Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

Действительно, было некогда: нужно было поднимать батальон в поход с одной реки на другую, где положение должно было неминуемо привести к серьёзным боям в ближайшие же дни; иначе не вызывались бы полки ударной дивизии.

* * *

Была ли это оплошность Сахарова и его начальника штаба, генерал-лейтенанта Шишкевича, или получилось так случайно вследствие перетасовки сил для успешности наступления на более важных участках, только участок в пятнадцать вёрст длиною по реке Стыри, занятый 7-й кавалерийской дивизией, оказался самым слабым на всём фронте одиннадцатой армии.

Спешенные гусары, драгуны, уланы сидели, правда, и здесь в окопах, но занимались они, во всяком случае, не своим делом. Подготовленные для стремительных наступательных рейдов, они стали оборонять позицию, плохо приспособленную к обороне и до них и нисколько не улучшенную ими. Их конский состав приходилось держать довольно далеко в тылу, чтобы не пострадал он совершенно зря при действии австрийских тяжёлых орудий, в то время как 7-я дивизия имела только лёгкую артиллерию.

В общем, австрийцы, хотя и перебравшиеся здесь на левый берег Стыри, не уничтожили даже многочисленных мостов, чувствуя себя гораздо более сильными, чем русская конница. А когда по плану фельдмаршала Линзингена, задумавшего контрнаступление, стала подходить сюда ещё и 22-я пехотная германская дивизия, обстановка сразу и резко переменилась. Немцы, частью выдвинув вперёд австрийцев, частью сами заняв силою до двух полков участок на правом берегу, приходившийся против крутой излучины Стыри, очень быстро устроили тут предмостное укрепление на фронте по кривой в шесть-семь ворот, в то время как вся линия фронта, оборонявшаяся русскими кавалеристами, не превышала пятнадцати.

Получилась подкова, опиравшаяся на деревни Гумнище и Перемель левым флангом, имевшая против себя им правом фланге деревню Пляшево, расположенную при устье коварной речки Пляшевки, а в центре – деревню Вербень.

Позиция эта была сильная от природы по обилию речек, кроме Пляшевки, впадавших тут в Стырь, и рощ, и садов, так как раньше это была густо заселённая местность с несколькими усадьбами мелких помещиков, имевших каменные постройки. Однако не оборонять эту полицию пришли немцы, а ударить отсюда в стык армий одиннадцатой и восьмой, и только что заканчивали приготовления к этому удару, когда появились тут один за другим сначала 403-й, потом 402-й полки. Стараясь подойти по возможности скрытно, они шли с большими интервалами не только полк от полка, но и в полках батальон от батальона. Впрочем, местность тут к востоку от Стыри была холмиста, лесиста, овражиста, так что вдали от фронта обнаружить переброску полков могли только разведочные самолёты противника.

Полковник Добрынин ехал верхом впереди своего полка рядом с бригадным Алфёровым. Иногда они останавливались, чтобы пропустить вперёд полк, посмотреть, всё ли в нём исправно, потом снова перегоняли его.

За дорогу новый в дивизии командир полка со старым командиром бригады успели поговорить о многом, между прочим и о генерале Гильчевском.

Взятый из отставки в ополчение, а на фронте просидевший втихомолку почти год в обставленных с возможной уютностью блиндажах, Алфёров, как это заметил уже Добрынин, не сумел ещё втянуться в настоящую жизнь, хотя сам по себе был он старик ширококостный и не слабый здоровьем; покряхтывал и ворчал, соблюдая, впрочем, при этом осторожность.

Годами он был старше Гильчевского, волосом седее, и как можно было ему не осудить своего непосредственного начальника за его пылкий нрав?

   – Горяч, – говорил он, – людей не жалеет, а люди, разве они не замечают? За каждым из нас замечают все, будьте покойны!

   – В каком смысле «людей не жалеет»? – спросил Добрынин.

Крякнув потихоньку и скосив через погон назад глаза, не слышно ли будет, кому не нужно слышать, Алфёров объяснил:

   – Перед тем, как к вам прибыть, дивизия что делала? Пополнялась людьми. А куда люди в ней девались, когда их ещё двадцать второго мая полный был комплект, даже и с надбавкой в две тысячи? Вот то-то и есть, куда! А другие начальники дивизий всё-таки так не транжирили людей, поэтому в тыл их не уводили, чтобы там пополняться... Кхе, да... А то, не угодно ли, был с ним и такой случай, – это раньше гораздо, – мы тогда против Черновиц стояли, и люди, конечно, совсем ещё серые, – ополченцы, дружинники, а он их – в атаку... А там, у австрийцев, пулемётов, как у нас винтовок-трёхлинеек, потому что больше были берданки. Куда же им против такого огня в атаку? Сунулись было и опять легли... Так что же, вы думаете, он, наш Константин Лукич? Наган выхватил и давай в своих же палить! Кричит и стреляет, кричит и стреляет!

   – Поднял всё-таки? – с живейшим интересом спросил Добрынин.

   – Что же из того, что поднял? Пошли, конечно, а какой же толк вышел, вы это спросите. Только первую линию окопов взяли, а на другой день австрийцы их выбили. Да убитых, раненых сколько было, э-эх!..

   – Однако рисковал ведь и сам, – сказал Добрынин. – Ведь под огнём противника это было или нет?

   – Ещё бы не под огнём! Да ведь и свою пулю получить бы мог между лопаток, – разве случаев таких не бывает? Там после разбирай, кто стрелял, когда вкруговую пули летят.

   – Мне он показался человеком весёлого склада, а таких солдаты наши любят, – сказал Добрынин.

   – Э-э, «любят»! Басни всё это насчёт того, чтобы солдат наш начальство своё любил! – решительно возразил Алфёров. – Боится, это конечно, а уж любить, – кхе-кхе, – за что же именно, посудите сами!

   – А там, куда идём, мы ведь будем под командой начальника седьмой кавалерийской? – встревоженно уже спросил Добрынин.

   – Разумеется. Генерала Рерберга.

   – Что же он, как полагаете, будет жалеть наших солдат или на них выслуживаться?

Алфёрову но пришлось ответить на этот вопрос Добрынина: галопом подскакал разъезд с офицером, и офицер, корнет, передал словесный приказ Рерберга поторопить полк, так как с часу на час ожидается контратака австро-германцев.

   – Хорошо «поторопить», – полк и так идёт почти форсированным маршем... А скажите мне, корнет, мои полки как? – спросил Алфёров.

   – Сегодня же с вечера должны будут занять наши позиции, ваше превосходительство, – ответил весьма отчётливо корнет, имевший стремительный вид, горячие двадцатилетние щёки и лихой залом выгоревшей от солнца фуражки, укреплённой ремешком под круглым подбородком.

   – Вот видите, как: сегодня же, без всякого отдыха, и эта позиции! – обратился к Добрынину Алфёров. – Даже и осмотреться как следует не дают!.. Куда именно мы должны прибыть? – повернулся он к корнету.

   – Штаб нашей дивизии в деревне Копань, ваше превосходительство, отсюда будет вёрст семь, – беззаботным уже теперь тоном ответил корнет.

   – Ваша фамилия?

   – Корнет Кугушев, ваше превосходительство.

   – Вы видите, – идут? – показал Алфёров на запылённых, потных солдат, отягощённых походной выкладкой.

   – Так точно, вижу, – идут.

   – Ну вот... А скакать они не могут, как вы... У нас обоз – полковой и бригадный, – сколько полагается из дивизионного... У нас артиллерия... Обывательские подполы тоже есть... Мы ведь не налегке... Кхе, вот. Так и доложите.

   – Слушаю, ваше превосходите...

Козырнул, повернул копи и поскакал со своими людьми обратно, теперь уже рысью, корнет Кугушев, оставив Алфёрова в настроении весьма пониженном, хотя и суетливом.

Подтянулся и Добрынин, но ему всё-таки хотелось успокоить Алфёрова, и он сказал ему не спеша:

   – Раз кавалерия стоит тут уже порядочное время, то ей и книги в руки. Не уходят ведь их полки никуда, – остаются на месте, а мы им только в помощь... Ну что ж, и должны помочь, если в помощь. Наконец, у противника есть разведка: узнают, что прибыла целая бригада, – по-стес-ня-ются, пожалуй, переходить в контратаку! Зря, кажется, наш новый начальник горячку порет.

Деревня Копань, до которой только к вечеру, когда уже село солнце, дошёл первый батальон 402-го полка, оказалась вёрстах в пяти от второй липни окопов. Ранее пришедший 403-й полк пока ещё отдыхал, расположившись биваком в роще за деревней. Перестрелка с обеих сторон реки велась вялая, так что даже лягушки где-то поблизости на воде принимались урчать безбоязненно.

Сразу после захода солнца пала сильная роса, и стало прохладно.

В Копани, как и в других деревнях вдоль реки, жителей не было: австрийцы перед отступлением погнали их вперёд себя с подводами, скотом, какой у них остался, и скарбом. Половина хат была растаскана на блиндажи; попадались и пепелища.

Штаб дивизии помещался в лучшем на вид доме – каменном, с резьбою на крыльце, с розовыми высокими мальвами в палисадничке. Спешившись возле штаба, Алфёров и Добрынин увидели двух генералов, спускавшихся к ним с крылечка. Оба были на вид одного возраста – между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, – рослые и добротные. Один из них, с усами светло-рыжими и с лицом продолговатым и важным, с академическим значком на тужурке, был Рерберг, другой – с усами красновато-рыжими, будто только что подкрашенными, и с лицом одутловатым, круглым – оказался его бригадный командир Ревашов, генерал-майор. Никакого беспокойства ни в одном из них не мог бы заметить самый наблюдательный глаз. Оба они казались людьми только что плотно пообедавшими и кое-что пропустившими перед обедом по случаю подкрепления их бригадой пехоты.

Алфёров не забыл суетливо отрапортовать Рербергу о прибытии двух полков в его распоряжение, и тот выслушал его с подобающе значительной миной, но, только поздоровавшись с ним, тут же с заметным интересом спросил Добрынина, за что и давно ли получен им Георгий: командир полка с Георгием явно казался ему надёжнее, чем командир бригады без этого белого крестика.

Потом, пригласив ещё и Тернавцева в штаб на чашку чая, Рерберг сказал, когда все уселись за пару составленных ломберных столов, неизвестно откуда тут взявшихся и заставленных чайной посудой.

   – Итак, господа, мы здесь несколько дней провели под знаком возможного на нас наступления противника, который стал очень активен с прибытием немцев, но теперь, теперь уж, мне кажется так, обстоятельства весьма переменились, так что если завтра утром он предпримет что-нибудь такое, то, пожалуй, пожалуй, получит очень приличную сдачу, а?

Это последнее «а?», ни к кому лично не обращённое, прозвучало неожиданно, короткое и звонкое, как выстрел из игрушечного детского пистолета.

Для Добрынина, следившего за выражением его лица, не только за смыслом его слов, это «а?» как будто отворило в нём дверцу: он стал ему вдруг ясен, этот генерал-лейтенант с академическим значком. Он понял, что никогда раньше этому начальнику кавалерийской дивизии не приходилось иметь в своём подчинении пехотных частей и он своим «а?» как будто самого себя желает убедить в безусловной прочности позиции, ему вверенной.

Однако вопрос был задан затем, чтобы на него ответили, – Алфёров же молчал, – выходило неудобно, и, поймав на себе пытливый взгляд Рерберга, Добрынин ответил:

   – Наперёд сказать трудно... Эту ночь, во всяком случае, спать не придётся, если положение стало таким острым.

   – Ещё бы не острым! Ещё бы не острым, когда уж вот где у нас сидят! – и Рерберг похлопал себя по шее сзади. – Острее и быть не может... Итак, первый полк – ваш, полковник, – обратился он к Тернавцеву, – займёт линию окопов от деревни Гумнища, – вот, смотрите, пожалуйста, на карту, – от Гумнища до Перемели, – как только стемнеет, а моих людей сменит. Инструкцию ротные командиры ваши получат там, на месте.

Тернавцев поглядел на Алфёрова, но тот, придвинув к себе карту и доставая очки, шептал, точно боясь забыть: «Гумнище и Перемель... кхе... Перемель... Гумнище...» – и не поднял на него глаз.

   – Ваше превосходительство, – сказал Тернавцев Рербергу, – инструкцию должен получить прежде всего я, так как в случае чего я отвечаю за неудачу своего полка.

   – Неудачи ни-ка-кой не будет, я в этом уверен, и отвечать вам за неё не придётся, – несколько капризным юном и с заметной гримасой отозвался на это Рерберг, а молчавший до того Ревашов добавил:

   – Ведь вы будете сменять командира полка, он вас и посвятит.

Денщики, у которых было подготовлено заранее, что надо, внесли: один – кипящий самовар, другой – поднос с ломтями белого хлеба и консервами, и это отвлекло Алфёрова от карты. Он решился сказать даже:

   – Смена как смена, – порядок для этого один, хотя бы и кавалерия сменялась пехотой.

   – В зависимости ещё и от того, какая будет ночь, – тёмная или светлая, – вставил Добрынин. – Может и дождь хлынуть, тут за этим дело не станет, – тогда смена выйдет не как смена, а похуже.

Но тут Рерберг, поморщившись, нетерпеливо постучал пальцем о стол, чтобы показать, что он не сказал самого важного, оглядел всех, даже и Ревашова, и проговорил тише, чем прежде:

Если же противник не решится в эту ночь или утром начать наступление против нас, то днём, после, разумеется, артиллерийской подготовки к этому, мы перейдём в наступление сами... Мы их атакуем завтра, господа, а?

Он не сомневался, конечно, в том, что слова его поразят прибывших, и, казалось, даже любовался тем впечатлением, какое они произвели: у всех поднялись брови.

   – Атаковать, не разобравшись, вслепую, ваше превосходительство? – спросил за всех Добрынин.

   – Как же так «вслепую», когда я ведь ясно сказал: днём? – поморщился Рерберг.

   – Люди только что пришли, устали, – ночью спать будет некогда, а днём атака, – какой же работы от них можно ждать, ваше превосходительство? – сказал Тернавцев.

   – Да, это, конечно, это... кхо... – поддержал его Алфёров.

   – Ну, люди – не лошади, люди могут взять себя в руки, – поддержал, в свою очередь, своего начальника Ревашов. – Одну ночь не поспать для человека ничего не значит.

После этого переглянулись все командиры пехоты, попавшие в распоряжение кавалерийских генералов, и Алфёров, поняв, что сказать что-то надо ему, а не Добрынину, не Тернавцеву, обхватил левой рукой стакан налитого ему чая,„ правой провёл несколько раз по карте от Перемели до Гумнища, кхекнул и пробубнил:

   – А какая необходимость так спешить нам с атакой, если приказа начальства на это нет?

   – Надобность, или, как вы выразились, необходимость, – тут же подхватил его замечание Рерберг, – состоит в том, чтобы пре-ду-предить, – вот в чём! Если мы не атакуем противника сами, то он непременно атакует завтра же нас!

   – Он, значит, готов к атаке, но ведь мы-то совсем не готовы, даже расположить своих сил не успеем, – сказал Добрынин, теперь уже так же обеспокоенный за участь своего полка, как и Тернавцев, полк которого должен был броситься в атаку почти, очевидно, только затем, чтобы её отбили с большими потерями.

Рерберг посмотрел на него длительным, весьма недовольным взглядом, но отозвался ему только одним словом: «Успеете!», давая этим понять, что больше ни о чём пока он говорить не желает, а Ревашов, сделав широкий жест над столами, сказал с напускным радушием в жирном голосе:

   – Подкрепляйтесь, господа, с дороги!.. Водки бы, конечно, да, к сожалению, вся как раз вышла!

* * *

Квакали лягушки, жалили комары, устанавливались батареи, одна за другой уходили роты 403-го полка в окопы, один за другим приходили сменённые ими спешенные эскадроны, скрипели колёса повозок, вспыхивали в небе ракеты, раза три начинался, но не пошёл дождь, – в этом прошла ночь с 18-го на 19 июня в деревне Копань и возле неё в редколесье, где разместился батальон Ливенцева.

От Добрынина Ливенцев уже знал, что следующий день – 19-о число – будет днём атаки на предмостное укрепление австро-германцев в излучине Стыри. По тому, что Добрынин говорил об этом возмущённо, Ливенцев видел, что дело будет тяжёлое, но он устал, очень хотелось спать; в одной из хат, где уже жили офицеры-драгуны, он уснул на широкой лавке. Самих офицеров – их помещалось тут трое, – правда, не было с вечера, они были в окопах, а в хате только денщики караулили их вещи, но к утру, когда всех сменили, явились эти офицеры, и спать больше уже не пришлось, так стало возбуждённо и шумно.

Вместе с рассветом – Ливенцев привык уже к этому – началась орудийная пальба. По приказу Рерберга она усиливалась постепенно, чтобы не сразу обнаружить замысел атаки, однако эта маленькая хитрость не обманула немцев. Они тоже усиливали огонь и даже пустили в дело тяжёлые батареи.

Часам к шести утра на этом небольшом клочке Волынской земли всё уже напряглось, всё было в дыму, гари и грохоте.

Деревня Копань лежала по правую сторону шоссе на Дубно и Ровно, и телеграфная линия могла связать Рерберга не только со штабом одиннадцатой армии, находившимся в Волочиске, но и восьмой, если бы ему этого захотелось, но он предпочёл не беспокоить высшее начальство. Оплошность, которую он допустил, позволив австро-германцам переброситься на правый берег Стыри и закрепиться на нём, он хотел исправить при помощи всего одного только пехотного полка, надеясь на то, что два битых уже австрийских полка, хотя и подкреплённые немцами, всё-таки уступают в числе штыков одному русскому.

Алфёров постарался отстранить себя от руководства боем, сославшись на незнание местности, да Рерберг и не настаивал на этом: напротив, распоряжался он сам при помощи Ревашова. Это было первое в его жизни сражение, в котором он командовал пехотной частью, причём ему было известно, что 101-я дивизия числилась в армии ударной, то есть полки её могли сделать то, чего было бы трудно ждать от полков других дивизий. Что 101-я дивизия была уже наполовину новая от только что влившихся в неё пополнений; что полки её были далеко не полного состава; что офицеров в них было очень мало, – почти во всех ротах только по одному; и в числе их много новых прапорщиков, ещё ни разу не бывавших в боях, – всё это и знал, и не хотел знать Рерберг, увлечённый одной только мыслью сбросить противника с правого берега Стыри на левый.

Отодвинувшись в результате майского прорыва на несколько десятков вёрст на запад, линия фронта стала только очень капризно изогнутой, однако она оставалась по-прежнему сплошною, и к северу от участка 7-й кавалерийской дивизии стоял, растянувшись по той же Стыри до фронта восьмой армии, 45-й корпус, состоящий из молодых ополченских полков.

В то время как Рерберг задавался мыслью сбросить австро-германцев с правого берега Стыри на левый на своём небольшом участке между двумя деревнями, начинал уже приводиться в исполнение гораздо более обдуманный, несравненно лучше подготовленный план фельдмаршала Линзингена прорвать русский фронт на стыке восьмой и одиннадцатой армий ударом по 45-му корпусу, и если скрытно удалось подойти пехотной бригаде на помощь 7-й кавалерийской дивизии, то не менее скрытно стянулась и 22-я немецкая дивизия на помощь к австро-венгерцам за Стырью, против деревень Гумнище и Перемель.

Привыкшие к неуклонным требованиям Гильчевского, батареи 101-й дивизии стремились бить только по проволоке врага, но далеко не все позиции его были видны, мешали холмы, овраги, роща, – связные работали плохо; кроме того, один наблюдательный пост, устроенный на высоком дереве, был снесён немецким снарядом вскоре после начала перестрелки; потом одно за другим три орудия были подбиты, и эта удача немцев не могла не ослабить не только русского огня, но и выдержки Рерберга: он поторопился дать 403-му полку сигнал к атаке, когда она ещё не была подготовлена.

О том, что там, у реки, началась атака, Ливенцев догадался по тому, что артиллерия – и своя, и 7-й дивизии – вдруг замолкла. Он посмотрел на часы, – было без четверти семь. Он ждал минуту, две, – вот-вот заработают снова орудия, перенесут огонь глубже в расположение врага, но орудия молчали, продолжала бить только артиллерия противника. К изумлению Ливенцева, так тянулось минут шесть, пока Алфёров, как потом выяснилось, не убедил Рерберга не лишать атакующих поддержки.

Южнее, по Стыри же, стояли части 105-й дивизии, того же 32-го корпуса, но от командира корпуса, генерала Федотова, начальник её не получил приказа действовать одновременно с частями Рерберга, который был ему подчинён, и в дивизии этой было спокойно. Впрочем, и самому Федотову только утром 19-го доложил Рерберг, что атакует противника, так велика была у него почему-то уверенность, что атака окончится блестящим успехом, и так, видимо, боялся он, что комкор может чем-нибудь и как-нибудь лишить его этого успеха. Даже распоряжение, которое получил от него Добрынин, о том, чтобы 402-й полк был готов идти на помощь 403-му, выражало не этот смысл, а другой: «Для расширения успеха 403-го полка».

* * *

Успех и был – 403-й полк не посрамил славы ударной дивизии, – но успех этот мог бы быть полным, если бы не поспешил с атакой Рерберг, если бы дождался он, когда артиллерия сделает своё дело, – пробьёт проходы, сколько их было нужно.

Передовые роты полка кинулись в атаку дружно, но только там, где проволока была разбита снарядами, они ворвались в первую, а местами и во вторую линию окопов врага. Это было против деревни Перемель, лежавшей на том берегу Стыри: тут местность была открытая, цели для наводчиков видны. Совсем не то оказалось против деревни Гумнище, где окопы были закрыты лесом. Там пулемёты прижали атакующих к земле, потому что проволока местами была совсем не тронута, местами же, хотя и изувечена, всё-таки непроходима.

И вот тогда-то, только что получив от полковника Тернавцева донесение о неудаче на своём правом фланге, Рерберг приказал 402-му полку «расширять успех».

   – Приказано вам начальником дивизии вести свой полк бегом! – энергично прокричал Добрынину Ревашов с наблюдательного пункта.

   – Бегом? – переспросил Добрынин.

   – Бегом, да, именно! Как можно скорее, – это значит бегом! – подтвердил Ревашов.

   – Отсюда, где стоит полк, до позиций пять вёрст!.. Вести полк придётся лесом, – пытался уяснить приказ Добрынин.

   – Лесом? Почему лесом?

   – Во избежание больших потерь, а как же иначе? – удивился Добрынин. – Иначе я не доведу и двух рот из полка.

   – Хорошо, лесом, – только непременно бегом!.. И не теряя ни одной минуты!

Когда Добрынин передавал приказ своим батальонным командирам, то не удержался, чтобы не добавить:

   – Вот что значит попасть под команду кавалерийских генералов! Самое важное для них – это аллюр, а что мы с вами не лошади, об этом они забывают.

   – А как же можно людям бежать в лесу и соблюсти при этом порядок? – спросил Ливонцев. – Ведь это всё равно, что скачка с препятствиями!

   – И куда же будут годны люди, когда пробегут пять вёрст? – добавил поручик Воскобойников.

   – Об этом самом и речь!.. Ну, всё равно, спорить с ними некогда. Бегом – так бегом...

И Добрынин, откинув назад голову, скользнул глазами по первому взводу первой роты и скомандовал твёрдо:

   – Полк, вперёд! Бегом, ма-арш!

И первая рота, когда повторил команду ротный, с места ринулась бегом, как на ученье. Здесь, возле деревни Гумнище, откуда ни своих, ни вражеских позиций не было видно, это можно было сделать, хотя по лицам солдат никто бы не мог сказать, что попятно им, зачем они бегут в полной походной амуниции в жаркое летнее утро и долго ли придётся бежать.

Сам Добрынин ехал верхом на небольшой молодой ещё гнеденькой ординарческой лошадке, а командиры батальонов шли рядом с ротными своих первых рот, так что Ливенцеву пришлось и теперь быть во главе своей прежней тринадцатой роты, а заботиться о направлении было не нужно: батальон двигался, как ему и полагалось, в хвосте полка.

   – Бежать на бой – это всё-таки гораздо почётнее, чем бежать с боя, – говорил на бегу Ливенцев Некипелову, – однако... должно быть, труднее.

   – Ну ещё бы, – отзывался Некипелов, – ведь тогда люди бегут – ног под собой не слышат, а мы теперь что же, – мы спрохвала бежим.

   – Спрохвала-то спрохвала... а всё-таки пяти вёрст так не пробежим.

   – Да уж нам немного ещё, – вот батареи обогнём, и лес будет... А в лесу разве бегать можно? Что мы, волки?.. И лесу, дай бог, обыкновенно итить – не растеряться, а то бежать!.. Приказал кто-то с большого ума чёрт-те что... А спроси его, где был он раньше, этот генерал?..

   – Раньше? – не понял Ливенцев.

   – Ну да, – почему раньше наш полк не приказал в лес завесть? И были бы мы тогда всё-таки версты на две ближе к своим... А теперь, видали, вон вьётся?

Некипелов показал рукой вверх, и Ливенцев увидел немецкий аэроплан.

   – Разведчик!.. Не начнёт ли бомбы в нас швырять?

   – А может, и корректировщик с тем вместе, – предположил Некипелов. – Зачем тогда ему трудиться, – нас и артиллерия немецкая взять под обстрел может.

От залпов русских и вражеских батарей гремел, как огромнейшие железные листы, и рвался, как прочнейшая парусина, воздух кругом. От этого ни на одну минуту не выпадало из сознания Ливенцева, что там, куда их послали и куда они могут не поспеть вовремя, под залпы с обоих берегов Стыри, совершается, быть может, последний уже акт трагедии, – боя одного русского полка с двумя австро-германскими, к которым через реку по четырём мостам гораздо скорее могут быть переброшены на помощь ещё полтора-два полка...

Залпы орудий как будто и не где-то здесь и за рекой гремели, а в голове, в горячем мозгу, и сердце шаг за шагом колотило в грудную клетку, как в барабан.

Передние роты полка, скрывавшиеся уже в лесу, открыли из винтовок стрельбу по самолёту, и он потянул обратно за Стырь, но никто не сомневался в том, что дело своё он успел сделать.

Обежав наконец батареи, четвёртый батальон вслед за третьим вошёл в лес. И с первых же шагов всем стало ясно, что бежать взводами в таком непрорежённом молодом и сильном дубняке, среди которого часты были невыкорчеванные пни, было невозможно. В нём стояла тень, прохлада. В нём можно было вытереть потные лица и шеи рукавами и подолами рубах. Но, главное, в нём нужно было строго соблюдать те самые правила движения рот в лесах, которым незадолго до того учил на отдыхе свою дивизию Гильчевский, тем более что лес этот раскинулся на холмах, перерезанных крутыми балками.

Добрынин возмущался Ревашовым.

   – Что же это, издевательство надо мной? – говорил он своему помощнику подполковнику Печерскому. – Что же этот парадмейстер никогда сам и не заглядывал в этот лес, что мне приказывал такую нелепицу? Ведь их дивизия тут стояла неделю, если не больше, а они, два их превосходительства, даже и местности не разглядели! Вот так чистоплюи! И таким дали очень важный участок!.. Можно представить, что у них за окопы! А когда же нам их переделывать, когда с прихода – в бой?

Долго возмущаться не пришлось Добрынину, шагах в пятидесяти или меньше, – трудно было определить в лесу, – шипуче свистя, ломая деревья, упал и взорвался тяжёлый снаряд.

Что снаряды тяжёлых орудий залетали сюда и раньше, видно было по глубоким воронкам, какие уже попались на дороге полку, по вырванным с корнями, по изувеченным деревьям, но те снаряды были прежде, этот – теперь и по ним.

Пытавшийся ехать и в лесу верхом, Добрынин слез со своего конька и передал его ординарцу. Это был первый момент почувствованной им строгой ответственности за полк, в который был назначен он командиром: до этого момента он только знал, что он – командир полка, теперь он мгновенно с ним сросся.

   – Полк, правое плечо вперёд! – обернувшись лицом к передним рядам, прокричал он, увидев просветы, то есть опушку от себя влево.

Он понял, что вслед за первым снарядом будут искать в лесу его полк и второй, и третий, и десятый, и двадцатый снаряды, что эта канонада разбрызжет роты по лесу, как стадо; что не только довести до позиций, – их и собрать даже будет нельзя, – вот почему он решил вдруг вывести людей на опушку.

Компас был в руках у Печерского, – сбиться с направления на Гумнище было нельзя, но двигаться вдоль опушки было можно гораздо быстрее, и, чтобы видеть дальше вперёд и назад, Добрынин снова вскочил на гнедого, когда первый батальон выбрался весь из чащобы. Пусть это был батальон далеко не полного состава, – всё-таки в нём было до семисот штыков, как и в других батальонах.

Вперёд были посланы патрульные с компасами. Деревню Гумнище отсюда можно было видеть, только взобравшись на высокое дерево.

Едва свернул батальон на опушку, как в том направлении, какого он держался вначале, ударили в лес один за другим ещё два тяжёлых.

   – Полк, бего-ом! – скомандовал Добрынин.

Нужно было проворнее протащить через открытое место две с половиной тысячи человек, чтобы потерь от орудийного огня было как можно меньше. И люди бежали, гремя котелками, прикрученными к скаткам шинелей и бившимися о сапёрные лопатки. Теперь всем было ясно, что нужно было бежать вперёд, навстречу огню, а между тем впереди снова был тот же лес, – поляна кончалась.

Длинной змеёй раскинулся полк, идущий во взводных колоннах, в затылок одна другой, и, как чешуя, поблескивали штыки и стволы винтовок, нагретые солнцем. Патрульные впереди, держась направления на Гумнище, снова нырнули в лес, и Добрынин поскакал вслед за ними, чтобы посмотреть, пройдёт ли там полк и нет ли там где-нибудь вправо или влево ещё широкой поляны.

А в это время правее полка шестидюймовый снаряд взорвался и доплеснул до рядов пятой роты осколками, мелкими камнями, землёй, обломками веток. Несколько человек там свалилось раненых и контуженых, – это были первые жертвы полка. Их подобрали санитары.

Но воздушный разведчик – прежний ли, новый ли – появился в небе, теперь значительно выше и медленней в полёте. Видно было, как возле него начали рваться снаряды зенитного орудия, оставляя клубки белого плотного дыма. Однако не заметно было попаданий, – он ушёл назад, а с другой стороны тут же появилось ещё два самолёта...

Озабоченный судьбой своего батальона, Ливенцев шёл теперь рядом с Тригуляевым и Дивеевым, на фланге четырнадцатой роты, и смотрел то назад – на пятнадцатую и шестнадцатую, то вверх на эти наглые воздушные машины, которые явно указывали своей артиллерии цель, действительно достойную её внимания и усилий.

   – Заградительный огонь могут открыть, – сказал Тригуляев.

   – Заградительный? – повторил Дивеев, только отчасти поняв это слово.

   – Разумеется, – теперь по нам уж и лёгкая артиллерия может бить, – объяснил ему Тригуляев.

И Ливенцев, скользнув глазами по лицу своего нового прапорщика, заметил, как оно побледнело.

   – Крепитесь, Дивеев! – крикнул он ему начальственным топом, вспомнив, что прапорщик ведь в первый раз идёт под огонь.

   – Слушаю! – браво ответил Алексей Иваныч и добавил скороговоркой, вскинув к козырьку руку: – Нет, я не поддамся, нет, – будьте покойны!