Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
13
Когда-то в старину, на Улае добывали камень. Плиты песчаника выламывали, вывозили на тачках из каменоломни, тесали из них ступени для церквей и присутственных мест, и по этим вот площадкам, которые теперь заросли березами и соснами, на телегах отвозили вниз, к Оке. На берегу грузили их на баржи, сплавляли «тарусский мрамор» в Москву, Алексин, Коломну.
Теперь каменоломня эта обрушилась, от нее осталась лишь горловина – пещера. Вход в подземные выработки пообвалился, зарос шиповником и ежевикой.
Игорь подвел Эльвиру к пещере.
Он бывал тут не один раз и раньше, – подземелье поэтому не производило на него ни мрачного, ни величественного впечатления – пещера и пещера. Но Эльвира, которая видела эту черную пасть в скале впервые, молча и, как показалось Игорю, с боязнью подошла к замшелым глыбам песчаника, закрывавшим вход в выработку.
Из чрева пещеры несло затхлой сыростью. В глубине, метрах в пяти от зева, виднелись обомшелые плиты, исписанные и исчерченные туристами.
– Может, зайдем в пещеру? – предложил Игорь, – Она, небось, туда, вглубь недалеко идет?
– Километров на семь. Чуть ли не до самого Страхова.
– Да! Ух ты! – удивился Игорь. – А почему это место так странно называется?
– Улай-то?!
Никто не знал толком, почему так зовется это место. О скале над Окой, об этом месте рассказывают всякие легенды – будто давным-давно в пещере жил каторжанин по прозвищу Улай.
Теперь Эльвира сказала об этом Игорю.
– Только дед мне говорил, – добавила Эльвира, – что Улай был не просто каторжанин. Он был предводителем шайки разбойников. Их атаманом.
– Ну-ну, интересно! Расскажи.
– Да, он был каторжанином, осужденным на вечное поселение за участие в восстании Степана Разина. Он бежал из Сибири, собрал вокруг себя сотню таких же, как и он, отчаявшихся бедняков, и они жили в этой вот пещере. Никого из местных жителей разбойники не трогали. Не давали они житья лишь богатым людям – алексинским купцам. Алексинские купцы водили по Оке баржи со всяким товаром: с хлебом, с солью, пушниной. Улай и его дружина ночью встречали караван барж, которые бурлаки тянули бечевой вверх, разгоняли охрану, забирали хлеб, меха, другие товары. Хлеб-соль раздавали мужикам, да и сами потом бражничали и пировали целую неделю.
Слушая, Игорь смотрел не на Эльвиру, а на скалу и думал, что старые глыбы песчаника, обрамленные молодыми побегами деревьев, хорошо смотрятся, и если написать еще и сосну, нависшую над скалой, то получился бы хороший этюд…
По привычке рисовать все: лицо человека, листья деревьев, животных, попадавшихся на глаза, – Игорь, недолго думая, вынул старый потрепанный альбом, который он всегда носил с собой в кармане куртки, и, присев на глыбу песчаника, стал рисовать. Он рисовал только черную пасть пещеры и очень живописную сосну над нею. Он так увлекся, что почти и не слышал рассказ Эльвиры.
Эльвира заметила, что Кудинов затих, – оглянулась и оборвала рассказ.
– Игорь, может, вам не интересно?
– Ах, да! Дальше, дальше Эльвира, – сказал он, но альбом не убрал.
Эльвира рассказывала…
Алексинские купцы даже стражу наняли – никакого им житья не стало, да и только. Одно разоренье! Думали-думали они и решили обратиться к царю с челобитной: так и так, мол, милостивый ты наш царь-государь, огороди, защити нас от нечисти разбойнической, от негодника Улая и его банды, которая обосновалась в лесах выше Тарусы-города. Ну, и далее они описали место это.
Царь послал сюда полк во главе с воеводой Гурским. Воевода приказал полку разбить лагерь по всему берегу Оки – от Тарусы и до этой самой горы; стрельцам было велено осмотреть округу. О всяких подозрительных местах доложить. Стали стрельцы искать да осматривать. Нашли пещеру в скале. Гурский в пещеру бумагу с ультиматумом. «Сдаться на милость царя-государя», – писал он разбойникам и срок дал на раздумье – три дня. Лето. Стрельцы ловят рыбу, купаются, а воевода пиво пьет в своем атласном шатре – ждет ответа. День проходит, другой… Баржи купеческие спокойно плывут – день и ночь. Купцы алексинские преподношения разные шлют воеводе, благодарят. Только на третью ночь дружки Улая возле того самого острова, который вы писали, снова напали на баржу…
«Возле острова, который я писал?! – подумал Кудинов. – Неужели?»
На его этюде остров этот выглядит серым, будничным: таких островов много на всякой большой реке. А оказывается, это не просто клочок земли, уткнувшийся вроде косолапого в реку. Оказывается, с этим клочком земли, вздыбленным над водой, связаны у народа легенды. Значит, остров этот надо и писать по-иному.
Игорь решил переписать этюд – чтоб на полотне чувствовалась широта, раздолье, легендарность. Надо писать так, думал Игорь, чтобы в каждом полотне, в каждом этюде присутствовало вот это: историзм, великое стремление русского народа к добру, к вольнице.
Игорь писал и уже почти не слышал рассказа Эльвиры. Он улавливал лишь самую суть. Воевода, понятно, разозлился: приказал взять пещеру штурмом.
Бой был короткий. Обессиленные разбойники были перебиты. Одни уверяют, что их атаману, Улаю, удалось скрыться в лесу, а по другим рассказам – Улай был схвачен, закован в кандалы и доставлен царю в Москву, Улай не стал просить прощения у царя и был казнен…
Сколько видится за этой легендой! – думал Игорь. Да, надо писать обыкновенное, сегодняшнее, но чтоб в каждом твоем полотне, в каждом этюде присутствовало вот это: история великого народа…
14
Они поднялись на самый верх Улая.
На вершине неширокой полосой росли мрачные сосны. Кроны их на фоне голубого неба казались черными. Но за этим хохолком соснового бора неожиданно открылись старые березы. Как положено всем долгожителям, березы горбатились, отрастили сучья, которые свисали, почти касаясь земли. В тени этих берез четкими рядами темнели посадки. Сосенки – ростом по плечи – дружно тянули кверху свои молодые, отросшие за лето побеги.
На поляне, освещенной солнцем, было очень хорошо: безветренно, гулко и чуточку пустынно, как бывает в лесу лишь осенью.
Игорь остановился передохнуть среди молодых деревьев, испускавших смолистый дух: все-таки подыматься вверх с этюдником было нелегко.
– О, сосны! – воскликнула Эльвира.
Казалось, подъем на гору нисколько не утомил ее. Наоборот, она лишь раскраснелась, посвежела от ходьбы.
– Здесь должны быть маслята. Обязательно! Так, сейчас посмотрим… – Раздвигая руками колючие ветки, Эльвира пошла вдоль посадок и вдруг радостно воскликнула: – Игорь! Идите, поглядите!
Смахивая ладонью выступивший на лбу пот, Игорь подошел к Эльвире. Она ждала его, и как только он подошел, приподняла с земли разлатую ветку. Там, в тени этой ветви, на земле, усыпанной рыжей хвоей, росли маслята: штук пять. Правда, грибы показались ему старыми: у них были слишком большие шляпки и поникший, дряблый вид.
– Видите! Что я говорила?!
– Какие это грибы?! Старые!
– Ничего: если есть старые, найдем и молодые! – Эльвира смотрела на него с видом победительницы.
Глаза у Эльвиры блестели, губы – полуоткрыты. Она была хороша в эту минуту: в одной руке – корзина, а в другой – сосновая ветка. Обычно робкий и рассудительный, Игорь поддался соблазну: обнял ее и поцеловал.
Она отстранилась; сказала спокойно: «Не надо!» Игорь стоял, ожидая, что она взглянет на него. Но Эльвира подхватила корзину и пошла меж посадок.
Кудинов не пошел за ней: ему нужно было побыть одному – успокоиться, обдумать то, что произошло. Он шел стороной, но краем глаза не упускал ее из виду: она то нагибалась, заглядывая под деревья, то выпрямлялась и шла, и, наблюдая за ней, Игорь удивлялся ее спокойствию. Ему-то казалось, что в его жизни случилось что-то очень важное.
Правда, доводилось и раньше оставаться ему вдвоем с девушкой…
Была в их группе смазливая украинка Таня Остапенко. Она ничего не смыслила в колорите, но зато у нее всегда были очень хорошие, импортные краски и кисточки. Хотя не в кисточках дело – не с них все началось. Таня была черноглаза, черноброва, волосы заплетала в косу, – одним словом, она нравилась Игорю. Он не раз провожал ее домой и целовал даже – так же робко, как теперь Эльвиру.
Эльвира вон спокойна, думал он, наблюдая за ней. А Таня воспринимала все так серьезно, что, когда Игорь поцеловал ее, она тут же пригласила его к себе домой. Как раз нашелся и предлог. Таня аккуратно конспектировала все лекции. Пожалуй, только у нее одной из всей большой группы были лекции Колпинского по древнему искусству, и теперь, при подготовке к экзамену, они были очень нужны. Таня под всякими предлогами не приносила их в институт, а когда Игорь стал настаивать, умолять ее, она сказала: «Приходи ко мне в воскресенье, часа в два».
Игорь пришел ровно в два. Остапенки жили в новом доме на Садовой. В подъезде дежурила лифтерша. Она подозрительно осмотрела Игоря: не первой свежести рубашка, стоптанные ботинки, брюки, которые он не помнил, когда и гладились… Игорь и сам будто впервые увидел себя под пристальным взглядом лифтерши – и покраснел.
– Вы к кому? – спросила лифтерша.
Он назвал Таню, и тогда лифтерша подобрела лицом и спросила, договаривался ли он раньше о своем визите; Игорь заносчиво сказал:
– Да!
– Прошу вас! – сказала лифтерша и проводила его наверх, до самой двери квартиры Остапенков и ждала, пока ему не открыли.
Дверь открыла сама Таня. Она радостно воскликнула: «О, Игорь!» – и засуетилась, помогая ему снять пальто. Когда Игорь вешал на крючок свое старенькое «деми», то увидел рядом с хорошеньким Таниным плащом новую шинель с генеральскими погонами. Он смутился, но вида не подал. Таня, привычно шагая по мягким коврам, провела его в комнаты. В гостиной был накрыт стол. Значит, Таня пригласила его к семейному обеду.
Игорь чувствовал себя очень скованным, просто – потерянным. Особенно перед ее отцом – не старым еще генералом.
За столом Остапенко-отец завел разговор об искусстве. Оказывается, генерал был начальником эшелона, в котором везли Дрезденскую галерею. В то время еще никто не знал об этом – о том, что полотна «Дрезденки» находятся у нас, и Игорю рассказ генерала был интересен, но он так стесненно чувствовал себя, что многое из этого рассказа теперь не помнит. Игорь только и думал о том, чтобы поскорее кончился обед. Тогда можно было бы встать из-за стола, сказать: «Спасибо!» – и, сославшись на занятость, поскорее взять Танины конспекты и уйти.
Он так и сделал: взял конспекты и ушел. Через день-другой он вернул Тане ее исписанные крупным почерком тетради; и так случилось, что Таня не звала его больше к себе, и он не провожал ее домой и не целовал ни разу более. На четвертом курсе Таня вышла замуж, вскоре взяла на год академический отпуск (ожидалось прибавление семейства), и Кудинов на какое-то время потерял ее из виду. Игорь знал только, что живописца из нее не получилось. Иногда он встречал на выставках ее картины – мрачные, бесцветные, – но подписанные полностью: Домахина-Остапенко. У нее было двое детей, и по виду она была счастлива.
Вспомнив теперь Таню, Игорь подумал об Эльвире: как она отнесется к его поцелую? Иногда, когда сосняк был редок, он видел ее. Она шла – внешне очень спокойная: нагибалась, заглядывала под елочки, иногда задерживалась, чаще – нет, и по этим движениям ее он понимал, что грибов она не насобирает.
Наконец он потерял ее из виду. Он слышал только, что Эльвира пела:
Цвели в лужках цветики, да поблекли;
Любил меня миленький, да спокинул…
Голос у нее был грудной, глубокий, но не слишком сильный. Но она знала слова песни, и Игорь прислушивался к ним.
Ему песня не очень нравилась – она казалась ему псевдонародной, и то, что ее пела Эльвира, настораживало. «Девушка она хорошая, но в годах, – думал теперь Игорь, – ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».
Они далеко уже зашли в глубь леса. Березы тут были совсем дряхлые. Ветер расчесывал их гибкие побеги, относил их в сторону. Молоденькие сосенки в тени вековых деревьев росли споро, шустро тянули кверху свои колючки. Игорь, глядя на эту красоту, все время думал о чем-то грустном, до конца не понятом: о старости и молодости, о себе и о матери, которая вот так же дряхла, как эти деревья; думал о том, что какая-нибудь из этих берез скоро упадет, а сосенки подымутся ввысь, и станет на этом месте бор.
– Эльвира! – крикнул он.
– Тута! – отозвалась она.
– Я постою на поляне! – сказал Игорь. – Мне нравятся эти березы. А вы походите рядом.
– Мне тоже нравятся эти березы, – откликнулась она. – Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтоб я не заблудилась.
– Хорошо, я буду кричать: эге!
Игорь неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая место. Для этюда надо выбрать т о ч к у, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но теперь солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Кудинов решил расположиться посредине поляны.
Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Игорь пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было бы написать этюд и начисто. А теперь придется писать эскиз.
Приладив картон, Кудинов быстро набросал общий контур эскиза. Две березы, склонившиеся ветвями к самой земле, а между ними – молодые посадки: сосенки и ели подняли кверху светлые побеги-свечки. Он уже разбавлял краски на палитре, когда вдруг ему пришла иная мысль: почему две березы? И снова где-то стучалась мысль о матери: мать одна-единственная на свете. У каждого человека она – одна. И Родина у каждого одна…
Может, и не совсем так думал Игорь. Но в мыслях его незримо присутствовал рассказ Эльвиры об Улае. Именно в таком месте – месте, овеянном легендами, и могла расти такая величавая береза. Улая-то самого она, может быть, и не помнит: молода. Но наполеоновских солдат, которые рыскали в этих местах, она застала уже. И немцы тоже не могли подступиться к ней. Их остановили вон там, на левом берегу, под дубами. Они засыпали дерево минами, стреляли по нему из дальнобойных орудий, но береза стоит как ни в чем не бывало, раскинув в сторону ветви.
От сознания, что он нашел правильное композиционное решение, ему работалось очень легко.
Игорь писал, останавливаясь лишь затем, чтобы, отойдя шага два назад, оглядеть написанное: не искажена ли перспектива, верно ли передан цвет.
– А-у-у! – кричала Эльвира.
– Эге! – негромко откликался он; откликался, не напрягаясь: Эльвира не отходила далеко, временами даже слышно было, как она напевала…
Освещение изменилось; Кудинов очутился уже не на свету, а в тени; в тени оказалась и крона березы, которую он писал. Игорь решил, что при изменившемся освещении писать не следует: лучше приехать сюда еще раз и докончить. Давая время подсохнуть краскам, он не стал снимать картон с этюдника; отошел в тень березы, закурил. Затянувшись горьковатым дымком сигареты, он крикнул громче, чем раньше:
– Эге-ге! Эльвира!
– А-у! – откликнулась Эльвира. Оказывается, она была совсем неподалеку. Выйдя на поляну, она приподняла корзину, показывая Игорю: глядите, мол, сколько грибов!
Он взглянул, – но не на корзину, а на саму Эльвиру. Она была очаровательна – радостная, счастливая, одухотворенная. Он невольно залюбовался ею. В нем пробудилась искренняя любовь к Эльвире.
– Постой, Эльвира! – вдруг крикнул он и, погасив сигарету, бросился к этюднику. – Постой! Ты так хорошо вписываешься в пейзаж!
Эльвира приняла это за шутку и продолжала не спеша приближаться к нему от березы, которую он писал: полы куртки распахнуты, глаза – смешливые, блестящие от счастья.
– Ни с места! – пуще прежнего закричал он.
Она испугалась его окрика, остановилась. Кудинов подбежал к этюднику и стал торопливо писать. Ему некогда было прописывать лицо Эльвиры – прекрасное в этот миг. Игорю важно было композиционное решение, важно было вписать ее фигуру в пейзаж, чтобы Эльвира на полотне жила, двигалась. Обычная скованность и рассудочность оставили его. И это мгновенье Игорь любил ее, как никого и никогда не любил. Игорь не знал еще тогда, что любовь к женщине – это и есть любовь к жизни, к будущему. Не отдавая себе отчета, он искренне любовался ею, и этой любовью, восхищением перед женщиной было освещено все полотно.
Игорь написал Эльвиру на переднем плане, под березой. Написал такой, какой она была в этот миг – одухотворенной, счастливой, преисполненной какого-то радостного ожидания, которое вот-вот должно было свершиться…
15
В один сеанс невозможно было закончить эскиз. Игорь понимал это. Пейзаж – получился, решена в основном и композиция. Но фигура Эльвиры осталась непрописанной. В лесу уже ложились вечерние тени, и работу пришлось оставить.
Эльвира все же успела мельком взглянуть на эскиз. Она отнеслась к его работе без легкости и без иронии, с которыми обычно относятся к такому делу несведущие обыватели. Она глядела на себя без снисходительной ухмылки, скорее – глубокомысленно. Глянула, ничего не сказала, только бросила на Игоря благодарный взгляд.
Кудинов упаковал картон, чтобы не смазались сырые краски, и они пошли обратно к лодке. В дороге Игорь заговорил о том, что эскиз этот – только первый набросок, и еще рано говорить, что получится. Нужно еще очень много работать – прописать лицо, ветви березы у нее над головой, небо. Может, даже поискать и несколько другое композиционное решение. Надо поискать, поработать! Все теперь зависит от нее, от Эльвиры; согласится она позировать ему, – конечно, дома, на террасе, – он напишет хорошее, большое полотно. А не захочет, – то эскиз так и останется незавершенным. Возвратившись в Москву, Игорь бросит картон куда-нибудь на стеллаж и со временем забудет о нем. Лет через двадцать – получит ли Игорь мастерскую или новую квартиру – достанет он этот картон с полатей, поглядит на него, вздохнет: да, молодость! А какой был день! – вспомнит он и подумает: «Была возможность написать хорошее полотно. И вот…»
Эльвира подумала и сказала без рисовки:
– Раз надо – я согласна. Но учтите: я – непоседа. Подолгу позировать не смогу.
– А я подолгу держать не буду. Хоть в день по часу, – Игорь так был обрадован, что шагал обратно, под гору, не чуя под собой ног.
Вернулись они в сумерках. За ужином Эльвира сказала:
– Устала. Грибы сегодня перебирать не буду. Займусь ими завтра, с утра.
Игорь этим ее решением был очень обрадован. Ему тоже был нужен день для подготовки. Он решил писать на большом холсте. Мольберта у него не было. Игорь приладил к подоконнику на террасе распорки-укосины, сделал стойки, как положено; сколотил подрамник, натянул холст. Помимо обычной грунтовки, Игорь решил еще сделать п о д м а л е в к у: на грунт густо нанес красный фон. Он решил так, ибо куртка у Эльвиры была красной, да и в фоне, в осенних листьях преобладали близкие тона. Такая подмалевка упрощала работу.
Теперь Кудинов не припомнит, сколько времени заняла у него эта подготовительная работа. Может, и не один день. Но, кажется, все эти дни было дождливо, на этюды ходить было нельзя, и ни одного сколько-нибудь важного события не случилось. Запомнилось только, что как раз в это ненастье Эльвира зазвала его к себе, на г р и б ы.
Эльвира жила наверху, в двухэтажке. Когда Игорь поднялся к ней, то стол был уже накрыт. Он сразу же догадался, что г р и б ы – это лишь предлог. Оказывается, Эльвира устраивала проводы своей подруги, по комнате – высокой, флегматичной блондинки, которую Игорь не выделял из числа других лиц.
Помимо их, обычного, ужина, который подруги из столовой принесли домой, в палату, на столе стояла большая сковорода жареных маслят, нарезанные соленые огурцы, свежие помидоры; и – без чего не бывает у русского человека никаких прощаний – стояла бутылка водки.
Стол был красивый – ничего не скажешь: Эльвира старалась, ей хотелось, чтобы Игорь видел, какая она хорошая хозяйка.
Кудинова, как гостя, усадили на самое почетное место, к окну. Палата была тесновата, но Эльвира отшутилась, сказав, что в тесноте – не в обиде, и, наряженная, легкая, села напротив Игоря, как будто они собирались играть в домино. Игорь отметил про себя, что Эльвира возлагала надежды на этот вечер. Она принарядилась: на ней было темное платье с большим вырезом на груди, на шее висела серебряная цепочка, которая очень шла к ее серым глазам.
Игорь пил совсем мало, ни одной рюмки он до конца не опорожнил. Мало пила и подруга Эльвиры, счетовод из Северо-Задонска – вялая, жеманная девица лет двадцати пяти. Эльвира не жеманничала, не кривлялась; маслята и помидоры ела с видимым аппетитом, смачно. Она успевала делать все – есть, смеяться, ухаживать за гостем.
Игорь встал из-за стола и распрощался: время позднее, а ему завтра работать. Но это была отговорка: просто Игорю захотелось вдруг побыть одному. Он шел по привычной дорожке парка и думал об Эльвире. Она – молодчина, что позвала его на грибы. Она понемногу приручает его к себе. Он относится к ней уже совсем не так, как в первые дни. Чего доброго, он еще и голову потеряет…
На другой день, за завтраком, он попросил Эльвиру, чтобы она оделась точно так же, как была одета в лесу, – надела куртку и ту же кофту, взяла корзину и приходила.
Эльвира пришла.
Была какая-то минута стесненности, неудобства – и с ее, и с его стороны, когда он суетился, не знал, как поставить ее. Но очень скоро волнение это прошло. Стоя лицом к свету, Эльвира позировала ему, и он писал ее – сначала углем, а потом и маслом.
Она была непривычна к такому делу, к неподвижности и очень быстро уставала. Тогда Игорь говорил: «Отдохните!» – и кивал на старый диван, протертый по краям. Она со вздохом облегчения садилась. А он еще некоторое время работал – подправлял рисунок, вытирал кисти. Покончив с этим, и он садился с нею рядом.
Диван был старый, пружины с т р е л я л и, но Игорь любил его. Он валялся тут часами, – придя с этюдов, или вечером, в дождливую погоду. Когда нельзя было выйти погулять, он ложился на диван, брал в руки книгу, какая была под рукой, и читал. Поэтому на диване валялись в беспорядке его любимые книги, с которыми он не расставался. Если ему надоедало чтение, Игорь рассматривал иллюстрации, которых и в «Истории искусств», и в мемуарах Репина было множество: и красочных вклеек, и черно-белых, разбросанных по тексту.
– Можно я посмотрю? – Эльвира указала на книгу по технике живописи – хорошее издание, недавно, кстати, появившееся.
– Пожалуйста!
Эльвира взяла книгу, стала не спеша перелистывать страницы. А Игорь, присев рядом, рассматривал ее, выверяя цвет, овал лица, очертания рук. На волосах ее и на рукаве играли яркие блики, а наклоненное над книгой лицо – в тени. Это лицо было спокойно, но, пожалуй, излишне строго и напряженно, вернее, сосредоточенно. Одной рукой Эльвира держала книгу, а вторая – лежала поверх страницы, которую она читала. Пальцы рук у нее, может, не такие уж выразительные, какие были у Тани Остапенко, но в общем-то ладони у Эльвиры ничего, симпатичные.
Потом, мало-помалу, это чисто профессиональное зрение уступило место другому, человеческому. «Вот, – думал теперь Игорь, – рядом со мной сидит очень милый мне человек – девушка, ладная, крепко сбитая, хорошо обо всем рассуждающая, все умеющая делать; с хорошим, открытым лицом, симпатизирующая мне. Вот – обнять бы ее сейчас и, заглянув ей в глаза, сказать: «Эльвира! Я люблю тебя. Будь моей женой».
Но его тут же передернуло всего от этой мысли. Он представил вдруг, как они заявятся с Эльвирой домой, на Арбат, – в крохотную комнатушку, где едва помещаются две кровати – его и старая кровать матери с металлическими балясинами на высоких спинках.
«Мама, – скажет он, – прими и будь ласкова: это моя жена, Эльвира».
Мать с ужасом отшатнется от него.
«Эльвира… – пролепечет Ирина Сергеевна. – Она что же, тоже художница?»
«Нет! – скажет Игорь. – Она экономист, инструктор райфинотдела в Заокском».
«Экономист»… – мать не сможет произнести это слово – только будет беспомощно шевелить бескровными губами.
– Да… искусство! – говорит Эльвира, нарушая его мысли.
– И что – искусство? – переспросил он.
– Да так… – Эльвира улыбнулась. – Вот, гляжу: не боялись позировать женщины… – Она кивнула на цветную вклейку, где была воспроизведена «Венера с зеркалом» Веласкеса.
В первое мгновение Игорь не нашелся даже, что сказать, что возразить. Настолько неожиданными были эти слова. И о каком полотне они были сказаны? Они были сказаны о полотне, создать которое втайне мечтает каждый художник.
– Что вы! – воскликнул он. – Разве позировать зазорно?! Вы знаете, когда это писалось? В средние века, в Испании, в те времена, когда инквизиция установила запрет на изображение в искусстве всего светского. – Игорь был в ударе; он был так взволнован, что не мог сидеть. Он встал и, прохаживаясь перед Эльвирой, которая продолжала перелистывать страницы книги, говорил, говорил – как ему казалось, очень убедительно, но выходило как-то сухо, по-книжному. – Живопись в основном чем была занята? Художники расписывали церковные алтари. И вдруг «Венера с зеркалом»! Какой вызов инквизиции! И какой при этом такт художника: лица ее мы не видим. Лежит женщина. Чарующее, прекрасное тело. Мы видим ее только в зеркале, которое она держит в руках. И главное: она никакая не Венера, а самая обыкновенная, земная женщина. Поглядите еще раз на нее – ничего идеального. А в нашем воображении – это идеал. Но искусство для того и существует на свете, чтобы воссоздать идеал человека. Этим оно облагораживает, делает нас лучше.
– Не знаю: у этих великих только одни «Мадонны» да «Венеры», – со вздохом сказала Эльвира. – Я не берусь судить – я мало смыслю в этом. Но мне кажется, что человека можно нарисовать и в быту, и в труде, и в одежде. У нас там, в Заокском, девчата-штукатуры, молоденькие такие, только из ФЗО, школу-двухэтажку отделывали. Сядут они на бревнышко в полдень, обедать. Чистят яйца, пьют из бутылок молоко. А я на них смотрю в окно – любуюсь: до чего же хороши! Сами в перепачканных известью комбинезонах, а личики у всех такие молодые, да все разные! Нарисуйте – это ли вам будет не искусство?!
Игорь пожал плечами, «может быть» буркнул, но спорить не стал. Что-то его настораживало в этих рассуждениях Эльвиры. В ее понимании искусства чувствовалась то ли невоспитанность, то ли эстетическая глухота. Нет, она ему не пара! Игорь решил быть в своих отношениях с нею посдержаннее, не давать волю чувствам.
– Ну, я готов, Эльвира, – сказал он. – Если отдохнули, становитесь на место.
Она встала, – но на лице ее не было ни оживления, ни обаяния, которые были там в лесу. И на лице, и во всей фигуре ее, в том, как она стояла, – вялость и скука.
– Эльвира, улыбнитесь! – сказал он размешивая на палитре белила. – Вспомни, какая ты была там, в лесу!
Она улыбалась, но оживления ее хватало ненадолго, и ему приходилось то и дело прибегать к уловкам, чтобы отвлечь ее от каких-то сторонних мыслей, пробудить улыбку, живость. Он то расспрашивал ее, то сам что-либо рассказывал, все больше из жизни художников – древних и новых. Рассказывал, а сам все присматривался. Раньше Игорю изредка приходилось писать портреты для комбината. Писал он их с фотографий, – маски, устоявшиеся в цвете, в выражениях, в позах. Тут, можно сказать, впервые перед ним было живое, очень милое лицо, и каждая черточка, каждая морщинка его о чем-то говорили, были следом пережитого, передуманного.
– Эльвира, а что вы делали в войну? – спросил он.
– В войну?! – переспросила она. – Делала все, что делали люди в тылу: помогала фронту. Отец чуть ли не в первый же день ушел на фронт. Он верил, что мы сразу разобьем немцев. Мать всю войну врачом в госпитале… У нас в войну большой был госпиталь. А я в семнадцать лет уже работала на лесоповале: заготавливали дрова на зиму. Мы валили березы, пилили из них метровки, складывали в штабеля. Помню, в сорок втором году мы в лесу были с весны и до поздней осени. Завшивели все, чирьи пошли. В нашей бригаде было семь женщин из Тулы.
Вспоминая, она становилась грустной; Игорь оборвал ее:
– Не надо об этом. Лучше обойдемся без воспоминаний.
Она улыбнулась – слегка, краешком губ, затаенно. Улыбнулась – и сдвинулась с места.
Игорь не знал, не догадывался, что эти ее движения – всего-навсего игра. Он принял все всерьез и, подойдя к ней, взял ее за плечо, чтобы поправить, повернуть лицом к свету. И она исполнила то, что он хотел: встала на прежнее место. Но когда он мельком бросил взгляд на нее, то увидел на ее лице ту же лукавую улыбку. Он понял, что она смотрит на него свысока – и на его пустое занятие, и на его безразличное отношение к ней.
И Кудинов, который лишь минуту назад клялся быть с нею посдержаннее, потерял голову. Он видел, понимал все. А ведь он тоже человек. Он обнял ее и стал горячо целовать.
Она не оттолкнула его, и они долго стояли так забыв о работе.
Когда он снова отошел к холсту, Эльвира, отвернувшись к окну, сказала срывающимся голосом:
– Фу! Ты противный: весь пропах скипидаром.
