, с которой был очень отчётливо виден весь пятивёрстный участок боя, конечно, была открыта и для противника, в этом заключалась немалая опасность. Но здесь сосредоточено было управление всеми батареями, к которым шли провода, и, конечно, это больше всего привлекало Сташевича.

Не менее зорко, чем сам Гильчевский, следил он за тем, как пробивались в проволоке проходы. Разумеется, у него уже были выработаны за долгие месяцы войны свои приёмы подсчёта истраченных снарядов, и если начальник дивизии, генерал-лейтенант, замечал только действие своих батарей, то инспектор, тоже генерал-лейтенант, был озабочен только тем, нет ли при этих действиях явного перерасхода боеприпасов.

В штабе дивизии, в Копани, приняли запрос Федотова по телефону о том, как идёт дело, и передали его Гильчевскому на наблюдательный пункт. Гильчевский ответил, что надежды на успех у него ещё не потеряны, хотя дивизии приходится действовать в одиночку, так как Надёжному навести мостов не удалось. Доложил, конечно, о том, что восемь рот прикрытия переброшены уже им на другой берег, что идёт пробивка проходов, что присутствует при этом инспектор артиллерии. Услышав это последнее, Федотов посоветовал ему бережнее относиться к снарядам и пожелал успеха.

   – Одно с другим не вяжется, – буркнул, отходя от телефона Гильчевский не для того, чтобы кто-нибудь его слышал.

Впрочем, трудно было бы и расслышать, что мог буркнуть обиженный человек: слишком громок был разговор пушек.

Сапёры работали очень ревностно по наводке мостов, но мост на поплавках, устроенный ими, обстреливался густым винтовочным огнём, поплавки сбивались, сапёрам то и дело приходилось их менять, но это много людей выводило из строя.

Та самая роща, которая смущала даже такого мужественного человека, как Татаров, оказалась действительно коварной: в ней таилась батарея лёгких орудий, которая била гранатами не только по окопам, но и по наблюдательному пункту на высоте 111-й.

   – Эге! Да у них там где-то на дереве свой наблюдательный пункт! – решил Протазанов, выставившийся было над бруствером с биноклем и едва успевший присесть вовремя в окоп: граната разорвалась в пяти шагах.

   – Прочесать всю рощу! – энергично решил Гильчевский. – Всем пятидесяти восьми орудиям взяться за это дело!

Чтобы не было разнобоя, он своим одиннадцати батареям, включая и тяжёлые, дал на схеме рощи отдельный участок каждой, и вот бомбы, гранаты, шимозы почти одновременно полетели в рощу, проходя её скачками.

Казалось бы, эта мера должна была непременно накрыть зловредную батарею и если не уничтожить её совсем, то заставить замолчать хотя бы на время пробивки проходов. Но батарее удалось как-то избежать разгрома: покинув рощу, она открыла пальбу с новой позиции, на одном из холмов за нею, и гранаты снова начали залетать на наблюдательный пункт.

   – Вот видите! – торжествующе-сухо, с запалом выдавил из себя инспектор артиллерии, обращаясь к Гильчевскому. – Сколько снарядов потеряно совершенно зря... Между ними много и тяжёлых.

   – Думаю всё-таки, что не потеряны зря, – отозвался на это Гильчевский. – Уверен даже, что из восьми орудий там половина подбита.

   – Это, это надо доказать, а не быть в этом уверенным, – веско заметил Сташевич.

Некогда было спорить с ним, – не до того было. Гильчевский знал, что если у него и накопилось для пробивки проходов достаточно как будто снарядов, то большая часть их японские шимозы, взрывная способность которых слаба. Он заметил теперь, что проходы пробиванием туго; это его обеспокоило: время шло.

   – Так и до вечера не пробьют! – крикнул он Протазанову. – Передайте полковнику Давыдову, чтобы он свои батареи пустил в это дело!

Протазанов бросился к телефону, соединяющему их с тяжёлыми батареями, которыми командовал Давыдов, а Сташевич, расслышав, что кричал Гильчевский, подозрительно поглядел на него и вдруг придвинулся вплотную к Протазанову, когда тот начал передавать полученный приказ.

Протазанов кричал громко:

   – Начальник дивизии приказал, чтобы все батареи ваши сейчас же открыли огонь по заграждениям!.. Шимозы действуют плохо, да их и мало осталось... Как только пробьёте проходы, дан будет сигнал к атаке!

Сташевич всё это отчётливо слышал. Были ли пробиты проходы для атакующих полков или нет и когда они могли быть пробиты действиями лёгких батарей, – это его не касалось: он усвоил из того, что подслушал, только то, что его час пробил, и, начальственно отстраняя бригадных – Алфёрова и Артюхова – и чинов штаба, протискался в узком окопе к Гильчевскому. Разноцветно окрашенный, длинный, как хобот, нос и тяжкая нижняя губа заколыхались перед глазами Константина Лукича.

   – Этого я не могу разрешить, не могу, – не имею права! – не то чтобы кричал, но очень внушительно, раздельно, с ударением на каждом слове говорил Сташевич.

   – Чего? Чего именно? – даже не понял сразу Гильчевский.

   – Тратить тяжёлые снаряды на пробивку проходов не разрешаю! – повысил голос Сташевич, и глаза его стали, как два новых полтинника.

   – Что такое? – изумился и этим глазам, и носу, как хобот, и губе-шлёпанцу, и этому «не разрешаю» Гильчевский.

   – Отмените сейчас же приказание, какое вы отдали! – теперь уже выкрикнул с запалом Сташевич.

И Константин Лукич понял наконец, что перед ним враг того дела, какое ценою огромной, быть может, крови делает уже и будет делать в этот день до вечера его дивизия. Этот враг – вот он; этот враг кричит: «Отмените приказание!..» У него запал, как у лошади, – и Гильчевский почувствовал вдруг, что такой же самый запал сдавил ему гортань, как клещами, и не крик, а хрип вырвался у него:

   – Как так отменить?

   – Не разрешаю! – прохрипел Сташевич.

   – Вы... вы... кто такой, а? – вне себя, задыхаясь, вдавил эти попавшиеся на язык слова в глаза, как полтинники, в разноцветный нос, в шлёпающую губу Гильчевский.

   – Я кто такой?

   – Да, да, да... Кто такой? Откуда?

   – Не забывайтесь! – хрипнул Сташевич.

   – Не забываюсь, не-ет!.. Не забываюсь!.. Я веду бой!.. Не вы, не вы, а я, я! – весь дрожал от возмущения, что рядом с ним – враг и что всё-таки он – инспектор артиллерии и в него нельзя разрядить вот теперь револьвер, Гильчевский.

   – Я здесь по предписанию... командующего армией... для выполнения инструкции...

И Сташевич, как бы брошенный взрывной волной, даже навалился на Гильчевского, прижимая его к стенке окопа.

   – Осторожней! – крикнул Гильчевский, отпихивая его от себя обеими руками, но в этот момент до его сознания дошли слова «командующего армией» и «инструкции», и он подхватил их:

   – Командующий армией через корпусного командира... приказал мне форсировать Стырь... и я её форсирую... сегодня же... но вы-ы... вас я прошу от меня подальше... с нашей инструкцией!

   – Я доложу об этом... командарму! – задыхаясь, как и Гильчевский, хрипел Сташевич.

   – Кому угодно!.. Кому угодно!.. Докладывать? – Кому угодно!.. Но мешать мне здесь не позволю!.. Я здесь хозяин!.. Я отвечаю за дело наступления на своём участке, я, а не вы!.. Совсем не вы!

   – Не оскорблять меня! – совсем уже каким-то диким визгом отозвался на это Сташевич.

   – Вы – безответственное лицо! – крикнул, находя свой полный голос, Гильчевский. – Инструкции соблюдаете?.. Раньше, раньше соблюдали бы их и прислали бы нам больше снарядов, а не так!.. Чтобы я снаряды берег, а дивизию уложил? Вам этого хочется?.. Дудки! Я раз-ре-шил вам присутствовать здесь, но не раз-ре-шаю мне мешать!

Сташевич был так изумлён этим, что больше уж ничего не был в состоянии говорить, только дышал со свистом и шлёпал губою, как сазан на берегу озера.

Однако он, видимо, собирал силы для каких-то ещё выпадов против строптивого начальника 101-й дивизии, но в это время Протазанов доложил Гильчевскому, что его требует к проводу комкор Федотов.

   – Что этому ещё от меня надо! – буркнул недовольно Гильчевский, однако подошёл к телефону и услышал:

   – Константин Лукич! Ввиду того, что десятая дивизии самостоятельно не справилась со своей задачей навести своевременно мосты, примите, пожалуйста, её в подчинение.

   – Раньше нужно было это сделать, раньше! – не удержался, чтобы не сказать своему начальнику этой горькой правды, Гильчевский.

   – Неужели теперь уже поздно? – спросил Федотов и, не дожидаясь ответа, добавил: – Всё-таки, прошу распоряжаться десятой дивизией, как вы найдёте нужным. Генерал Надёжный мною предупреждён об этом. Желаю успеха!

* * *

Между тем тяжёлые снаряды уже рвались там, где мало что сделали шимозы. Столкновение с блюстителем инструкций Сташевичем отняло у Гильчевского не так много времени, но зато скверно отразилось на его сердце, которое начало биться беспорядочно.

Привыкший от начальства слышать не поощрения себе, а только окрики в том или ином роде, не забывавший в последние дни и о доносах Кюна, Гильчевский переживал теперь, на своём наблюдательном пункте, во время подготовки к штурму, густое и острое чувство обиды. Он с виду пристально следил в свой цейс за тем, как ложились снаряды на участках, которые просматривались отсюда, и часто запрашивал артиллеристов-наблюдателей, сидевших в передовых окопах, можно ли считать, что проходы пробиты, как нужно для штурма, но ведь Сташевич не уходил с глаз долой, – он торчал рядом, деятельно вписывал что-то в записную книжку (ещё один донос!) и сопел, хотя уж ничего не говорил больше. В то же время рядом с 101-й дивизией совершенно пока бесполезно для дела торчала и 10-я дивизия во главе с Надёжным.

Обида не укротилась, не уменьшилась, – она выросла после того, что передал по телефону Федотов. Вопросы цеплялись за вопросы. Почему сразу там, на совещании в Волковые, – если можно было пустую болтовню называть совещанием, – Федотов не подчинил ему 10-ю дивизию?.. Это – дивизия кадровая, хорошо, но ведь 2-я Финляндская стрелковая дивизия на реке Икве тоже была кадровая, однако же там и ту же дивизию он рискнул подчинить ему, и разве от этого вышло что-нибудь плохое? Совсем напротив, вышел прекрасный результат – разгром противника, имевший большие последствия. Что могло бы зародиться у командира корпуса к такому начальнику одной из своих дивизий? – Несомненно, только признание его заслуг и доверие к нему. Почему же не родилось ни того, ни другого? И почему командарм Сахаров за форсирование Пляшевки и поражение австрийцев за этой рекой не представил его ни к какой награде, а комкор Яковлев, который рискнул перейти в наступление только значительно позже его, Гильчевского, представлен за это дело, – как довелось слышать от Федотова, – к Георгию 3-й степени?.. И если допустить, что дивизия разгромит австро-германцев и в этот день, 7 июля, то кого представят за это к награде, – Сташевича или Надёжного, или и того и другого имеете?..

Вопросов, подобных этим, поднималось много, но ни одного распоряжения генералу Надёжному, теперь его подчинённому, не возникало в мозгу. Теперь подходило время к тринадцати часам, когда назначено было полкам переходить мосты и бросаться на неприятельские окопы.

Мосты были готовы, – это он видел, – сапёры работали самоотверженно; они чинили полотно мостов, они меняли поплавки под обстрелом, они гибли при этом, но вели себя как герои, и наблюдавший это Гильчевский ёрзал усиленно по лбу бровями, чтобы не допустить на глаза слёзы жалости к погибшим.

Два дивизиона тяжёлых орудий помогли как нельзя лучше: не прошло и двадцати минут после столкновения о инспектором артиллерии, как наблюдатели донесли, что проходы можно считать пробитыми, и тогда сигнал к атаке был дан.

Началось последнее, к чему готовились так настойчиво, упорно и долго: выбегая здесь и там из окопов, роты 402-го и 404-го полков бежали к мостам.

Над рощей, которую прочёсывали снарядами из всех пятидесяти восьми орудий, висел ещё синеватый дым от разрывов, но этот дым перекрывал уже австрийский розовый: рвалась шрапнель, которой встречали батареи противника атакующие роты.

Забеспокоились оба бригадных – и Артюхов, и Алфёров. Они не управляли действиями своих бригад, – это за них делал сам Гильчевский, они могли только проявлять беспокойство, и в этом Артюхов превосходил флегматичного по натуре Алфёрова.

Как командир второй бригады, он всецело был поглощён, конечно, действиями рот полка Татарова. Он был пожиже сложением, чем Алфёров, повертлявее, с мелкими чертами лица, волосом потемнее, более загорелый.

   – Этот лесок, этот лесок, о-он... может выкинуть каверзу! – заразившись, разумеется, от Татарова неприязнью к роще, говорил он, обращаясь к Алфёрову, на что тот отозвался, глядя в это время на мост, по которому уже бежала передовая рота полка Добрынина:

   – Лесок? А что там может быть теперь?.. Столько снарядов туда всыпали, – там теперь целого гриба не найдёшь.

Но та батарея, которую вычесали из рощи, работала теперь безостановочно, скрывшись в лощине между холмов за рощей, и эта работа её была заметна, несмотря на то, что сплошь и кругом гремело теперь. Особенно выделялась из общего грохота непрерывная трескотня пулемётов на том берегу, заставившая Артюхова вскрикнуть вдруг без обращения к кому бы то ни было:

   – Боже мой! Вот это так швейная мастерская!

Оборона была очень сильная, несмотря на те разрушения в окопах противника, которые несомненно были нанесены семичасовым артиллерийским обстрелом. Опытное в уловлении всех грозных звуков боя ухо Гильчевского слышало это. И, представив, сколько теперь ляжет убитых и тяжело раненных солдат его дивизии в то время, как 10-я, которая тоже ведь подчинена ему, будет сидеть в окопах и ждать, чем окончится у него дело, он прокричал Надёжному по телефону:

   – Прошу во что бы то ни стало исправить под прикрытием усиленного огня мост, о каком я вам говорил, – против деревни Гумнище. Когда будет готов, пошлите, пожалуйста, бригаду на тот берег на помощь моей дивизии.

Надёжный обещал это исполнить, хотя и не преминул добавить, что это будет очень трудно.

   – Эх-ма! – сокрушённо выдохнул Гильчевский после этого разговора: мало было надежды на подчинённую ему так поздно дивизию.

И снова за цейс, и снова в поле зрения прежде всего роща.

Дым над нею заметно поредел, – его просквозило поднявшимся вдруг несильным летним ветром, предвестником дождя, который мог и не собраться.

Дым отнесло, и стало видно, как по холму за рощей, – не по ближнему, а по второму за ним, – выбравшись из лощины, во весь дух мчались запряжка за запряжкой: та самая батарея, которую выкурили из рощи, теперь спасалась в тыл.

   – Ага, ага! Бегут! – обрадованно вскрикнул Гильчевский. – Бегут! Эх, что же наши, что же наши!

Он кинулся было сам к телефону приказать своей артиллерии, чтобы не упускала австрийскую, но, задержавшись ещё на момент, увидел, как там, на холме, среди запряжек рвутся уже снаряды.

   – Так-так-так их! Та-ак! Молодцы!.. – кричал Гильчевский, искоса взглянув на того, кто прислан был сюда из штаба армии наблюдать, чтобы – боже сохрани – не перерасходовали снарядов.

Он поймал наконец жадно ожидавшими этого глазами, как валились там лошади, опрокидывая пушки, как бежали от них люди и скрывались за гребнем холма.

   – Ну вот, ну вот, значит, всё-таки... кое-какой успех есть, – бормотал он ни для кого кругом, только для себя, чтобы себя ободрить.

Роты все бежали через мосты, – теперь уже свободнее, чем раньше. Ослабела стрекотня пулемётов на всём почти участке против мостов, не очень усилилась справа, против деревни Гумнище, и Гильчевский понял это так, что первая линия окопов занята атакующими полками, а Надёжный всё же проникся мыслью, что борьбу за мост надо вести, как бы это ни казалось трудным.

Невольно сюда, с левого на правый фланг, где наступала первая бригада, переметнулся в руках Гильчевского цейс, и не больше как через минуту он уже кричал Алфёрову, командиру первой бригады:

   – Полковнику Николаеву передайте: как только четыреста первый полк войдёт в окопы противника, пусть идёт по первой и второй линиям к деревне Перемель!

   – В Перемель? – переспросил Алфёров, не поняв, в чём дело.

   – По направлению к деревне Перемель, чтобы облегчить десятой дивизии задачу навести мост у Гумнища и выйти на тот берег! – пояснил Гильчевский, но тут только вспомнил, что Алфёрову не говорил он о приказе Федотова, и добавил: – Десятая дивизия передана мне, – поняли?

Алфёров наконец понял и проворно направился в отделение связи, а Гильчевский только с этой минуты, а не тогда, когда говорил по телефону с Надёжным, почувствовал, что в руках его теперь целый корпус.

Ещё не было ощущения удачи этого дня, полного успеха, для достижения которого было как будто так много сделано им, но зато появилось сознание своей удвоенной силы, с которой неудача представлялась уже невозможной.

И Протазанов, подойдя к нему, имел возбуждённо-довольный вид. Громко, с рукою у козырька, он доложил:

   – Ваше превосходительство! Телефонограмма от полковника Татарова: «Обе первые линии окопов взяты моим полком: роты начали продвигаться в третью».

   – Ну вот! То-то и есть!.. А он опасался, – вы знаете, – опасался!.. Но как всегда – герой!

И совсем некстати, сейчас же вслед за этим, старший адъютант, капитан Спешнев, доложил, подойдя с другой стороны:

   – Какой-то одиночный стрелок обстреливает наш наблюдательный пункт, ваше превосходительство!

Почти вздорным показалось это не только Гильчевскому, даже и Протазанову: ведь только что полковник Татаров донёс о том, что вышиб австро-германцев из двух линий окопов, – откуда же мог взяться одинокий стрелок?

Но стрелок всё-таки действительно таился где-то на том берегу; может быть, и не один он там таился: винтовочные пули явственно для слуха звякали, ударяясь в круглые валуны, выброшенные из окопов вместе с землёй на насыпь. Это услышал Протазанов, продвинувшись несколько дальше от того места, где стоял Гильчевский с генералами, туда, откуда пришёл Спешнев.

Вместе со Спешпевым он остановился и стал всматриваться в тот берег, но прошло не больше минуты, как он вскрикнул, пошатнулся и упал бы на дно окопа, если бы его не поддержал Спешнев: пуля, пройдя через всю толщу насыпи, впилась ему в грудь.

Так и вскинулся Гильчевский, когда это увидел. Он мог бы потерять Протазанова во время сражения на реке Икве, когда пошёл тот так беззаветно-отважно переводить связистов с оборудованного было наблюдательного пункта и исчез там в дыму десятками рвавшихся около него лёгких снарядов, но вернулся цел и невредим и спас связистов, и аппараты, и провода, и вот теперь, в окопе, пронизан пулей он, гордо тогда сказавший: «Я в свою звезду верю!»

   – Голубчик, герой мой, голубчик! – растерянно бормотал Гильчевский, склоняясь над Протазановым и целуя его в лоб. Потом закричал Спешневу: – Расстегните же ему тужурку!

Расстегнули и даже сняли тужурку, расстегнули рубаху, чему помогал он сам, – увидели, что на спине не было раны: пуля, бывшая уже на излёте, впилась в грудную клетку, несколько выше сердца, но никто из окруживших раненого начальника штаба дивизии не мог сказать, осталась ли она в кости, или прошла дальше. Кровь из раны едва сочилась.

В блиндаж связистов он пытался даже идти сам, как будто всё сильное тело его ещё не хотело верить, что оно ранено. А Гильчевский был так обескуражен и огорчён этим, что хмуро выслушал даже и телефонограмму Добрынина о занятии его полком окопов противника против деревни Вербень.