Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

Под грохот пушек и ружей правительство старается задушить революционное движение рабочего класса; в потоках крови насильно угоняемых на бойню миллионов рабочих и крестьян оно надеется утопить их освободительные стремления.

Прикрывая свои хищнические замыслы лживыми фразами об освобождении славян, царское правительство во время войны ещё c большей свирепостью душит рабочий класс: оно разгромило все рабочие организации, уничтожило рабочую печать, ежедневно заточает в тюрьмы и ссылает в далёкую, холодную Сибирь лучших борцов пролетариата.

Но смертельному врагу рабочего класса было мало этого. Он решил, что настал удобный момент для расправы с представителями рабочего класса, геройски борющимися с правительственной политикой, политикой гнёта и насилия, ц железные кандалы зазвучали за тюремной решёткой. Избранникам пролетариата царские бандиты сказали: ваше место в тюрьме. […]

Товарищи!

Петроградский комитет Российской социал-демократической рабочей партии призывает рабочих Петрограда к однодневной забастовке и митингам протеста против гнусного и беззаконного деяния царско-помещичьей шайки.

Долой царское правительство!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия!

Да здравствует социализм!

Ноября 11 дня.

Петроградский комитет РСДРП».

Одновременно в Петербурге распространялись также прокламации в студенческих организациях. «Русский абсолютизм, верный себе, продолжает делать своё антинародное дело, – писала социал-демократическая фракция студентов-политехников. – Последний поступок, по значению равный втородумской социал-демократической фракции, есть не что иное, как государственный перепорот... Комедия народного представительства кончена... Точка над «i» поставлена... Теперь перед демократией грозные факты стали во всей их неприкрашенной циничной наготе...»[42]42
  Архив департамента полиции особого отдела 1914. г. дело №5, л. 223.


[Закрыть].

Петербургский комитет, выпуская свою прокламацию, учитывал невозможность организации сколько-нибудь широкого выступления рабочих. Его листовка имела другое назначение. Она должна была информировав рабочих о новом преступлении царского правительства и объяснить смысл происшедших событий, в противовес патриотической агитации правительственной и буржуазной прессы. [...]

Но не остался без ответа и непосредственный призыв партии к выступлению. На ряде фабрик и заводов рабочие провели однодневную забастовку протеста, на некоторых были сделаны попытки к забастовке, предотвращённые только вмешательством полностью мобилизованных сил полиции.

Так, на заводе «Новый Лесснер», когда с утра рабочие начали собираться для обсуждения вопроса о забастовке, в помещении мастерских был введён заранее приготовленный сильный наряд полиции. Полицейские бросились на рабочих и, не ожидая начала забастовки, произвели ряд «показательных» арестов. Такими сразу же пущенными в ход сильными средствами охранка сорвала забастовку лесснеровцев. То же происходило и на других фабриках и заводах.

Там же, где рабочие всё же бастовали, полицейская расправа была ещё более жестокой. Хватали на выдержку тех, кто казался наиболее опасным, и немедленно же высылали из Петербурга. Применялась и другая мера. Рабочие – запасные и ратники, имевшие отсрочки по мобилизации, снимались с учёта и, по соглашению с военным ведомством, сразу же отправлялись на передовые позиции. Так, например, на заводе «Парвиайнен», где бастовало около 1¹/₂ тыс. человек, 10 рабочих были арестованы и высланы на всё время военного положения, и свыше 20 запасных посланы в окопы.

В таких условиях забастовочное движение, конечно, не могло принять сколько-нибудь широких размеров. Но и эти забастовки показывали, что рабочий класс, несмотря ни на что, окончательно задушить нельзя. Рано или поздно революционное движение должно было снова подняться во весь рост.

Для работы нашей партии открывалось новое большое поле. Но перед этой работой вырастали и новые огромнейшие трудности. Реакция уже раньше вырвала из рядов партии активнейших руководителей рабочего класса. Арест думской фракции довершал этот удар. Русское бюро ЦК было уничтожено. Перед Центральным комитетом, изолированным и оторванным от России, встала исключительная по трудности задача восстановления заново партийной организации. «Беда, если да!» – писал, сильно встревоженный Ленин в Стокгольм Шляпникову[43]43
  Из письма к А. Шляпникову от 25 ноября 1914 г. (очевидно, нового стиля). «Ленинский сборник» II, с. 209.


[Закрыть], прося его узнать, насколько верны первые известия об аресте фракции. Через три дня, когда эти известия подтвердились, Владимир Ильич пишет тому же Шляпникову: «Ужасная вещь. Правительство решило, видимо, мстить РСДР фракции и не остановится ни перед чем. Надо ждать самого худшего: фальсификации документов, подлогов, подбрасывания «улик», лжесвидетельства суда с закрытыми дверями и т. д. и т. д.». Дальше Ильич указывает на огромные трудности, появившиеся перед партией в связи с арестом фракции: «Во всяком случае работа нашей партии теперь стала во 100 раз труднее. И всё же мы её поведём!» «Правда» воспитала тысячи сознательных рабочих, из которых, вопреки всем трудностям, подберётся снова коллектив руководителей – русский ЦК партии...»[44]44
  Там же. Из письма к А. Шляпникову от 28 ноября 1914 г., с. 211.
  Сноски на письма В. И. Ленина А. Г. Шляпникову:
  Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 35.
  Ленин В. И. Там же, с. 36—37.


[Закрыть]

От слов Ильича, как и всегда, веет огромнейшей верой в силу рабочего класса и победу революции. Он ясно себе представлял, как должна была затрудниться работа нашей партии, но эти трудности не могли ни на минуту поколебать ту исключительную силу и энергию, которые никогда не оставляли Ленина в наиболее тяжёлые и трудные моменты революционной борьбы.

А. А. Самойло
В СТАВКЕ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО [45]45
  А. А. САМОЙЛО. ДВЕ ЖИЗНИ. М., 1958, с. 141—159, 161– 169.
  Генерал-майор дореволюционной армии, а в Красной Армии – генерал-лейтенант, А. А. Самойло в воспоминаниях сообщает много интересных и достоверных сведений о своей службе в годы первой мировой войны.


[Закрыть]

«Dones eris felix, multos numerabis amicos»[46]46
  «Пока счастлив, будешь иметь много друзей». – Овидий, Элегия.


[Закрыть].

Противостоявшие друг другу империалистические группировки, с одной стороны – Германия, Австро-Венгрия и Италия (Тройственный союз), с другой стороны – Англия, Франция и Россия (образовавшие Антанту), развязали первую мировую войну не виданных до того размеров. Надо сказать, что ни масштабов, ни характера этой войны не предвидело ни одно государство.

Прежде всего война обманула самоё Германию, рассчитывавшую на нейтралитет Англии, иначе Германия не пошла бы на риск потерять моря, с которыми Вильгельм связывал будущность страны и пожертвовать своими колониями и рынками. Немецкое командование надеялось, потратив полстолетия на подготовку к этой войне, достигнуть победы в результате молниеносного, сокрушительного удара. Оказалось, однако, что война обратилась в четырёхлетнюю упорнейшую борьбу на истощение, вызвавшую глубокий протест народных масс, свержение монархических династий в Германии, Австро-Венгрии, России и последующие затем социальные изменения. Противоречия внутри капиталистической системы не были разрешены, а лишь обострились. Одним из важно (и них итогов войны явилось отпадение России от капиталистического лагеря.

Вернёмся, однако, к освещению событий войны, оказавшихся непосредственно в поле моего зрения.

1 августа 1914 года штаб Верховного главнокомандующего Николая Николаевича приступил к руководству пока ещё сосредоточивавшимися армиями. В этот день, к вечеру, Николай Николаевич пригласил нас, офицеров Генерального штаба из состава управления генерал-квартирмейстера Ю. Н. Данилова, а тайнее генералов – иностранных представителей при Ставке, высших чинов из других управлений штаба, а также своих приближу в вагон-столовую к обеду. Прежде чем сесть за стол, он удовлетворённо заговорил о том, сколь величественную картину представляет сейчас Россия, покрытая воинскими составами, спешащими со всех сторон к нашим австро-германским границам. На радостных лицах и самого Верховного главнокомандующего, и его начальника штаба Янушкевича, и окружавших их военных чиновников нельзя было заметить даже следов колоссальной ответственности за вверенные им судьбы миллионов людей.

Начиная с этого дня мы дважды в день – к завтраку и к обеду – должны были являться в вагон-столовую поезда Верховного главнокомандующего. В этом же поезде нам были отведены постов иные купе, где мы и помещались. Поезд стоял на особо построенной ветке у окраины селения Барановичи, перед небольшим станционным домиком, в котором и работало всё управление генерал-квартирмейстера. В него ежедневно, по утрам, приходил Николай Николаевич в сопровождении Янушкевича принимать доклады о ходе боевых действий от генерала Данилова. В дни привада цари его поезд становился рядом с нашим, и тогда царь принимал доклады вместе с Николаем Николаевичем.

Остальные управления штаба были расположены в самом селении, и начальники их в особо назначенные дни приходили в поезд на доклад к Верховному главнокомандующему.

Николай Николаевич постоянно и безвыходно находился в своём вагоне, равно как и Янушкевич; только иногда он ездил и автомобиле на прогулку по окрестностям, а каждое воскресенье главнокомандующий приезжал в местную церковь, где слушал обедню, или, лучше сказать, концерты, так как церковные песнопения, в угоду Николаю Николаевичу, исполнялись на мотивы из оперы Бородина «Князь Игорь». Это, очевидно, делалось с благословения жившего в поезде главного протопресвитера Шапельского, руку которого, здороваясь, почтительно целовал Николай Николаевич, подавая этим необходимый всем нам пример благочестия.

Однако следовали этому примеру далеко не все из нас, тем более что «святой» отец производил впечатление человека хитрого и ловкого. Он начал свою духовную карьеру простым полковым священником в нашей Маньчжурской армии.

В те дни, когда Верховный главнокомандующий вместе с Янушкевичем и Даниловым выезжал в своём поезде на фронты для совещаний с главнокомандующими фронтами, мы выселялись из поезда в наше штабное помещение.

Кроме высших начальников, главными действующими лицами управления генерал-квартирмейстера были мы, штаб-офицеры. Оперативным производством ведал полковник Щолоков, германским – Скалой, австро-венгерским – я. Обычно мы трое за обедом сидели вместе, отделённые стеклянной перегородкой от столика Николая Николаевича, за которым сидел Янушкевич и другие приглашаемые лица и рядом с которым стояли столики представителей миссий дружественных стран[47]47
  Представителем Франции, игравшим среди них главную роль, был генерал д’Амад с заместителем генералом По. С нашей стороны во Франции был Жилинский после сдачи им должности главнокомандующего Северо-Западным фронтом.


[Закрыть]. Тут же сидели Данилов, Шавельский и адъютанты Верховного главнокомандующего. Среди них наиболее симпатичным был князь Щербатов, потомок известного историка-публициста, автора обширного труда «Истории Российской» и трактата «О повреждении нравов в России».

Я не любил этих обедов и завтраков – они отнимали очень много дорогого времени.

Кроме нас троих, в состав управления генерал-квартирмейстера входили полковник Свечин[48]48
  А. А. Свечин – генерал-майор русской армии, в Советской России – видный военный историк.


[Закрыть], Андерс и другие, всего 15 человек.

К штабу Верховного главнокомандующего, кроме управления генерал-квартирмейстера, принадлежали управления дежурного генерала и начальника военных сообщений. Личный состав их жил и столовался отдельно.

Генерал Янушкевич, вопреки «Положению» о полевом управлении войск в военное время», никакого участия в оперативной работе не принимал, отказываясь от неё под предлогом малого знакомства со стратегией. Разработка всех оперативных соображений лежала целиком на Данилове, ответственном за эту разработку, за сбор сведений о театре военных действий и данных о противнике, а также о расположении, действиях и общем обеспечении всем необходимым наших высших войсковых соединений, об общей организации службы связи и службы офицеров Генерального штаба.

В круг обязанностей Скалона и моих входили сбор и обработка всех сведений по Германии и Австро-Венгрии и сообщение этих сведений всем полевым управлениям и фронтам.

Дежурный генерал (Кондзеровский) ведал вопросами об укомплектовании вооружённых сил, об общей численности их, о степени обеспечения их главными видами довольствия, в том числе и о финансовом, санитарном и ветеринарном состоянии армии, а также вопросами эвакуации.

Начальник военных сообщений (Ронжип) руководил эксплуатацией всех путей сообщения на театре военных действий, осуществлением массовых перевозок войск и грузов, этапной службой, транспортом, почтово-телеграфной и телефонной службой.

Довольно часто практиковались выезды всем поездом на оба фронта: Юго-Западный и Северо-Западный.

Общий фронт русской армии во вторую половину войны, позиционную, шёл от Риги до румынской границы, причём имел вид широкой полосы, почти сплошь изрытой окопами. На всей этой полосе шла непрерывная борьба стоявших друг против друга войск: пехоты на коротких, артиллерии на более удалённых дистанциях. Вёлся всё время ружейный огонь; перебрасывались ручные, ружейные и мортирные гранаты; практиковались взаимные вылазки, подрывание друг у друга окопов и пр.

Таков был общий сам по себе установившийся вид позиционной войны.

Места для широких оперативных обходов и охватов, да и для более коротких – тактических – не было. Главным видом боевых действий войск являлись удары в лоб; при удаче они приводила к более или менее глубокому прорыву неприятельского фронта.

Бои и сражения выигрывались почти исключительно пехотой при поддержке артиллерии. В пехоту обратились и кавалерийские части, также скрывавшиеся в окопах. Артиллерийские дуэли без участия пехоты носили по большей части бесцельный характер и сводились обычно к простой трате дорогих снарядов. Оправдывала себя щитовая артиллерия, против которой в своё время ратовал Драгомиров.

Наши войска во время начальных маневренных операций обнаружили высокий моральный подъём, особенно усилившийся во время успешных сражений с германцами. Наши часто вырывали у противника инициативу действий, наносили сильные удары, проявляя умение от отступления переходить в наступление, показывая несравненное упорство в бою и высокую доблесть. Даже слабая поддержка артиллерией, вызванная недостатком снарядов, что давало себя чувствовать уже в августе и сентябре 1914 года, им останавливала боевого порыва пехоты.

Газу моется, потери были велики. Пополнение же стало так сильно запаздывать, что численность корпусов нередко падала до 7 тысяч человек. Ощущался большой недостаток даже в пехотном оружии, тем более что войска не были приучены достаточно бережливо обращаться с ним: винтовки убитых и тяжелораненых утрачивались, оружие на поле боя не собиралось, между тем маршевые команды обычно приходили невооружёнными. Вообще стрелковое дело в пехоте, в противоположность артиллерии, было поставлено слабо. Эти недочёты усугублялись ещё тем, что наша малоразвитая железнодорожная сеть быстро пришла в расстройство и при недостатке подвижного состава не справлялась с требованиями как фронта, так и тыла.

Совершенно новыми областями в военной технике явились автомоторные и химические средства. Изменился удельный вес различных родов войск.

Русская армия, сидевшая в грязных окопах и продолжительное время бездействовавшая, расшатывалась под влиянием угнетающей обстановки. Удручающее впечатление создавали слухи и разговоры об измене Сухомлинова и немки царицы, об интригах и разврате в царской семье и высших сферах, о Гришке Распутине, которого сам царь открыто признавал «другом императрицы». Николай Николаевич не возбуждал в армии особенно дурного о себе мнения. Но и похвалы, расточавшиеся в его адрес официальной прессой, о его воле, энергии и прочем, к сожалению, не соответствовали действительности. Для нас, постоянно с ним связанных по службе, он был человеком бесхарактерным, всецело шедшим на поводу у Янушкевича, Данилова и других. Никакой отваги (приписывавшейся ему в английской печати) он не проявлял.

Большое впечатление произвело на нас опубликованное им 1 августа 1914 года воззвание к полякам, говорившее о «заре новой для них жизни, братского с ними примирения и возрождении новой Польши», а также воззвание к русскому народу об окончании притеснений иноземцев, о равноправии всех народностей. Но эти воззвания, туманные по смыслу, оказались впоследствии одними фразами.

В связи с нашумевшим делом об измене жандармского полковника Мясоедова[49]49
  Дело по обвинению жандармского полковника Мясоедова в шпионаже в советской литературе оценивается по-разному. Подробнее смотри об этом в воспоминаниях М. Д. Бонч-Бруевича, публикуемых в настоящей книге.


[Закрыть], повешенного в Ставке в 1915 году по приказу Николая Николаевича, я могу сообщить лишь следующее.

Когда в начале 30-х годов я был начальником военной кафедры в Московском гидрометеорологическом институте, ко мне на кафедру был назначен преподавателем брат казнённого Мясоедова. Я опротестовал это назначение как совершенно неподходящее для советской студенческой среды, что и не скрыл от Мясоедова. На это последний мне сообщил, что ему был показан поданный в своё время Николаю Николаевичу и сохранившийся в архивах доклад прокурора, отрицавшего виновность полковника Мясоедова, с резолюцией Николая Николаевича: «А всё-таки повесить!»

Против Николая Николаевича был настроен Сухомлинов, а также министр иностранных дел Сазонов, тщетно стремившийся влиять на великого князя. Царь видел в нём своего соперника и боялся его влияния, что особенно понятно, если учесть, что Николай II находился во власти своего царского двора, этой арены всяких измен, интриг, министерской чехарды, тайных убийств, разврата; в окружении шайки всяких проходимцев и аферистов, вроде «Гришки-провидца», Андронникова, Вырубовой, Воейкова и пр.

Представители военных миссий при Ставке жили внешне спокойно и держались корректно. С ними у нас было мало общения. Какое влияние они оказывали на высшее начальство, мы не знали. Настроение их было оптимистическое: они не сомневались в окончательной победе своих стран. В особенности их настроение улучшилось с переходом Ставки в Могилёв и со сменой Верховного главнокомандующего. Это объяснялось, конечно, отнюдь не достоинствами царя, а улучшением положения армии благодаря увеличению боевого снаряжения, притоку подкреплений и возросшей возможности собственного влияния на ход событий.

Одной из обязанностей офицеров Генерального штаба в Ставке была зашифровка и расшифровка секретных телеграмм. Поэтому мы были в курсе не только военных событий, но и всех прочих, а иногда даже личных царских и великокняжеских дел. Кстати, по времени службы нам со Скалоном подходила очередь на получение полков. Скалон был старше меня по службе, как бывший гвардеец, но он от полка отказывался принципиально, считая себя неподготовленным к ответственности за судьбу тысяч человеческих жизней. Я медлил, выжидая освобождения должности в своём родном Екатеринославском полку. Впрочем, я готов был принять и Ширванский полк. О мотивах этой своей готовности я охотно умолчал бы теперь, если бы не взятый мной принцип выкладывать всё начистоту. Дело в том, что Ширванский полк был единственным в армии, которому полагалось носить сапоги с красными голенищами! Казалось бы, выйдя из гимназических годов, я мог быть и менее легкомысленным. Как и чем это объяснить? Воспитанием? Средой? Странностью человеческого устройства? Судить не берусь.

Данилов был доволен нашими отговорками, так как не в его интересах было лишаться помощников, осведомлённых уже во всех германских и австрийских вопросах. Теряли лишь сами мы, так как с принятием полка связывалось производство в генералы.

Под непосредственным началом Верховного главнокомандующего, как я уже говорил, были Юго-Западный фронт (генерал Ним нов, начальник штаба Алексеев) и Северо-Западный (генерал Жил и некий, вскоре сменённый генералом Рузским, начальник нимба Орановский). К началу военных действий, на 12—14-й день мобилизации, оба фронта развернулись на линии: Средний Неман – Бобр – Нарев – Средняя Висла – Люблин – Холм – Владимир-Волынский – Дубно – Каменец-Подольский. Главные силы австрийцев стояли на фронте Краков – Львов – Черновики, прикрываясь с третьего-пятого для мобилизации массой конницы с пехотными поддержками.

В конце июля, когда армии Юго-Западного фронта были ещё в периоде развёртывания, австрийцы перешли в наступление, вторглись в Завислянский район и в южные районы Люблинской и Холмской губерний, а кавалерия их – во Владимир-Волынский. Планом австрийцев предусматривались сильный заслон к востоку or Львова и на границе Юго-Восточной Галиции и Буковины и им несение главного удара на фронт Люблин – Холм, то есть в тыл всего передового театра и Северо-Западного фронта.

Противодействовать этому плану в первую голову пришлось 3-й армии (генерал Рузский, начальник штаба В. Драгомиров, генерал квартирмейстер М. Бонч-Бруевич) на фронте Люблин – Холм и 8-й армии (генерал Брусилов), наступавшей на сообщении главных сил австрийцев. 7 августа обе армии вступили в австрийские пределы, а 10 августа перешли в наступление и наши соседние армии: 4-я (генерал Эверт) и 5-я (генерал Плеве).

Так начались кровопролитные бои первой Галицийской битвы. В конце августа мы перешли через Сан и Днестр, овладев Стрыем и Черновицами.

Такими успехами русская армия была обязана высоким качеством русских солдат, их военной доблести, сильным офицерским кадрам, благоприятной, мало укреплённой местности, хорошему ещё снабжению армии, а также и опытности Иванова и Алексеева – участников русско-японской войны.

Наши успехи могли быть ещё большими, а может быть, и решающими для войны, если бы достижению их не помешало поведение генерала Рузского. Вместо того чтобы нанести сокрушительный удар 600-тысячной австрийской армии, он погнался за дешёвой победой у Львова. Оставив город, австрийская армия ушла от смертельной опасности и сохранила свои силы для последующей борьбы в Галиции. Ставка же в лице Николая Николаевича, Янушкевича и Данилова в собственных интересах, а также в личных интересах Иванова и Алексеева раздула эту «победу». Было объявлено, что город был якобы захвачен в результате «семидневных упорных боев», что он был «сильно укреплён» противником и т. п.

Между тем командир корпуса Щербачёв указывал в своём донесении, что он вошёл в город, уже оставленный австрийцами.

В декабре 1915 года согласно вторично поданной просьбе об отставке Рузский был уволен с милостивым рескриптом царя.

История с Львовом отчётливо характеризует «нравы» верхов дореволюционной армии.

В переменных по успехам боях Юго-Западного фронта прошла вся осень. В первой половине декабря велись успешные для нас бои на карпатских перевалах, причём мы владели уже всей Буковиной.

Менее удачные, как известно, бои происходили на Северо-Западном фронте, но и они показали высокую боевую доблесть самой армии. Неудачи обусловливались ошибками высшего управления армией и недочётами в подготовке театра военных действий.

К моим штабным обязанностям по Австро-Венгрии Данилов прибавил и все вопросы по Румынии. На меня возлагалось составление военно-политических докладов по сношению с Румынией и военная оценка местности, главным образом Северной Буковины, бывшей предметом торга между министерствами иностранных дел. Нашей целью было вовлечение Румынии в войну на стороне Антанты. Позже, весной 1916 года, Румыния требовала уже Буковину до Прута вместе с Черновицами.

В связи с моими новыми обязанностями Верховный главнокомандующий приказал командировать меня в Бухарест – отвезти от него золотой портсигар министру иностранных дел Румынии Братиану. Я должен был ехать до Черновиц по железной дороге, а дальше в автомобиле на Яссы, причём по пути взглянуть заодно на австрийские позиции в лесистых Карпатах у Дорны Ватры.

Во время этой командировки я не преминул заехать к моей знакомой Зельме в Кимполунг, куда, как я уже знал, она перед самой войной вернулась из Киева.

В Кимполунге дверь отворила мне сама Зельма, порывисто бросилась ко мне и обняла. Она познакомила меня со своей очень пожилой и очень похожей на неё матерью, которая, как я понял, ничего не знала обо мне. За чаем, наспех выпитым ввиду того, что я сильно торопился, Зельма, волнуясь, объяснила, что она, уехав из Киева к матери, вышла здесь по её настоянию замуж. Муж её любит, но она своё сердце оставила в Киеве...

Прощаясь, она предложила сыграть мой любимый «Дунайский вальс», но после первых аккордов не выдержала и со слезами выбежала. «Не могу, – проговорила она, – без нот...»

Через несколько минут она вышла к автомобилю, глотая слёзы. Я горячо поцеловал её руку и пожалел, уезжая, что нарушил её и свой покой. «When sorrow is asleep, wake it not!»[50]50
  «Если печаль спит, не буди её!»


[Закрыть] – поздно вспомнил я мудрый совет.

Много лет спустя жена как-то вытащила меня в кино посмотреть фильм «Большой вальс». Я был поражён, с какой живостью я, глядя на экран, вспомнил всё своё знакомство с Зельмой. Я много раз ходил смотреть этот фильм и каждый раз думал: «Хорошо, что киносеансы даются в темноте...»

По приезде в Бухарест я отправился к нашему военному врачу – полковнику Семёнову. Он нашёл нужным, минуя нашего посланника Поклевского-Козелл (большого германофила), сообщить о цели моего приезда к Братиану, и тот изъявил желание принять меня у себя в министерстве на следующий день. Вечером Семёнов нанял экипаж и повёз меня на Киселёвское шоссе – излюбленное место катаний бухарестской аристократии. Я был удивлён, с каким бесстыдством фешенебельное общество столицы и в особенности генералитет вместе со своими метрессами открыто предаются пустым развлечениям, считая это особого рода шиком во время войны. «Зря, – подумал я, – великий князь жертвует своим золотым портсигаром: никакого проку от армии, возглавляемой такими полководцами, ждать нельзя».

Однако на другой день я пошёл выполнять своё поручение. Братиану принял меня очень ласково, представил приехавшему в министерство наследному принцу, а последний пригласил меня, на третий день моего пребывания в Бухаресте, к завтраку в свой вагон, в котором он должен был приехать. После этого завтрака он передал мне румынский орден величиной почти в три вершка. И это несмотря на совершенный мною перед завтраком огромный, небывалый, вероятно, в анналах дипломатических сношений faux pas[51]51
  Неловкость.


[Закрыть]. Дело в том, что после визита Братиану у меня в глазу лопнул какой-то сосудик, и глаз страшно покраснел. Придворный врач впустил в глаз капли и закрыл его чёрной повязкой. Прибыв после этого к наследному принцу и проходя за ним из его салона в вагон-столовую, я не заметил из-за повязки, как принц, всё время перед этим державший любимую собачонку на руках, спустил её на пол. Затворяя за собой дверь, я прищемил бедному псу хвост, и это заставило его громко завизжать. Благовоспитанный принц не показал и вида какого-либо неудовольствия. Он, однако, вспомнил об этом много позже, когда приезжал на Западный фронт, где я был назначен его сопровождать.

На обратном пути в Сарнах я застал царский поезд. Зайдя к синему товарищу по Киевскому штабу, полковнику Стеллоцкому, заведующему передвижением войск Львовского района, я рассказал ому про свою миссию в Бухаресте. «Интересно, – сказал оп, поглядев на полученный мной орден, – какой величины награду они дали бы тебе, если бы ты не придавил собаку!» Он объявил, что должен доложить о моём приезде своему начальнику военных сообщений генералу Боткину. Последний, выслушав мой рассказ о выполнении поручении Верховного главнокомандующего объявил, что о моём приезде доложит Сухомлинову, сопровождавшему царский поезд. Сухомлинов, с обычной приветливостью выслушав мой доклад, объявил, что доложит обо мне царю, приказал через час явиться к царскому поезду. Встретив меня, он объявил: «Царь повелел пригласить вас к своему завтраку. Побудьте здесь – я зайду за вами через четверть часа». Я поспешно стал соображать, что и как буду докладывать царю о приёме меня в Бухаресте.

Войдя в вагон-столовую, полный каких-то свитских генералов, и убедился, что сильно переоценил любознательность царя. Разговаривая с одним из генерал-адъютантов, царь как-то боком протянул мне свои пальцы, которых я коснулся со всей доступном мне почтительностью, и больше уже своим вниманием меня не удостаивал. Сначала я почувствовал было обиду на такое игнорирование царём попытки главнокомандующего прельстить Румынию своим подарком, но затем успокоился: не много ли было бы для Румынии чести рассчитывать на большее внимание. Впрочем, взирая с почтительностью на голову монарха, я тут же усомнился, чтобы в ней могли появиться эти сложные соображения.

Какой-то придворный чин подвёл меня к назначенному мне за столом месту, и затем, по данному царём общему приглашению, я сел между двумя генералами, не то членами царской фамилии, не то простыми, но важными смертными.

Боясь нарушить придворный этикет, я не сказал им ни слова за всё время завтрака во внимание к их высокому положению. Так же поступили и они, вероятно, вследствие моего низкого положения. Особенно меня смущало разноцветное вино, которым лакеи периодически наполняли многочисленные стаканы моего прибора. Я не знал, был ли я обязан пить, притом просто или предварительно пожелав здоровья кому-либо из присутствующих, начиная с «августейшего» хозяина. К тому же я боялся, что, выпив, могу сделаться излишне разговорчивым. Желая скрыть смущение, я разглядывал свои тарелки, стараясь понять, золотые они или только позолоченные. Наконец, часа через полтора завтрак кончился, и царь вышел. Сухомлинов последовал за ним, подав мне знак, что я свободен. Я приветливо ему поклонился, но про себя подумал: «И на какого чёрта ты мне устроил эту пытку!»

Вернувшись в Барановичи, я долго ещё находился под впечатлением своей поездки в Румынию. О результатах её Янушкевич для доклада великому князю расспрашивал меня на французском языке. Вследствие такого изящного стиля нашей беседы я не счёл себя вправе осквернять этот стиль рассказом о собачьем хвосте.

Янушкевич со своей стороны поделился со мной имевшимися у него сведениями о том, что к румынскому королю и Братиану ездили также посланцы и от Вильгельма, но, кажется, с миссией угрожающего характера. Братиану более расположен к нам в надежде получить Трансильванию. Не скрыл от меня Янушкевич поело моего рассказа о царском завтраке, что положение Сухомлинова непрочно, особенно в думских кругах, и что вместо него, вероятно, будет Поливанов.

Словоохотливость Янушкевича меня несколько удивила, и я решил, что тут имела влияние французская речь.

Военные действия после первых успехов 1914 года стали постепенно принимать характер, меняв благоприятный для нас, и привели весной 1915 года к поражению Юго-Западного фронта и потере Галиции. Причинами этого было непонимание своих задач генералами Ивановым и Рузским и крупные ошибки самой Ставки, не сумевшей по-настоящему руководить фронтами и хотя бы ликвидировать разногласия между ними.

Этим и воспользовались немцы, организовав посылку австрийцам подкреплений. Полагаю, что и Братиану, ощупывая в своём кармане привезённый мной золотой портсигар Николая Николаевича, с недоумением и нерешительностью наблюдал, как Иванов рвался из рук Ставки на юг, а Рузский стремился на север. Когда же нашим главнокомандующим как будто удавалось «договориться», сама Ставка оставалась без определённого решения, склоняясь то на сторону Иванова, то на сторону Рузского. Время терялось в выжиданиях, несмотря на то, что положение нашей армии улучшилось в смысле пополнения запасами и людскими у комплектованиями.