Текст книги "Первая мировая. Брусиловский прорыв"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)

Конечно, лошадь была обучена плохо, если позволила себе так обойтись с рукой бригадного генерала, и пострадал за её невоспитанность ездивший на ней драгун Косоплечев, но рука Ревашова, к счастью левая, оказалась всё-таки помятой несколько выше кисти и нуждалась в перевязке, которую тут же и сделал полковой врач.

Приготовляясь к переходу на новую стоянку, Ревашов, ввиду возможного дождя, надел тогда диагоналевую тужурку, которую лошадь не прокусила, так что раны-то не было, однако он счёл необходимым показать свою руку врачам в Дубно: нельзя было упускать случая прокатиться в тыловой город, несколько освежиться, кое-что купить в тамошних магазинах, пообедать в хорошем ресторане, во всяком случае в лучшем, какой там можно будет найти.

Он считал, что и независимо от выходки лошади драгуна Косоплечева заслужил однодневный отдых после боевых трудов и лишений, понесённых им во время обороны участка фронта, доверенного дивизии, тем более что это был первый случай в истории их дивизии за всё время войны, что ей пришлось нести обязанности пехоты.

Он привык думать о себе, как об очень удачливом человеке. Так было с ним и смолоду, во время прохождения службы, так оставалось это и теперь: война тянулась уже два почти года, но ни разу не ставила его в положение прямого риска жизнью. Ни полку, которым он командовал в начале войны, ни бригаде, которую он получил вместе с генеральством, не приходилось участвовать в атаках, – нестись с шашками наголо на неприятельские части, хотя бы и отступающие поспешно под натиском на них пехоты, и подставлять тем самым себя под выстрелы и штыки.

Японо-русская война его совсем не коснулась, – драгунский полк, в котором он служил тогда, не посылали на Дальний Восток: его берегли на случай подавления «внутренних беспорядков», что и пришлось ему делать осенью 1905 года и за что сам Ревашов получил тогда очередной орден и движение по службе.

Женат он не был. Он составил себе твёрдую программу жизни и этой программы держался: неукоснительно наслаждаться всеми благами, не обременяя себя заботами, неразлучными с существованием семейных людей. Женитьбу он откладывал до первого генеральского чина, когда можно было подыскать приличное приданое за невестой. Как всякий кавалерист, он вполне искрение любил лошадей и невесту представлял в имении с хорошим конским заводом или с полной возможностью завести его.

В Дубно, однако, он поехал в легковом автомобиле.

Для необходимых в дороге услуг и для того, чтобы таскать покупки, он взял с собою своего денщика, который попал к нему ещё перед войною и оставался при нём во время войны. Фамилия этого денщика-украинца была Вырвикишка, но Ревашову нравилось, обращаясь к нему, ни одного «и» в его фамилии не оставлять, а все превращать в «ы», что больше подходило к наигранному командирскому рыку генерала солидных лет.

Погода выдалась прекрасная: солнце, но не жарко, не пыльно. Машина была ещё не истрёпанная, бежала бойко. И двух часов не прошло, как показался город.

Пренебрежительно, отвалясь на мягкое сиденье, смотрел Ревашов на домишки пригорода, которые и раньше, только что построенные, нуждались в капитальном ремонте, а теперь, и конце второго года войны, действительно имели жалкий вид. Копошились около них ребятишки в латаных рубашонках; озабоченно тыкались носами и выброшенные на улицу помои скрюченные ребрастые псы.

Лазарет, в который ехал Ревашов, помещался на одной из главных улиц, и это был тот самый лазарет, в котором лежал Ливенцев.

У Ренашова был адрес, но лазаретов на одной улице было несколько, однако не на всяком доме, отмеченном флагом с красным крестом, можно было сразу разглядеть номер, и раза три останавливалась машина и раздавался рык:

   – Вырвыкышка! Посмотри, – этот?

Лихого вида черноусый денщик выскакивал из машины, – он сидел рядом с шофёром, – подбегал к дому, оглядывал его снаружи, спрашивал у кого-нибудь внутри, возвращался и докладывал, растопырив пальцы у козырька.

   – Никак нет, ваше превосходительство, – наш дальше.

Когда же доехали наконец, он сказал:

   – О це це, вiн самый и е! (Ревашов любил, чтобы Вырвикишка говорил иногда по-украински).

Левая рука Ревашова была подвязана к шее; никакой надобности в этом не было, но он сам настоял на этом, когда ему сделали первую перевязку: так, ему казалось, было гораздо более похоже на ранение чем-нибудь огнестрельным или даже хотя бы холодным оружием, что иногда бывает не менее опасно.

Вырвикишка открыл дверцу, и Ревашов вышел важно, искоса поглядывая на свою руку. Он даже с полминуты подождал, – не выбегут ли ему навстречу, но когда никто не выбежал, поднялся по ступенькам крылечка, выходившего на улицу, крылечка с резьбою и даже окрашенного когда-то весёлой золотистой охрой, но теперь облупленного и с отбитой кое-где резьбою.

   – Где тут у вас, э-э?.. – спросил он у фельдшера с полотенцем, первым попавшегося ему на глаза в коридоре, и при этом только кивнул на свою руку, чтобы не унижать себя длинным разговором с нижним чином.

   – На приём желаете, ваше превосходительство? – догадливо отозвался фельдшер и распахнул перед ним дверь, из которой только что вышел сам. – Сюда пожалуйте!

Ревашов вошёл в довольно просторную комнату, в которой было трое в белых халатах: двое мужчин – врачи и одна сестра.

И в то время как оба врача, с большою любезностью усадив генерала за стол, начали расспрашивать, что с ним случилось, и потом снимать повязку и разматывать бинт, сестра стояла в отдалении, у окна, как поражённая внезапной потерей способности и двигаться, и говорить. Сестра эта была Еля, и Ревашова узнала она с первого взгляда, хотя он уже значительно изменился за годы войны не только благодаря генеральскому чину, но и лицом и фигурой.

Голова Ели была повязана белым платком-косынкой; и первое, что она сделала, когда вернулась к ней способность шевелиться, старательно спустила свою косынку пониже на лоб, чтобы он не мог узнать её с первого взгляда, так же, как узнала она его. Однако она не вышла из приёмной и жадно вслушивалась в то, что говорилось им, Ревашовым, и врачами.

Она не ожидала того, что рана Ревашова серьёзная, – иначе он должен был бы держаться при серьёзной ране, – но то, что ей пришлось услышать о лошади, о лошадиных зубах, которым захотелось вдруг откусить генеральскую руку, насмешило её совершенно против её ноли: она отвернулась, правда, при этом к окну, но не могла удержаться от улыбки.

Она подумала, что если бы был здесь сам Ванванч, он не стал бы и разговаривать с таким «раненым», хотя бы и генералом; сказал бы: «Некогда-с!» – и ушёл, а с этими двумя молодыми Ревашов расположился тут, как у себя дома.

В то же время ей не хотелось, чтобы он встал, простился с врачами и ушёл бы к себе в автомобиль, котонин она видела в окно, узнав даже и Вырвикишку, того самого, какой был у него в квартире тогда, два с половиной года назад, в Симферополе. Быть может, Вырвикишку она и не припомнила бы даже, если бы просто встретила его на улице, но теперь узнала его так же сраму, ши; и Ревашова.

И тут, за какие-нибудь семь-восемь минут, проведённых Ревашовым на приёме, на неё нахлынуло так много, что всё тело её начало вдруг дрожать крупной дрожью. Она подёргивала плечами, чтобы сбросить с себя эту дрожь, и не могла сбросить совсем, только слегка приостановила её.

Всё, что пришлось ей пережить тогда, в ту ночь, и потом, позже: поражённый до глубины души отец, которою называли в городе «святой доктор» за то, что не только бесплатно лечил он бедных, но и на свои деньги покупал им лекарства и другое, в чём они нуждались; мать, такая взбалмошная всегда, но в то время тоже как пришибленная несчастьем, ворвавшимся к ним в дом; старший брат Володя, который несколько дней не ходил в гимназию и всё кричал истерично, что ему стыдно... стыдно иметь такую сестру, как она...

И вот теперь уже нет отца, – он убит, хотя он был полковой врач, – а бывший полковник Ревашов теперь стал уже генерал, он вполне благополучен, он даже ни разу не был и ранен, – как она слышала, – а если и вздумалось лошади укусить его, то это она могла бы сделать и гораздо раньше, до войны, – в любое время.

Раза два она взглядывала на него вполоборота. Врачи не окликали её, – им не нужна была её помощь для пустячной перевязки, тем более что, возясь с рукой генерала, они наперебой старались выпытать у него, как дела на фронте: слух о немецком прорыве дошёл до них и их не на шутку встревожил, а генерал победоносно сказал: «Ерунда! Полнейшая ерунда!» Это ли было не утешительно?

Раза два или даже больше подмывало её подойти к столу, за которым он сидел, стать перед ним, посмотреть на него в упор и спросить: «Ты меня помнишь?» Непременно так, этими тремя словами: «Ты меня помнишь?» И большим усилием воли она поборола себя, подумав, что тут, при врачах, он может вдруг сказать: «Нет, не помню и не знаю, и почему это вам вздумалось обращаться ко мне на «ты»?»

Это остановило её, но, как только он встал и начал благодарить врачей и прощаться, она тут же выскочила боком мимо него в двери.

Что ей сделать дальше, она не представляла ясно, но, чуть только отворилась захлопнутая ею дверь приёмной и она почувствовала, что за Ревашовым может выйти следом кто-нибудь из врачей, которым, кстати, совершенно нечего было сидеть в приёмной, – она бросилась на крыльцо и, не помня себя, соскочила по ступенькам к машине.

Вырвикишка стоял, поглядывая на дверь крыльца. У неё мелькнуло, что он не узнает её, конечно, и нисколько не удивится, если она будет говорить с Ревашовым при нём. Шофёр-солдат сидел за рулём, делая что-то с мотором, и на неё не взглянул даже.

Наконец Ревашов показался на крыльце.

Из-под низко надвинутой на глаза косынки Еля взглянула на него и снова отвернулась, подумав, что вот он теперь видит её у своей машины и объясняет это, должно быть, заботой врачей о нём, боевом генерале: послали, дескать, чтобы помочь ему войти внутрь, поддержать его, раненного в горячем сражении в руку.

Он именно так и подумал, – она угадала. Он поглядел на неё с любопытством, спускаясь с крыльца, но только что подошёл он к машине, стараясь при ней, при женщине, шагать молодцевато, она быстро откинула косынку назад, показав весь свой крутой и красивый лоб, и спросила именно так, как придумала в приёмной:

   – Ты меня помнишь?

Всего только несколько мгновений оставались скрещёнными их взгляды, и она успела припомнить за эти короткие мгновенья, что он – два с половиной года назад говорил ей, что делит всех женщин на три разряда: – пупсы, полупупсы и четвертьпупсы, – наименее интересные, а её причисляет к первосортнейшим пупсам; только успела припомнить это и заранее испугалась, – вдруг он вскрикнет: «Пупса! Ты!» И...

Она не могла вообразить, что может он сказать или сделать дальше, но вдруг по глазам его, загоревшимся было и тут же потухшим, поняла, что он узнал её, однако счёл лучшим сделать вид, что не знает.

   – Нет, не помню, э... И как вы смеете говорить мне «ты»? – как-то сквозь зубы протиснул он, ставя ногу на подножку своей машины, дверцу которой держал открытой Вырвикишка.

   – Подлец! – крикнула она, вся задрожав снова, как недавно в приёмной, и плюнула ему в толстую тщательно выбритую щёку.

Левашов вскочил в машину, сразу потеряв всю свою важность, Вырвикишка захлопнул дверцу, потом с большой быстротой занял своё место рядом с шофёром, и машина, которая перед тем фырчала мотором, сразу дала ход, унося от Ели не только самого Ревашова, но и долгие-долгие, тысячи раз и на тысячи ладов перебираемые мысли её о нём.

Но эти мысли, эти замки, пусть воздушные-развоздушные, они всё-таки, хоть и незримо, однако ощутимо подпирали, поддерживали её под покатые девичьи плечи, давали возможность ей переносить многое, чего, может быть, и не перенесла бы она без этой подпоры.

И вот всё рухнуло сразу около неё. Машина исчезла, – завернула за угол. Дома, в котором помещался их лазарет, она даже не разглядела потом в первое мгновенье, – ей показалось, что он тоже исчез. Почувствовав, что может упасть, если не схватится за что-нибудь твёрдое, она путаной походкой подошла к крыльцу сбоку, уткнулась лбом в перильца и зарыдала, дёргаясь по-детски телом.

Это увидела в окно Наталья Сергеевна; она тут же выскочила к Еле. Она обняла её, стараясь заглянуть ей в глаза, спрашивала испуганно:

   – Что с вами, Елинька, что такое?

Она подумала было даже, не упала ли как-нибудь Еля с крыльца, перевесившись через перила, но Еля не отвечала, только рыдала неутешно, и женским чутьём Наталья Сергеевна связала воедино генерала, которого она только что видела в коридоре, автомобиль, который стоял у крыльца, и Елю, которая почему-то вдруг очутилась на улице...

   – Слушайте, Елинька, это, значит, был он? – спросила она.

Еля не отвечала. И почти уверенная уже в том, что генерал, – бывший тогда полковником, – тот самый, о котором рассказывала ей Еля, она спросила её на ухо:

   – Это он?

   – Нет... Это – совсем другой... – сквозь всхлипывания, уже затихавшие, ответила Еля.

* * *

Вслед за первым полком 10-й пехотной дивизии – 37-м – появился в Копани и начальник этой дивизии генерал-лейтенант Надёжный.

Гильчевский никогда не встречался с ним раньше, хотя фамилия его попадалась ему в газете «Инвалид» и журнале «Разведчик», когда он просматривал новогодние списки награждённых, и он её запомнил. Надёжный тоже окончил военную академию, но двумя годами позже Гильчевского, и служба его протекала не на Кавказе, а в одном из восточных округов.

Вместе с фамилией, не допускающей сомнения в нём, природа подарила ему и вполне подходящую к этой фамилии внешность. К Гильчевскому подошёл такой отменный здоровяк, что он не удержался, чтобы не воскликнуть:

   – Ого! Да вы один стоите целой дивизии! – на что Надёжный снисходительно усмехнулся, как человек, давно уже привыкший выслушивать по своему адресу кое-что подобное.

Годами он был явно моложе Гильчевского, – ни одного ещё седого волоса не было в темноватой шевелюре над его мощным квадратным лбом, также и в усах стрелами и в очень коротко, чуть не у самой кожи, подстриженной бородке. Неопределённого цвета глаза его прятались в толстые веки, а когда улыбался он, их не было видно совсем.

   – Наслышан о вас и от корпусного командира, и из других источников тоже, – постарался комплиментом на комплимент ответить Надёжный, неожиданно для Гильчевского обнаружив при этом, что у него певучий и не по фигуре высокий голос. – Чудеса творите со своей ополченской дивизией!

   – Ну, так уж и чудеса, – нашли чудотворца! – поморщился Гильчевский, добавив: – Вот потому-то, конечно, мне и приказано было форсировать Стырь без мостов: провести дивизию по водам, яко посуху... Насчёт этого хождения по водам неплохо сказал, как известно, один польский еврей-скептик: «Что Исус Христос ходил себе по водам, то отчего же нет? Всё это могло быть, – но же бы там было глем-бо-ко!..» Стырь же имеет тут на моём участке сорок сажен ширины, а глубина, – местами, конечно, – до двух сажен доходит! Вот и не угодно ли вам форсировать такую штуковину без мостов!

   – Конечно, без мостов нельзя, кто же против этого будет спорить... В штабе корпуса уверены, что вот-вот прибудут понтоны, – тогда уж вправе будут от нас с вами потребовать...

   – На обе дивизии дадут понтоны? – перебил Надёжного Гильчевский и с большой пытливостью постарался разглядеть его глаза.

Но Надёжный только развёл руками, говоря:

   – В эти тайны, простите, не посвятили меня.

   – Та-ак-с! – протянул Гильчевский. – Значит, вы не настаивали на том, чтобы вам это сказали, а между тем, осмелюсь вам доложить, вопрос этот – самый существенный.

Следуя своим кавказским обычаям, Гильчевский угостил Надёжного всем, что мог отыскать в его походном погребце вестовой Архипушкин.

Не привыкший к тому, чтобы о нём и его дивизии заботилось корпусное начальство, Гильчевский полагал, что для временно прикомандированной к корпусу, притом кадровой, дивизии штаб армии даст всё, что будет необходимо, в избытке, так что, авось что-нибудь переплеснёт и ему, а задача форсировать Стырь и без приказа свыше никак не могла выскочить из его головы. До приезда Надёжного он прикидывал на глаз всякие возможности к тому, чтобы достать необходимый материал для мостов. Всё разбитое дерево прежних мостов, какое медленно плыло по реке, он приказал выловить, и это сделали ночью, но получилось его слишком мало. Бродов не было, островов не было, но топкие болота в обе стороны от реки были большие. По его приказу плетни и решётки делались тут, в лесу, гораздо прилежнее, чем на Слоневке, и если бы на его долю достались понтоны, вопрос о переправе своей дивизии он считал бы решённым. Но на всякий случай приглядывался он и к хатам деревни Копань, много ли в них делового леса, и к деревьям в лесу, вспоминая, как пришлось ему разыскивать на месте всё нужное для переправы на такой реке, как Висла, в полверсты шириною.

Угощая Надёжного, он старался решить для себя, так ли этот прочный генерал на самом деле надёжен, чтобы быть спокойным за то, что его 10-я дивизия не подведёт 101-ю, когда начнётся серьёзное дело.

Весь участок фронта, занимаемый дивизией Гильчевского, тянулся на десять вёрст; этот участок теперь был поделён пополам командиром корпуса, притом так, что северная его часть приходилась на долю Надёжного, а на южную Гильчевский должен был стянуть свои полки. Когда об этом услышал от самого Надёжного Гильчевский, он начал раздумывать вслух:

   – Генерал Федотов рассудил, как Соломон. Вот план, – вот ваш участок. Видите, – ваш берег Стыри гораздо более болотист, чем мой теперешний...

   – Неужели? – встревожился Надёжный, вглядываясь в карту местности.

   – Да, как видите, болотистей. Но зато считаю нужным вам сказать, мой участок пришёлся против гораздо более сильных укреплений противника, чем ваш, так что одно уравновешивает другое.

   – Так-то так... То есть, весьма возможно, что уравновешивает, однако эти болота, – ведь они топкие? – продолжал тревожиться Надёжный.

   – Такие же топкие, как и мои, только, – вы сами видите, – на вашем участке полоса их шире, чем на моём, – испытующе глядя на него, объяснил Гильчевский. – А когда вы объедете всю линию сами, то увидите это своими глазами.

   – Вы объезжали, конечно, линию... на чём? – спросил Надёжный.

   – Разумеется. Верхом я обыкновенно... Там сейчас занимают позиции два моих полка – четыреста второй в четыреста четвёртый... Хорошие полки оба... Впрочем, плохих у меня не имеется.

Надёжный упорно, долго разглядывал карту, и Гильчевский понимал, что он усиленно думает над тем, какой из двух участков выгоднее и не поддел ли его Федотов, дав ему заведомо более топкий.

   – Да, разумеется, силу позиций противника могут имя нить разведчики, – сказал наконец Надёжный, – сообразно с чем и можно будет поступить потом... Но вот эти болота...

   – Хорошо, если вас больше смущают болота на этом, чем укрепления на том берегу, – энергично прервал его раздумье Гильчевский, – то давайте меняться, – мне всё равно.

Это озадачило Надёжного. Видно было, что он заподозрил и тут какой-то подвох, поэтому возразил, хотя и не очень уверенно:

   – Неудобно меняться, что вы! Разве что доложить об этом корпусному командиру?.. Да нет, как можно!.. Ведь распоряжение пришло из штаба армии, – изменять его нельзя.

Гильчевский увидел, что его «правая рука» – Надёжный – окончательно решил про себя, что его участок всё-таки менее трудный, если ему предложили обменять на другой, налил себе и ему по стаканчику водки и сказал энергично:

   – Ну, хорошо! Запьём, в таком случае, то, что не от нас зависит, – завьём горе верёвочкой.

Чокнулся, выпил и, не закусывая, добавил:

   – На пяти вёрстах не разгуляешься, и никаких комбинаций не придумаешь... Не знаю, впрочем, как вы, а я нахожу только один выход: буду бить в лоб. А уж что из этого выйдет, – аллах ведает. Вся моя надежда на понтоны.

Закусывая уже после этого охотничьей колбасой, Гильчевский снова пытливо приглядывался к Надёжному, но тот старательно жевал вполне исправными зубами эту же жёсткую колбасу и был совершенно непроницаем.

Только на другой день, когда оба они были вызваны на совещание к Федотову в село Волковыю, Гильчевский узнал, наконец, что понтонный парк решено уже передать Надёжному.

Но не только одно это узнал он в Волковые.

* * *

Это была большая деревня, вполне достаточно удалённая от центра, чтобы отсюда «руководить» действиями корпуса, время от времени подходя к телефону, если нужно было звонить самому или выслушивать, что доносили и что передавали из штаба армии.

Сам Федотов занял чистенький каменный дом, крытый черепицей, а штаб свой поместил в просторной хате рядом.

Гильчевский не один раз видел Федотова и раньше и всякий раз пытался и всё же не мог представить, как мог бы этот человек вести себя, если бы получил во время этой войны не корпус, а дивизию, которую нужно было бы водить в бой.

Много чиновничьего, много барского, много кабинетного было в Федотове, но решительно ничего боевого. Гильчевский думал даже, что едва ли способен он ездить верхом.

Он был не так и стар, – всего на два года старше Гильчевского, – и на вид вполне благополучен по части здоровья, но не мог обходиться без парного молока по утрам, так что если бы совсем перевелись коровы в деревнях на Волыни, го при штабе его корпуса непременно завелась бы корова.

Охотничья собака – пятнистый сеттер – неизменно лежала около его стола. По словам Федотова, это была редкостная на чутьё и стойку собака, но сам он никогда не охотился раньше, тем более теперь, и зря старался в своё время редкостный сеттер, по кличке Джек, развивать природные таланты. Зато утром и вечером вестовой генерала водил Джека купать на речку, и там на свободе мог он гонять с берега в воду гусей и уток, наслаждаясь их встревоженным кряканьем и гоготаньем.

Сам Федотов был невысокий, сытенький, благообразный, на вид моложе своих лет, в меру лысоватый и не то чтобы с сединою, но с голубизною в опрятно приглаженных волосах.

Академию он окончил раньше Гильчевского, но вся служба его протекла в штабах, поэтому по части военного крючкотворства он был немалый знаток. Однако он считал себя знатоком и в искусстве ведения боя, своей личной распорядительности приписывал успехи своего корпуса и в то же время ревниво следил за успехами всех других командиров корпусов не только в одиннадцатой армии, но и в других, и не на одном только Юго-западном фронте и не только командиров корпусов, но и командующих армиями тоже.

Так, первое, что от него услышали Гильчевский и Надёжный, когда приехали к нему в Волковыю на совещание, было неприкрыто-радостное восклицание:

   – А Рагоза-то, Рагоза! Ни-че-го-то решительно у него up им ходит! Только что мне говорили из штаба армии: почти провалил наступление!

   – Какой Рагоза? – спросил, недоумевая, Гильчевский.

   – Ну вот на тебе, – Рагозы не знать! – удивился Федотов. – Кому, кажется, он не известен, а вот вам объяснять надо! Рагоза – командир группы войск на Западном фронте, и вот он провалил наступление!.. А сколько подготовки было! А сколько разговоров всяких! Надежд на него сколько возлагали, я вам доложу, – уши Рагозой прожужжали, – а в результате оказался ни к чёрту!

И Федотов даже и руки – круглые, мягкие, белые – потирал, точно от удовольствия, что известный ему генерал Рагоза потерпел неудачу.

Гильчевский, конечно, сразу же понял, о каком Рагозе идёт речь. Он знал и то, что Рагоза – командующий четвёртой армией у Эверта, что эта армия соседствует с третьей, отошедшей к Брусилову, что там должно было начаться, но всё откладывалось наступление на город Барановичи, и если спросил всё-таки: «Какой Рагоза?», то потому только, что не мог понять, почему у Федотова такой довольный вид, если проваливается замысел этого Рагозы, – то есть замысел ставки, – поддержать Юго-Западный фронт сильным ударом по немцам, прорвать их фронт и захватить Барановичи.

Так и хотело сорваться у него с языка: «Эх, вот вас бы назначить на место Рагозы командовать группой корпусов и дивизий! Вот у вас бы, конечно, пошла бы музыка не та!» И если не сорвалось всё-таки это, то только потому, что боялся он, как бы Федотов не принял этого за чистую монету и не отозвался бы самодовольно: «Да, разумеется, я бы иначе повёл бы дело, и Барановичи были бы уж теперь взяты!»

Впрочем, и разговор насчёт операции Рагозы не затянулся: Надёжный, ухватившись за то, что Федотов упомянул неудобные для действий артиллерии леса и болота, кстати ввернул, что болота оказались и на его участке на Стыри и что не лучше ли было бы для пользы дела ему с Гильчевским обменяться участками...

Мягко улыбаясь при этом и пряча глаза, Надёжный закончил это так:

   – Константин Лукич в разговоре со мной высказался за то, что непрочь был бы переместиться туда.

   – Послушайте, что вы! – возмутился Гильчевский. – Разве о том я говорил, чтобы переместиться?

   – Неужели нет? Значит, я просто не так вас понял, простите! – сказал Надёжный.

А Федотов поддержал его:

   – Да, вот видите, болота – это, конечно, большое затруднение, большое... очень большое...

Но добавил, потеребив небольшие усики и снова их тщательно пригладив:

   – К сожалению, если бы даже и Константин Лукич высказался за это, то ломать диспозицию штаба армии я не могу... Наконец, это значило бы разбивать мой корпус на две части, а вашу дивизию втиснуть в середину, – что вы, разве это возможно?.. Джек, тубо!

В совещании генералов принимал участие и Джек тем, что деятельно обнюхивал сапоги Надёжного, пахнущие, быть может, болотной дичью, о чём и не подозревал их владелец.

Вот тут-то Гильчевский и заговорил о самом важном, что было ему необходимо, – о понтонах, а когда Федотов ему сказал, что понтоны прибудут в таком количестве, что едва ли и на одну дивизию хватит, быстро спросил:

   – Что же, – пополам поделить их в таком случае?

   – Ну, что же там делить! – ответил Федотов. – Получится ни то ни сё: ни богу, как говорится, свечка, ни чёрту кочерга. Поэтому...

Гильчевский так и впился в него потемневшими уже глазами, предчувствуя окончание фразы, на которой запнулся Федотов, и даже повторил непроизвольно:

   – Поэтому?

   – Они все, сколько их будет, направлены будут вот в десятую дивизию, – договорил Федотов.

   – А... а почему же это, позвольте узнать, дивизию своего корпуса вам непременно хочется утопить в этой Стыри? – не сдержался, чтобы не задать своему начальнику такого вопроса Гильчевский, но Федотов сделал вид, что не обиделся, вполне понимая его горячность. Он даже слегка усмехнулся, говоря:

   – Десятая дивизия у нас гость, – ей и лучший кусок за столом, а вы, Константин Лукич, – даже и в штабе армии так думают, – вы-то уж непременно обойдётесь без понтонов!

   – Как же это так обойдусь, хотел бы я знать?

   – Э-э, как! Это уж вы доказали, что умеете обходиться!.. Тем больше вам будет и чести, – снова усмехнулся при этом поощрительно Федотов.

   – Не понимаю, какая же будет мне честь, если я утоплю свою дивизию! – возмутился Гильчевский. – Неужели в штабе армии не представляют, как это произойдёт? Большого воображения тут не нужно: без мостов полки могут, конечно, сунуться в воду на этом берегу, чтобы на тот не выйти.

   – Выйдут, Константин Лукич, выйдут! У вас непременно выйдут, – не скромничайте! Вы им там из каких-нибудь местных материалов соорудите мосты, и выйдет это получше, чем понтоны.

   – Хорошо мосты сделать, – вспомнил Гильчевский хаты Копани, которые он уже решил, в крайнем случае, раздёргать, – но ведь для этого нужно время!

   – И время найдёте, – ведь не завтра же это, – сказал Федотов.

   – Как не завтра? – удивился Гильчевский.

   – Да ведь наш командарм обратился к Брусилову за разрешением временно перейти к обороне ввиду больших потерь. Ведь и ваша дивизия только по имени дивизия, а фактически она не больше бригады.

   – Даже несколько меньше бригады, – согласился Гильчевский. – Особенно печально, что офицеров в иных ротах ни одного... Да и батальонами некому командовать.

   – Вот то-то и есть. Командарм просит пополнений. Точнее сказать, на ходатайство об этом и о том, чтобы перейти к обороне, генерал Брусилов вынужден был склониться, потому что неэкономно ведь наступать малыми силами, – лучше подзаправиться как следует и... таким образом! – Тут Федотов выставил перед собой разжатые пальцы и весьма энергично сжал их с наклоном к полу.

   – Подзаправиться? – подхватил Гильчевский. – Подзаправиться только тем, что ещё и ещё людей наскрести и на фронт?.. А материальная часть?.. Почему несём такие большие потери? Потому, что человека у нас не ценят, вот почему! «Чего доброго, а людей настругано довольно, – хватит!» Хватит ли? Это ещё большой вопрос! А лучше бы понтонов настругали побольше, чтобы их хотя бы на две дивизии хватило, а не на одну только! Эх, жулики! Эх, недотёпы!

   – Это вы кого же жуликами считаете? – осведомился Федотов, разглядывая в это время раздвоенный чёрный нос своего Джека.

   – Жуликами? Всех вообще, кто суётся в волки, а хвост поросячий! – резко ответил Гильчевский. – За что ни хватись, ничего не имеем, поэтому где одного Ивана за глаза довольно, – десять давай! Мои люди наведут мосты, – они сделают, а сколько их погибнет ради этого совершенно зря? Да ведь это целой атаки стоить будет – под огнём противника наводить мосты! Это значит – с одного вола десять шкур драть, – вот что это значит! Ты и лови, ты и соли, ты и копти, ты и бочки делай, ты и консервные коробки варгань? А где же тыл? Этак можно дойти до того, что нас и орудия отливать тут заставят! Скажут, что это очень простое дело: взять дыру и облить её сталью, – вот тебе и орудие! Взять другую дыру – другое!

Надёжный улыбался, может быть и против желания, видя такую горячность своего нового соседа по фронту, но Федотов всё упорнее смотрел на Джека и хмурился; наконец, заговорил, начальственно подняв голову:

   – Несдержанны вы, Константин Лукич, а это.., это вам уж не раз вредило, насколько мне известно, и в будущем тоже может ведь повредить.

   – Вредило! Подумаешь! На то и война, чтобы вредило, – входя в новый азарт, начал было оправдывать свою несдержанность Гильчевский, но Федотов, положив свою руку на его, спросил вдруг:

   – Вы полковника Кюна за что от полка отчислили?

   – Кюна? За то, что трус! А что такое? – не понял такого перехода и поднял брови Гильчевский.

   – Вот видите ли, что такое: у Кюна ведь большая протекция, и дело, скажу вам между нами, дошло до самой императрицы, – вот что! Вы Кюна обвиняете в трусости, что трудно ведь доказать...