Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

А.Н. Толстой
ПО ВОЛЫНИ [26]26
  А. Н. ТОЛСТОЙ. Полн. собр. соч. Т. III. «НА ВОЙНЕ». М., с. 12—15, 19—21.
  А. Н. Толстой в 1914—1915 годах, будучи военным корреспондентом, несколько раз посетил различные участки фронта.


[Закрыть]

Август 1914 г.

Согласуясь на станциях с санитарными эшелонами, мы сильно запаздывали; впереди нас всё время шёл таинственный, наглухо закрытый, поезд; о нём передавали разные невероятные слухи, но что в нём везли, – никто не мог сказать. Во всём остальном совсем не чувствовалась близость к полям войны. Тот же праздный народ на остановках; та же тишина по сёлам и хуторам, за перелесками и садами; низенькие мельницы на одной ноге; едущий на волах крестьянин вдоль полотна; стада и пыль на закате и торжественный в полнеба красный закат. Ширь и тишина и умиротворяющая глушь России словно поглощали своей необъятностью всякое беспокойство; казалось, что схитрить, снасильничать над такой землёй невозможно; слишком всё крепко село на свои места, неказистые, незаметные и родные; слишком много пришлось вытерпеть народу за тысячу лет, чтобы одна голова, хотя бы и немецкая, могла выкинуть над ним легкомысленную авантюру, а говорят, будто Вильгельм заказал даже карты с обозначением Великого Княжества Киевского, где должен сидеть его сын.

То же спокойствие у раненых солдат: почти безучастно лежат они, спят в раскрытых вагонах; но достаточно появиться слушателю, как начинаются рассказы про австрияков, про ихнее хозяйство, про разные случаи, и никогда никто не расскажет про свою доблесть; должно быть, всё, что делает русский солдат, совсем не кажется ему геройским. Все утверждают огромное преимущество нашей артиллерии, а также неотразимость наших штыковых атак. Иные раненые одеты в синие австрийские полушубки и башмаки. У многих болят забинтованные руки, ноги, головы; но я не видел перекошенного лица, не слышал громких стонов: показывать страдание стыдно – так полагает русский народ.

Вспоминаю, в одном из госпиталей Москвы оперировали тяжело раненного в ногу; он лежал под хлороформом совсем раздетый, окружённый сёстрами милосердия; по окончании операции одна из сестёр, приведя его в сознание, спросила участливо, что он чувствует. Помолчав, раненый тихонько ответил: «Срамно лежать очень». Ему дали вина, предложили ещё, и он сказал, закрывая глаза: «Не стану я, а то скажут: пьяница». И ни звука о боли, о страдании, только смягчилась душа его, захотелось стать как можно чище, как можно тише. Это постоянное (пускай часто бесплодное, но кто в этом виноват) стремление к очищению, к новому спокойствию, к душевной чистоте и есть основное в нашем народе, и это с необычайной отчётливостью появилось теперь и его сознании, возвысило дух народа, повело его к победам.

В Киев приехали после сумерек. Было холодно и звёздно. Ущербный месяц высоко стоял над залитым огнями городом, над небоскрёбами, которые повсюду торчат по горам, среди садов и парков. Улицы полны народа. На перекрёстках пестро одетые хохлушки продают орехи и цветы. Разыскивая знакомого, я выбрался в пустую уличку; вдалеке стоял трамвай с прицепным закрытым вагоном и около – небольшая толпа. Из вагона, отогнув парусину, вынимали носилки с тяжелоранеными, проносили их в молчании сквозь расступившийся народ. Гимназисты-санитары живо и точно работали. Глубоко ушедшие в носилки тела раненых покрыты шинелями, поднята только голова, иногда колено. У одного были совсем заплаканные глаза. Другой часто курил папироску, разутые же ноги его были запёкшиеся и чёрные.

Весь следующий день прошёл в хлопотах и суете. Глядя на весёлую, нарядную, легкомысленную толпу, я совсем забыл, что в трёхстах вёрстах идёт небывалая ещё битва народов, где два миллиона солдат выбивают друг друга пулями и штыками из лесов и оврагов, где ревут шесть тысяч пушек, носятся и падают разбитые аэропланы.

Говорят, что в Киеве в первые дни была паника, затем многие раненые, вернувшись, порассказали о событиях, и общество успокоилось.

Ночью пришло известие о большой победе. В вестибюле моём гостиницы ходили, волоча сабли, поводя рыжими усами, чешские офицеры: наверху, на седьмом этаже, кричали и пели чехи, празднуя победу. Среди чехов-добровольцев есть женщины; наш швейцар зовёт их «запасные бабы».

Но город отнёсся к известию сравнительно спокойно. Только часа в два на другой день на площадь пред древней Софией стеклась толпа с хоругвями и знамёнами, отслужили молебствие, прокричали «ура», спели гимн и долго бросали вверх картузы и смушковые шапки. Простонародье здесь, как и повсюду, пожалуй, горячее отзывается на войну. Например, торговки булками и яблоками ходят к санитарным поездам, отдают половину своих булок и яблок раненым солдатикам.

Мри мне к знакомому офицеру на улице подошла баба, жалобно посмотрела ому прямо в лицо, вытерла нос, спросила, как зовут его, офицера, и посулилась поминать в молитвах.

В это же утро хоронили Нестерова[27]27
  Нестеров П. Н., – русский военный лётчик, штабс-капитан, основоположник высшего пилотажа. Погиб в воздушном бою, впервые применив воздушный таран и сбив австрийский самолёт.


[Закрыть]. на церковном дворе близ Аскольдовой могилы, дожидаясь, собрался народ по бокам асфальтной дорожки. Распорядителей было немного, держали они себя торжественно, но в обличии их было что-то совсем гоголевское, – что-нибудь да лезло вперёд, не соответствуя важности события.

Иод старыми ореховыми деревьями я прошёл в церковь, старинную и прекрасную, залитую огнями свечей. Посреди стоял высокий цинковый гроб в цветах; поверх его лежал кожаный шлем авиатора. Гроб куплен во Львове; цветы собраны там на ноле, где упал герой.

Отважный и умный Нестеров, однажды поднявшись на воздух, не мог уже спокойно жить на земле. Он полюбил воздух и знал, что только там настигнет его смерть. Он первый рассчитал математически и сделал мёртвую петлю. Он изобрёл нож для рассечения цеппелинов, считая их допотопными пузырями. Он придумал и много раз репетировал атаку в воздухе на аэроплан. Он был птицей, но захотел стать соколом. На днях, заметив в воздухе австрийского лётчика, он приказывает помощнику сесть и прогнать врага. Офицер на мгновение заколебался. Нестеров командует подать машину, садится, не сводя глаз с парящего аэроплана, быстро, спиралями, возносится над ним, накреняется, падает и своими шасси ударяет вражеский аэроплан – австриец-офицер, наблюдатель, машина, разбитые, валятся вниз. Но одного не рассчитал Нестеров, – спеша подняться, он не привязывает себя ремнями к сиденью, от страшного удара сам получает резкий толчок, подлетает, падает вновь на сиденье, у него ломается спинной хребет, смерть наступает мгновенно.

Так передаёт эту воздушную битву его механик, смотревший с земли в бинокль. Нестеров упал в воду, в болото, и совсем не был повреждён, австрийцы же, найденные близ него, оказались растерзанными ударом шасси.

За гробом шла его жена, закинув голову, закрыв глаза, закусив губу, молодая, маленькая; ей он поверял свои гениальные планы, фантастические мечтания на кладбище, когда толпа уже прошла, вдруг пробежала, покачиваясь, красная, седая, простоволосая женщина – его мать. Ей стало дурно в церкви, сейчас же она торопилась, чтобы ещё раз увидеть сына.

Его похоронили над Днепром, на откосе, откуда такой же широкий вид на черниговские поля и озёра, какой открывался ему с воздушной, стремительной высоты. Воистину новых, невиданных героев открывают нам времена. [...]

Весь в зелени, с кривыми улицами, с белыми старыми живописными домами – Владимир-Волынский. Колонки, арки, гостиные дворы, церкви, множество пёстрых лавчонок – всё это, маленькое, белое, старое, теснится и лепится по косогорам у болотистой речки и вокруг большой соборной площади. И надо всем повсюду шумят огромные, раскидистые деревья. Все лавки открыты, все улицы полны народом. Хохлы в серых свитках, пестро одетые хохлушки, евреи в маленьких картузах, в чёрных лапсердаках, поляки, солдаты. Через город идут войска, громыхает тяжёлая артиллерия, тянутся санитарные повозки. Мы нанимаем пару полудохлых лошадей, садимся в грязный, перевязанный проволокой, с измятым ведром на козлах, экипаж и выезжаем в поле.

День чудесный. По краям дороги на камнях отдыхают солдаты, щетина штыков у них торчит в разные стороны. Лица загорелые, спокойные; впереди, по жнивью, двигаются дозоры. Вдоль широкого шоссе растут те же столетние груши, акации и вязы. Мы едем на Грубешов.

* * *

Перегоняемый нами полк был уже в делах, перекидывался теперь на другое место и шёл в боевом порядке, сопровождая артиллерию.

Артиллерийская стрельба, как ничто, требует спокойствия и выдержки, причём это последнее качество заменяется у русского солдата несокрушимым хладнокровием, отношением к бою, как к работе. Про артиллерию так и говорят, что она работала, а не она стреляла или она дралась.

Теперь, после месяца боёв, пехотинцы, смотрят на наших артиллеристов, как на высших существ, в армии началось их повальное обожание, о них говорят с удивлением и восторгом; при мне один увлёкшийся офицер воскликнул: «Я видел сам, как у них целовали руки». Да и не только среди наших войск, – австрийцы на горьком опыте узнали превосходство русской стрельбы. Один пленный полковник в вагоне рассказывал: «Правительство нас обмануло, оно говорило, что русские пушки стары, солдаты не умеют стрелять, снаряды не рвутся. А я видел, как ваша батарея без пристрелки сразу осыпала с высоты трёх метров шрапнелью наши окопы; солдаты выскакивали из них, как из ада, но никто не ушёл; они завалили рвы своими трупами, в полчаса из моего полка осталось только семь человек и я – раненый. Нам лгали, нас успокаивали, а вы втихомолку за эти десять лет создали себе первую в мире артиллерию».

Через день нам пришлось увидеть меткость и эффект русских бризантных снарядов, громивших неделю назад австрийскую батарею. Пока же мы весело ехали по песчаной, широко растоптанной обозами дороге, с горки на горку, под вековыми грушами.

Версты через три перегнали, наконец, последние авангарды и дозоры идущего войска. Справа и слева от нас на волнистых полях шли работы: там маленький мальчик вёл борону, запряжённую в два коня; там старик, в белой свитке, шёл за плугом, понукая волов; там несколько женщин ощипывали ботву на свёкле. На видных местах у леса белела церковь, виднелась за деревьями скромная крыша костёла. На перекрёстках стояли «фигуры» – высокие кресты, увешанные полотенцами и паклей. В другом месте на бугре торчало множество телеграфных столбов, соединённых проволоками, – на них выгоняют хмель в этих местах; дальше я видел целые леса этого хмеля, возникающие в одно лето.

Затем стали попадаться вольные пустые обозы, едущие за фуражом; в узкие и длинные телеги запряжены две, похожие на мышей, лошадёнки, обозные крестьяне одеты в серые свитки; должно быть, не бог весть какой крепкий народ, худощавый, малорослый и хмурый; лица у всех осторожные и смирные, не слышно ни несён, ни смеха, это – русины и поляки. Зависимость их от помещиков велика, и сейчас во многих местах напились острые отношении с магнатами.

Обозов становилось всё больше, дорога всё хуже. В деревне с белыми, крытыми соломой, хатами, с высокими деревьями, палисадниками и непролазной грязью на улице мы нагнали военный обоз, идущий на Томашов. Обозный солдат выбирается, должно быть, особой породы, и по представляю его иначе, как сидящего на облучке в накинутой шинели, бородатого и сонного, держащего и руке кнут и французскую булку. Мы обогнали обоз только часа через три, он тянулся на много вёрст. Затем на закате выехали в Устьелуг – небольшое местечко с пёстрым, полным народа базаром, с каменной на бугре заколоченной лавкой, где написано: «Распивочно и навинос», с невероятно грязными мальчишками и крутым спуском, на котором наш экипаж стал так трещать и валиться, что мы сейчас же из него вылезли.

За этот спуск и за плавучий мост через Буг мы должны были, взобравшись на тот берег, заплатить копейку. Наши лошади остановились у шлагбаума; налево через реку заканчивался крепкий белый мост, перед вами до самого закатывающегося солнца лежало ровное пустынное плоскогорье; в конце его за Грубешовом стояли леса, и за ними-то австрийцы выбрали поле для рокового сражения.

Старый, седой еврей наклонился, пропуская нас через заставу, – с новым казённым мостом ему не будут больше платить копеек. Темнело медленно. В надвинувшейся с запада туче никак не могли погаснуть отблески заката; только когда, миновав плоскогорье, мы свернули на тряское шоссе, наступила, наконец, темнота. Направо от нас смутно выступили за высоким валом пустые корпуса казарм, налево в огромной мокрой низине в холодном тумане загорелись огоньки, запахло навозом и сырыми досками. Мы въезжали в Грубешов.

В.В. Вишневский
ВОЙНА [28]28
  В.В. ВИШНЕВСКИЙ. Собр. соч. Т. II. «ВОЙНА». М., 1954, с. 216, 222, 231—235.
  Русский советский писатель В. В. Вишневский мальчишкой, в четырнадцатилетнем возрасте, бежал на фронт. Воспроизводимые отрывки из его воспоминаний относятся к 1914—1915 годам.


[Закрыть]

Гвардия и армия шли на войну.

Когда армия приняла запасных, она была поднята и поставлена на колёса. Армия оторвалась от своих казарм. Пять тысяч пятьсот эшелонов уносили армию к границам. Верная заветам старых лет, она двинулась в поход, утяжелённая громоздким и сложным имуществом. Она тащила его за собой, уподобляясь армиям прошлых веков, за которыми следовали тяжёлые обозы со скарбом, живностью и прочими запасами. Каждая дивизия шла в шестидесяти эшелонах, в то время как каждая, молниеносно брошенная, германская дивизия шла лишь в тридцати эшелонах.

Из глубин империи к фронту, по дорогам различных профилей, различной прочности, различных радиусов и кривых, шла армия, меняя скорость в зависимости от характера участков, от мощности паровозов, от наличия двух или одной колеи, от сложности прохождения узловых станций, забитых эшелонами и брошенными товарными составами.

Все эти трудности не учитывались начальниками эшелонов, требовавшими всё более ускоренного и ускоренного передвижения войск. Они возмущались установленными графиками движения, так как пропускная способность, обозначенная сетью сложных линий и цифр, оскорбительно противоречила священным и простым суворовским понятиям: «Быстрота и натиск!»

Офицеры требовали от путейцев быстроты, быстроты и ещё раз быстроты. Путейцы, скрывая раздражение и считая, что разговоры бесцельны, всё же убедительно и спокойно объясняли офицерам:

– Вот, гс-да, максимальный абсолютный график – параллельный, вот максимальный график с сохранением поездов большой скорости, вот специальный график и вот использованный график. Следите по вертикальной оси...

Офицеры, делая вид, что им всё понятно, скользили глазами по путанице линий и снова настойчиво просили «ускорить» и «пропустить», а при возражениях раздражённо и упорно доказывали, что со средней скоростью в сорок вёрст в час эшелоны их полка свободно могли бы покрывать в сутки девятьсот шестьдесят вёрст и что возражать против этого не стоит, принимая во внимание военное время.

Путейцы, сдерживаясь, доказывали, что на движение грузового транспорта приходится семнадцать процентов, на технические остановки тринадцать процентов, на опоздания – четыре процента, на погрузку и выгрузку – тринадцать процентов и на плевры пятьдесят три процента времени. Этим и объясняется и», что непререкаемые и идеальные цифры, так обстоятельно припечённые господами офицерами, несколько видоизменяются практикой. Что же касается того, что эшелоны их полка прошли за последние сутки всего лишь триста пятьдесят вёрст, характеризует наивозможнейшую в данных условиях быстроту... Но офицеры требовали большего, убеждая путейцев в том, что эшелоны их полка должны во что бы то ни стало поспеть к первому сражению.

Подчиняясь магическим словам «военное время», путейцы в конце концов уступали и ломали график, бросая эшелоны окружными путями, стремясь к тому, чтобы войска безостановочно шли вперёд, в результате чего пути следования полков увеличивались на сотни лишних вёрст. Даже там, где войска могли итти походным порядком, выигрывая время, а не теряя его на многосуточные ожидания, погрузки и прочее, их для скорости отправляли эшелонами. Только на восьми магистралях эта гонка дала выигрыш во времени. Сибирская, Самаро-Златоустовская, Сызрано-Вяземская, Александровская, Привислинская, Полесская, Либаво-Роменская и Московско-Виндаво-Рыбинская магистрали донесли о сём успехе и были удостоены благодарности. Но нигде не упоминалось о том, что срочно выброшенные у границ Галиции и Пруссии войска не нашли ни ожидаемых соседних частей, ни развёрнутых продовольственных баз, ни обслуживания и, лишённые своих тылов, оказались в труднейших условиях. Остальные войска из-за несоблюдения графика шли с запозданиями туда, где уже были развёрнуты продовольственные базы.

Армии шли по двум направлениям.

По плану Генерального штаба главный удар русских войск должен был быть направлен на наиболее выгодный театр военных действий и против более слабого противника – на Австро-Венгрию. Одновременно Россия должна была выполнить свои обязательства в отношении Франции и начать на пятнадцатый день мобилизации наступление на Восточную Пруссию. Ставка приняла решение наступать на двух фронтах, не считаясь с тем, что к этому времени располагала лишь одной третью всех вооружённых сил России, ибо мобилизация могла закончиться не ранее сорокадневного срока. Преждевременность начатого наступления неотмобилизованными и не имевшими хорошо организованного тыла армиями лишила русские войска возможности закрепить и разнить успешно начатые операции. Ставка, убедившись в том, что основные силы Германии были брошены, против всех ожиданий, на Францию, не сумела использовать представившуюся ей возможность нанести скорый и наиболее губительный для противника удар – на Берлин.

Страна ждала обещанного быстрого победного марша армии. Хлеставший из ротационных машин поток газет кричал о скорых решающих сражениях. А в это время две трети армии империи Российской лишь начинали развёртываться, занимая исходное положение у границ Германии и Австро-Венгрии. Плохие дороги тормозили движение, мосты не выдерживали веса тяжёлых батарей и грузовых автомобилей. Дороги, по которым нужно было итти, были испорчены временем; для их ремонта требовались тысячи пудов щебня и сотни катков, к чему интендантство не было подготовлено. Со всех сторон возникали неожиданные требования, ранее неизвестные и не предусмотренные уставом. Военно-полевые карты не соответствовали местности, а местность – картам.

Основные силы – корпуса и дивизии – следовали к указанным им местам, и по мере их хода становилась ясной не только ошибочность направления марша, но и вопиющая нерешительность Генерального штаба. Армии вытягивались цепочкой, юго-западная часть которой – против Австро-Венгрии – взяла семь двенадцатых всех сил, а западная и северо-западная – против Германии – пять двенадцатых. В угоду Франции русские войска распределялись почти в равной мере и на границе с Германией и на границе с Австро-Венгрией. Создав такое странное, противоречащее основам военного искусства распределение сил, Ставка не учла ни тактику врага, ни новые средства борьбы, ни силу огня германской артиллерии.

Блестяще начатое и выигранное русскими войсками Гумбинен-Гольданское сражение не принесло решающего успеха; более того, русская армия в Восточной Пруссии была в конце августа окружена и понесла тяжкое поражение. Причиной этому была неподготовленность русской армии и тыла в начале войны к длительному наступлению. На Юго-западном фронте после кровопролитных боёв русская армия оттеснила противника, и к концу 1914 года заняла Галицию.

Вместо предполагавшихся «по плану» нескольких генеральных сражений военные действия свелись к ряду и крупных, и незначительных боевых операций, разбросанных по фронту, изнурительных, длившихся неделями, месяцами, годами...

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТНАДЦАТЫЙ ГОД

1

По всей империи Российской всё чаще и чаще на стенах домов и заборах пестрели лиловые и голубые листки с двуглавым орлом: «Призвать на военную службу...»

Уходя в июле 1914 года на фронт, войска оставили чёрные свои казармы – низкие, прокопчённые сводчатые каморы со слепыми окнами и гулкими коридорами, затхлые склепы с погасшими перед иконами лампадами. В каморах остался неистребимый запах махорки, кожи, карболки и пота... Лестницы разрушались, сырость разъедала тяжёлые камни, и сквозь трещины пробивались бледные ростки чахлой травы...

Здесь, в этих брошенных казармах, шло обучение запасных батальонов.

Каморы после ухода войск наполнились согнанными сюда запасными и ратниками ополченья. На плитах казарменных коридоров с рассвета до вечера муштровали белобилетчиков и никогда до этого не служивших сорокалетних, сорокапятилетних и даже сорокасемилетних мужиков. Вечерами их загоняли в шевелившуюся от вшей соломенную труху на многоярусных деревянных нарах.

Это готовили, для пополнения армий, маршевые роты.

Запасных плохо кормили. Они пропитывались смрадом коптящих ламп. Запасные, в большинстве своём крестьяне, привыкшие к деревенским просторам, заболевали от недостатка воздуха, затхлости и сырости казарм. Они становились вялыми и апатичными, и вид их ничем не вызывал представления о военной силе.

И тускло освещённых каморах и в коридорах по-прежнему раздавались команды... Унтера обучали запасных:

   – Пад-равняйсь! Образованье выправки слушай! Гляди все! Пятки вместях, носки разведены на ширину приклада. Промеж колен просвету нету. Голова ни опущена, ни вздёрнута, но держитца прямо по своей высоте над землёй... Всякий видит: ты есть солдат и готов отдать свою жизнь за веру, царя и отечество... Чего ты кривисси, ну? Держи голову пряма, ну!

Человек злобно глядел на унтера и повторял:

   – Не могу я, не могу я, не могу...

   – Эт-то как?!

И унтер, ещё сохранивший часть довоенного блеска, поражённый неслыханным ответом, впился глазами в говорившего.

   – Мускул у меня повреждённый... В детстве ушибли...

Унтер отошёл от запасного, недовольный тем, что приходится обучать разных калек. Потом ведь с него на смотру спросят: «Почему у такого-то солдата голова дёргается, зачем дёргается, чего глядел обучающий? И где он, этот обучающий? Подать его пода!» А что обучающий может сделать, если гонят таких, прости господи, солдат. И снова голос обучающего размеренно бубнит:

   – Слушай дале. Стойка. Что есть стойка? Стой так, чтоб у тебе кокарда, нос, разрез воротника мундера... М... м... Ну, мундер теперь не носют – это в мирное время носили. Ну, всё одно, – штоб серёдка горла, поясная бляха... ну, теперь и блях не носят... ну, серёдка пояска – были на одной липни. Фуражечку сдвинь набекрень, лоб открытый... Не морщись, ты, – полено! Когда стоишь, щупай себя тихонько – где шов, по шву руки держи, штоб как засохшие были. Карманы штобы всегда пустые были, штоб не топырились. Не на то даны карманы, штоб топырились.

В строю беспрерывно кашляли – то один, то другой. Некоторых трясло от нудного, мокротного, глубокого, всхлипывающего кашля.

   – Чего чахотку делаете? Тиха! Смирна! Давай отданье чести. Пука штоб как на пружине летала, ладош» как досточка. Отданье чести дело серьёзное. Честь на ходу – стоящему начальнику, честь на ходу – идущему начальнику. Отданье чести с ружьём на ходу. Впрочем, про ружьё у вас понятья нету, ружьёв теперь не дадено... Ну ладно... Обойдётся пока... Главное имей лихой вид! Давай ответ громче, и глаз чтоб был пронзительный!

Голоса у обучающих скучные, без былой игры и рычаний, стремительных ударений и бархатных вибраций. Унтера уже не видят в службе красоты и, лишь подчиняясь дисциплине и привычке, вторят давнее-давнее, ощущая появление в себе тяжких неспокойств и внутренних, впервые тревожащих, сомнений.

   – Прости господи, да што же это?..

И в казармах ощущалась смещённая, искажённая войной, чудовищно разлаженная жизнь.

* * *

Штабы осуществляли передвижения армии.

Серые плотные колотил солдат двигались по шоссе, ведущему ко Львову. Корпуса, стоявшие в резерве после осенних боёв, начинали кампанию 1915 года. Полки ещё сохранили кадровиков, но были сильно разбавлены маршевыми ротами из запасных и новобранцев осеннего призыва.

Десятки колонн 3-й и 8-й армий – гвардия и сибирские стрелки – шли разными скоростями по шоссе и параллельным дорогам Галиции, делая усиленные переходы, втройне перекрывавшие уставные нормы, и располагаясь, в минуты кратких дневных привалов, тут же, в дорожных канавах.

Кое-как были рассчитаны направления и места стоянок всей этой лавины, двигавшейся массивом к Карпатам и оседавшей на ночь в халупах и стодолах[29]29
  Сараях.


[Закрыть]. В так называемых тесных районах квартирования приходилось по шестьдесят человек на избу – в отличие от неведомого войскам, но указанного начальством пункта устава, по которому на одного человека полагалось не меньше кубической сажени воздуха.

Там же, где люди не вмещались в стодолы и топтались на холоде, ожидая приказаний, штабы, устроившиеся в фольварках – господских усадьбах, – приказывали им располагаться бивуаком. Солдаты расстилали, следуя передаваемому из поколения в поколение солдатскому правилу, половину своих шинелей на снегу, ложились на них, тесно прижавшись друг к другу, и укутывались другой половиной шинелей. В темноте по снежным полям дребезжа пробирались походные кухни и кормили остывшим серым супом вылезавших из-под шинелей, дрожащих от холода солдат. Горели костры, сложенные из разломанных изгородей.

В деревнях галицийские крестьянки уже не молили солдат не трогать их имущества. Старики в кожухах и остроконечных чёрных барашковых шапках теснились в халупах, куда вваливались целые взводы усталых и вороватых от голода солдат, и мрачно, украдкой на них поглядывали.

В халупах тускло светили керосиновые лампы и свечи... Взводные, забрав у богатых солдат деньги, вызывали из сеней новобранцев. Им наказывалось «в два счёта разжиться чего есть в деревне и доставить». Новобранцы покорно бегали по забитым людьми халупам, натыкались на таких же посланцев из других взводов. Стремясь опередить их, они выкрикивали заученные на польском языке слова: «Продай куру» (или гуся, или картошку) – и совали бабам деньги. Бабы равнодушно, безжизненно твердили: «Ниц нема». Тогда новобранцы, выполняя приказ, воровали учуянных во тьме кур или силой отнимали горшки с супом. Солдаты бежали обратно с добычей и, сами голодные, покорно отдавали её фельдфебелям и взводным. Развалившись на хозяйских кроватях, взводные и фельдфебеля, испив чаю и съев принесённый им харч, блаженно погружались в сон. На лавках укладывались прислуживавшие им, на полу спали хозяева, а в сенях на холоде – новобранцы.

Тьма и тишина воцарялись в деревнях, и только часовые и пищальные шагали по скрипевшему снегу неизменным мерным российским шагом.

На рассвете солдаты вставали. Ёжась от холода и зевая, шарил и под шинелями. Каждый доставал сапоги, ремни, подсумки, ранцы, патронташи, баклаги – всё своё солдатское сложное имущество, весившее полтора пуда. Солдаты приносили в котелках иоду, набирали полные рты и, выпуская воду струйкой на ладони, тёрли лица мокрыми руками.

В халупах топились печи, женщины варили капусту и картофель. Новобранцы протискивались из сеней к печам и, чтобы погреться, тихо, скромно помогали женщинам. Замерзшие безусые парни протягивали руки к огню и грели их у тёплых печей. Взводные полёживали в ожидании еды и снисходительно делали вид, что не замечают новобранцев. Потом начальство вставало. Прислуживавшие сливали им воду и подавали ярко-розовое мыло и полотенце. Помывшись и помолившись важно и истово, ибо рядом находились подчинённые, коим надлежит подавать пример, фельдфебеля и унтера садились за столы, на которых уже стояла приготовленная женщинами скудная еда.

Роты во дворах кипятили на разведённых кострах воду и пили её из алюминиевых и эмалированных кружек, макая в кипяток мёрзлый хлеб.

В фольварке вестовые и денщики сервировали офицерам завтрак. Экономическое офицерское общество отпускало по требованиям офицерских собраний по прейскуранту ассортименты вин, сыров, колбас, ветчин, маринадов, консервов, печений, варений, экстрактов и фруктов (по сезону) – по пониженным ценам.

Роты стояли уже во взводных колоннах, покинув халупы, стодолы и примятые ими снежные ложа. Роты ожидали выхода офицеров из собрания. Офицеры выходили бодрые, весёлые, согретые чаем с красным вином, и весело здоровались с людьми.

Раздалась обычная команда: «Справа по отделениям, шаго-ом арш», – и колонны солдат снова двинулись вперёд, на Запад... чтобы начать на громадном фронте новые бои за вторжение в Венгрию.

Отменно ровно колыхались штыки винтовок, взятых на ремень на левые плечи. Лавина войск двигалась к Карпатам. Полки и дивизии вытягивались к магистральной дороге и при встречах рассматривали друг друга ревниво, но с уважением. Команды заставляли людей подтягиваться и выказывать молодецкий ИНД.

Полки шли по шоссе, усаженному столетними тополями, по которому проходили русские полки в наполеоновскую войну. Но тогда деревья были молоды и тонки.

При приближении к населённым местам неслись новые команды. Батальоны и роты строже брали интервалы и твёрже давали шаг. Их снаряжение ещё было добротно. Чёрные ранцы из непромокаемой клеёнки блестели за спинами гвардейцев. Патроны Пыли в кожаных крепких подсумках и чёрных непромокаемых патронташах. Наплечные и поясные ремни лежали ровно. Ритмичный шаг давал какое-то успокоение. Близость боёв меньше тревожила. В них не вызывали ни жалости, и и испуга вопиющие следы осенних боёв, уничтоживших жизнь многих деревень и местечек. Полки шли, радуясь проглянувшему солнцу и, быть может, последним спокойным часам своей жизни.

Под снегом лежало солдатское кладбище (осени 1914 года). Дожди размыли надписи на семиконечных крестах. Полки шли, заливаясь лихими песнями, мимо кладбища, мимо старых австрийских окопов и заграждений из ржавой, колючей проволоки, разрушенных русскими солдатами осенью 1914 года. Было приказано петь при виде кладбищ, – «солдатам надлежит исполнять, а не рассуждать», – и полки послушно пели, и песнь торжественно стлалась по снежным равнинам:

 
Колонна за колонной
Полями, лесом, вброд
Могуче, неуклонно
Гвардия идёт...
 

Так прошли Броды, Злочев, пересекли поперечные шоссе, тракты и просёлки, приближаясь к Львову. Приблизившись к нему, дивизии приубрались и дали лучший вид.

Львов! Корпуса вошли в город. Повсюду русские городовые, русские вывески... Полки остановились на окраине города, у вокзала, ожидая эшелоны. В город ушли только офицеры. Был солнечный день. Офицеры гуляли по главным улицам, щеголяя своей беспечностью перед предстоявшими боями, и, самообольщаясь, думали, что скоро Венгрия будет у их ног.

Ночью к платформам подошли эшелоны. Полки грузились... Офицеры расположились в жёлто-коричневых вагонах второго класса. Фельфебеля, унтера и прислуживающие им новобранцы первые вошли в поданные теплушки. Прислуживающие вытерли верхние нары для начальства – лучшие места, разостлали поверх досок палатки. Солдаты занимали оставшиеся места – старослужащие на нижних нарах, а новобранцы на полу.