Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

Зелень деревьев была молодая, нежная, пышная; зелень трав в лесу буйная, – и Гильчевский говорил дорогой, дыша полной грудью:

   – Эх, хорошо бы тут «под сенью лип душистых» водчонки тяпнуть да вяленой воблой закусить... или копчёной кефалью!.. Есть любители или той или другой из этих рыбок, а я, признаться, и ту и другую люблю одинаково пылко.

   – Да, маёвочку бы тут неплохо сочинить, – места подходящие, – вторил ему Протазанов.

   – Можно бы даже и полевую кашу сварить, – с раками! Тут, я думаю, раков бездна... Кстати, слыхал я что-то такое в детстве: «Через Тырь в монастырь» и не понимал, что это за «Тырь», а теперь вполне уверен, что не Тырь, а именно Стырь, к которой мы с вами едем... Уцелела, значит, в народе только рифма, а «С» отлетело и смысл тоже испарился...

Как раз в это время дружно заговорила артиллерия на подступах к Стыри, и Гильчевский умолк: он подмигнул Протазанову и послал своего серого в сторону всё разгоравшейся с каждым моментом пальбы.

Хотя ехать прямиком через лес было бы гораздо проще и ближе, но в стороне, правее от дороги, Гильчевский заметил широкую луговину, переходившую в лесную поляну, которая могла вывести если не к реке Стыри, то куда-нибудь на открытое место, откуда было бы видно, что впереди происходит.

Около версты было до этой поляны, а разговор пушек становился всё внушительнее, хотя действовала только лёгкая артиллерия с той и с этой стороны. От нетерпенья Гильчевскому показалась уже нелепой его затея – объезд леса, но зато на поляне ждала его нечаянная радость: как раз в одно время с ним, только с другой стороны леса, на ту же поляну выходила первая рота 404-го полка, и впереди роты ехал верхом командир полка полковник Татаров.

Это был образцовый командир, так же как и полковник Николаев, – спокойный перед боем и неспособный теряться в бою. И внешность у него была внушающая доверие солдатам: солдаты не любили командиров жиденьких, – это давно приметил Гильчевский. «Какой из него командир – так вообще стрюцкий какой-то!..» Татарова даже и в шутку никто не назвал бы «стрюцким», – он был основательный человек во всех смыслах. И то, что он никогда не горячился и в обращении со всеми был ровен, очень к нему шло.

Не успел ещё удивиться и обрадоваться в полную меру, увидев его, Гильчевский, как он уже подъехал к нему с рапортом:

   – Ваше превосходительство, по приказанию командира корпуса командуемый мною полк откомандирован из сто пятой дивизии.

   – Откомандирован? Очень хорошо! Прекрасно! Здравствуйте, дорогой! Я очень рад! – и Гильчевский даже обнял Татарова, точно не видел его целый год. – Совсем как блудный сын: пропадал и нашёлся!

   – Где прикажете расположить полк? – спросил Татаров.

   – Был бы на месте полк, а уж расположить его есть где!.. Здорово, молодцы! – крикнул Гильчевский в сторону первой роты, но на приветствие своего начальника дивизии отозвалась и показавшаяся на поляне вторая рота.

   – Ну, с такими молодцами уж австрийские укрепления не страшны! – ликовал Гильчевский, который готов был простить все грехи своего комкора за то только, что вся дивизия теперь снова в сборе, – «в кулаке».

Тем временем канонада в стороне Торговицы начала утихать. Гильчевский указал Татарову место расположения полка, а сам с Протазановым поскакал по направлению к Торговице.

   – Мост, мост, – вот что важнее всего! – повторял он на скаку. – Не успеют сжечь, – могут взорвать, отступая! Тогда пропало дело!

Артиллерийская пальба совсем почему-то затихла, ружейная тоже, хотя и доносилась, но была какая-то вялая. Наконец, с опушки рощи, в которой австрийцы, как с первого взгляда решил Гильчевский, начали было рыть окопы, но бросили, не успев закончить, уж видно стало всё местечко и белую церковь с синими разводами.

Местечко лепилось очень кучно на холме и без того высокого здесь берега Иквы, а церковь оказалась как-то не по местечку велика – тем более, что большинство жителей в нём были евреи. На узеньких уличках его везде виднелись русские солдаты.

К местечку пришлось подниматься в гору, зато от церкви широкий разостлался кругозор: долина Иквы, река, мост через неё, который был целёхонек и уже охранялся стрелками, лес на другом берегу, более низком, чем этот, дорога в нём, а главное – по этой дороге тянулись отступающие австрийцы совершенно безнаказанно.

   – Батарею, батарею сюда! – закричал Гильчевский. – Как же можно дать им уходить, точно с парада? Обстрелять сейчас же!

Полубатарея – четыре горных орудия – нашлась поблизости и подскакала к церкви, где стоял Гильчевский. Орудия установили без всякого прикрытия, лишь бы успеть послать в ряды уходящих хоть несколько десятков гранат.

Но мадьяры оказались не так беззащитны, как дума лось Гильчевскому. После первых же трёх залпов полетели снаряды противника в церковь и пробили в ней стены.

Щебнем, посыпавшимся вниз, засыпало орудия. Сам Гильчевский едва успел отскочить в сторону. Пришлось тут же оттащить и орудия и поставить их в укрытое место.

   – Эге-ге, да у них там, на другом берегу, основательные укрепления, – говорил Гильчевский Ольхину, разглядывая в цейс противоположный берег Иквы.

   – Я уж навёл справки у местных жителей, когда они выбрались из погребов и обрели дар речи, – живо отозвался на это Ольхин: – линия укрепления там ещё с прошлого года.

   – Вот видите, как! А проволока? Сколько рядов?

   – Насчёт проволоки допытаться не мог, – не знают. Ведь укрепления были брошены и только теперь заняты вновь.

   – Натянули, я думаю... Но почему-то незаметно: очень высокая трава там.

   – Хлеба, а не трава!

   – Ночью произвести разведку позиций противника, – тоном приказа сказал Гильчевский, и Ольхин ответил на это, подняв руку к козырьку фуражки:

   – Слушаю, ваше превосходительство!

   – Хлеба? Да, кажется, действительно хлеба, – смотря в бинокль, говорил Гильчевский. – Озимая пшеница... Жаль. Завтра от неё там мало что останется: завтра все эти позиции мы должны взять... вместе с мадьярами.

* * *

Окопная война, если она затягивается надолго, отучает солдат и офицеров и их начальство всех степеней от войны маневренной.

На сотни, даже на тысячи километров тянется сплошная стена подземных казарм и укреплений, соединённых между собой и с ближайшими тыловыми блиндажами и землянками ходами сообщений в земле, и вся эта длиннейшая цепь искусственных пещер сравнительно безопасна, и «локоть товарища» в них чувствуется очень прочно.

Но вот покинуты свои окопы, опрокинуты чужие, и полки вышли на «дневную поверхность», как говорят шахтёры; тогда происходят странные явления с людьми: пехотинцы ходят с большим трудом, им приходится восстанавливать в ослабевших ножных мышцах способность быстро передвигаться, а офицеры пехоты с трудом ориентируются на местности. Пространство само по себе, независимо от того, каково оно по своим качествам, кажется слишком огромным и таящим в себе всякие неожиданности и подвохи со стороны врага; пространство, которое необходимо захватить, представляется не просто союзником врага, а как-то само по себе враждебным.

Настроение это или быстро проходит или держится довольно стойко, смотря по тому, отступает стремительно или очень упорно защищается враг.

Пока с быстротой совершенно неожиданной мадьяры, выбитые из своих весьма долговременных позиций, спасали свои жизни, свою артиллерию, свои обозы, – в полках дивизии Гильчевского был подъём; но вот оказалось, что впереди за двумя реками, – одна широкая, а другая ещё шире, – снова ушёл в землю проворный враг, и неизвестно, как к нему подойти, с чего начать и как провести новый прорыв этих таинственных позиций, которые, может быть, ничуть не слабее только что взятых.

Одно дело долго готовиться к прорыву, готовиться нескольким армиям, включающим несколько десятков дивизий и огромное число батарей, притом выполнять приказы, идущие от главнокомандующего фронтом, непосредственно связанного со ставкой, – и совсем другое дело, когда одна дивизия, хотя бы и подкреплённая ещё полком из другой дивизии, должна решать эту задачу на местности, не освещённой даже разведкой, решать сразу и безошибочно, имея в голове только одно твёрдое знание, вынесенное ещё из Академии генерального штаба, что река между твоей дивизией и позициями противника трудно проходима для войск.

Ныло над чем задуматься Гильчевскому, несмотря на тот азарт погони, в который он только что вошёл.

Держать дивизию в кулаке, перед своими глазами было нельзя: она рассыпалась по двум рекам: бригада на Стыри, бригада на Икве, и перед первой – пять вёрст неприятельских позиций, перед второй – десять.

Нужно было выбрать для себя со штабом наблюдательный пункт. Гильчевский выбрал одну высоту – 102 – из цепи холмов на своём правом берегу Иквы, вёрстах в четырёх от неприятеля; с неё был хороший обзор, однако она могла быть вполне доступна артиллерии врага. В то же время нужно было установить и свою артиллерию, так как батарейные командиры тут же перессорились из-за более выгодных позиций. Пришлось прибегнуть к строгому приказу, а Гильчевский по опыту знал, что артиллеристы строгих приказов начальников чужих для них дивизий не любят и что лучше всего с ними не ссориться перед боем, исход которого зависит на три четверти от их работы.

Гильчевский заметался, отлично уже начиная видеть, что поставленная перед ним задача превосходит его скромные силы.

Спасительным явился новый приказ комкора: отложить атаку позиций на Икве на один день. Впрочем, тут же, после минуты облегчения, началась новая тревога.

   – Хорошо, – отложить атаку на Икве... А как же Стырь? Ведь у меня на Стыри стоит бригада? Значит, как же я должен понять это: завтра атаковать этой бригадой позиции за рекою Стырью? По-видимому, так, а? – спрашивал он офицера из штаба корпуса, привёзшего приказ.

   – Никак пет, – ответил тот, хотя и не вполне уверенно. – Мне пришлось слышать, что линию Стыри завтра займёт другая дивизия.

   – Отчего же этого нет в приказе? – недоумевал Гильчевский, вертя в руках бумажку, подписанную Федотовым.

   – По-видимому, не совсем ещё решено, однако уже намечено, ваше превосходительство.

   – Лучше мне нечего и желать, если освобождается моя бригада, – повеселел Гильчевский. – Однако хотелось бы, чтобы так именно и было!

Утро следующего дня внесло, полную определённость.

Во-первых: разведчики – финляндские стрелки, подобравшиеся ночью к австрийским позициям, донесли, что позиции нужно признать сильными, а колючая проволока перед ними местами в четыре, а местами и в семь кольев, хотя из-за высоких хлебов её совершенно не видно с правого берега; во-вторых, бригада с реки Стыри действительно сменялась целой дивизией – 120-й, бывшей ополченческой, как и 101-я; и, наконец, на помощь артиллерии, которой располагал Гильчевский для действий на своём участке, шёл дивизион тяжёлых орудий.

Так как Гильчевский и раньше знал, что слева его подпирает 105-я дивизия, то теперь, узнав о таком «локте товарища» справа, как 126-я, и такой опоре сзади, как две тяжёлых батареи, которые покажут мадьярам, чего они стоят, – он снова почувствовал себя так, как привык за последние месяцы.

Но ночью случилось то, чего он не мог простить своему командиру первой бригады: австрийские разведчики подожгли мост через Стырь.

Правда, пожар удалось всё-таки потушить, и сгорела только часть моста. Гильчевский приказал во что бы то ни стало восстановить мост. Это тем легче было сделать, что он был не настолько громаден, как мост через Икву у Торговицы, который тянулся на триста сажен, захватывая всю долину реки, очень топкую в этом месте, и шириной был в три сажени. Когда Гильчевский прискакал в Торговицу, он прежде всего кинулся к этому мосту и увидел, что австрийцы уже оплели его сваи жгутами из соломы, чтобы поджечь, но не успели этого сделать. Зато они взорвали часть моста, поближе к своему левому берегу, и сапёры на глазах Гильчевского, под прикрытием орудийного и пулемётного огня, довольно быстро привели мост почти в прежний вид: во всяком случае он мог бы уже пропустить на тот берег все лёгкие батареи. Важно было во время боя отстоять его от снарядов противника.

В полдень 26 мая явилась первая бригада, сменённая 126-й дивизией; в то же время комкор Федотов дал знать Гильчевскому, что он вполне понимает важность выпавшей на него задачи и даёт ему в подчинение остальные три полка 2-й Финляндской стрелковой дивизии.

Это была уже честь совершенно неожиданная: ведь прошёл всего день, как тот же Федотов счёл нужным поставить ему на вид тактическую, по его мнению, погрешность, теперь же подчиняет ему, начальнику ополченской дивизии, кадровую дивизию, старую и боевую, начальник которой, может быть, не держал бы её в «кулаке» ему в угоду, а распустил бы веером по всем окрестным деревням Ньяле.

Кстати, шесть мелких деревень насчитал Гильчевский на своём участке атаки по долине Иквы. От них в трёх местах тоже шли на этот берег мосты, слабенькие и тряские, но пригодные для переброски пехоты. План перебросить через эти мостки части двух своих полков возник у Гильчевского, когда он был в одной из этих деревень, расположенной на правом берегу Иквы, и он вызвал к себе Татарова и Кюна, только что ставшего в этой деревне со своим полком.

– Вечером, когда стемнеет, – сказал он им, – по батальону от каждого полка должны будут переправиться на тот берег реки и там непременно закрепиться. Вашему полку, – обратился он к Кюну, – сделать это здесь, в деревне Остриево, а вашему, – обратился он к Татарову, – против той деревни, в которой вы стоите, то есть против Рудлева.

   – Слушаю, – сказал на это Татаров.

   – Позвольте мне осмотреться на новом для меня месте, ваше превосходительство, – сказал Кюн.

   – Осмотритесь, – непременно осмотритесь, да... И в восемь вечера мне донесите о том, какой батальон у вас начал переправляться.

Весь свой участок атаки, растянувшийся на десять вёрст, он поделил на две равные части, и правый, в который входила на австрийской стороне сильно укреплённая деревня Красное, расположенная против Торговицы, он предоставил финляндским стрелкам, с 6-м полком в авангарде, а левый – своей дивизии.

От Татарова вечером пришло донесение в колонию Малеванку, в штаб дивизии, что он начал переправу через Икву. Не дождавшись такого же донесения от Кюна, Гильчевский запросил его по телефону сам и услышал неожиданный ответ:

   – Операцию по переправе и закреплению на том берегу я считаю совершенно невыполнимой, ваше превосходительство.

Гильчевский был так удивлён этим, что только спросил:

   – Вы осмотрелись?

   – Точно так, ваше превосходительство, осмотрелся и нахожу...

Тут Гильчевский вспомнил, что из-за нераспорядительности Кюна был сорван первый штурм 23 мая, и прокричал в трубку:

   – В таком случае у вас глаза плохо видят! И двадцать третьего числа они тоже видели плохо!.. В таком случае я вам приказываю немедленно сдать полк командиру первого батальона, подполковнику Печерскому! Пошлите его к телефону, чтобы я передал ему приказание лично!

Через четверть часа подполковник Печерский услышал от Гильчевского, что назначается командующим полком.

   – Немедленно начать переправу одного, по вашему выбору, батальона на другой берег, где и закрепиться ему. Об исполнении мне донести, – добавил Гильчевский.

Печерский был ему известен с хорошей стороны, и в нём он был уверен. Однако озабочен он был тем, что по новости положения своего этот хороший батальонный командир может не справиться с серьёзной задачей, свалившейся на него внезапно и в ночное время. Это же опасение высказал и Протазанов.

Было тревожно и за 404-й полк, удача которого в этом ночном деле казалась Гильчевскому гораздо более важной, чем удача 402-го полка, так как 404-й полк предназначался им для прорыва, а 402-й только для поддержки его успеха.

Но вот около полуночи пришло донесение от Татарова:

   – Первый батальон вверенного мне полка, перейдя реку Икну, закрепляется на противоположном берегу. Потерь не было.

И не успел ещё начальник дивизии расхвалить по заслугам Татарова, как получилось и донесение от Печерского:

   – Доношу вашему превосходительству, что четвёртый батальон четыреста второго полка переправился через реку, понеся при этом весьма незначительные потери, и окапывается не тревожимый противником.

* * *

Выбравшись 24 мая из третьей линии австрийских укреплений, подполковник Шангин повёл свой четвёртый батальон 402-го полка за вторым, а не за третьим, уклонившимся в сторону деревни Пьяно, и это был первый случай в боевой жизни прапорщика Ливенцева, когда он вёл роту преследовать отступающего противника.

Усталости он не чувствовал, – был подъём. Этот подъём чувствовался им и во всей роте по лицам солдат. И, шагая рядом со взводным Мальчиковым и видя его широкое, крепкое бородатое лицо хотя и потным, но как будто вполне довольным, Ливенцев сказал ему:

   – Ну как, Мальчиков, весёлое ведь занятие гнать мадьяр?

Мальчиков глянул на него по-своему, хитровато, и слегка ухмыльнулся в бороду.

   – Весёлого, ваше благородие, однако, мало, – отозвался он.

   – Мало? Чего же тебе ещё? Корабля с мачтой? – удивился Ливенцев.

   – Не то чтобы корабля, ваше благородие, а, во-первых, жарко, – пить хочется, а нечего.

   – Ну, это терпимо, – пить, правда, и мне хочется, да надо потерпеть... «А во-вторых», что?

   – А во-вторых, как говорится, – «хорошо поешь, где-то сядешь». Австрияк, он, одним словом, знает, куда идёт! Он туда, где у него наготовлено про нашу долю всего – и снарядов всяких и патронов, а мы у него, может, на приманке.

   – Как на приманке? На какой приманке? – не понял Ливенцев.

   – Приманка, она всякая с человеком бывает, – опять ухмыльнулся Мальчиков. – Например, про себя мне ежель вам сказать, ваше благородие, то я перед войной на мазуте в Астрахани работал. Я хотя десятником был, ну, по осеннему времени от холодной воды ревматизм такой себе схватил, что и ходить еле насилу мог. А тут пришлось мне раз в мазуте выше колен два часа простоять. Кончил я своё дело, вышел, – что такое? Ну ползут прямо черви какие-то по всему телу, и всё! Не то чтоб я их глазами своими видел, а так просто невидимо, ползут, как всё равно микроба какая! А тут подрядчик поблизости. «Что ты, – говорит, – обираешься так, как перед смертью?» – «А как же мне, – говорю, – не обираться, когда явственно слышу: черви по мне ползут!» Ну, он мне: «В мазуте, – говорит, – чтобы черви или там микроба какая была, этого быть никак не может. Мазут этот – такое вещество, одним словом, что от него всякая микроба, напротив того, бежит сломя голову. А это у тебя от ревматизма так показывается... Ты вот лучше возьми да искупайся в мазуте по шейку, – спасибо мне скажешь». – «Как это, – говорю, – в мазуте чтобы купаться? Шуточное это разве дело?» – «А так, – говорит, – искупайся, и всё. Только не менее надо как четыре раза так, – ищи тогда своего ревматизма, как ветра в поле...» Ну, раз человек уверенно мне говорит, – думаю себе, – дай по его сделаю, – значит, он знает, что так говорит.

   – Искупался? – с любопытством спросил Ливенцев.

   – Так точно, ваше благородие. Искупался по его, как он сказал, четыре раза, и всё одно как никакого ревматизму во мне и не было! Вот он что такое, мазут, – какую в себе силу имеет!

Красное лицо Мальчикова имело торжественный вид, но Ливенцев вспомнил о «приманке» и спросил:

   – Хотя в нефти вообще много чудесного, но какое же отношение твой мазут имеет к твоей же «приманке»?

Мальчиков снова ухмыльнулся, теперь уже явно по причине недогадливости своего ротного, и ответил довольно странно на взгляд Ливенцева:

   – Да ведь как же не приманка, ваше благородие: ведь это, почитай, перед самой войной было.

   – Всё-таки ничего не понимаю, – признался Ливенцев, и Мальчиков пояснил:

   – Кто ж его знает, что лучше бы было: или мне в Астрахани в мазуте бы не купаться, или что я от ревматизму своего сдыхался... Это я к примеру так говорю. Вот так же теперь, может, и австрияк, ваше благородие.

   – Что именно «так же»?

   – Выманил нас, одним словом, а там кто его знает, что у него на уме... Ну, а нам итить теперь, конечно, всё равно надо, – пан или пропал, – добавил Мальчиков, скользнув по лицу Ливенцева хитроватым взглядом и ухмыльнувшись.

На привале в деревне Надчице, напившись, умывшись и поужинав, Ливенцев спал крепко, уложив голову на чей-то вещевой мешок.

И новый день, который пришлось ему со всем полком простоять бездеятельно на берегу Стыри, был полон для него всё тем же ощущением начатого огромного дела, которое было потому только и огромным, что не его личным.

Ощущение это росло в нём и крепло по одному тому только, что бригада – не его рота, не батальон, не полк, а целая бригада – занимала линию фронта в несколько вёрст. Он видел большую реку, которой никогда не приходилось ему видеть раньше, но которая была исконно русской волынской рекой; гряду холмов, покрытых лесом; зелёные хлеба в долине, деревни; большой кусок мирной и плодотворной земли, по которой скакал когда-то с дружинами удельный князь, в железном шишаке и с «червлёным», то есть красным, щитом, скакал к её «шеломени», то есть границе, чтобы блюсти её от натиска «поганых» – кочевников, половцев и других.

   – Я как-то и где-то читал, что половцы, по крайней мере часть их поселилась на оседлую жизнь в Венгрии и что в семнадцатом веке в Будапеште умер последний потомок половецких ханов, который ещё знал половецкий язык, – сказал Ливенцев прапорщику Тригуляеву. – Так что вот с кем мы с вами, пожалуй, имеем дело в двадцатом веке: нет ли среди мадьяр за Стырью отдалённых потомков половцев?

   – Что же касается меня, – очень весело отозвался на это Тригуляев, – то я прямой потомок крушителя половцев Владимира Мономаха!.. Что? Не согласны?

   – Всё может быть, – сказал Ливенцев.

   – Я вижу сомнение на вашем лице, – сложно подмигнул Тригуляев, – но-о... вполне ручаюсь за то, что я – мономахович!

   – Вполне вам верю, – сказал Ливенцев, – только контр-адмирал Весёлкин, который теперь, говорят, очень чудит в Румынии, всё-таки гораздо удачливее вас: он называет себя сводным братцем нашего царя, и в этом никто не сомневается, представьте!

Когда на смену их бригаде явилась целая дивизия – 126-я, – а им приказано было, держась берега Стыри, идти на Икву, Ливенцев услышал от командира пятнадцатой роты, тамбовца Коншина:

   – Ну вот, начинается дёрганье: то туда иди, то сюда иди, не могли сразу поставить, куда надо!

Коншин и вид имел очень недовольный, а Ливенцеву даже и в голову не пришло пошутить над ним, хотя склонности к шуткам он не потерял; напротив, он был совершенно серьёзен, когда отозвался на это:

   – Удивляюсь, чего вы ворчите! Я никогда не имел никаких так называемых «ценных» бумаг, в частности акций, но слышал от умных людей, что если уж покупать акции, то только солидных предприятий, обеспеченных большими капиталами. Вот так и у нас с вами теперь: солидно, не какие-то там чики-брики, обдуманно!.. Не знаю, как вы, а я уж теперь, ещё до боя, когда нас с вами убьют, вполне готов сказать: если война ведётся умно, то быть убитым ничуть не досадно!

Из всего, что сказал Ливенцев, Коншин, видимо, отметил про себя только одну фразу, потому что спросил, поглядев на него тяжело-пристально:

   – А вы почему же так сказали уверенно, что нас с вами в этом бою убьют?

   – Э-э, какой вы серьёзный, уж и пошутить с вами нельзя! – сказал Ливенцев, не усмехнувшись при этом.

О том, что ночью, когда они уже стояли на Икве, был сменён Печерским Кюн, Ливенцев не знал: Шангин счёл за лучшее не говорить об этом своим ротным перед ночным делом. Но Ливенцев, как и другие, впрочем, заметил, что старик волнуется, передавая им приказ перейти мост и закрепиться на том берегу.

   – Закрепиться, – вот в чём задача, – говорил своим ротным Шангин. – Что, собственно, это значит? Как именно закрепляться?

   – Вырыть, конечно, окопы, – постарался помочь ему Ливенцев.

   – Окопы вырыть? – и покачал многодумно вправо-влево седой головой Шангин. – Легко сказать: «окопы вырыть», а где именно? В каком расстоянии от моста?.. А вдруг попадём в болото?.. И как расположить роты? Три ли роты выставить в линию, одну оставить в резерве, или две вытянуть, а две в резерв?..

   – Разве не дано точных указаний? – снова попытался уяснить дело Ливенцев.

   – В этом-то и дело, что нет! В этом и вопрос, господа!.. Мне сказано только: «Действуйте по своему усмотрению». А что я могу усмотреть в темноте? Я – не кошка, а подполковник... А к утру у меня уж всё должно быть закончено: к утру я должен донести в штаб полка, что закрепился.

   – А если австрийцы нас пулемётами встретят? – мрачно спросил корнет Закопырин.

   – В том-то и дело, что могут пулемётами встретить, – тут же согласился с ним Шангин.

   – Когда же нам приказано выступать? – спросил Коншин.

   – Сейчас надобно уж начать выступление, – ответил Шангин, и Ливенцев удивлённо сказал, пожав плечами:

   – О чём же мы говорим ещё, если сейчас? Сейчас – значит сейчас. И будем двигаться на мост.

   – «Чем на́ мост нам идти, поищем лучше броду!» – неожиданно для всех продекламировал Тригуляев, и на этом закончилось обсуждение задачи.

Через четверть часа рота Ливенцева первой подошла к мосту. Ливенцев только предупредил своих людей, чтобы шли не в ногу и как можно тише, на носочках, точно собрались «в чужое поле за горохом»; чтобы не звякали ни котелками, ни сапёрными лопатками; чтобы шли совершенно молча; чтобы не вздумал никто, пользуясь темнотой, закурить самокрутку...

И рота пошла.

Зная, что мост был жиденький, Ливенцев вёл её во взводных колоннах с интервалами, и когда вместе с первым взводом перешёл на тот берег и услышал, как вперебой били перепела в пшенице, то сам удивился удаче.

На всякий случай, первому взводу он приказал рассыпаться в цепь. Мост охранялся, конечно, и за ним таился пост от первого батальона, правда, не больше отделения, так что когда подошёл второй взвод, Ливенцев уже почувствовал себя гораздо прочнее, а когда собралась наконец вся рота, как-то само пришло в голову, что всю её нужно рассыпать, отойдя полукругом настолько, чтобы дать место другим трём ротам.

Он оказался в прикрытии батальона, он – в первой линии перед врагом, нападёт ли тот утром или теперь же ночью, – Ливенцев даже не предполагал в себе того, что одно это сознание даст ему такую чёткость мысли и уверенность не только в своих силах, но и в силах и выдержке всех без исключения своих людей.

* * *

Едва наступило утро, Гильчевский отправился из Малеванки на свой наблюдательный пункт.

Канонада уже гремела на всём десятивёрстном участке по реке Икве.

Обе дивизии располагали дивизионом тяжёлых орудий каждая, но Гильчевский оставил в своей дивизии ещё и восемь гаубиц, на что неодобрительно кивали командиры финляндских стрелков, говоря: «Конечно, своя рубашка к телу ближе!..» Несколько обижены они были и в лёгкой артиллерии: им Гильчевский дал всего тридцать восемь орудий, а в своей дивизии оставил пятьдесят шесть. Но он просто хотел уравновесить как-нибудь силы своих ополченцев с кадровиками...

Кроме того, в утро этого решительного в жизни своей дивизии дня он чувствовал себя как-то совсем неуверенно, несмотря даже и на то, что Федотов его как бы предпочёл начальнику чужой дивизии, а может быть, благодаря именно этому.

С одной стороны, он мог торжествовать над командиром корпуса, который, только что попрекнув его тем, что он держит дивизию в кулаке, вполне потом с ним согласился, усилив его целой дивизией, а с другой – велика была сила внушения, испытанного в молодые годы: «Болотистая долина Иквы – почти непроходимая преграда», – так говорилось в Академии, – значит, это знал и Федотов.

   – Непроходимая, непреодолимая, неприступная, – как там ни выразись, всё равно скверно, – говорил он Протазанову. – А «почти» – что же такое это «почти»? «Почти» может быть какого угодно веса, – смотря по обстоятельствам.

Обыкновенно бывало так, что начальник штаба 101-й дивизии держался осторожнее, чем сам начальник дивизии. Но теперь, чувствуя сомнение в успехе, которое закралось в душу Гильчевского, Протазанов, этот подтянутый, всегда серьёзный человек, с сухим, красивым лицом, счёл своим долгом уверенно сказать в ответ:

   – Как бы кому ни икалось от этой Иквы, а мы сегодня австрийцев гнать от неё будем в три шеи!

Такая решительность, прорвавшаяся вдруг сквозь обычную осторожность, несколько успокоила Гильчевского, но когда они с конной группой человек в двенадцать выбрались на опушку леса, чтобы отсюда, спешившись, дойти до наблюдательного пункта на высоте 102, то невольно остановились. Вся высота была окутана розовым дымом: казалось, не было на ней места, где бы не рвались австрийские снаряды, и в то же время там, в окопе, сидели связные с телефонами.

   – Вот так штука! – изумился Гильчевский. – Значит, кто-то им уже передал, что там у нас – наблюдательный пункт! – И добавил укоризненно: – А вы мне только что говорили!..

   – За шпионами, конечно, дело не станет, да ведь и без того у них тут пристреляно, нужно полагать, всё, – спокойно ответил Протазанов. – А наблюдательный пункт надо оттуда спять и перенести сюда.

   – «Надо» – хорошее дело «надо», а как это сделать? Нужно, чтобы пошёл туда кто-нибудь и снял связных, а кто же пойдёт в такой ад? – прокричал Гильчевский.

   – Кто пойдёт?

   – Да, кто пойдёт? Кого послать?

И Гильчевский оглядел бегло всех около себя и так ощутительно почувствовал, что послать придётся на явную смерть и, может быть, без всякой пользы для дела, что всех ему стало вдруг жаль. Он понимал, что приступ жалости – слабость, совершенно непростительная в руководителе боем, и в то же время отделаться от этой слабости не мог.

Вдруг Протазанов подкинул голову, поглубже надвинул фуражку на лоб и сказал решительно:

   – Я пойду!

   – Что вы, что вы! Как я могу остаться без начальника штаба!

Гильчевский испуганно схватил его за руку в локте, но Протазанов мягко отвёл его руку.

   – Ничего, – я в свою звезду верю.

И, не улыбнувшись, пошёл чёткой строевой походкой, как на параде, к розовой высоте, а Гильчевский напряжённо-испуганно следил за каждым его шагом.

Остановить и заставить его вернуться было нельзя, – он понимал это, и в то же время вышло всё неожиданно нелепо: начальник штаба дивизии жертвовал собой успеху дивизии, значит, он тоже не верил в успех без этой жертвы?

Беспокойство и неуверенность только усилились, а между тем показывать их перед чинами своего штаба было бы совершенно непростительно, – это понимал Гильчевский и сдерживал себя, как мог, следя за подходившим уже к высоте Протазановым.