Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

Черезъ полгода Смирновъ даётъ новый секретный приказъ II армиi (4 iюня 1915 года):

«Величайшiй позоръ, несмываемое пятно, гнуснейшее предательство, передъ которымъ блекнутъ самыя низшя, чудовищный преступленiя, это – измена отчизне.

«Солдатъ – защитникъ Престола и Родины.

«Солдатъ – мощь и гордость отчизны.

«Кто изъ насъ, отъ перваго генерала и до последняго рядового, смеетъ даже мыслить о бегстве передъ врагомъ, уступая ему наши цветущая поля и города съ роднымъ, близкимъ намъ населешемъ?

«Какой честный воинъ можетъ дойти до низкаго, гнусиаго малодушiя и добровольно сдаться въ пленъ, имея ещё силы сражаться?

«Ни одной минуты мы не можемъ, не должны забывать, что наше малодушiе есть гибель для святой, для единственной по глубине и силе материнскаго чувства матушки-Россiи.

«Въ настоящей войне съ вековымъ врагомъ славянства – съ немцами, мы защищаемъ самое великое, что только когда-либо могли защищать, – честь и целость Великой Россiи.

«А техъ, позорныхъ сыновъ Россiи, нашихъ недостойныхъ братьевъ, кто, постыдно малодушествуя, положитъ передъ подлымъ врагомъ оружiе и сделаетъ попытку сдаться въ пленъ или бежать, я, съ болью въ сердце за этихъ неразумныхъ, безбожныхъ изменниковъ, приказываю немедленно разстреливать, не давая осуществиться ихъ гнусному замыслу; пусть твёрдо помнятъ, что испугаешься вражеской пули, получишь свою, а когда, раненый пулей своихъ, не успеешь добежать до непрiятеля или когда после войны, по обмене пленныхъ, вновь попадёшь къ намъ, то будешь разстрелянъ, потому что подлыхъ трусовъ, низкихъ тунеядцевъ, дошедшихъ до предательства родины, во славу же родины надлежитъ уничтожать.

«Объявить, что мира безъ обмена пленныхъ не будетъ, какъ не будетъ его безъ окончательной победы надъ врагомъ, а потому пусть знаютъ всё, что безнаказанно изменить долгу присяги никому не удастся.

«Предписываю вести строгiй учётъ всемъ, сдавшимся въ пленъ, и безотлагательно отдавать въ приказе о предащи ихъ военно-полевому суду, дабы судить ихъ немедленно по вступленiи на родную землю, которую они предали и на которой поэтому они жить не должны.

«Приказъ сей прочесть во всехъ ротахъ, батареяхъ, сотняхъ и отдельныхъ командахъ съ подробнымъ разъясненiемъ и приложить спецiальное старанiе, дабы смысломъ его особенно прониклись ратники ополчения, поступившие въ ряды армии».

21 января 1915 г. главнокомандующий С.-З. фронтомъ Рузскiй писалъ нач. штаба: «Къ прискорбно, случаи добровольной сдачи въ пленъ среди нижнихъ чиновъ были и бываютъ, причёмъ не только париями, какъ сообщаете вы, но даже целыми ротами. На это явленiе уже давно обращено вниманiе и предписано было объявитъ всемъ, что такiе воинскiе чины по окончанiи войны будутъ преданы военному суду; кроме того, о сдавшихся добровольно въ пленъ сообщается, если это оказывается возможнымъ, на ихъ родину. Указанiя Верх, главн. будутъ вновь подтверждены. Хотя после принятыхъ меръ число случаевъ добровольной сдачи въ пленъ значительно уменьшилось, и были даже примеры, когда пытавшiеся сдаться разстреливались своими же въ спину, но темъ не менее случаи эти будутъ повторяться и въ будущемъ, пока не устранится главная причина ихъ – отсутствiе офицерскаго надзора, являющагося следствiемъ крайнего недостатка офицеровъ. Необходимо принять самыя энергичны я меры къ возвращенiю вылечившихся офицеровъ, находящихся ныне во внутреннихъ губернiяхъ Pocciи. Объ этомъ я просилъ уже несколько разъ, но офицеровъ до настоящего времени возвращаютъ очень туго. Войсковые части, случайно узнававшiя о своихъ офицерахъ, которые, будучи здоровы, медлятъ возвращенiемъ въ строй, отъ себя принимаютъ посильныя меры, побуждая къ возвращению путёмъ угрозы представлять ихъ въ будущемъ къ увольнение безъ пепели и мундира».

Приказъ по IV армиi отъ 4 iюня 1915 года:

«Одна изъ жеищинъ-врачей, вернувшаяся изъ германскаго плена, привела въ своихъ показанiяхъ случай массовой сдачи въ пленъ нижнихъ чиновъ одного изъ полковъ, главнымъ образомъ ратниковъ, которые въ разговоре съ ней объяснили причину сдачи темъ, что имъ «надоело сидеть въ окопахъ и они измучились». [...]

А.Е. Бадаев
АРЕСТ ФРАКЦИИ [36]36
  БАДАЕВ А. Е. БОЛЬШЕВИКИ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ. М., 1932, с. 326—341.
  Депутат 4-й Государственной думы от рабочих Петербурга, большевик А. Е. Бадаев в своих воспоминаниях рассказывает о борьбе большевиков против войны и об аресте в ноябре 1914 года думской фракции большевиков.


[Закрыть]

Раскрытые теперь архивы департамента полиции показывают, как готовилась к нашему совещанию охранка. Царское правительство, давно уже искавшее какого-либо повода для того, чтобы «ликвидировать» большевистскую фракцию[37]37
  Фракция большевиков в IV Государственной думе состояла всего из пяти человек: А. Е. Бадаева, М. К. Муранова, Г: И. Петровского, Ф. И. Самойлова, Н. Р. Шагова.


[Закрыть], решило воспользоваться совещанием и захватить нас, так сказать, на месте преступления. Сведения о готовящемся совещании охранку получила от своего агента «Пелагеи», – кличка известного провокатора Романова, одного из работников московской партийной организации. Романов должен был принять участие в совещании в качестве делегата от Москвы. Заранее решив произвести, арест совещания, охранка запретила, Романову принять в нём участие, боясь провала своего агента. Департамент полиции сообщил в Москву, что «участие агентуры на съезде нежелательно, необходимо приблизить её к участникам съезда, чтобы могли своевременно сообщить место и время съезда». Одновременно московской охранки предлагалось приложить все усилия к тому, чтобы выяснить через своих сотрудников место и время совещания и «немедленно телеграфировать о сём департаменту и начальнику финляндского жандармского управления в целях обеспечения для последнего возможности производства своевременной и результатной ликвидации конференции».

Предполагая, что совещание будет происходить в Финляндии, в Мустамяках, департамент полиции решил поручить арест его участников финляндскому жандармскому управлению. Начальнику управления полковнику Ерёмину директор департамента полиции дал поручение постараться обязательно обнаружить на совещании членов нашей фракции: «...является весьма желательным обнаружение на означенной конференции членов Государственной думы социал-демократической фракции и направление переписки по ликвидации этой конференции в порядке правило местностях, состоящих на военном положении...»

Петербургские вокзалы были наводнены шпиками. Партия охранников была специально командирована в Финляндию для усиления «сил» полковника Ерёмина. В Белоострове на границе были установлены посты шпионов, хорошо знающих в лицо членов нашей фракции. Само собой разумеется, что и без того густая сеть шпиков, преследовавших нас по пятам в Петербурге, стала ещё гуще, ещё наглее.

Если о самом совещании и срок его созыва полиция узнала от московского провокатора Романова, та место совещания несомненно было узнано от петербургского провокатора Шурканова. Принимавший тогда некоторое участие в работе Петербургского комитета Шурканов присутствовал на организационном собрании, на котором решался вопрос о квартире для совещания, и поспешил сообщить об этом своему полицейскому начальнику. Таким образом в руках полиции оказались все необходимые сведения…

Документы охранки показывают, что арест нашей фракции отнюдь не носил характера случайного провала, всегда возможного при развитой системе сыска и шпионажа. Вопрос о ликвидации большевистской фракции в Думе был окончательно решён правительством, долго поджидавшим благоприятного для себя момента. Оставалось только как можно лучше разработать стратегический план нападения. Этот план был разработан и выполнен при помощи провокаторов.

На третий день совещания, 4 ноября, около 5 часов вечера, в наружную дверь дома Гавриловых раздался оглушительный стук. Дверь была сорвана с петель, и сейчас же в комнату, где мы находились, ворвался отряд полиции и жандармов. Шедший во главе наряда полицейский офицер, выставив револьвер, закричал: «Руки вверх!»

В ответ на наш протест офицер заявил, что он должен произвести обыск, и предъявил ордер, в котором предлагалось на основании ст. 23 военного положения обыскать квартиру и арестовать всех находившихся в ней.

Прежде всего была отделена для обыска группа недепутатов вместе с хозяйкой квартиры Гавриловой. Когда полиция захотела затем приступить к обыску членов фракции, мы шумно и энергично стали протестовав.

– Ни обыскивать, ни арестовывать нас мы не позволим, – заявили мы начальнику наряда. – Как члены Думы мы пользуемся депутатской неприкосновенностью на основании статей 15 и 16 положения о Государственной думе. Без соответствующего разрешения Думы никто не вправе нас подвергнуть обыску или задержанию. Полиция совершает беззаконие, которое даром ей не пройдёт.

Протестовали мы так решительно и энергично, что жандармский ротмистр, несмотря на имевшийся у него ордер, заколебался.

Оставив нас под охраной жандармов, он вышел из дому, чтобы по телефону испросить дополнительных инструкций у своего начальства.

Пока шли протесты и споры с полицией, нам удалось уничтожить значительную часть находившихся у нас на руках документов. В первую очередь были уничтожены протокол совещания и все относящиеся к созыву совещания материалы. В руки полиции не попало ни одного документа, из которого можно было бы установить, что представляло собой собрание на квартире Гавриловой. Кроме того, был уничтожен целый ряд других документов, главным образом явка и компрометирующие адреса. Некоторые из них были выброшены в люк уборной. Всё же у нас на руках оставался целый ряд материалов, которых за этот короткий срок не удалось уничтожить.

Полицейский офицер получил распоряжение не церемониться с нами и не обращать внимания на наши протесты. Вместе с ним явился какой-то другой высший чин, по приказу которого полицейские сразу же бросились на нас. На каждого из депутатов набросились по нескольку человек охранников, схвативших нас за руки, несмотря на наше отчаянное сопротивление, приступили к насильственному обыску. Первым обыскали Самойлова, затем Шагова и меня. Последними были обысканы Петровский и Муранов.

Обыск производился с чрезвычайной тщательностью, отбирали всё, что находилось в карманах, вплоть до часов. У каждого из нас были с собой отдельные экземпляры литературы, проекты резолюций, тезисов; блокноты с записями, конспекты и т. п. Всё это забиралось полицией как доказательство нашей революционной деятельности:

У Петровского был отобран экземпляр копии ответа Вандервельде, копия тезисов о войне, номер «Социал-демократа» с манифестом ЦК, список петербургских фабрик и заводов и несколько изданных за границей брошюр, в том числе устав и программа партии.

У меня полиция отобрала тоже по экземпляру ответа Вандервельде и тезисов о войне, те же, что и у Петровского, брошюры и журналы и, кроме того, черновик прокламации к студенчеству (приведённой выше) и паспорт на чужое имя, один из тех, которыми мы пользовались для нелегальной работы. У Самойлова, кроме журнала и брошюр, был отобран блокнот с записями, представлявшими собой конспект его доклада. У Шагова никаких документов не было.

Наиболее компрометирующим материалом была записная книжка Муранова, извлечённая полицией уже на другой день из уборной, куда Муранов её бросил. Муранов с чрезвычайной подробностью записывал все свои посещения во время объезда Урала, заносил сюда сведения о местных партийных организациях, клички партийных работников, результаты собраний, установленные связи, некоторые адреса и т. д. Записи в книжке Муранова не оставляли сомнений о характере нелегальной работы, которую он вёл.

Во время нашего обыска участники конференции недепутаты под конвоем были отправлены в тюрьму. Не имея точных инструкций, что делать с членами Думы, полицейский офицер снова ушёл для телефонных переговоров с высшим начальством. Вернувшись, он объявил, что мы свободны, освобождая каждого из нас по очереди. Наши вещи, за исключением документов, были возвращены. Из документов мы получили обратно только депутатские билеты.

С момента появления полиции прошло почти полсуток. Мы вышли из дома Гавриловых уже под утро. Весь прилегающий район, обычно глухой и безлюдный, был наводнён полицейскими отрядами. Очевидно для захвата конференции были мобилизованы все виды полицейского оружия. До ближайшей трамвайной остановки мы шли в сопровождении целой толпы шпиков. Не скрываясь, без всякой церемонии, они окружили нас плотной стеной. Группа шпиков вслед за нами влезла в трамвайный вагон, ни на минуту не спуская с нас глаз.

Самый факт обыска и бесцеремонное поведение полиции ясно показывали, что правительство, начав свой поход против рабочих депутатов, перестало считаться с какой-либо иллюзией депутатской неприкосновенности. В любую минуту можно было сообщить в рабочие районы о ночных событиях, мы немедленно же начали «чистить» и «приводить в порядок» свои квартиры.

В затопленную печь полетели все бумаги и документы, которые, с одной стороны, могли скомпрометировать фракцию, а с другой – «провалить» всю организацию. У нас на квартирах, считавшихся до сих пор наиболее безопасным местом, хранились все документы и материалы партии. Здесь были явки, условные адреса для посылки литературы, списки, фамилии, переписка, отчёты и т. д. Не было почти ни одного города, с которым у нас не было бы связей по нелегальной работе. Всюду имелись наши люди, связанные с фракцией. Если бы хранящиеся у нас документы попали в руки полиции, сотни и тысячи партийцев попали бы в тюрьму и на каторгу, и вся организация партии была бы окончательно разгромлена. Все эти материалы, наспех собранные, бросались в огонь. На долю полиции должна была остаться лишь кучка золы вместо ожидаемых ею богатых архивов. Кроме партийных документов и материалов, у меня хранились ещё приходно-расходные тетради, где записывались поступающие во фракцию денежные сборы, и алфавитные книги. Из них я вырвал ряд страниц, уничтожив наиболее компрометирующие записи.

Утром 5 ноября на моей квартире состоялось заседание фракции обсудив создавшееся положение, мы решили, во-первых, как можно шире осведомить обо всём широкие рабочие массы, а во-вторых – обратиться в президиум Думы с требованием, чтобы он принял меры против незаконного нарушения полицией депутатской неприкосновенности. Несмотря на то, что на какую-нибудь действительную защиту со стороны черносотенной Думы фракция, конечно, рассчитывать не могла, всё же мы решили поднять в думских кругах как можно больше шума, чтобы привлечь к нашему делу внимание широких общественных круши. При всём том кое-какие реальные шаги всё же Родзянко должен был предпринять. Дело в том, что обыск и задержание полицией депутатов являлись нарушением законных прав Государственной думы, и её председателю для поддержания собственною достоинства волей-неволей надо было выступить с каким-либо протестом. Вообще следует отметить, что думское большинство, самым бесцеремонным образом расправившееся с «левыми» внутри Думы, очень ревниво относилось к ущемлению своих прав со стороны. Конечно всё это делалось лишь в таких размерах, чтобы не поссориться с правительством, и при малейшей угрозе со стороны последнего черносотенная Дума сразу же прекращала свои протесты.

Переговоры с Родзянко[38]38
  М. В. Родзянко – один из лидеров партии октябристов, председатель IV Государственной думы.


[Закрыть] фракция поручила Петровскому и мне. Рассказав ему о незаконном нашем задержании и насильственном обыске, мы потребовали, чтобы он принял меры для при влечения к ответственности виновных. За подписью всех членов фракции мы подали Родзянко заявление, в котором официально доводили до сведения президиума Думы о насилии, учинённом над нами полицией на частной квартире «нашего знакомою Гаврилова». «Усматривая в изложенном, – писала фракция в заявлении, – нарушения прав Государственной думы, изложенных в ст. 15 учреждения Государственной думы, мы доводим о сём до вашего, господина председателя, сведения, дабы нарушение это не прошло без надлежащею протеста со стороны президиума Думы». Приняв заявление, Родзянко пообещал принять все зависящие от него меры. Какие в действительности он принял меры и как реагировало на них правительство, об этом я расскажу ниже.

Нос пользовавшись пребыванием в кулуарах депутатов различных фракций, мы постарались как можно шире оповестить их о случившемся и в частности договорились с Чхеидзе[39]39
  Н. С. Чхеидзе – один из лидеров меньшевиков в IV Государственной думе.


[Закрыть], чтобы он предпринял возможные шаги к протесту со стороны Думы. [...]

Когда мы вышли из Думы, толпа шпиков, сопровождавших нас, была ещё гуще, ещё наглее, чем утром. На каждом повороте, из-за каждого угла появлялись новые фигуры охранников, которые, уже ничем не стесняясь, окружили нас вплотную. Никогда ещё, за всё время бдительного внимания охранки к рабочим депутатам, наглость полицейских агентов не доходила до таких пределов. Они, как хищные звери, уже лизнувшие крови, со свистом кружились вокруг нас в ожидании, когда им будет разрешено окончательно растерзать свою жертву. Охранка, два года преследовавшая большевистскую фракцию, с нетерпением ждавшая момента, когда ей представится случай с нами разделаться, теперь торжествовала победу.

И это победоносное настроение отражалось на физиономии каждого шпика, каждого охранника.

Кольцо полицейских преследований всё более и более сжималось. Круг замыкался.

В условиях такой никогда ещё до тех пор небывалой слежки охранки, боявшейся, что мы ускользнём в последнюю минуту, конечно, ничего нельзя было предпринять, чтобы снестись с рабочими организациями, сообщить им подробности налёта на фракцию и призвать их к организации движения протеста. Единственно, что мы могли сделать, это ещё раз осмотреть, отобрать и уничтожить документы, чтобы они не достались полиции.

Я уже лежал в кровати, только что успев заснуть после нескольких дней хлопот и волнений. Около полуночи раздался звонок, и в двери появились фигуры полицейских. С ордером в руках пристав подошёл к моей кровати.

– Господин Бадаев, у меня есть ордер на то, чтобы вас доставить в Дом предварительного заключения.

Настал момент, которого ждал. Я наскоро оделся, собрал необходимые вещи, попрощался с домашними. Весь дом был полон полицейскими. На лестнице и у подъезда стояли наряды полиции.

Тёмными улицами полиция доставила меня на Шпалерную в Дом предварительного заключения.

После тщательного обыска меня отвели в одиночную камеру. Тут же я узнал, что в тюрьму доставлены все остальные члены нашей фракции. Вся наша пятёрка была арестована в этот же вечер 5 ноября.

Царское правительство торжествовало победу. Наконец-то ему удалось осуществить свою работу с рабочими депутатами. Соотношение сил – единственное, что в конечном счёте определяло и общий нажим на рабочий класс и частный вопрос о «депутатской неприкосновенности» депутатов-большевиков, – для правительства, казалось, теперь было вполне благоприятным.

Министр внутренних дел Маклаков, одна из самых мрачных чёрных фигур российского самодержавия, на другой же день после обыска в Озерках, поторопился донести Николаю II о подвигах полиции. «Всеподданнейший» доклад, помеченный 5 ноября, был составлен ещё до нашего ареста и, очевидно, преследовал цель получить разрешение на арест фракции. В своём докладе царю Маклаков писал следующее:

«Существующая в империи Российская социал-демократическая рабочая партия, стремящаяся к ниспровержению государственного строя и замене такового республиканским образом правления, с открытием военных действий занялась пропагандой идей о необходимости скорейшего окончания войны, выставляя побудительным для того мотивом опасность укрепления в случае победы самодержавного строя и отдаления осуществления преследуемых ею задач.

Непосредственное серьёзное участие в пропаганде этих идей принимают члены Государственной думы четвёртого созыва социал-демократический, фракции, от коей исходят все директивы и руководство преступной деятельностью партии.

Свою тлетворную деятельность, проявившуюся ярко в создании минувшим летом чрезмерного забастовочного движения рабочих и учинении ими уличных беспорядков, члены социал-демократической фракции ведут настолько скрытно, что привлечение их к ответственности в судебном порядке не представлялось возможным за отсутствие достаточных улик.

Несмотря на это, розыскные органы империи, неослабно наблюдали за деятельностью революционных групп партии, в последнее время получили сведения о том, что члены социал-демократической фракции предполагают созвать конференцию с участием выдающихся социал-демократов для выработки тактических приёмов пропаганды идей о скорейшем прекращении войны для ниспровержения затем монархического образа правления в России.

4-го сего ноября, в 12 вёрстах от столицы, в Петроградском уезде, в частной квартире розыскные чины застигли заседание упомянутой конференции, в которой участвовали члены Государственной думы четвёртого созыва социал-демократической фракции – Петровский, Бадаев, Муранов, Шагов и Самойлов, а также шесть представителей партии, прибывших из разных мест империи. При опросе чинами полиции о цели собрания участники такового объяснили празднованием восьмилетней годовщины супружества хозяйки квартиры. Это объяснение было всецело опровергнуто явившимся через некоторое время мужем хозяйки квартиры. [...]

Об изложенном всеподданнейшим долгом поставлю себе доложить вашему императорскому величеству.

Министр внутренних дел Маклаков» [40]40
  Архив департамента полиции особого отдела 4944 г., дело № 5, лл. 60—61.


[Закрыть]

Надо отдать справедливость Маклакову. Пользуясь хорошо налаженным сыскным аппаратом охранки, он довольно правильно описал деятельность большевистской фракции. Раздражённо говоря, что фракция до тех пор, хорошо законспирировавшись, не давала в руки полиции каких-либо фактических материалов, он радостно сообщил, что наконец-то депутаты-большевики пойманы «па месте преступления» и теперь уже ничто не мешает осуществить над ними давно задуманную расправу.

С благословения Николая правительство начало быстрым темпом готовиться к созданию нового, по меньшей мере «каторжного» процесса. В соответствующем духе началась «подготовка» и «обработка» общественного мнении. Почва для этой правительственной агитации была подготовлена тем безудержным шовинистическим угаром, который отравлял и не только не успел угаснуть, но продолжал непрерывно усиливаться в первые месяцы войны. Первое правительственное сообщение, напечатанное в «Правительственном вестнике», и было составлено в таком духе, чтобы создалось впечатление о раскрытии крупного заговора против «военной мощи России». [...]

«Правительственный вестник» несмотря на то, что наша пятёрка в это время уже сидела в одиночках предварилки, осторожно сообщал лишь о решении судебного следователя «заключить под стражу» всех участников конференции.

Это сообщение было как бы пробным шаром – посмотреть, какое впечатление произведёт пока только «решение» об аресте. Тон был задан. Реакционная печать, получив задание, с бешеным воем обрушилась на нашу фракцию. «С врагами церемониться нечего: виселица – единственное средство внести в страну успокоение», – в неистовстве писали дубровинские молодцы в «Русском знамени» (№ 289 от 12 ноября).

Все остальные реакционные рептилии не отставали в своей кровожадности от дубровинцев. Либерально-буржуазная печать в лучшем случае осторожно молчала. Рабочих газет в это время, уже не было.

После такой подготовки, через неделю (15 ноября), правительство сочло уже возможным сообщить об аресте фракции. [...]

Как реагировала на всё это Государственная дума? Я уже говорил, что Родзянко, получив наше заявление, обещал принять «все зависящие от него меры». Необходимость какого-то протеста признавалась и рядом депутатов других фракций. Конечно, их протестантское настроение было насквозь фальшивое. По существу, думское большинство было вполне солидарно с царским правительством. В своих намерениях выступить с протестом они руководствовались исключительно страхом перед рабочим классом, который мог ответить на провокацию правительства новой революционной вспышкой.

Ввиду отсутствия в это время думской сессии обычная форма протеста в виде запроса правительству не могла быть применена. Тогда по инициативе Чхеидзе, к которому присоединился Керенский, а также Ефремов от прогрессистов и Милюков от кадетов, вопрос был поставлен на очередном заседании думского комитета помощи больным и раненым, ежедневно заседавшего в кабинете председателя. Это происходило 6 ноября утром, когда в Думе ещё не было известно об аресте фракции, и поэтому в комитете обсуждался лишь вопрос об обыске и нашем задержании в Озерках.

В выступлениях депутатов на собрании комитета сквозил совершенно ясный и ничем не прикрытый страх перед революционным выступлением в стране. В этом отношении характерна была позиция октябристов. Октябристские лидеры – Годнев, Оночинин и Люц, говоря о необходимости протестовать против действий полиции, прямо заявляли, что нападение на рабочую фракцию может вызвать волнения в рабочих массах, а тем самым внести расстройство в тылу армии. Исходя из этих чисто «патриотических» причин, они осуждали провокационный выпад правительства.

Результатом этого совещания была посылка Родзянко председателю совета министров Горемыкину письма с «протестом». Содержание этого письма чрезвычайно характерно для той фальшивости, которой была проникнута позиция думского большинства. Послал своё письмо Родзянко только 30 ноября, т. е. почти через месяц после нашего заключения в тюрьму. Между тем он ни словом не обмолвился об аресте и ограничился лишь пересылкой полученного им заявления от фракции с сообщением об обыске и задержании в Озерках. В сопроводительном письмена имя Горемыкина Родзянко ссылается в первую очередь на нарушение статьи 15 Учреждения Государственной думы и затем добавляет, что «такое действие администрации не может быть терпимо и потому, что, нарушая закон и обнаруживая безнаказанность недопустимого произвола административной власти, оно в переживаемое нами трудное время сеет смуту в умах мирного населения и волнует его, без того уже взволнованного тяжёлыми условиями всеобщей войны». Какие выводы делал Родзянко? Требовал ли он прекращения преследования нашей фракции? Нисколько. Он заканчивает своё письмо следующими словами: «Позволяю себе надеяться, что ваше высокопревосходительство соблаговолите принять соответствующие меры к ограждению впредь членов Государственной думы от незаконных действий чинов полиции». Весь протест председателя Думы сводился, таким образом, лишь к формальному заявлению и просьбе «впредь» не повторять подобных поступков. Ни о какой защите рабочей фракции не было ни слова.

Бессодержательным и безрезультатным письмом к Горемыкину и ограничилось всё выступление думского большинства в сипаи с арестом рабочих депутатов. Попытка меньшевиков и трудовой фракции созвать специальное совещание членов Думы встретила противодействие Родзянко, заявившего, что во время перерыва сессии никакие собрания депутатов не могут быть допущены по закону, да, по его мнению, в этом не было и «никакой надобности».

Когда в январе 1915 г., после длительного перерыва, вновь была созвана Государственная дума, думское большинство не допустило даже предъявить запрос правительству об аресте нашей фракции. Кадеты отказались дать свои подписи под запросом, и таким образом не удалось собрать под запросом нужное количество подписей. Речи по бюджету Чхеидзе и Керенского, значительную часть своих выступлений посвятивших разгрому большевистской фракции, председателем Думы не были даже разрешены в печати.

Черносотенная Дума, как и следовало ожидать, заняла позицию полной солидарности с романовским правительством. Арест нашей фракции, завершавший летний разгром революционных организаций, вполне соответствовал интересам царских чиновников и помещиков, заседавших в Государственной думе. Министры разминали награды славным победителям на внутреннем фронте – городовым и охранникам, а цвет российского либерализма пресмыкался у ног царского правительства.

Что происходило в это время в противоположном лагере – на фабриках, заводах, и рудниках? Весть об аресте большевистских депутатов не могла не взволновать рабочие массы. Мы видели, что даже октябристы, эти жалкие подпорки правительственной власти, понимали, какое впечатление должен произвести разгром рабочей фракции среди российских пролетариев. И они не ошибались. Требование об освобождении большевистских депутатов – вплоть до самого февраля 1917 г. – стало рядом с основными лозунгами революционной борьбы. Но в самый момент ареста рабочий класс ещё не имел достаточных сил, для того чтобы предпринять какое-либо широкое революционное выступление. Военный террор, небывалый по силе и жестокости, мёртвой хваткой держал за горло страну. Каждое революционное выступление грозило военно-полевым судом и расстрелом, в лучшем случае – пожизненной каторгой и ссылкой. Только с огромным трудом революционное движение рабочего класса могло высвободиться из тисков военной реакции. С арестом фракции вырывались последние корни революционной работы, разрушался основной и главный центр партии в России. Все нити партийной работы сходились к думской пятёрке, и эти нити были оборваны.

Охранка, которая долго и настойчиво подготовляла арест, само собой разумеется, приняла одновременно и свои предупредительные меры против возможного выступления рабочих в защиту большевистской фракции. Вместе с разгромом фракций и непосредственно после него полиция обрушила целую лавину арестов на все рабочие районы города. Шпики и охранники в изобилии шныряли по городу, беря под подозрение каждую рабочую квартиру. Жертвой такой напряжённой слежки был целый ряд партийных работников, попавших в руки полиции.

Несмотря на такой бешеный натиск охранки, Петербургскому комитету всё же удалось выпустить прокламацию по поводу ареста фракции. Напечатанная на гектографе прокламация была выпущена 11 ноября и призывала рабочих к забастовкам и митингам протеста[41]41
  Архив департамента полиции особого отдела 1914. г. дело №5, л. 246.


[Закрыть].

«Товарищи!

В ночь на 6 ноября подлое царское правительство, обагрившее себя кровью борцов за лучшее будущее демократии, правительство-палач, замучившее на каторге представителей пролетариата 2-й Думы и тысячи его лучших сынов, правительство, весами сосущее кровь народную, бросило в тёмный сырой каземат депутатов Российской социал-демократической рабочей фракции.

С такой наглостью и цинизмом расправилось самодержавное Правительство с думским представительством 30-миллионного рабочего класса. Лживость и лицемерие, фраз о единении с народом вскрыто. Обману и развращению рабочих масс наступает конец... Царское правительство сделало последний шаг; дальше идти некуда... Фиговый лист российской конституции ещё раз сорван и на этот раз окончательно. Во весь рост встаёт перед рабочим классом и всей демократией вопрос об истинном народном представительстве, об учредительном собрании.

Только война и военное положение, железными тисками сжимающие пролетариат и демократию, дали возможность правительству совершить гнусную расправу над избранниками рабочих, стоящими самоотверженно на страже их святейших интересов.