Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
10
В семь часов позвонил Олег.
– Мариночка! Бери такси и подъезжай к Соколовскому «Яру». Да, ресторан «Советский». Я тебя жду в холле.
Через четверть часа, постукивая каблуками, она уже поднималась по гранитным ступенькам ресторана. В просторном холле, освещенном старинными люстрами и бра, толпилось много народа. Однако Олег сразу же увидел ее. Едва она вошла, оглядываясь, он тут же подбежал к ней и, учтиво раскланявшись, как с дамой, которую давно ждет, подхватил ее под руку, повел к гардеробу. Олег был чуть-чуть навеселе; от него пахло шашлыком и табачным дымом, и, может, поэтому был чрезмерно учтив и любезен.
– Мариночка, разрешите за вами поухаживать, – он сам снял с нее шубу и передал швейцару. – А теперь крепче держись за меня, – он взял ее под руку, и они пошли.
В большом зале ресторана на эстраде играл оркестр. Танцевали пары; сновали официанты; слышался звон тонкого стекла; над столиками курился дым сигарет и горячих яств; доносился приглушенный музыкой многоголосый говор, и от всего этого у Марины выступили на глазах слезы. Это так живо напомнило ей недавние, милые, но потерянные насовсем времена, когда она была с Глебом. После каждого вернисажа Маковеев и его друзья вваливались в ресторан с женами, с членами выставкома, сдвигали в один ряд три, а то и все четыре стола; ели и пили до полуночи, и тостам и радости, казалось, не будет конца.
– Прошу! – Олег освободил ее руку и указал на столик, стоявший обособленно возле окна.
Марина шагнула вперед и остановилась, пораженная: за столом сидел Глеб. В желтом пятне настольной лампы она увидела его лицо и руки, державшие ножик и вилку. Услышав голос Олега, сказавшего: «Прошу!» – Глеб поднял глаза и, подслеповато щурясь, глянул на Марину. Нож и вилка разом выпали из его рук, звякнув о край тарелки. И по этому звуку, и, главное, по растерянному взгляду Глеба Марина догадалась, что Олег не предупредил его о гостье, которую он выходил встречать в холл.
– Надеюсь, знакомить не надо, – сказал Олег, присаживаясь.
– Здравствуй, Глеб!
– Здравствуй, – Маковеев слегка привстал.
– Целуй руку! – сказал Олег, и по выражению его лица трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.
Глеб никогда не целовал Марине руку. Другим женщинам, особенно на вернисажах или, как вот теперь, в ресторане, целовал, а ей никогда! И теперь он из-под очков глядел то на Марину, то на Олега.
Марина, выжидая, снимала перчатки.
– Ну! – Олег подался вперед. – Ты знаешь мой нрав, я не отступлюсь.
Маковеев, не желая противиться, взял Маринину руку и поцеловал. И по тому, как он взял ее руку и приложился недрогнувшими губами, Марина поняла, что в с е к о н ч е н о. Глеб холоден, как камень. Она ему безразлична, он глядит на нее, словно на стену, возле которой сидит, не замечая ее.
Справившись с первым волнением, Марина села за стол, огляделась.
Мужчины пили коньяк; бутылка «армянского», наполовину опорожненная, стояла в окружении тарелок и подносов с закусками. С краю стола, у самой стены, красовалось ведерко с шампанским во льду.
– Я думаю, что самое время открыть шампанское! – сказал Олег и, улыбнувшись, подмигнул Марине: дескать, ничего. Не падай духом, все обойдется.
Марина ответно улыбнулась. Она была благодарна Олегу за эту встречу.
Олег открыл шампанское, наполнил вином бокалы.
– Итак, друзья! – Он обернулся сначала к Марине, затем к Глебу. – Я люблю вас обоих, дьяволы вы такие! Ну-ка, Глеб, посмотри на Марину! Ну? Так! Неужели ты думаешь, что в мире сыщется женщина, более обаятельная и более верная тебе, чем Марина? Я знал ее только по твоим рассказам. Но когда я увидел ее и провел с ней лишь один день, я понял, какую ты глупость совершил, уйдя из семьи. Я хочу, чтобы вы помирились. Итак, за мир и согласие!
Олег поднес свой бокал к Глебу, и они чокнулись. Марина держала бокал перед собой, ожидая. Первым с ней чокнулся Глеб, потом Олег.
Выпили.
Олег по-хозяйски разложил рыбное ассорти, лежавшее на большом продолговатом блюде, и все стали закусывать. От первого же глотка в голове у Марины зашумело. От глотка вина, а пуще всего от внутреннего волнения, с которым она не могла никак справиться. Олег закурил сигарету и, дымя, стал шутить и рассказывать всякие байки. После двух-трех его шуток, посмеявшись, Марина немного успокоилась. Отложив вилку, она внимательно поглядела на Глеба. Он перехватил ее взгляд, перестал есть и тоже глянул на нее. Глянул равнодушно, с полнейшим безразличием.
«Как странно устроена жизнь, – думала Марина, – Ведь когда-то он любил меня. И были когда-то у нас свои тайны, только нам одним известные слова. В словах этих выражались и нежность, и желание, и вершина человеческого счастья».
Вспомнилось… Он любил целовать ее ухо, самый низ, мочку. Целовал и говорил какие-то ласковые слова, вернее, не говорил, а шептал ей на ухо что-то бессвязное, отрывочное, радостное. А ей было щекотно, и она увертывалась, а он снова ловил мочку разгоряченными губами, и она трясла головой и смеялась, пьянея от счастья. Да! И вот все это забыто. Марина вздохнула с грустью. Сегодня они чужие люди. Ничто уже не поможет: ни уговоры, ни тосты, ни выяснение отношений, к чему призывал их Олег.
– Через месяц вернусь с юга, чтобы у вас полный порядок был, – говорил он. – Прожили столько и вдруг ни с того ни с сего решили исковеркать друг дружке жизнь.
– Я не вернусь к Марине! – Маковеев блеснул из-под очков злыми глазами. – В том-то и дело, что все это случилось не так-то вдруг. Мне опротивело все! Мне каждый день напоминали, что я у них в долгу. Что они, Северцевы, вывели меня в люди. Учили, кормили, одевали.
– А разве это не правда? – Марина с трудом сдерживалась, чтобы не сказать ему грубость.
– Пусть правда, но она мне осточертела!
– Так-то ты отплатил за все хорошее: за доброту, за то, что тебя спасли от фронта и сделали человеком.
– «Сделали!» – зло передразнил он. – Вот, слышишь? – Глеб бросил на стол салфетку, которую он мял в руках, и добавил, обращаясь к Олегу: – Ты слышишь первый раз, а мне это напоминают ежедневно, ежечасно. Каждый, мой шаг проверяется телефонными звонками. За мной шпионят, как не знаю за кем. Кругом все подкуплены – сторож мастерских, секретарша в комбинате! Надоело!
– Кто за тобой шпионит? Кому ты нужен?
– Все – мать, ты, дочь. Лесть и ласка на людях и холодная чванливость наедине. А эта старая ханжа! Явилась в секретариат с доносом. Собрала все сплетни! «Примите меры…» Зовут меня. Так и так, мол. Какой ужас! Нет, нет, Олег, я никогда не вернусь.
– Обожди, не горячись, – успокаивал Олег. – Пройдет время, все утрясется. Все-таки семья, дочь.
– У меня новая семья. И я доволен этим. Более того, рад. А дочь, да… Что ж, ничего не поделаешь. Зато от Ларисы у меня скоро будет сын.
«Сын?!» Все похолодело у Марины внутри. Она сидела, словно пришибленная. Для нее стало ясно, оставалось лишь одно – ждать официальной развязки.
11
Но ждать этого долго не пришлось. В середине недели Марина получила повестку – явиться к такому-то часу по такому-то адресу к судье.
Она не на шутку встревожилась. Вызов к судье на предварительное собеседование. Разговор с мужем. Разговор с женой. Неофициальная беседа судьи с супругами с целью примирения.
На счастье Марины, судьей оказалась женщина. Она внимательно выслушала ее, не перебивая, вздыхала, что-то записывала на листе бумаги.
– Оставим в стороне первый довод истца, – судья так именовала Глеба. – Разлюбил – на это напирают все. Предположим даже, что это так. Но, строго говоря, «разлюбил» – еще не повод для расторжения брака. В заявлении его есть другое, – она надела очки, взяла со стола бумагу и стала читать: – «Супруга моя мещанка, никогда нигде не работала. Всю жизнь существовала за счет моего труда».
Марина закусила губу – в словах Глеба была доля правды. Но она тут же нашлась, что сказать.
– Может, я и мещанка, – сказала она. – Не берусь судить. Но эта мещанка родила ему ребенка. Вынянчила, выходила, ни на шаг не отходила от постели, когда ребенок болел. Не он, а эта мещанка лежала в душном боксе вместе с девочкой, когда та заболела скарлатиной. Может, отец – раз он такой гражданин и патриот, – может, он беспокоился о ребенке? Ничего подобного! В это время он веселился с любовницей на сочинском пляже. Всю жизнь стирала его кальсоны, готовила и подавала ему! Он искалечил меня бесчисленными абортами. А теперь, видите ли, я стала мещанкой!
– Такая наша доля, – сказала судья участливо.
– Вы и не думайте мирить нас! – выпалила Марина. – Если он придет сюда, я при вас же ему глаза выцарапаю.
– Все так говорят. А все равно, бывает, мирятся, – сказала женщина. У нее был усталый вид. За день ей, наверное, много приходилось слышать подобных историй, и для всех у нее не хватало теплоты и участия. – Я должна вас предупредить, – продолжала судья доверчиво. – Истец нанял опытного юриста. Он поручил ему добиться выделения из бракоразводного процесса особого дела об алиментах. Маковеев обусловил это тем, что у него большие гонорары и потому-де он не может платить четверть всего заработка. Он считает, что это очень большая сумма, больше оклада любого инженера. Это, как он указывает в своем заявлении, «даст возможность бывшей моей жене продолжать вести паразитический образ жизни, который она вела всю жизнь».
– Сам он паразит! – вырвалось у Марины.
Это неожиданно вырвавшееся слово выдало не столько ее горячий характер, сколько то, что она была обескуражена заявлением Глеба. Конечно, Марина много думала о своей судьбе – о судьбе покинутой женщины. Она думала, что быть покинутой и оболганной – это ужасно. Но у нее в отличие от всех иных покинутых есть хоть одно утешение: она не будет страдать материально. Марина знала средний заработок Глеба, знала, что четверти всех гонораров вполне достаточно, чтобы жить безбедно. В душе своей она даже порой злорадствовала по этому поводу. В ее воображении не раз возникали картины мести, картины того, как, получив исполнительный лист, она снимет с него десяток копий и сама отнесет их в комбинат и во все закупочные комиссии; она будет выжимать из него все соки, чтобы он знал, как бросать жену и ребенка.
Судья истолковала ее ожесточение по-своему. Она тоже в душе возмущена была поведением Маковеева: в беседе с ней он ни разу не вспомнил о дочери. Говоря об алиментах, он напирал только на одно обстоятельство – на большие свои гонорары, на то, сколько денег будет получать его бывшая жена. А во что обходится содержание ребенка, он не сказал. Судья была тоже матерью, и ее возмущала расчетливость истца. Но искренняя растерянность Марины и это ее «паразит!» насторожили судью, и она, сняв очки, внимательно поглядела на сидевшую перед ней молодую женщину.
– А разве есть такой закон, чтобы ограничивать сумму алиментов? – спросила Марина.
– Да, есть.
– Тогда я тоже найму юриста! Я не хочу, чтобы моя дочь страдала из-за жадности отца.
– Хорошо. Только спешите, – судья поднялась из-за стола, как бы давая понять этим, что беседа окончена. – До свидания.
– До свиданья… – машинально повторила Марина.
Дело оборачивалось скверно, и она была очень расстроена. Теперь уж ни о каком примирении не могло быть и речи. Когда неделю спустя Марину и Глеба снова пригласили к судье, они встретились не как бывшие супруги, а словно бы заклятые враги. Разговор был коротким. На вопрос: «Готовы ли супруги примириться?» – каждый из них коротко обронил: «Нет!» Правда, Глеб добавил еще, что все расходы по бракоразводному процессу он берет на себя.
Судья назвала день и час открытого слушанья дела.
– Повестки о явке в суд вы получите по почте, – сказала она.
Слушанье дела в суде продолжалось не так уж долго – час, а то и меньше. Но за этот час Марина десять раз успела проклясть себя за то, что связала когда-то свою судьбу с Маковеевым.
Боже мой, как все это унизительно! Перед знакомыми и незнакомыми людьми, заполнившими зал, Глеб рассказывал о самых интимнейших сторонах их отношений. Все было бы просто, если бы он взял всю вину на себя. Он мог бы сказать: «Виновник развода я. Я полюбил другую женщину. Эта женщина ждет от меня ребенка. Фактически моя прежняя семья распалась. Прошу суд восстановить статус-кво». Но Маковеев не сказал так, он стал юлить. Он стал уверять суд, что ушел от жены в силу целого ряда причин.
– Первая и самая главная причина, – Глеб говорил по заученному, видимо, то, что написал ему юрист, – главная причина в том, что я никогда не любил свою прежнюю жену. Мы люди разного темперамента. Марина – холодная, вялая женщина. Она не способна удовлетворить меня.
Да-да! Он так и сказал: не способна удовлетворить меня.
– Моя бывшая супруга, – продолжал он, – типичная мещанка. Она никогда не занималась общественно полезным трудом, а жила исключительно за мой счет.
От обиды Марина едва сдерживала слезы. Она не знала, что говорить в свое оправдание. Читать бумагу, которую написал защитник, ей не хотелось, а сама обдумать все не могла. В последнюю минуту, когда они собирались в суд, мать сунула ей (на всякий случай) письма, которые присылал Глеб с целины.
Теперь Марина достала их из сумочки и стала читать.
– «Мариночка! – читала она. – Сегодня я видел тебя во сне. Видел, будто мы вместе и я целую тебя. Я ищу твое нежное крохотное ушко, чтобы шептать тебе без конца: «Мариночка, я люблю тебя! Я не могу без тебя!» Ты, как всегда, смеешься и увертываешься. А я выхожу из себя. Марина! Мне скучно! При одном лишь воспоминании о тебе у меня внутри все перевертывается. Осталось целых десять дней. Десять дней! Я сойду с ума от тоски, по тебе, моя милая»…
Глеб сидел, наклонившись вперед; тонкие пальцы обхватили подлокотники деревянного кресла. Глаз его не было видно из-под очков. Лицо то и дело покрывалось испариной, он вытирал щеки и шею клетчатым носовым платком.
– Если не любил, зачем писал? – сказала Марина с вызовом и, повторив слово в слово то, что говорила уже судье по поводу «мещанства», села на жесткое кресло.
Что-то говорил его юрист.
Что-то говорил ее юрист.
Мялись, не зная, что сказать, свидетели.
Все это выходило низко, глупо, мерзко.
12
Их развели только спустя год.
К тому времени новая супруга Маковеева, Лариса Чернова, родила дочь, и повторное судебное разбирательство носило чисто формальный характер. Марина сказала, что она не любит своего бывшего мужа, и брак был признан расторгнутым. Она и вправду уже не любила Глеба. Перегорело все в душе, остался один пепел, остались комок обид и неприятный осадок от денежных тяжб и суда.
Как ни старался юрист, нанятый Мариной, но отвоевать четверть всех гонораров, получаемых Маковеевым, не удалось. Сумма алиментов, определенная судом, оказалась небольшой. Надо было чем-то жить, и отец устроил ее на работу: библиографом в книжный коллектор. Душевную пустоту Марина старалась заполнить работой. Работа была для нее делом непривычным, и хотя сам труд не требовал ни затраты физических сил, ни особого умственного напряжения, все равно Марина к концу дня очень уставала.
Коллектор был большой, сотрудников много; новые знакомства, занятость делом – все это помогало примирению с жизнью.
Радости теперь были редки. Один день походил на другой, как похожи одна на другую книги в пачке: и цвет обложки у них одинаков, и количество страниц, и даже опечатки у них одни и те же. Когда раскладываешь книги по абонентным полкам, то не обращаешь даже внимания на каждую в отдельности.
Так и Марина, она перестала различать дни.
Она вставала чуть свет; мылась, готовила завтрак; кормила Наташу и сама что-либо хватала наспех, и они вместе выходили из дому: мать спешила на работу, дочь в школу. Надо бы до метро пройти пешком – противно сразу лезть в переполненный троллейбус, начинать день с толкотни и ругани. Но, как назло, этих десяти минут, которые необходимы, чтобы дойти до «Сокола» пешком, всякий раз недостает, и Марина вскакивает на ходу в переполненный троллейбус. Кто-то наступает ей на ногу, и она кому-то наступает тоже. На нее давят со всех сторон, но ей все же удается встать в угол, и хоть на одной ноге, зато относительно спокойно доехать до метро. В ожидании поезда метро она поправляет сбитый в троллейбусе платок, и все поглядывает по сторонам, стараясь определить, где поменьше народу. В вагон вталкивают помимо ее воли. Марина осматривается, нет ли свободного места. Если ей удается сесть, она тут же достает из сумочки книгу и, уткнувшись в нее, читает. Но чаще случается так, что ей не удается сесть, и тогда она забирается к противоположным дверям и стоит, стиснутая со всех сторон такими же, как и она, усталыми и злыми женщинами. Марина думает только об одном, как бы скорее доехать до центра. В центре пересадка, и там можно занять местечко.
От метро до места работы близко, и Марина идет пешком, поэтому является она к себе несколько успокоенной. В коридоре она снимает металлический жетон, висящий в шкафу над столом дежурной, и спешит в зал. Вдоль стен этого просторного зала высятся стеллажи с книгами, а самый центр заставлен столами. Среди трех десятков столов был и ее, Маринин. Поздоровавшись с подругами, которые успели явиться раньше ее, она проходит к своему столу. Стол – это не только рабочее место, это ее второй дом. Все тут было привычно и обжито; справа высилась стопка накладных; стояли флакон с клеем, коробка скрепок, ножницы и авторучка. В верхнем ящике в сторонке от бумаг зеркальце. Марина доставала его и, приладившись к утреннему освещению, поправляла прическу. Затем она брала бланк-заказ, который ей необходимо было исполнить сегодня, и принималась за работу.
Марина раскладывала книги согласно накладным и, связав стопки крест-накрест, относила их на стеллажи.
В полдень звонил звонок – обед. Отложив книги, Марина открывала самый нижний ящик стола; доставала оттуда стакан, ложку, ножик, пачку сахару: вынимала из сумочки бутерброды, принесенные с собой; съедала два три кусочка хлеба с сыром и бежала в коридор к автомату.
– Наташа! Ты пришла? – говорила мать озабоченно. – Открой холодильник. Там наверху кастрюля. Синяя, синяя! Достань, поставь на плиту. Бульон. Да! Разогрей и кушай. Я сегодня вовремя приду, не задержусь.
В пять вечера по тому же звонку Марина задвигала ящики стола, говорила «до свиданья!», вешала на место жетончик со своим личным номером и бежала домой.
От «Сокола» она шла теперь пешком, заглядывая по пути то в один, то в другой магазин. Домой возвращалась, неся сумку и авоську с продуктами. Отдышавшись, Марина переодевалась. Дома ее ожидала целая пропасть дел. А когда много дел, то в пеньюар не облачишься! Она набрасывала на себя легкий ситцевый халат, затягивала потуже пояс, обмотав его вокруг талии вдвое, и начинала хозяйничать.
Надо было прибрать квартиру. Утром Марина не успевала с уборкой, да если бы и успевала, все равно вечером приходилось убирать заново. За день Наташа все перевернет вверх дном. Матери дома нет; соберутся после школы у нее подружки; играют, клеят стенгазету; набросают на пол клочков бумаги, насорят. Прибираясь, Марина ворчит на Наташу, что она такая да сякая: балованная, не жалеет мать; но в душе Марина понимает, что ругать надо не дочь, а самое себя. Сама набаловала девочку – двенадцатый год идет, а она тарелку после еды ополоснуть не может.
Прибравшись, Марина готовит ужин, и они садятся с дочерью за стол. За ужином только и отдохнешь. Потому что после ужина она тут же торопится в ванную. Еще со вчерашнего вечера у нее замочено белье, надо переложить его в бак и поставить бак на плиту. Пока белье кипятится, Марина моет посуду. Потом стирает, согнувшись над ванной. Белья накапливалось больше, чем она предполагала. Прополоскав половину, Марина спешит уложить девочку; затем еще битый час стоит возле ванны, полоская и отжимая белье.
Развешивая на балконе белье, Марина глядит на ночной город.
Внизу бесшумно движутся троллейбусы, – полупустые, ярко освещенные; сверху, с балкона седьмого этажа, они кажутся уютными катерами, плывущими по черному асфальту. Но Марина знает, что это за химера такая – троллейбус, как она его проклинает каждое утро. В кинотеатре, что в парке, налево, окончился последний сеанс, и вся площадь и сквер, примыкающий к ней, заполнены людьми. Играет транзистор, напевают девушки. У кого-то есть жизнь и помимо работы; кто-то ходит в кино, в театр, в гости к друзьям. У нее ничего этого нет. Ничего, кроме коллектора да вот еще, пожалуй, кухни. Марина перестает развешивать белье. Вздыхает. Прошел день. Завтра будет другой. А там еще и еще. И все дни похожи, как окна, в которых погашены огни. Не было ни вернисажей, ни шумных банкетов, ни семейных вечеринок даже.
Белье все на балконе не поместилось. Марина возвращается на кухню; становится на табурет и развешивает девочкины платьица на веревках, протянутых над столом и плитой. Стоя на табуретке, она то и дело встречается взглядом с Олегом Колотовым. Марина нет-нет да и постоит, глядя на портрет. Постоит, поглядит, улыбнется…
В этой ее однообразной жизни, когда день за днем складывались в месяцы, а месяцы в годы, только мимолетные и всегда такие неожиданные наезды Олега приносили ей грустную радость.
