Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
27
С появлением у него Ларисы Владимировны, или Лары, как ее называли все, Игорь Николаевич обрел и потерял одновременно очень многое.
Он обрел – в буквальном смысле – друга.
Эта хрупкая и не очень крепкого здоровья женщина была человеком редкостного самоотвержения. У Кудинова никогда, даже в детстве, не было столь бескорыстного, влюбленного в него друга. Даже мать, особенно в конце жизни, – даже мать, которая любила его безумно, была эгоистична, сварлива. Ирина Сергеевна считала, что она сделала его художником и поэтому он должен посвятить свою жизнь ей. Лариса же, наоборот, считала, что она обыкновенный, маленький человек и, если ей удастся хоть чем-нибудь помочь такому талантливому живописцу, каким был Кудинов: облегчить ему жизнь, быт, сделать более радостным его существование, – то тем самым она полностью оправдает свое жизненное предначертание. Для нее важно было одно: чтобы он ничем другим не занимался, а только писал и писал.
Во имя успеха Игоря Николаевича Лариса отказалась даже от своей заветной мечты – поступить после «Строгановки» на «Трехгорку».
Лариса ухаживала за ним, как за больным ребенком. Она варила ему бульоны, терла на терке картофель и морковь, приготовляла пюре, кисели, стирала, следила за его внешним видом. Одним словом, благодаря ее заботе и вниманию Кудинов и стал тем самым Игорем Николаевичем, каким он расхаживал теперь по залам, своей юбилейной выставки. Он всегда был со вкусом одет; приобрел степенность, в быту его появилась устойчивость, даже респектабельность; у него всегда вовремя были и обед, и отдых, чай с медом и пирогами и прочее и прочее. И при этом строгом порядке ему не возбранялось, когда он хотел, уединиться, побыть одному или еще с кем-либо. Кудинов был свободен: когда хотел, уезжал на юг, к морю. Лариса никогда не спрашивала по возвращении, где он был, с кем. Просто он появлялся в своей комнатушке на Арбате, которую Лара обставила на свой вкус, и всегда его ждали чистое, накрахмаленное белье, на столе – самый свежий бульон, тертые яблоки, сок.
Кудинов принимал ванну, переодевался, обедал, отдыхал и ехал в мастерскую. И по-прежнему придавал своему лицу озабоченное выражение, чтобы Лариса видела, что он много работает. А если не работает, то что-то такое в ы н а ш и в а е т.
Но Игорь ничего не вынашивал, ибо в последнее время он мало работал. За год он с трудом осиливал два-три небольших полотна – да и те писал неохотно, с трудом. Вымученные, зализанные – они казались копиями. Картины казались копиями еще и потому, что в них не было открытия, которое несомненно должно нести в себе каждое произведение искусства. Не было в них ни новизны темы, ни смелого мазка; смотришь на такое полотно, и кажется тебе, что ты где-то подобное видел.
По обыкновению, приехав в мастерскую, Кудинов отдыхал часик-другой, повалившись на диван и все так же повышенно-чутко прислушиваясь к тому, что происходит там, внутри. При малейшей отрыжке или не дай бог – икоте он вскакивал, искал бутылку боржоми, наливал стакан, пил и снова ложился.
Думалось о жизни: как быстро она промелькнула! Надо же – скоро уже пятьдесят… Игорю невольно вспоминалось все, что он написал. У него есть «Эльвира» и десяток, если не больше, вполне приличных пейзажей. Все эти картины он написал за одну только осень! А разве у него мало впереди таких дней?
Однако как не тешил себя Кудинов этой мыслью, что все еще впереди, но сознание того, что слишком много упущено, причиняло боль: прошлого уже не вернуть! По давней своей привычке – винить во всем других – Игорь подумал сначала, что во всем виноваты женщины. Они отняли у него слишком много времени.
Но вдруг ему пришло на ум другое – спросить не с других, а с себя: в чем он сам виноват? Что, где и когда им самим упущено?
Игорь вновь и вновь вглядывался в свою жизнь, как вглядываются люди в листки календаря, срывая их день за днем. Они мелькали перед ним – черные и красные. Больше, пожалуй, черных, чем красных, радостных. Почему же все-таки так мало сделано?.. «Все мои неудачи, – думал Кудинов, – связаны с тем, что у меня нет настоящей подруги. Жена для творческого работника – это все. Была бы у меня с самого начала надежная подруга, к пятидесяти годам я успел бы сделать втрое больше. У меня был бы дом, уют, рабочее настроение. А то – иногда пишется, иногда – одолевает хандра и все валится из рук».
Кудинову вспомнились близкие ему женщины.
Вспомнилась Эльвира. Игорь сознавал теперь, что Эльвира – это была его самая лучшая пора, божественная осень. Не одна осень, а целый период в его творчестве, когда он написал самые лучшие свои полотна.
Да, юность, романтизм! – вздыхал Кудинов.
А потом на смену неосознанному, возвышенному пришла Марта – с ее практицизмом, умением подладиться к нему. При Марте он много работал, набил руку. В то время у него водились деньги.
Но куда все это девалось? И труд, и полотна его, и деньги?!
Игорь Николаевич не находил ответа.
Лара… – вздыхал он с грустью. Ему не хотелось верить, что это уже спад. Лишь при одной мысли об этом он приходил в ярость.
«Чего раскис? – говорил он сам себе. – Надо писать, работать!»
Он вставал, однако голова была пуста: ни замыслов, ни желаний. Он пододвигал к стеллажам стремянку; поднимался на нее и подолгу копался в старых этюдах и картонках, сбрасывал вниз, на пол, наиболее интересные из них и, присев к окну, рассматривал неоконченные этюды.
«А я недурно работал! – это была первая мысль, которая приходила при взгляде на этюд. – Вот этот картон совсем хорош: и по цвету, и по мысли, – рассуждал он. – Мало того – тут есть и настроение, и улыбка».
– Везут дебаркадер, – произносил он вслух. – Прелестно!
Этюд был небольшой по размеру и писан быстро, наспех. На картонке изображен был крохотный пароходик, который, пыхтя и натуженно работая, вез за собой дебаркадер с такой привычной и дорогой надписью: «Велегож». Тесовые стены причала – некогда зеленые – выцвели, выгорели за лето, стали серыми. Но зато на переднем плане искрилась, переливаясь в лучах солнца, вода. Струи ее серебрятся, слепят глаза. А за ним – за серо-зеленым дебаркадером, с перильцами и остроконечным шпилем над башенкой, – буйно, нахально, забивая серебрящуюся воду, все заполнил желтый цвет осени, осеннего леса, – ярко-оранжевые осины и бронзовые листья дубов величаво, царственно нависли над Окой.
«А что: недурно! – думал Игорь Николаевич. – Надо выписать. Нет, лучше сделать все заново».
Он доставал загрунтованный холст, размером раза в четыре больше картона, на котором был этюд; ставил холст на мольберт и начинал писать.
И на весенней или осенней выставке появлялось обрамленное в тяжелую золотую раму полотно: «Везут дебаркадер» – и ниже: «И. Н. Кудинов, 1927 год рожд.».
О холсте этом в обзорных статьях не писалось особо, но когда разговор заходил о пейзажах, представленных на выставке, имя Игоря непременно упоминалось.
«И. Н. Кудинов, – писала какая-нибудь А. Свистунова, – выставил окский пейзаж, где очень тонко решены проблемы света и тени», или что-нибудь в этом роде.
Да и то упоминание его имени в обзорах выставок было непродолжительным. Весенняя выставка – много серых работ; и Кудинов что-то выставил, всех упомянули, а его нет. Лариса возмущалась. «Как так можно, – говорила она. – Такую работу не заметить?!» Но Игорь молчал. Он был чем угодно: скупым, нелюдимым, обозленным, – но вместе с тем он был философом. Он считал, что живописец более, чем скажем писатель или музыкант, фигура трагическая. В жизни все подвержено забвенью. Но от писателя остаются книги, они размножены в миллионах экземпляров. А полотно – оно единственно, неповторимо. Сгорят случайно холсты Кудинова, собранные теперь в этом зале, – и не было такого художника.
Художник, размышлял теперь Игорь, он чем-то сродни футболисту. Когда футболист забивает голы, он ходит молодцом – у него две квартиры: одна в Москве, другая – в Киеве. За ним хвостом увиваются девицы. Но как только футболист перестанет забивать голы, то сначала его выставляют из команды; какое-то время имя его еще вспоминают болельщики и радиокомментаторы, когда рассказывают об успехах нашего футбола в прошлом, однако вскоре все о нем позабывают.
Так и художник: пока он выставляется – о нем пишут, говорят, спорят. Но едва его картины перестают появляться на стендах выставок, о нем забывают, – если, конечно, он не оставил уж очень заметный след в искусстве.
Умрет он, Кудинов, и кто-нибудь, читая некролог, спросит соседа: «А кто это такой, Кудинов?! А-а, это тот, который писал «Эльвиру»…
28
– Игорь Николаевич! – обрадованно встречает его дома Лариса. – Как вы задержались! Обед остыл. Разогреть?
– Не надо, я сыт, – говорит Кудинов резко, раздраженно.
Лариса огорчена, она готова заплакать. Через четверть часа, сменив гнев на милость, Игорь все же садится к столу.
– Опять манная каша! – ворчит он. – А что, в нашем доме мясо бывает когда-нибудь.
– Ну что вы, Игорь Николаевич, вы же сами просили: суп протертый овощной и манную кашу. – Лариса всегда ему говорила «вы», даже когда обращалась просто по имени: Игорь. «Игорь, вы». – Ешьте пока, а завтра наутро я приготовлю натуральный лангет.
Лариса ставит перед ним тарелку подогретого супа, и на какое-то время он успокаивается – ест. Бульон с протертыми овощами и в самом деле очень вкусен. Да и манная каша с изюмом хороша…
Игорь понемногу оттаивает. Замечает то, чего раньше не видел: «И стол накрыт, – думал он, – как мать, бывало, накрывала лишь к празднику: скатерть накрахмалена, ломтики хлеба нарезаны аккуратно, лежат как-то по-особому, аппетитно. Ломтики эти словно говорят: «Берите нас. Кушайте нас, Игорь Николаевич». На столе – зимой и летом – стояли хрустальная вазочка с фруктами, бутылки с минеральной водой.
И оглядев все и насыщаясь, мало-помалу он совсем успокаивается. «Все-таки Лариса самоотверженная женщина, – думает, усаживаясь, Игорь Николаевич. – В наш век такую женщину – поискать».
…Окончив «Строгановку», Лариса не пошла на «Трехгорку» художницей по тканям, хотя и мечтала об этом всю жизнь. Она устроилась работать библиографом в библиотеке ЦДРИ, чтобы иметь больше свободного времени и, главное, чтобы всегда быть рядом с Кудиновым. И вот уже около пятнадцати лет она рядом с ним. Просыпается ночью при первом же его вздохе, при первой же его жалобе на плохое самочувствие. А утром вновь, чуть свет, на ногах: гладит, готовит, моет.
Игорь Николаевич, поев, добреет. Он находит даже возможным поблагодарить Ларису, обронив: «Спасибо, Лариса Владимировна!»
Лариса спешит убрать со стола, а Кудинов идет отдохнуть. Он ложится на тахту, включает торшер и берет в руки журнал «Творчество», полученный утром. Казалось бы, вид нового журнала, запах краски должны расположить к спокойствию, к умиротворению. Но нет! Едва прочитав статью, Игорь отбрасывает журнал, вскакивает с тахты и начинает ходить взад-вперед.
– Отдохнули бы, Игорь Николаевич, – говорит Лариса.
Но Кудинов не реагирует на ее замечание. Он снова возбужден. Это новое волнение вызвала в нем статья Алексея Маньковского о пейзаже. Статья была интересная, основательная. В этой статье Леша – его, Кудинова, однокурсник и приятель – писал о том, почему он любит пейзаж. У Леши – дача в Тарусе, и на всех пейзажах, которые были воспроизведены в журнале, – знакомые Игорю места: Улай, Велегово, Долина вздохов, кривые улочки маленького городка с деревянными домами.
И один лишь вид этих мест поднял Кудинова, заставил волноваться. Надо же, как быстро все промелькнуло! – думал он. Вспомнилось, как он – молодой, сильный – любил утром ходить лугами вдоль берега Оки; как останавливался, где хотел, и писал, что вздумалось.
Из головы не выходила фраза Маньковского.
«У меня две страсти, – писал в своей статье Леша, – пейзаж и дом. Помимо прекрасной природы, которая меня окружает в Тарусе, я люблю писать семью: детей, жену, домашний уют. Я не устаю от работы над этюдами: лес, рощи, поле, заснеженные улочки, – для меня это и есть мир, равно как и мои домочадцы. Я пишу их всюду: на прогулке в лесу, дома, в саду – для меня все это и есть счастье, источник вдохновенья».
«Вдохновение!» – повторил про себя Кудинов.
Перед ним все время маячила Лариса. Приседая на больную ногу, она уходила на кухню и тут же возвращалась, унося посуду. И вид ее сейчас вызывал в нем глухое раздражение. «Это она во всем виновата! – думал Кудинов. Да, да, она обокрала его. Он был глубоко убежден, что справедлив в своих мыслях. – Конечно, Лариса многое сделала для меня, – продолжал рассуждать Игорь. – Она внимательна, заботлива, как мать. Я привык к ней; по сути, она моя жена. Но это именно из-за нее у меня нет детей, которых любит писать Леша. Были бы у меня дети – и я писал бы их!» Не было детей, и не оставил он потомству полотна, равного «Венере Урбинской» Тициана. Пусть его Венеры нет на этой выставке, но в мастерской-то, сокрытый от всех глаз, такой холст он хотел бы оставить! Написал бы такой холст, и после его смерти все эти Славки-пигмеи, открыв его мастерскую, увидели бы это чудесное полотно. Увидели бы и похолодели – от неожиданности и зависти. Вот ведь, жил тихий, скромный человек, подумали бы они, жил их товарищ, и они жили рядом с ним, спорили, обращались к нему запросто: «Игорь!», «Игорек!». А он, оказывается, гений.
Нет, он не гений! Он не оставит после себя полотна, хоть капельку похожего на Венеру или на Мадонну. «В эпоху Высокого Возрождения художники считали, что самое прекрасное существо на свете, вершина всего живущего – это человек, – думал Кудинов. – Отсюда пристальное внимание к портрету, к женскому телу. Им было чуждо чувство физиологизма – Венера величественна в своей чистоте и неповторимости. Мы пошли дальше Возрождения. В наш век принято считать, что превыше всего то, что создано руками свободного человека: дома, заводы, ракеты, – поэтому на всех наших выставках на самом видном месте – не Венеры и Марьи, а стрелы подъемных кранов, ковши, наполненные кипящим металлом, громады микрорайонов… И он сам, Игорь Кудинов, – продукт времени, он не поднялся над временем. А кто поднялся? Скажите: кто?»
Игорю вспомнилось вдруг, как толпились посетители перед «Весной» Пластова. Как только ни называлось это полотно: «В старой бане», «Весна», «Баня». Как ни назови, – лишь выстави! Игорь хорошо помнил, как эта очаровательная, курносая женщина, стоящая на коленях перед девочкой, которую она одевает после бани, впервые появилась на выставке. Какими глазами все смотрели на русскую бабу! Казалось, что открылся мир, которого мы раньше не видали.
А кому это захочется любоваться полотном, на котором изображена хромоножка?!
Были минуты, когда Кудинов ненавидел Ларису. Но он не мог обойтись без ее помощи и потому мирился со своей участью. Иногда Игорь забывал про ее хромоту и писал ее. У Ларисы было хорошее лицо – одухотворенное, с высоким лбом и красивым носом. У него много ее портретов и на этой выставке, и в мастерской: «За туалетным столиком», «Девушка с зонтиком» – это та же Лариса. Но он рисовал не только ее портреты. Он вписывал ее в жанровые полотна. Например, она есть в «Строителях». Там, где на фоне серой бетонной стены стоят девчата-отделочницы – в комбинезонах, заляпанных краской и известью, – в середине группы стоит и она, Лариса.
Сомов, который топтался теперь возле этого полотна, снимая его на цвет, знает об этом. Но он не спрашивает: «Это ваша супруга?» – как он раньше спрашивал об Эльвире. И что самое страшное для Кудинова, – он не мог ответить, как отвечал в случае с Эльвирой: «К сожалению, нет!»
«К сожалению…» – ухмыльнулся теперь Кудинов.
– А девочки – ничего, смазливые! – сказал Сомов, обращаясь, однако, не к экскурсоводу, а к Игорю Николаевичу. – Они из ремесленного или «лимитчицы»?
– Не знаю! – ответил Кудинов. – Это ведь групповой портрет.
– А-а… Ясно. Но такие портреты на страницах журнала очень хорошо смотрятся. Редактор любит. Производство, – тараторил Сомов.
Кудинова эта болтовня начинала уже раздражать. Единственное, что утешало, – это то, что «Строители» был последний холст из списка, утвержденного редактором. Значит, еще немного терпения, и дело с концом.
– Хотя, я уже говорил вам, стекло на такие картины переводить жалко, – не унимался фотограф. – Их можно было бы воспроизводить в одном цвете. Производственный снимок – да и только! Но редактор против. Набирается слишком много таких картин. А журнал не может выходить без цветных вклеек.
Сомов сунул голову в черный полотняный рукав; помолчал какое-то время, пока высматривал там что-то; щелкнул раз-другой затвором фотоаппарата; снова высунул свою лысую голову.
– Все, Игорь Николаевич! – сказал он бодро. – Я задержал вас малость. Вы уж извините!
Сомов выключил светильники и принялся собирать фонари и проводку в свой потертый чемодан. Кудинов стал помогать ему, и вдвоем они управились быстро.
Фотограф стал прощаться.
Кудинов считал своим долгом проводить фотографа. Они вышли в фойе, и Сомов, надевая плащ, напомнил Игорю Николаевичу о том, что снимки будут готовы дня через два и хорошо было бы, если б Кудинов зашел в редакцию посмотреть их перед тем, как они уйдут в производство.
– Вам куда позвонить – в мастерскую или домой? – спросил фотограф.
– В мастерскую! – обронил Кудинов.
– Ну, о’кей! Как говорит теперь молодежь.
Сомов снял шляпу и поклонился Игорю Николаевичу; блеснула продолговатая лысина, похожая на ферганскую дыню. И сутулая фигура фотографа скрылась в дверях.
29
Проводив Сомова, Игорь вернулся в выставочный зал. Народу заметно прибавилось – посетителей было десятка три, а то и больше.
Кудинов постоял, присматриваясь к разноликой, но в общем-то бедно одетой публике, – ему хотелось понять: кто они – истинные ценители живописи? Старичков, которых он заприметил утром, уже не было: знать, утомились, ушли. Не было и молодоженов, как окрестил про себя Игорь парочку молодых людей.
Но молодежи было много. Какой-то юноша с бачками стоял у боковой стены, где висели урбанистические картины Игоря Николаевича. В былые годы Кудинов много мотался по стране. Он писал разлив стали на «Красном Октябре», слесарей-сборщиков на конвейере Московского завода малолитражных автомобилей; строителей – на лесах, на фоне стальных конструкций, и внизу, за обедом. И юноша теперь с глубокомысленным видом разглядывал этюды, картины, мазок на самих полотнах и все подзывал к себе своего спутника, что-то показывал и говорил.
Кудинову любопытно было наблюдать это оживление парня: интересно, что он находил в картинах? Сам Игорь Николаевич не считал свои городские полотна достижением и не писал бы их, если бы не заказы комбината.
Очень скоро ему наскучило это немое кино: наблюдать за юношей, не слыша, что тот говорит. Игорь Николаевич решил пообедать. Всегда, когда он бывал тут, в выставочном зале, он обедал в ресторане ЦДРИ – там тихо, уютно, особенно вверху, на веранде, выходящей во двор. Но главное, пожалуй не тишина даже, а хорошая кухня. Шеф-повар ресторана знал запросы своих клиентов и умел им потрафлять.
Полчаса назад, когда была Лариса, она как раз и звала его туда – на веранду, обедать.
«Вот только посмотрю книгу отзывов, нет ли новых записей, и сбегаю в ЦДРИ – перекусить», – решил он.
Обходя посетителей, толпившихся возле картин и щитов, обтянутых полотном, на которых висели карандашные рисунки и акварели, Кудинов пробрался в боковой зал, к Екатерине Ивановне. Альбом лежал на столе, покрытом красным сукном. Возле столика толпилось человек пять зевак, но никто из них не писал, не разглядывал записей. Пока Игорь Николаевич приглядывался со стороны, какой-то высокий юноша, по виду студент, взял книгу в руки и стал не спеша перелистывать страницы. Просить альбом – значило привлечь внимание к себе, а Кудинов не хотел этого.
Сказав Екатерине Ивановне, что он пошел обедать, Кудинов заспешил к выходу. Он распахнул легкую филенчатую дверь, ведущую в фойе, и увидел трех или четырех посетителей, раздевавшихся возле гардеробной стойки. Среди этих посетителей была женщина с подростком, долговязым парнем лет пятнадцати. Женщина снимала плащ – очень хороший плащ темно-вишневого цвета. На улице было дождливо, плащ намок и плохо снимался. Женщина легонько отставила руку, и тотчас же подросток принялся помогать матери.
Сняв плащ, парень стряхнул капли дождя и несколько бесцеремонно, как это делают все молодые люди, бросил плащ швейцару вместе со своей курткой.
И когда посетительница сняла плащ, Кудинов отметил про себя, что женщина хорошо, со вкусом одета. На ней был шерстяной костюм цвета морской волны – не то французский, не то югославский. Кудинов мало разбирался в этом. Но как художник он видел, что костюм отлично сшит, что его цвет красит женщину.
Игорю захотелось повнимательнее вглядеться в ее лицо, но она была в больших очках. Сейчас все модные дамы носят очки.
Костюм шел женщине – он скрадывал ее полноту. А может, Игорю так казалось, и у женщины не было никакой излишней полноты; а ноги – стройны и изящны, несмотря даже на невысокий каблук добротных ее туфель. Густые волосы свободно падали на плечи; в их каштановых прядях уже сверкала седина, и эта седина красила ее, придавая лицу строгость, благородство. Женщина смотрелась в зеркало, и Кудинов видел ее лицо только в профиль, и лицо это – с высоким лбом, с округлым, без складок, подбородком – было грустно-сосредоточенно, каким оно всегда бывает у людей, готовящихся увидеть что-то очень важное для себя.
Кофточка глухо закрывала шею, и на шее, свисая наперед, виднелась цепочка. Цепочка была серебряная, ручной работы; состояла она из множества нитей, сплетенных меж собой, что придавало украшению изящество и видимость массивности. «Носить золотые украшения в наш век пошло, – подумал Игорь Николаевич мимоходом. – Золото – это ценности напоказ, а серебро благородно, к тому же гармонирует с ее красивыми волосами».
Кудинов остановился на ступеньках, у самой двери. «Где-то я видел такую же цепочку, – подумал он. – Не золотую, а именно серебряную». Но где видел? когда? – Игорь вспомнить не мог. «Но я не мог ошибиться! Я видел ее, эту цепочку! И очень близко. О! – вдруг вырвался у него вздох. – Такая же цепочка была на Эльвире!»
Игорь вспомнил, как она при нем снимала с шеи серебряную цепочку и клала на стол, покрытый скатертью. Он еще сказал тогда, что серебро очень идет к ее серым глазам.
Кудинов чуть не вскрикнул: «Эльвира!»
Но что-то удержало его в самый последний момент, – может, этот долговязый подросток в модном джинсовом костюме с изображением ветряка на рукаве куртки. «Не мой ли это сын?!» – Кудинов похолодел, глядя на подростка. Прикинул: выходило, если это Эльвира, то сыну было бы двадцать…
Справившись с первым волнением, Кудинов на всякий случай решил не попадаться на глаза женщине. Он приоткрыл легкую дверь и снова вернулся в зал. Главное – до появления женщины смешаться с толпой. Игорь закинул руки за спину и с невозмутимым видом праздного посетителя подошел к первому же полотну. Он так поспешно шагнул от двери, что чуть было не сбил табличку «Начало осмотра», стоявшую на треноге. Тренога ударилась об обшивку панели, но не упала – Кудинов вовремя успел придержать ее. Он шагнул в сторону, втайне надеясь, что женщина с подростком, как и все неопытные посетители выставок, поверит стрелке «Начало осмотра», и Кудинов будет иметь возможность понаблюдать женщину со стороны.
В углу, куда он метнулся, стоял тот самый юноша, которого Игорь уже видел. Он говорил своему спутнику:
– Все-таки Кудинов – пейзажист. Особенно хороши у него ранние окские, пейзажи. Там чувствуется и цвет, и настроение. А «Строителей» я не понимаю. Цветная фотография – и больше ничего! Пусть их Пименов рисует. У него девчата эти – словно живые!
В другое время такие слова расстроили бы Кудинова; он не выдержал бы – ввязался в спор, но теперь ему было не до этого. Он встал в сторонке от полотна, возле которого разговаривали друзья, и, затаив дыхание, уставился на дверь.
Женщина неуверенно вошла в зал. Она обернулась, чтобы убедиться, что сын идет за ней, и что-то сказала ему. (У Кудинова не было сомнений, – это был ее сын: подросток чем-то походил на мать – то ли изломом бровей, то ли рисунком глаз.) Парень был худой, угловатый; как все подростки в наш век, он вымахал на целую голову выше матери. На лице его – безразличие. Видимо, он не затем приехал в Москву, чтобы шататься по выставкам. Он был равнодушен ко всему и не разделял горячности и волнения матери, которая так стремилась сюда, на Кузнецкий мост.
Войдя в зал, женщина, казалось, позабыла про сына. Она осмотрелась, поискала взглядом табличку «Начало осмотра». Ага, отсюда, значит… Взгляд ее остановился на Кудинове. Игорь врос, застыл на месте при этом взгляде. Но тут же, через миг, все отошло: узнать его было невозможно. Двадцать пять лет назад он был юношей. А теперь у него усы, борода с проседью, волосы распущены по плечам, как у попа. И сам он пополнел, раздался, ссутулился и постарел: мать-то родная, поднимись она из гроба, – и то, поди, не узнала бы.
Женщина поверила указателю и начала осмотр с ранних работ. Этюды и картина висели на глухой стене. Там даже и в летний день было мало света, а теперь-то и подавно. С самого раннего утра включали прожектора, и свет их очень искажал краски. На этой стене висели самые ранние работы Кудинова, в основном писанные в Велегове. И теперь Игорь присматривался к посетительнице. Если это Эльвира, то она должна была хоть чем-нибудь выразить свою радость, удивление…
Кудинов смотрел на женщину, и все хотел вспомнить образ той – юной – Эльвиры. Но черты ее, полустертые, полузабытые, – не вспоминались. Он понимал, что годы изменили и ее, и он хотел по этим изменившимся чертам воссоздать образ прошлого, образ этой женщины в юности, и находил черты эти прекрасными.
Лицо женщины, когда она взглянула на этюды, преобразилось. В движениях ее, заметил Кудинов, появилась какая-то нервозность, беспокойство. Она то вплотную подходила к полотну, то отходила подальше от стены, Словно хотела одним взглядом охватить всю пестроту красок. Иногда она подзывала к себе парня, брала его за руку, подводила его к какому-нибудь этюду и что-то объясняла ему. Но терпенья у парня хватало ненадолго: он был равнодушен к картинам, блестевшим маслом, к дешевым, под золото, рамам. Женщина разглядывала таблички с надписями, говорившими о времени, когда был написан этюд, а гривастый подросток меланхолически посматривал по сторонам.
Женщине надоело это – она была слишком увлечена, чтобы все время отрываться, и словно бы позабыла про сына. Парень, предоставленный самому себе, слонялся из конца в конец зала.
